Текст книги "Восхождение. Кромвель"

Оливера и на этот раз вернула к жизни судьба. Его до глубины души возмутило преследование проповедников истинной веры. Его долг перед Богом взять под свое покровительство хотя бы одного из этих мучеников, этих безвинных жертв произвола. В 1635 году он просил своего приятеля в Лондоне подыскать для церкви в Сент-Айвсе толкового проповедника, ибо, прибавлял он с убеждением:

«Постройка больниц снабжает удобствами тело, постройка храмов считается делом благотворительности, однако настоящим благотворителем, даже благодетелем является тот, кто заботится о снабжении пищей души – строит храмы духовные «.

Теперь о строении духовного храма он часто беседовал со своим приятелем Генрихом Даунхоллом, который появился в Сент-Айвсе и занял должность викария в местном приходе. О строении духовного храма он размышлял долгими зимними вечерами, творя беспощадный суд над собой, перебирая грехи своей молодости, перебирая в памяти те вольные или невольные отступления от истинной веры, которые он совершал. Он принялся серьезно и обстоятельно строить духовный храм внутри себя, без чего не может быть ни истинно верующего, ни истинной веры. И Бог не оставил его. Шаг за шагом, его душа возрождалась к новой, осмысленной жизни, выздоравливало тело вслед за душой, оставляли бессонницы, исчезали боли в желудке. Он ощущал, что Бог наконец снизошел в его сердце, будто в каменистой безводной пустыне дал испить каплю росы. Теперь он видел смысл своей жизни в том, чтобы прославить Бога, прославить словом и делом своим:

«Душа моя с первенцами Его, в надежде покоится тело моё, и, если мне выпадет честь прославить Бога моим делом или страданием, я буду счастлив».

И доброе дело нашлось, ибо тот, кто ищет, всегда находит его. Случилось так, что в 1636 году скончался его дядя Томас Стюард, родной брат старшей Элизабет. Он скончался бездетным и всё свое достояние оставил племяннику. Достояние оказалось немалым. В месте Или он владел довольно обширной усадьбой, и Оливер вдруг получил большой дом конюшней, амбарами и огородами, десятин сорок бывшей церковной земли, десятины четыре под пастбищами и лугами и право собирать церковную десятину. Бережливость и старательный труд могли принести с этих угодий от четырехсот до пятисот тысяч фунтов стерлингов в год. Для Оливера это было настоящим богатством. Он перебрался в Или вместе со старшей Элизабет, средней Элизабет и младшей Элизабет, незамужними сестрами и детьми.

Или располагался неподалеку от Сент-Айвса и Гентингтона. Имя Оливера Кромвеля уже было известно в округе, Не успел он обжиться на новом месте, как пришли к нему люди и попросили защиты от грабежа. Подобно многим горожанам и фермерам восточных и северо-восточных графств, жили они на болотах, которые принадлежали городским или сельским общинам и не подлежали отчуждению в частную собственность, подобно ближним и дальним соседям по сухим прогалинам между трясинами они пасли скот и запасались сеном на время холодов и дождей, когда болота становились опасны для жизни, ловили рыбу в протоках, стреляли болотную птицу. Алчные лорды нашли способ накладывать лапу на эти будто бы бесхозные, ничейные земли. В одиночку или составив компанию, вложив немалые земли, они прорывали каналы, очищали старые русла заболоченных речек и ручейков, сооружали дамбы и насыпи, прокладывали дороги, наводили мосты, то есть давали новую жизнь целому краю, однако давали они эту новую жизнь исключительно для себя, из собственной выгоды и без смущения, без капли стыда объявляли своей собственностью эти осушенные, чрезвычайно плодородные земли, лишая всю окрестную бедноту не только скромных доходов, но и самого пропитания, так что целые селения, прежде понемногу торговавшие зерном и скотом, опускались до нищеты, просили милостыню, покидали жилища, скитаясь в поисках работы, которую трудно было найти, оседали в трущобах Лондона, в портовых притонах, что представляло прямую угрозу общественному спокойствию и порядку.

Король Карл, почуяв добычу, нашелся и тут. Все пространства, отвоеванные у моря, он объявил своей собственностью и взял на себя осушение всех болот на равнине, ссылаясь на свои привилегии, давно устаревшие и позабытые. Он не обременял себя головоломными трудами правления, ни тем более хлопотной осушкой топких болот, Он наслаждался единственно сознанием, что он полновластный монарх, обладающий правом первых английских монархов делать решительно всё, что заблагорассудится, главным образом то, что дает ему деньги. Правда, столь сильное наслаждение обходилось в копеечку, он широко и прибыльно торговал патентами на осушку болот, а чтобы подданные его не артачились, назначал своих комиссаров, которые помогали покупателям укрощать недовольных этой чрезвычайно выгодной для одних и чрезвычайно разорительной для других операцией. Патенты охотно раскупали крупные землевладельцы, причем как преданные сторонники короля, так и вожди парламентской оппозиции. Комиссары принимали посильные даяния как от покупателей, так и от подданных и процветали. Кое-что доставалось и королю. Одни подданные неизменно теряли привычные, веками освященные средства к существованию.

На окрестности Или патент приобрел граф Френсис Рассел Бедфорд, сорока лет, в палате лордов один из самых говорливых противников короля. Нанятые рабочие прокладывали дренажные канавы по наиновейшей голландской системе, ставили изгороди и сгоняли с пастбищ пастухов с их отарами овец и стадами коров, утверждая, что отныне это уже не общинные земли, а земли графа Френсиса Рассела Бедфорда. Горожане и окрестные фермеры возмутились, вооружились косами и двинулись толпой на захватчиков с вполне очевидными и обоснованными намерениями. К Оливеру бросились за советом и помощью, поскольку он стал самым крупным землевладельцев в округе и тоже терял права на общинные выгоны. Он вовремя прискакал на поле возможного кровопролития и неожиданным красноречием, которого не обнаружил в парламенте, сумел успокоить толпу. Он взял на себя беспокойный труд судиться с бессовестным графом, а через него, стало быть, с королем. На нужды процесса он собрал по одному пенсу с каждой коровы и подал иск в местный суд. Местный суд предоставил городской общине Или отсрочку по передаче земли графу Бедфорду на пять лет, в течение которых могли явиться новые обстоятельства или отыскаться иные зацепки в законах. Граф Френсис Рассел Бедфорд подал жалобу королю. Король рассердился и намылил голову своему комиссару. Комиссар бросился к Оливеру, требуя, чтобы он забрал свой иск из суда. Оливер твердо доказывал свою правоту и обличал бессовестность графа. Комиссар вынужден был донести королю:

«Его нарочно избрали те, кто всегда стремится подорвать королевскую власть, в качестве своего заступника в Гентингтоне перед королевскими уполномоченными по делу осушения в противовес достославным намерениям его величества».

Король оказывался бессилен. Округа торжествовала. Оливер Кромвель в её глазах был герой, Хозяин болот. Он мог гордиться собой, но недолго пребывал в этом противном и тяжком грехе. Бог вовремя послал ему испытание, жестокое испытание, по правде сказать, видимо, соразмерив его с прегрешением. В 1639 году его поразила смерть Роберта, семнадцати лет, любимейшего старшего сына, юноши честного, чистого, любящего и умного, главное, верного Богу, преданного истинной вере. Он был надеждой отца, и Оливер ощутил, точно в его отцовское сердце вонзился кинжал. Вновь потерял он себя, вновь был растерян и не находил себе места. В смятении, едва ли помня себя, он отправился в Лондон. Он встречался с родными, переходил из одного дома в другой. Он не искал утешения. Казалось, он ничего не искал. Он действовал как во сне. Его двоюродные братья входили в компанию, которая приобретала земли в американской колонии Провиденс. Он в нее тоже вошел. Он внес в нее какие-то деньги. Мысль бежать, переселиться в Америку вновь тревожила его отуманенный мозг. Однако храм его души уже строился. В конце концов, он бросился за помощью к Богу, как и должно было быть. Он обратился к единственной книге. Он перечитывал целые главы. Он открывал её наугад. Однажды он прочитал:

«Я не говорю о нужде и лишениях, ибо выучился быть довольным тем, что имею. Я знаю, что значит быть превознесенным; всегда и везде я сумею и насытиться и быть голодным, терпеть нужду и быть вполне удовлетворенным, Я на всё готов и всё могу, с помощью Иисуса Христа, который укрепляет меня».

Он воскрес, Он был убежден, что эти строки спасли ему жизнь. Было самое время воскреснуть и возвратиться. Наступала пора новых, неведомых и чудовищных испытаний.

Глава шестая

Король наступал, а его казна оставалась пустой. Конечно, королевская казна всегда была ненасытной, удивляться тут нечего, никто и не удивлялся. Короля и его приближенных тревожило только то, что все наскоки на достояние подданных, не поддержанные парламентом, были одноразовыми, ограниченными во времени поборами или патентами на монополию и осушку болот, ведь одно болото можно осушить только раз и нельзя заставить приобрести патент на монополию дважды. Для спокойного, безбедного существования короля и двора необходимо было изобрести солидный и постоянный побор, который не нуждался бы в том, чтобы его утвердили представители нации. Лет через семь или восемь после разгона парламента такой побор удалось отыскать. В древлехранилище был найден акт, учреждавший корабельные деньги, которые тратились на борьбу с опустошительными набегами пиратов на английские берега. Правда, корабельные деньги собирались всего лишь с прибрежных городов и поселков, да и акт учрежден был слишком давно, еще до Вильгельма Завоевателя и вскоре после него был отменен. Так и что из того? Разве такой вздор может остановить неограниченного монарха? Неограниченного монарха не могут остановить и более серьезные вздоры. В этом король Карл был более чем убежден: идея неограниченной монархии была его сущностью. А потому, не задумываясь о последствиях этого шага, подсчитывая только ближайшие поступления в пустую казну, он ввел корабельные деньги, сперва с некоторой осторожностью только в прибрежных городах и поселках, может быть, из желания поглядеть, что из этого выйдет. Оказалось, ничего зловредного из этого не стряслось. Разумеется, возбудилось общее недовольство, пассивное сопротивление охватило графства Оксфорд, Эссекс и Девоншир да какой-то лондонский купец отказался платить. С этими пустяками быстро справились лорды-наместники. Самых злостных смутьянов посадили в тюрьму. В лондонской тюрьме оказался и недовольный купец. У купца достало наглости обжаловать свое заточение в Суде королевской скамьи. Королевские судьи не могли не понять, что заточение купца и в самом деле противоречит законам. Но они были королевскими судьями. Когда им приходилось выбирать между королем и законом, они принимали сторону короля. По этой причине они разъяснили незадачливому купцу, что, закон, разумеется, есть, но рядом с законом имеется также король и что король имеет привилегию делать многое из того, чего не допускает закон. Из столь странного разъяснения следовал вывод, будто король стоит выше закона.

Короля не обеспокоило, что таким разъяснением посеялась ужасная мысль: ведь если король стоит вне закона, то его можно судить, тоже не прибегая к законам. Короля устраивало, что принятые меры несколько успокоили налогоплательщиков и из прибрежных городов и поселков стали поступать корабельные деньги. Тотчас корабельная подать была введена во всей Англии. Отныне корабельные деньги должны были вносить даже те далекие от моря местечки, которые испокон веку не видели ни пиратов, ни моря. Особенно же приятно было то обстоятельство, что корабельную подать можно было ввести на все времена. Таким образом, в Англии вводился один общий и постоянный налог, не спрашивая разрешения у представителей нации, ведь необходимость борьбы с пиратами была очевидна для всех.

Нашелся всего один человек, который попытался доказать, что закон существует и что закон существует для всех. Это был Джон Гемпден, приходившийся Оливеру Кромвелю двоюродным братом. В парламенте, как и Оливер, он сидел на скамьях оппозиции, выступал, правда, чаще, чем он, однако его речи были умеренны и не представлялись опасными ни королю, ни правительству короля. Как и Оливер, после разгона парламента он удалился в провинцию. В графстве Бекингемшир он владел богатым поместьем, жил в нем скромно, избегая пышности и расточительства, не позволительных пуританину. Он был ровен и весел, любезен со своими соседями и никому не навязывал своих убеждений. За это соседи уважали его. Они считали его человеком достойным и умным, который, как всякий порядочный человек, не может одобрять дурацкой политики короля, но относится к ней философски, не подрывает устоев и не зовет к мятежу. Такое поведение не было хитростью со стороны Джона Гемпдена. Он в самом деле смотрел философски и не призывал к мятежу, поскольку по натуре не был мятежником. Человек мирный, умный и образованный, он много путешествовал по Англии и Шотландии, изучал нравы, заводил многочисленные знакомства и находил повсеместно миролюбивые настроения и недовольство налогами, которые вводились королем с вызывающей бесцеремонностью и с попранием английских обычаев и законов, но не самим королем.

Корабельные деньги вывели из себя даже этого философски настроенного, мирного человека. Лично он не пострадал и не мог при его большом состоянии пострадать. Кроме того, все в Бекингемшире так хорошо к нему относились, что лорд-наместник, исключительно из уважения к человеку скромному и достойному, определил для него корабельную подать всего в двадцать шиллингов. Джон Гемпден не поднял шума, не призвал к мятежу. Он посчитал, что подать введена незаконно, и отказался платить. Также без шума его препроводили в тюрьму. И в тюрьме Джон Гемпден вел себя доброжелательно и спокойно. Он всего лишь требовал суда над собой, особенно налегая на то, что в этом суде заинтересован также король, ведь приговор суда узаконит корабельную подать.

Неожиданный довод убедил короля. Король разрешил судить Джона Гемпдена на основании английских законов. Суд начался. Джону Гемпдену было разрешено иметь адвокатов. Адвокаты держались благоразумно. Они не задирали ни судей, ни тем более самого короля пустозвонными обличениями. Напротив, они уважительно отзывались о короле, о судьях, о самом институте суда. Они опирались только на законодательство и историю Англии и готовы были признать те привилегии короля, которые предусматривались законом. В своем смирении и покорности они заходили так далеко, что несколько раз, прервав речь, просили суд извинить, если некоторые выражения покажутся ему слишком резкими, и вовремя останавливать их, если им случится перейти определенные законом границы. В общем, суд над Джоном Гемпденом походил на идиллию. Судьям не в чем было упрекнуть ни его, ни его адвокатов, а между тем в течение тринадцати дней в зале суда обеими сторонами обстоятельно и серьезно обсуждались основные законы страны и самый принцип законности.

Наконец присяжные удалились на совещание, и так странен, так необычен был этот суд, так скромен и благороден был обвиняемый, что присяжные колебались, и только семеро из них отдали свои голоса обвинению, тогда как пятеро признали его невиновным. Джон Гемпден должен был уплатить штраф, и было бы хорошо, если бы суд казначейства остановился на этом. Суд не остановился на этом, видимо, сознавая, что осужден невиновный. Суд счел необходимым обстоятельно обосновать свой приговор. В постановлении суда говорилось, что никакие законы не могут помешать королю пользоваться его привилегиями, что король может не считаться с теми законами, которые лишают его возможности заботиться о защите страны, что в случае необходимости он может отменять те законы, которые мешают ему, и что он сам может решать, какому закону следовать, а какой отменить. Другими словами, Суд казначейства во всеуслышание узаконил беззаконие английского короля. Суд казначейства явным образом подслужился угодить королю, и он ему угодил. Король Карл был чрезвычайно доволен. Решение Суда казначейства он с полным правом воспринял как утверждение и оправдание своей неограниченной власти.

Если бы Суд казначейства не вынес этого опрометчивого решения, дело Гемпдена закончилось бы так же без последствий и тихо, как закончилось подобное дело безвестного лондонского купца: ну, отсидел бы положенное, уплатил бы наложенный штраф, никто бы больше и не вспомнил о нем. Попытка узаконить беззаконие короля возмутила даже придворных. Нация теряла доверие и к личности короля Карла, и к самому принципу монархической власти, которая бесцеремонно топтала традиции и оскорбляла национальные чувства. Одни непреклонные приверженцы короля пытались неубедительно, робко защищать правомерность такого решения. Их не слушал никто. Имя Джона Гемпдена было у всех на устах. Оно произносилось с любовью и гордостью. Оно превращалось в символ национального бедствия. Многие, конечно, молчали. Немногие протестовали открыто. Обстановка до того накалилась, что сами судья что-то мямлили в свое оправдание, надеясь спасти свое имя. Самые умные, самые образованные из лордов покидали двор и затворялись в наследственных замках. Короля поддерживала только англиканская церковь и жалкая кучка его прихлебателей.

Правда, на кровопролитие, на мятеж по-прежнему не слышно было даже намека. Народ оставался спокоен. Волновались одни люди свободных профессий. Королева Елизавета, стремясь придать своему двору особенный блеск, привлекала к себе актеров, поэтов, писателей, философов и ученых. При её дворе умные разговоры сделались модными. Празднества и театральные представления следовали одно за другим. Придворные от души развлекались. Актеры блистали своими талантами, поэты представляли на суд высокой публики свои вирши, большей частью заказанные и оплаченные этой же публикой, с удовольствием излагали свои мысли ученые и философы, и все вместе с еще большим удовольствием принимали щедрые подачки двора.

Теперь они покинули двор. Они собирались в домах лордов и богатых купцов. Усадьба и парки виконта Люциуса Кери Фокленда, молодого человека двадцати семи лет, сделались знамениты, поклонники древности не считали преувеличением сравнивать их с платоновской академией. Здесь поражал своей ученостью слушателей Джон Селден, знаменитый юрист, а блистающий красноречием Чилингворт излагал свои сомнения в англиканском символе веры. Здесь обсуждалось положение общества, излагались философские и этические теории, заводились споры о пресвитерианстве и пуританстве. Здесь появлялись самые серьезные, самые деятельные умы, обилие новых идей влекло сюда юношей, изучавших право в колледжах Темпла. Первой мишенью для этих вольнодумцев было неистовое усердие архиепископа Лода, в особенности его стремление возвысить епископов, объявив их сан таким же божественным, как сан короля. Всех возмущала свобода, которой пользовались паписты при явном попустительстве Лода, и те гонения, которые обрушивались на всех, кто поднимал свой голос против его желания возвратить англиканскую церковь к пышной обрядности. Отсюда выходили памфлеты. Памфлеты с едкостью обличали привилегии, которые себе присвоил король, развращенность двора, открытая пропаганда папизма, деспотические замашки архиепископа Лода и та полицейская власть, которой наделялись епископы.

Звездная палата трудилась бесперебойно, вылавливая авторов такого рода памфлетов, резала уши, ставила клейма, публично наказывала плетьми. Вольная мысль точно не замечала этих трудов. Насилие только раззадоривало, разжигало её. Обличительных памфлетов становилось всё больше. Дерзость авторов нарастала. Авторов почитали, памфлеты расхватывали, с увлечением читали и перечитывали и пересказывали друг другу их содержание. Контрабандисты тысячами привозили их из Голландии, где царила свобода печати, разумеется, только для иностранцев. Их разбрасывали по улицам городов, завозили в деревни. Они принимали размах эпидемии.

Архиепископ Лод усилил репрессии. Отдельные приговоры случайным, малозначительным авторам уже не удовлетворяли его. Ему пришла в голову недостойная мысль. Желая насмерть перепугать своих обличителей, он приказал устроить судилище над самыми известными, самыми даровитыми памфлетистами, любыми средствами применить к ним статью о государственной измене и приговорить их, как гласила эта статья, к смертной казни. По его приказу аресты произвели церковные власти. В тюрьме оказались Уильям Принн, пресвитерианец и богослов, тридцати шести лет, уже побывавший под ножом палача, Генрих Бертон, пресвитерианец и богослов, пятидесяти восьми лет, и Джон Баствик, врач, пресвитерианец и богослов, сорока трех лет. Даже заматеревшие в беззакониях судьи Звездной палаты устрашились такой кровожадности. Этих уважаемых людей они согласились обвинить только в измене, правда, не разъяснив, какую измену они имеют в виду.

Все-таки это были судьи Звездной палаты. Они не смогли отказать себе в удовольствии не только унизить и оскорбить обвиняемых, но и вдоволь поиздеваться над ними. Им предложили без промедления представить суду заявления, в которых они должны были сами себя защитить, в противном случае суд посчитает, что они признали вину. Арестованные были согласны и напомнили судьям, что им забыли предоставить бумагу, чернила и перья. Некоторое время спустя письменные принадлежности были доставлены с прибавлением, что их оправдание должно быть подписано адвокатом. Они и тут согласились и наняли адвоката, хотя сам Принн был известным юристом. В течение трех дней адвоката не допускали в тюрьму. Адвокат ли выбран был неудачно, проведена ли была с ним устрашающая беседа, только три дня спустя, когда его наконец впустили к его подзащитным, он отказался подписать их заявления, признавшись открыто, что не имеет охоты ставить себя под удар. Его примеру последовали другие, и обвиняемые остались без адвоката. Узнав об этом, Принн произнес:

– Милорды требуют от нас невозможного.

Когда их ввели наконец в зал заседаний, Джон Фордвич Финч, лорд-хранитель печати, пожилой уже человек, засмеялся, глядя на Принна: полагал, что у милорда Принна уже нет ушей. Мне кажется, они у него ещё остались.

И по его знаку служитель поднял волосы почтенного человека и обнажил обрубки ушей. Принн не смутился:

– Милорды, я молю Бога, чтобы Он даровал вам уши, и вы могли меня выслушать.

Их никто слушать не стал. Приговор был несоразмерно жесток. Все трое должны были уплатить штраф по пять тысяч фунтов стерлингов каждый, выстоять целый день у позорного суда на самой людной площади Лондона и лишиться ушей. Таким приговором архиепископ Лод рассчитывал всех запугать. Он просчитался. В день казни площадь затопила толпа, но это не была толпа любопытных, как на казни уголовных преступников. Это были сочувствующие. Стража попыталась их оттеснить. Бертон попросил офицера так громко, чтобы слышали все:

– Не гоните их. Им надо учиться страдать.

Офицер был смущен. Женщина крикнула:

– Вы никогда не говорили проповеди лучше, чем эта.

Бертон ответил, по-прежнему отчетливо, громко:

– Дай Бог, чтобы она обратила вас на пути истины.

Палач приблизился. Какой-то молодой человек побледнел. Бертон ободрил его:

– Сын мой, отчего ты бледнеешь? В моем сердце нет слабости, и если бы мне понадобилось больше сил, милосердный Господь, конечно, дал бы мне их.

Толпа теснилась всё ближе. Лица мужчин и женщин, старых и молодых выражали сострадание и сочувствие. Юная девушка из народа вложила в руку Баствика букет цветов. В этот момент на цветы села пчела. Она послужила для проповеди. Баствик сказал:

– Посмотрите на эту бедную пчелу: она высасывает мед даже у позорного столба, отчего же и мне не вкусить здесь меда Христова?

Перед тем как ещё раз подставить обрубки ушей под нож палача Принн, в свою очередь, обратился к толпе:

– Христиане, если мы дорожили своей личной свободой, нас бы не было здесь. Мы пожертвовали своей личной свободой ради вашей свободы. Берегите её. Стойте крепко. Будьте верны делу Господню и делу отечества, иначе вы и ваши дети впадете в вечное рабство!

В ответ по площади прокатились клики торжества и согласия.