Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Глава четвертая

Король Карл не мог выбрать худшего времени, но у него уже не было возможности выбирать: его заставляла злая нужда. Под Ларошелью англичане понесли большие потери, в беспорядке бежали и возвратились с позором. Многие корабли королевского флота нуждались в ремонте, в экипажах не хватало матросов, морской пехоте требовалось несколько тысяч новых солдат. Англия негодовала. Вдовы носили траур, отцы и братья бесславно погибших стискивали зубы и сжимали кулаки. В сердцах пылала жажда отмщения, но это была жажда отмщения бесславному королю и самозванному великому адмиралу, в котором англичане видели первый источник всех своих зол. А причиненное зло умножалось день ото дня. Стремясь закрепить свою первую победу под Ларошелью, великий кардинал бросил свой флот против английских торговых судов. Их захватывали на северных и на южных торговых путях, их товары конфисковывали в пользу французской казны, вплоть до окончания войны их команды оставались в плену. Торговые суда страшились покидать английские порты. Матросы шатались без жалованья и ругательски ругали проклятого герцога. Торговые обороты стремительно сокращались, торговые люди несли большие убытки, а тут бесстыдный король собирает парламент, который дважды сам разогнал, чтобы потребовать новых субсидий и продолжать с тем же успехом разорительную войну.

Понятно, что возмущенная нация избрала в палату общин лишь самых известных, самых стойких, самых проверенных противников короля. Среди этих двадцати семи человек были опытные ораторы, неисправимые узники Тауэра, неплательщики незаконных налогов и непримиримые сторонники истинной веры. В палате общин вновь появился Эдуард Кок, семидесятилетний седовласый старик, ещё полный энергии, знаток законов, сильный оратор и умелый политик, из Норфолка. Вновь оказался в парламенте Томас Уентворт, тридцати пяти лет, красноречивый оратор, пылкий проповедник своих скорее заимствованных, чем задушевных идей, к сожалению, слишком честолюбивый, слишком любящий власть над людьми, из Лондона. Были избраны Дензил Холлис, младший сын лорда, товарищ детства короля Карла, слишком гордый, чтобы повиноваться такому ничтожеству, как Бекингем, непримиримый сторонник идеи пресвитерианства, тридцати одного года, из Ноттингема, и Джон Пим, сорока четырех лет, ученый юрист, знаток истории английских парламентов, их традиций и прав, человек смелый, но хладнокровный, из Соммерсета, и, разумеется, Джон Гемпден, приходивший Оливеру двоюродным братом.

Король Карл скоро понял, что оппозиция сильна и непримирима. Ему предстояло решить, бороться с ней или пойти на уступки, запугать ее или попробовать приручить. После позорнейших поражений в двух войнах, только что с Францией и прежде с Испанией, ему следовало бы смириться, принести парламенту повинную голову, поскольку за эти поражения вина лежала только на нем, и для начала уволить герцога Бекингема в отставку, причину всех его провалов во внутренней и внешней политике и разногласий с парламентом. Но он был Стюарт. Все Стюарты отличались монаршей гордыней и непобедимой непримиримостью, как только затрагивалась их королевская честь и право на единоличную, абсолютную власть. Эта непримиримость, эта гордыня привели его бабку Марию Стюарт под топор палача.

Теснимый обстоятельствами, он выбрал средний путь, который хуже всего. Семнадцатого марта, в тот день, когда открывался парламент, он вступил в зал заседаний в пышном наряде испанского гранда, в сопровождении так же пышно разодетого Бекингема, что само по себе было вызовом оппозиции, и во вступительной речи попытался и умилостивить и запугать представителей нации. Он сказал:

– Джентльмены! Отныне пусть каждый действует в соответствии с совестью. Если бы случилось, от чего сохрани нас господь, что вы, презрев свои обязанности, усомнились бы доставить мне то, что требуют теперь нужды нашего государства, моя обязанность повелевает мне принять другие меры, которые вручил мне Господь, чтобы спасти то, что могло бы погибнуть от безумства немногих. Не примите моих слов за угрозу. Я не унижусь до того, чтобы угрожать кому-либо, кроме равных мне. Это всего лишь предупреждение, которое вам дает тот, кому природа и долг вверили попечение о вашем благе и счастии. Он надеется, что ваше нынешнее поведение позволит ему одобрить ваши прежние советы и что он, в благодарность за это, примет на себя обязательства, которые дадут мне повод чаще вас созывать.

После короля с краткой речью выступил лорд хранитель печати:

– Его величество счел своим долгом обратиться к парламенту для получения субсидий, но не как к единственному средству, а как к наиболее приличному из средств, не потому, что у него не было иных средств, но потому, что это средство более согласуется с его благими намерениями и с желанием его подданных. Если это средство окажется безуспешным, необходимость и меч врага заставит нас принять другие меры. Не забывайте предостережения его величества, не забывайте!

Представители нации тоже должны были выработать свою линию поведения. Кое-кому из них показалось, что король готов пойти на попятную и заключить с парламентом мир, которого всегда хотели и сами представители нации. От их имени выступил Бенжамен Редьярд:

– Джентльмены, я умоляю вас тщательно избегать всякого повода к пустым возражениям. Сердца и сан королей так высоки, что им прилично уступать там, где им, в свою очередь, уступают. Дадим королю возможность возвратиться к нам, как будто это произошло само собой. Я убежден, что король нетерпеливо ожидает этого случая. Употребим все усилия, чтобы расположить короля в нашу пользу, и получим всё, чего только можем желать.

Однако большинство представителей нации расслышало в речи короля не смирение, но угрозу, особенно глубоко оскорбившую тех, кого уже отрезвляли в каменных камерах Тауэра. От имени бывших узников совести высказался Джон Элиот, заклятый враг Бекингема:

– Джентльмены! Здесь оспариваются не только наши земли и наши имущества, но и всё то, что мы называем самым важным своим достоянием, оспариваются наши права, оспариваются те привилегии, которые сделали наших отцов и дедов свободными, наши права, наши привилегии поставлены нынче на карту.

Прения разразились. Очень скоро представители нации обнаружили, что им предстоит выбирать между патриотическим долгом и своими правами. Права по их понятиям были бесценны, в борьбе за свои права они были готовы отправиться в Тауэр, однако в Портсмуте готовилась к выходу в море вторая флотилия, чтобы на этот раз разгромить католические войска и спасти осажденную Ларошель, а не все корабли были готовы к отплытию, не все команды укомплектованы, матросы не получали жалованье уже десять месяцев, со дня на день на кораблях мог вспыхнуть бунт, и король Карл просил денег на укрепление королевского флота. Деньги надо было давать, но нельзя было давать деньги герцогу Бекингему, самозванному великому адмиралу, терпевшему одно поражение за другим. Представителям нации предстояло пройти по лезвию ножа, проголосовав так, чтобы дать субсидии и не дать их, и после пятнадцати заседаний они довольно успешно прошли столь головоломной тропой. Второго апреля они вотировали значительные субсидии, но лишь предварительно, пока что не доведя решение до закона.

Король Карл не тотчас уловил эту тонкость. Шестого апреля он спешно созвал большой королевский совет, сообщил о счастливом исходе и с простодушным хвастовством объявил:

– Когда я вступил на престол, я парламент любил, Потом они как-то мне надоели. Теперь я возвращаю им мои прежние чувства. Я их снова люблю и буду рад совещаться с моим народом как можно чаще. Да, по правде сказать, этот день дает мне в христианском мире такой кредит, какого я не получил бы, выигравши десяток сражений!

Министры его поздравляли. Герцог Бекингем старался особенно и, пользуясь случаем, похвалил и себя:

– Это важнее субсидий. Это целый родник субсидий, который вы открыли в сердцах ваших подданных. Позвольте, ваше величество, и мне присовокупить несколько слов. Признаюсь, моя жизнь была долго печальной, сон не приносил мне покоя, богатство не радовало меня, так горько было мне слыть человеком, который ссорит короля с народом и народ с королем! Теперь становится ясно, что только предубежденные умы хотели выдать меня за злой дух, который вечно становится между монархом и его верными подданными. Пользуясь бесконечными милостями вашего величества, я приложу все старания, чтобы всем доказать, что я благодетельный гений, думающий беспрестанно только о том, чтобы оказывать всем услуги, услуги мирные, хочу я сказать.

Всеобщее ликование было ответом на его хвастовство. Все выражали готовность служить королю. Государственный секретарь поспешил в зал заседаний и объявил представителям нации, какое благоволение готов оказать им великий король. Всеобщее ликование охватило и представителей нации. Казалось, мир был заключен, прочный, основанный на общем доверии мир. Но тут государственный секретарь совершил грубый промах: он упомянул о речи герцога Бекингема и принес представителям нации заверения о самых добрых намерениях также и от него. Воцарилось молчание. Представители нации были растеряны. Только минуту спустя поднялся Джон Элиот и в мертвой тишине произнес:

– Неужели есть человек хотя бы и самого высокого сана, который дерзает думать, что его благоволение и его слово нужны нам для исполнения наших обязанностей относительно его величества? Или полагают, что кто бы то ни было может внушить его величеству больше расположения к нам, чем король сам захочет нам оказать? Я так не думаю. Я готов хвалить, даже благодарить всякого, кто употребляет свое значение и силу для общего блага, но такие притязания противны обычаям наших предков и нашей чести. О них я не могу слышать без удивления, не могу пропустить их без порицания. А потому я желаю, чтобы подобное вмешательство больше не повторялось. Будем служить королю. Но я надеюсь, что мы сами сможем сделаться полезными ему и не нуждаемся ни в какой посторонней помощи для приобретения его любви.

Королю Карлу такое заявление не могло не показаться чересчур дерзким, а герцог Бекингем не мог не понять, какая серьезная опасность подстерегает его со стороны представителей нации, однако оба предпочли промолчать, ожидая полной победы под Ларошелью, чтобы после нее расплатиться с представителями нации железной рукой. Тем не менее уже ничто не могло исправить совершенной ошибки. За три дня перед тем представители нации предложили верхней палате совместными усилиями определить коренные, неотделимые права граждан и потребовать, чтобы король торжественно их подтвердил. Теперь они сами, не дожидаясь ответа верхней палаты, принялись вырабатывать эти права. Тут уж король Карл не смог промолчать. Двенадцатого апреля он отправил в палату общин одного из министров. Министр от имени короля объявил представителям нации, чтобы они не тратили попусту драгоценного времени и как можно скорее приняли закон о субсидиях, а от себя лично решился прибавить:

– К прискорбию своему я должен вам доложить, что до сведения его величества дошло, будто бы вы желаете действовать не только против злоупотреблений власти, но и против самой власти. Это слишком затрагивает его величество, а также и нас, кто пользуется его высоким благоволением. Будем говорить его величеству о злоупотреблениях, которые вкрадываются в исполнение его высоких предначертаний, он нас выслушает охотно, но не будем посягать на пределы его власти: он готов исправлять её уклонения, но не захочет урезать своих прав.

Вскоре после этого заявления более смирные лорды усомнились посягать на пределы королевской власти и предложили представителям нации испросить у короля декларацию, которой король Карл должен бы был подтвердить, что он почитает неприкосновенной Великую Хартию вольностей и ненарушимыми древние статуты, что все льготы и привилегии английского народа сохраняются, как и в прежние времена, и что король будет пользоваться правами, которые предоставлены верховной власти, единственно для блага своих подданных.

Со своей стороны, стремясь предотвратить появление на свет крайне нежелательной для него петиции о правах, король Карл собрал обе палаты на совместное заседание и заявил, что он полагает в полном действии как Великую Хартию вольностей, так и статуты, которые её подтверждают, что же касается иных каких-либо прав, король Карл просил представителей нации положиться на его честное королевское слово, поскольку в честном королевском слове они найдут более твердые гарантии, чем в любом новом предложенном ими законе.

Представители нации не были склонны отныне полагаться именно на колеблемое ветром честное королевское слово соблюдать Великую Хартию вольностей, тем более соблюдать их права, множество раз нарушенные за истекшие двадцать пять лет, срок для проверки честности королевского слова достаточный, ведь и король Яков и сам король Карл ни разу не поколебались отринуть и Великую хартию вольностей, и статуты, и права представителей нации, и права своих подданных, когда взимали незаконные налоги и пошлины, вымогали деньги взаймы, обременяли постоями и отправляли в тюрьму тех, кто отказывался исполнять их незаконные требования. Обсуждение петиции о правах пошло полным ходом. Совместными усилиями были выработаны фундаментальные права, которые впоследствии назовут правами человека и гражданина: верховная власть не имеет права принуждать своих подданных к выдаче займов и к уплате налогов, не утвержденных парламентом, никто не может быть лишен имущества и свободы иначе как по законам страны и по приговору суда, в мирное время никто не может подвергаться аресту по законам военного времени и никто не может быть обременен армейскими постоями без его согласия.

Восьмого мая 1628 года палата общин передала эти статьи на утверждение палаты лордов. Так случилось, что в тот же день из Портсмута вышла флотилия в составе тридцати трех боевых и двадцати вспомогательных кораблей и взяла курс на Ларошель. На этот раз король Карл не решился поручить командование герцогу Бекингему. Флотилию возглавил лорд Денбиг. Он должен был прорваться к Ларошели, доставит осажденным протестантам продовольствие и боеприпасы и тем заставить французского короля снять осаду и заключить с протестантами мир. Таким образом судьба петиции о правах была отдана в руки адмирала Денбига, и все ждали, чем закончится его экспедиция.

По существу петиции о правах лордам было нечего возразить, поскольку злоупотребления короля, министров и лордов-наместников вызывали уже всеобщее возмущение, однако они колебались. Король Карл, на этот раз уверенный в полной победе под Ларошелью, которая, бесспорно, возвысит и укрепит его власть, направлял лордам и представителям нации послание за посланием, призывая ограничиться ещё одним королевским указом, которым он был готов подтвердить Великую Хартию вольностей, но пока флотилия адмирала Денбига только плыла и разворачивалась под Ларошелью, он себя сдерживал, тон его посланий был довольно миролюбив, он продолжал заверять, что не допустит ущемления собственных прав, но впредь не станет употреблять их во зло своим подданным.

Прислушиваясь к заверениям короля, сами не склонные к разногласиям с ним, лорды принялись трудиться над неразрешимой задачей: с одной стороны, они желали обеспечить фундаментальные права англичан, которые лишат короля возможности злоупотреблять своей властью, а с другой стороны, не меньше желали ничем не стеснять королевскую власть. Для начала они попробовали смягчить петицию о правах во всех отношениях сомнительной, уклончивой оговоркой:

«Мы подносим вашему величеству это всенижайшее прошение с тем, чтобы обеспечить наши собственные права, но в то же время с подобающим уважением к полной неприкосновенности верховной власти, которой облечено ваше величество для покровительства, безопасности и счастья ваших подданных».

С этой бессмысленной поправкой и одобрением лордов петиция о правах была получена палатой общин семнадцатого мая. Едва представители нации успели с ней ознакомиться, как последовал взрыв возмущения. Первым вскочил с места малоизвестный депутат Мэтью Элфорд и закричал, возбужденно размахивая руками:

– Откроем наши протоколы, посмотрим, что заключается в них! Что такое верховная власть? Как утверждает Боден, это власть, не связанная никакими условиями. Следовательно, мы будем принуждены признавать две власти: одну законную, другую королевскую! О нет, дадим королю только то, что ему дается законом, и больше не дадим ничего!

Оглядывая зал заседаний насмешливым взглядом, Джон Пим подтвердил:

– Я не в состоянии обсуждать этот вопрос, поскольку представить себе не могу, в чем, собственно, он состоит. Наше прошение ссылается на законы Англии, тогда как в поправке, сделанной лордами, дело идет о власти, отличной от власти законов. Где же она? Её нигде нет, ни в Великой Хартии вольностей, ни в каком-либо статуте. Где же нам её взять, чтобы мы могли её дать?

Томас Уентворт, печальный, с вытянутым лицом, негромко сказал:

– Если мы примем эту поправку к нашей петиции о правах, мы оставим дела в гораздо худшем положении, чем то положение, в каком мы их нашли, мы запишем в число законов такую верховную власть, которой никогда не знали наши законы.

К представителям нации незамедлительно присоединился торговый и ремесленный Лондон, который от петиции о правах ждал защиты от королевского произвола, который больно ударял по его кошелькам. Никаких открытых выступлений пока не последовало, слышался только ропот, неразличимый, глухой, что-то вроде отдаленного подземного гула, да в гостиных богатых торговцев и финансистов оживленно, настойчиво обсуждался вопрос, будет или не будет принята королем петиция о правах, и слышалось недовольство непоследовательной, уклончивой позицией лордов. Этого оказалось довольно. Лорды сами отозвали свою несостоятельную поправку. Обе палаты утвердили петицию о правах, и двадцать восьмого мая она была представлена королю.

Для короля Карла это был самый неподходящий момент. Мало того, что королевский флот под Ларошелью потерпел новое поражение. О таком позоре в Англии давно никто не слыхал. Погода в середине мая выдалась славная. Крепкий попутный ветер надувал паруса, и уже неделю спустя англичане увидели французские берега. Однако там их ожидал неправдоподобный сюрприз. Великий кардинал, весьма начитанный в античной истории, припомнив славные подвиги Александра Великого, повелел перегородить вход в залив Ларошели плотиной. В течение нескольких месяцев солдаты и окрестные жители трудились не разгибая спины, и когда английские корабли попытались приблизиться к Ларошели и выгрузить осажденному городу продовольствие и боеприпасы, изумленным взорам адмирала и офицеров, солдат и матросов открылось сооружение из камней и песка, которое возвышалось метров на двадцать, а в длину простиралось километра на полтора. Обойти это сооружение было нельзя, нельзя было и пройти сквозь него. Потоптавшись на месте, лорд Денбиг отдал единственно разумный приказ: все корабельные пушки открыли шквальный огонь, направив его в одно место, в надежде пробить достаточно широкий проход и прорваться в залив. Им ответила французская артиллерия, причем у одной из пушек простым канониром стоял сам французский король. Разрушить плотину не удалось: основанием ей служили остовы затопленных кораблей. Зато французские ядра наносили английским кораблям ощутимый урон. Всё ещё не теряя надежды исполнить повеление своего короля, лорд Денбиг бросил против плотины специальную команду морских пехотинцев на шлюпках и начиненный порохом брандер, рассчитывая мощным взрывом проложить себе путь к Ларошели, однако меткие французские канониры отбили и эту атаку. Ещё можно было высадить десант севернее или южнее невероятного заграждения и попытаться прорваться по суше. Сделай в таком случае осажденные протестанты встречную вылазку, и победа могла бы быть обеспечена. Вдруг два дня спустя английские корабли подняли все паруса и ушли, своей трусостью вызвав в стане французов изумленное ликование.

Сам лорд Денбиг впоследствии объяснял свое странное бегство досадной неувязкой в действиях своих подчиненных. Неверно истолковав приказ адмирала, поднятый на флагманской мачте, несколько кораблей, подняв паруса, ходко вышли в открытое море, тогда адмирал, испугавшись, что ослабленная флотилия может сделаться легкой добычей французов, тоже вывел её в открытое море, не имея понятия, что происходит. Объяснение довольно правдоподобное, ведь его офицеры было плохо обучены и вполне могли перепутать сигналы, однако многим англичанам это объяснение показалось слишком наивным. Хорошо, рассуждали и в Портсмуте, и в Лондоне, и в других городах, офицеры что-то там перепутали, опасность попасть в лапы французов была велика, однако в открытом море флотилия снова соединилась, недоразумение выяснилось, отчего же адмирал не отдал приказ возвратиться и продолжить битву за Ларошель?

Поползли скверные слухи. Одни уверяли, что коварный кардинал Ришелье попросту подкупил лорда Денбига, на эти штуки великий кардинал был неподражаемый мастер. Другие передавали за истину, что великий кардинал затеял интригу и вынудил Людовика Х111 так круто побеседовать с Анной Австрийской, своей неверной супругой, что она написала герцогу Бекингему письмо, которое было исправно передано в руки её любовника шпионами великого кардинала, и герцог Бекингем, известный распутник, сам отдал приказ флоту бросить Ларошель на произвол судьбы, иначе его любовнице грозила чуть ли не гибель.

Всё это были злые, зловещие слухи, доказательств против Денбига и Бекингема не было никаких, но король Карл вынужден был с ними считаться. Поначалу он ответил неопределенно, уклончиво: мол, дело серьезное, надо подумать, а там поглядим. Неопределенность, уклончивость короля только распалили представителей нации пуще, чем самый определенный, самый грубый отказ. Они продолжили прения. Вновь впереди недовольных встал Джон Элиот. Раскрасневшийся, с нахмуренным лбом, он в сильных выражениях перечислил самые вопиющие нарушения прав, допущенные королевской властью за последние двадцать пять лет. – В мгновение ока явилось решение изложить приведенные факты письменно и подать королю порицание, причем оформить это решение было поручено тому комитету, который готовил закон о субсидиях, этим королю прямо давали понять, что без петиции о правах он не получит ни пенса.

Положение стало критическим. С минуты на минуту между королем и парламентом мог разразиться непоправимый конфликт. Внезапно откуда-то пополз слух, будто король готовится арестовать всех представителей нации и в полном составе законопатить в тюрьму. Взрыв негодования и страха потряс зал заседаний. Страх поразил большинство, которое вечно колеблется и склоняется на сторону сильного, кто бы он ни был. Предводителям возмущения не дали говорить. Их встречали криками негодования. Джона Элиота, которого только что слушали с одобрением, внезапно обвинили в недостойной личной вражде к Бекингему, Томасу Уентворту поставили в упрек безрассудство, Эдуард Кок оказался повинен в упрямстве и грубости.

Впрочем, грязные страсти кипели недолго. Все-таки слишком многих глубоко оскорбил неопределенный, уклончивый ответ короля, но они терялись в догадках, что предпринять. Вскоре на представителей нации опустилось уныние. Наконец поднялся только что жестоко обруганный Джон Элиот и сказал:

– Должно быть, очень велики наши грехи. Богу известно, с какой любовью, с каким усердием мы старались смягчить короля! Нет сомнения, неудовольствие с его стороны навлекли на нас чьи-то доносы. Говорят, что мы бросили какую-то тень на некоторых министров, однако, как бы ему ни был дорог министр, король не может…

Председатель вскочил и умоляющим голосом закричал:

– У меня повеление короля заставлять замолчать любого и каждого, кто станет дурно говорить о королевских министрах, молчите!

Джон Элиот посмотрел на председателя с удивлением и медленно сел на скамью. Председатель упал в свое кресло и истерически зарыдал. Когда он оправился и вытер слезы платком, Дадли Диггс раздраженно заметил:

– Если в парламенте нельзя говорить об этих вещах, встанем и уйдем или останемся сидеть праздными и немыми!

Ему громко возразил Натаниэл Рич:

– Нет, мы должны говорить, должны говорить теперь или никогда! Представителям нации в такую минуту неприлично молчать! Да, я согласен, молчание нас может спасти, но оно спасет только нас и погубит государя и государство! Направимся к лордам, объявим им о нашей опасности, наше порицание представим королю сообща!

Перелом наступил. Уныние внезапно сменилось негодованием. Представители нации разом вскочили, завопили разом, перебивая друг друга:

– Король добр, никогда ещё не было такого доброго короля! Это враги отечества вооружили его против нас! Пусть Господь пошлет нам непоколебимость сердца, верность шпаги и твердость руки, чтобы перерезать всех врагов, наших и нашего короля!

– Это не король, это Бекингем говорит нам, чтобы мы не вмешивались в государственные дела!

– Бекингем! Бекингем!

– Это он! Это он!

Председатель снова вскочил, но его голоса не было слышно. Беспорядок усиливался. Не нашлось никого, кто бы остановил бесполезный, беспорядочный крик. Молчали и Элиот, и Уентворт, и Кук. Именно те, кто только что их обвинял в поджигательстве, во вражде, предлагали самые немыслимые, самые жестокие меры. Председатель неприметно покинул зал заседаний и поспешил во дворец, Не успел он донести о случившемся, как смятение, в свою очередь, охватило короля и министров. Страх сковывал мысли, трусость подвигала идти на любые уступки. Лишь на другой день пробудилось благоразумие. В палату общин было направлено объяснение, что представителям нации не возбранялось обсуждать государственные дела и порицать королевских министров.

Король Карл отступал, но отступал как слабый человек, а не как сильный и мудрый политик. Его слабость тотчас уловили представители нации. В зале заседаний не ослабевало волнение. Вновь поползли зловещие слухи. Передавали, будто герцог Бекингем уже навербовал немецких наемников, известных своей кровожадностью и безрассудной жестокостью, превосходящей даже неумолимую жестокость испанских папистов, и готовится перебросить их в Англию. Именно, именно, один из депутатов не далее как вчера видел двенадцать немецких офицеров на улицах Лондона! Тотчас стало известно, будто два корабля королевского флота получили приказ доставить немецких солдат и готовятся выйти из Портсмута. Кое-кто в самом деле стискивал рукоять своей шпаги, готовясь к кровавой борьбе.

Тем временем во дворце смятение и трусость усиливались. Король Карл и герцог Бекингем совещались два дня подряд. Герцог Бекингем настаивал на новом походе под Ларошель и выражал готовность снова возглавить флотилию. Он убеждал окончательно потерявшего самообладание короля, что только победа сможет восстановить и укрепить его власть, однако о новом походе нечего было и думать, ведь закон о субсидиях так и не утвержден, а чтобы вырвать этот закон,

Следует успокоить представителей нации, необходимо швырнуть им петицию о правах, как швыряют кость голодной собаке, после славной победы будет нетрудно от нее отказаться. На седьмое июня было назначено заседание лордов. На заседание пригласили представителей нации. Явился король, в испанском наряде, с испанским клинышком бороды и по-испански подстриженными усами, и начал он с оправданий:

– Напрасно в нашем ответе предположили какую-то заднюю мысль, там её нет. Мы готовы ответить так, чтобы рассеять всякие подозрения.

Старший из лордов громко, отчетливо зачитал петицию о правах. Все глаза обратились на короля Карла. Король Карл прикрыл на мгновенье глаза, поднял бессильно раскрытые пальцы и медленно произнес:

– Быть по сему.

Представители нации ликовали. Они одержали свою первую и значительную победу. Этой победой открывалась новая, ещё никогда не бывалая страница в истории отношений верховной власти с народом. Они спешили её закрепить. Для этого было необходимо оповестить всю страну. Палата общин постановила без промедления напечатать петицию о правах вместе с заключительным словом короля «быть по сему». Пока текст сверялся и рассылался по лондонским типографиям для скорейшего распространения в королевских судах, был единодушно принят закон о субсидиях. Своим единодушием представители нации давали королю Карлу понять, что они готовы к сотрудничеству, к взаимным уступкам. Королю Карлу оставалось только держать данное слово. Казалось, он и сам склонялся к сотрудничеству. Получив закон о субсидиях, он произнес:

– Я сделал всё, что зависело от меня. Если этот парламент кончит плохо, он будет в этом сам виноват. Отныне меня не могут ни в чем упрекнуть.

Он ошибался. Петиция о правах пока что была только бумагой. Записанные в ней права человека и гражданина ещё только предстояло соблюдать и защищать. Кто станет их исполнять и кому предстоит защищать? Ясно, что соблюдать права человека и гражданина предстояло самому королю Карлу и его министрам во главе с Бекингемом, а защищать должны будут представители нации. Ни один из них не доверял герцогу Бекингему, да и сам король Карл пока что не отказался забирать в казну пошлины, в которых представители нации ему отказали. Стало быть, сам король без малейшего угрызения совести продолжал нарушать те права, которые его только что вынудили признать. Чего же после этого ждать от ненавистного Бекингема?

Было понятно, что представители нации не должны останавливаться в борьбе за права, да и остановиться они уже не могли, победа кружила их возбужденные головы. Тринадцатого июня они подготовили протест против герцога Бекингема и направили его королю, прямо не требуя, но решительно подталкивая его дать отставку своему ненавидимому всеми любимцу. Двадцать первого июня был подготовлен протест против взимания не установленных пошлин, поскольку все сборы, согласно петиции о правах, могли взиматься только в том случае, если их узаконил парламент. Двадцать шестого июня король Карл явился на совместное заседание обеих палат и, ещё не решившись вовсе обойтись без парламента, распустил и лордов и представителей нации на каникулы.