Текст книги "Восхождение. Кромвель"

«У меня есть много, очень много других причин желать, чтобы вы пробыли со мной некоторое время. В письме я могу сказать вам только следующее: шотландский договор принимает большие размеры».

Шотландцы действительно не отказывались от своего национального договора. Король Карл обманывал их так много и часто, что они перестали доверять своему королю. Они слишком скоро увидели, что их повелитель готовится к новой войне. Им приходилось быть начеку. Свою армию они распустили, но сохранили своих офицеров, выплачивали им часть офицерского содержания и просили их быть наготове.

Король рассчитывал на таланты Уентворта. Уентворт прибыл в Лондон с твердым намерением покончить с мятежниками. Он отзывался о них с величайшим презрением и сравнивал шотландцев с ирландцами, которых усмирил за несколько лет. Он лелеял намерение с помощью своего ирландского войска разделаться с английскими пуританами, как он разделывался с католиками в Ирландии. Он разъяснял придворным и королю, что нынешнюю войну они проиграли от слабости, клялся вложить в новую войну свою энергию и все свои силы и рассчитывал на твердость слабого, безвольного короля.

Он обольщался. Король пал духом и томился в безысходной печали. Придворные встретили его с тайной враждой. Двор тихо, неприметно, но опасно бурлил. Офицеры обвиняли друг друга в предательстве, в трусости, в нерадении. Вокруг самого талантливого из королевских военачальников графа Роберта Деверье Эссекса, сорока восьми лет, заплелись такие интриги, что он, оплеванный и обиженный, удалился в свой замок. Любимчики королевы, ревностной католички, поспешили воспользоваться придворной смутой и занимали высокие посты и выгодные места. По её настоянию в пику Уентворту государственным секретарем был назначен его кровный враг сэр Генри Вен. Слухи о том, что Уентворт намеревается расправиться с английскими пуританами, намеренно распространялись придворными, и недовольство проникло в народ. Королева настраивала короля быть непримиримым и жестким. Под видом непримиримости он делал глупости. Его повелением палач публично сжег все бумаги, в которых шотландцы выставили предварительные условия мира. Шотландцы расценили этот ненужный поступок как провокацию. Парламент и Генеральная ассамблея выработали еще более жесткие требования. В частности, парламент потребовал, чтобы король созывал его не реже одного раза в три года и гарантировал независимость выборов и парламентских прений. В этом требовании король увидел посягательство на свою верховную власть. Уентворт его поддержал, объявив:

– Этих людей надо образумить кнутом!

Благодарный король возвел его в звание графа Страффорда. Война была решена. В сущности, это решение было безумием. Казна была абсолютно пуста, истощился даже личный кошелек короля. Большая часть англичан, не довольных войной, отказывалась платить пресловутые корабельные деньги и любые налоги, которые король самовластно вводил помимо парламента. В отчаянии король действовал очертя голову, не считаясь с последствиями. Лондонские финансисты хранили в Тауэре слитки золота и серебра, которые получали в залог от своих континентальных партнеров, – король повелел конфисковать эти слитки на сумму в сто тридцать тысяч фунтов стерлингов, не понимая или не желая понять, что наносит непоправимый удар по репутации собственных торговцев и финансистов. В ответ возмутился лондонский Сити. Нечего было и думать начинать войну, когда против тебя готовы выступить самые богатые люди страны. Король снова капитулировал. Слитки были возвращены. Впрочем, кое-что уже успели разворовать. Король стал просить в долг в самых неподходящих места, ставя себя не только в неловкое, но и в глупое положение. Он просил денег у испанского короля – ему отказали. Он просил денег у генуэзских купцов – ему отказали и тут. Наконец он дошел до того, что решился просить денег у своего заклятого врага римского папы, рассчитывая уже неизвестно на что, – ему вежливо и от этого ещё более оскорбительно отказали.

Делать было нечего: после одиннадцати лет бессмысленного упрямства король призвал на помощь парламент. Выборы должны были состояться весной 1640 года. Тем временем новоиспеченный граф Страффорд возвратился в Ирландию, чтобы скомплектовать там новую армию, которая могла бы и угрожать оппозиции и двинуться против Шотландии.

Часть вторая

Глава первая

Оливер Кромвель под воздействием этих событий становился мирным, но непримиримым противником политики короля. Он открыто сочувствовал шотландским единоверцам и демонстративно отказывался посещать англиканскую церковь, несмотря на опасность преследования со стороны церковных властей, а когда к нему на постой привели офицеров, шедших сражаться с шотландцами, он отрыто выражал свое недовольство и в их присутствии молился о победе шотландцев.

Как только глашатай прочитал на площади Или рескрипт короля, извещавший о новом парламенте, горожане единодушно высказались за то, чтобы их интересы в нижней палате представлял честный хозяин и преданный пуританин Оливер Кромвель. Правда, Или был небольшим городком и не имел своего места в парламенте. Тогда Оливер спешно оформил нужные документы и превратился в жителя близлежащего Кембриджа. Кембридж имел право выбрать двух депутатов. Одним из них подавляющим большинством голосов был избран Оливер Кромвель, пришелец, достоинства которого были хорошо известны целой округе.

Заседания открылись тринадцатого апреля 1640 года. Вместе с молчаливой, строго настроенной толпой депутатов в одинаковых скромных черных одеждах Оливер вступил под гулкие своды Вестминстера. Вокруг него были знакомые лица. Оппозиция окрепла за прошедшие одиннадцать лет. Не все дожили до этого счастливого дня. Скончался непримиримый Эдуард Кук. В тюрьме умер доблестный Джон Элиот. Многие, поселившись в глуши, подальше от короля и двора, об этом не знали. Теперь стало известно, что король Карл умудрился надругаться даже над мертвым. Когда его сын испросил разрешения перевезти бренные останки отца в семейный склеп в Корнуэле, ему было грубо отказано. Король повелел «похоронить тело сэра Джона Элиота на кладбище того прихода, в котором он жил», и вождь оппозиции был похоронен в одной из часовен мрачного Тауэра, тюремного замка, в котором он будто бы жил, а в действительности был заточен без суда.

Опустевшее место павших борцов занял Джон Пим. Он был не менее последовательным и преданным защитником законности и справедливости, чем Джон Элиот, но он был рассудительней, сдержанней, у него было острое политическое чутье и государственный ум. Молодого Джона Гемпдена, которого сделало известным позорное дело о двадцати шиллингах, оппозиция заслуженно ставила рядом с ним. Имя кембриджского сельского дворянина Оливера Кромвеля по-прежнему оставалось никому не известным. Он сидел на одной скамье рядом с Гемпденом, но не как вождь, не как известный политик, а всего лишь как его единомышленник и двоюродный брат.

Тринадцатого апреля заседания парламента открыл сам король. Пока в Лондон съезжались представители нации, его секретная служба перехватила письмо, адресованное шотландцами одному из европейских монархов. Повстанцы просили о помощи, что король Карла не мог не расценивать как преступление. Однако имя монарха в послании из понятной предосторожности не называлось, что делало затруднение несколько затруднительным, тогда как королю очень хотелось воспользоваться этой благоприятной случайностью, обвинить шотландских повстанцев в измене и разжечь ту не утихающую национальную рознь, которая издавна существует, то затухая, то разгораясь, между англичанами и шотландцами. Тем не менее его придворные и министры посовещались и дружно постановили, что письмо адресовано именно французскому королю, который только что нанес англичанам несколько чувствительных поражений под Ларошелью, что должно было особенно возмутить представителей нации. Король выступил с обличением проклятых шотландцев, предъявил парламенту довольно сомнительный документ и потребовал на войну с ними двенадцать субсидий в течение трех лет.

К его изумлению представители нации не возмутились, не прокляли ненавистных соседей и, главное, отказались предоставить субсидии. С ответной речью выступил невозмутимый Джон Пим. Он начал так:

– Опасность шотландского вторжения менее грозная опасность, чем произвольное правление в стране. Первая находится далеко, а та опасность, о которой я буду говорить, находится дома!

В этом духе он проговорил два часа. Спокойно и вразумительно он доказал, что прежде субсидий следует обсудить вопрос о правах. В каком направлении следует этот вопрос обсуждать? Направление представлялось ему очевидным: необходимо наказать дурных королевских советников, то есть его министров и прихлебателей, прекратить все злоупотребления, которые совершались ими в течение одиннадцати лет беспарламентского правления, остановить политику насилия и арестов, возвратить парламенту его нарушенные права и возвести в силу закона обязательный ежегодный созыв парламента.

Требования были серьезные, но справедливые. Выполнение этих требований останавливало произвол деспотизма, восстанавливало равновесие между парламентом и королем и в то же время ни в коем случае не ущемляло законных, не узурпированных прав короля. Тем не менее король Карл, возомнивший себя абсолютным монархом в духе испанского и французского королей, счел себя оскорбленным. Когда к нему явился представиться председатель палаты, как этого требовал этикет, он принял его без должного уважения и всем своим видом и тоном давал понять, что ни на йоту не уступит парламенту.

Это была глупая, детская выходка, не достойная короля. Представителям нации следовало бы над ней посмеяться и не придавать ей никакого значения, но они были больше ораторы, чем политики, грубый прием председателя их оскорбил и вызвал недобрые чувства к самому королю. Прения полились и нередко затягивались до самого вечера, и председатель не считал нужным в положенный срок их прерывать. Впрочем, они были пылкими лишь на словах и вполне мирными по существу. Лишь немногие пытались накалить обстановку и вместо министров и прихлебателей обвинить самого короля. Их останавливали сами представители нации. Порочить короля они не считали уместным. Больше того, они спокойно выслушивали речи приверженцев короля, которые настойчиво требовали сначала обсудить вопрос о субсидиях, а потом заняться правами нации и парламента. Им вежливо отвечали, что права превыше всего, и продолжали настаивать на своем.

Прения явным образом заходили в тупик. Король и представители нации не уступали друг другу. Собственно, король Карл, прислушайся он к английским традициям, должен бы был уступить, но, утверждая абсолютизм, он должен был их отрицать и по этой причине не в состоянии был уступить. К тому же у него был легковесный, нетерпеливый характер. Ему следовало подождать, пока ораторы выговорятся и к ним возвратится способность рассуждать хладнокровно. Но он возмущался, с каждым днем чувствовал себя всё более оскорбленным неуступчивыми речами и торопился сломить сопротивление представителей нации всеми доступными и недоступными средствами.

Прежде всего он потребовал вмешательства лордов. Лорды пригласили представителей нации на совместное заседание и настаивали на том, что вопрос о субсидиях необходимо рассматривать прежде вопроса о правах нации и парламента, как того хочет король. Представители нации молча возвратились к себе и единодушно постановили, что лорды превысили свои полномочия и нарушили привилегии общин, поскольку они имеют права заниматься субсидиями только после того, как постановление о субсидиях будет вынесено нижней палатой.

Король чувствовал свое бессилие, раздражался и наконец решил сделать вид, что готов пойти на уступки. От его имени его представитель в палате общин дал обещание: если субсидии будут даны, король на всё время субсидий откажется собирать корабельные деньги, которые отказался утвердить ещё предыдущий парламент. Это была только хитрость. Она без нужды раздражила парламент. С новой силой в палате общин вспыхнули прения. Вновь полились речи Джона Пима, Джона Гемпдена и Оливера Сент-Джона. Они в один голос потребовали признать незаконным сбор корабельных денег не только в прошедшие времена, но и в будущем.

Таким образом возбуждение всё нарастало. Представители нации решили самостоятельно, за спиной короля вступить в переговоры с шотландцами, принять и выслушать в палате общин их представителей и выяснить из первых уст, что заставило их поднять восстание против законного короля. Пока их гонцы спешили в Шотландию и возвращались обратно, они согласились обсудить вопрос о субсидиях. Сумма затребованных субсидий представилась им чрезмерной, неисполнимой. Кое-кто из ораторов объявил прямо, что таких денег нация не имеет. Это мнение было поддержано большинством. Поступило предложение субсидии дать, но не определять их количество, пока король не подтвердит права нации и парламента. Присутствовавший на заседании Генрих Вен, государственный секретарь, ставленник королевы, потребовал слова и объявил, что король может принять только то, что просил. Генеральный прокурор Эдуард Герберт тут же его поддержал. Представители нации сперва изумились, потом пришли в благородное негодование. Теряя благоразумие, они решили не дожидаться депутации от шотландцев. В тот же миг общность интересов Англии и Шотландии стала для них очевидной. Поступило предложение подготовить петицию, которая осуждала бы войну короля с его шотландскими подданными. Правда, ночь уже наступила. Прения пришлось отложить.

О намерении представителей нации тотчас было доложено королю. В шесть часов утра король собрал Государственный совет. Совет единодушно постановил немедленно распустить и этот парламент, причем впоследствии утверждали, что постановление было принято исключительно по настоянию Томаса Уентворта графа Страффорда. Не успели представители нации пятого мая 1640 года собраться на заседания и открыть желанные прения, как им было объявлено, что парламент распущен. Его малоплодотворная деятельность продолжалась чуть более трех недель. По этой причине он был прозван Коротким.

Спустя час Эдуард Хайд, будущий лорд Кларендон, тридцати двух лет, из Дейтона, встретил случайно Оливера Сент-Джона. Жизнерадостный Хайд был печален. Напротив всегда меланхоличный, угрюмый Сент-Джон был весел и оживлен. Он спросил печального Хайда, что так сильно угнетает его. Хайд ответил с упреком:

– То же, что и многих честных людей: ведь распущен столь мудрый парламент, от которого все мы ждали помощи в нашем горестном положении.

Оливер Сент-Джон неожиданно рассмеялся:

– Полно! Прежде чем делам пойти хорошо, они должны идти всё хуже и хуже. Этот парламент никогда не сделал бы того, что должно сделать в интересах народа.

К вечеру беспокойство охватило и короля Карла. Он начал раскаиваться. Он говорил своим приближенным, что он тут не при чем, что ему в ложном свете донесли о намерениях представителей нации и что Генрих Вен никогда не получал от него полномочий говорить в палате общин от его имени.

Шестого мая по Лондону прокатилась волна возмущения. Толпа, состоявшая из подмастерьев и того безработного люда, который, копя беспредметную злобу на всё и на всех, ютился в трущобах предместий, бросилась в Ламбет, к дворцу архиепископа Лода, пыталась поджечь его и захватить самого «Уильяма Лиса», как именовали его оскорбленные пуритане. Архиепископ бежал в Уайт-Холл. Рассерженная своей неудачей толпа повернула назад и ворвалась в собор святого Павла, прямо на заседание комиссии церковного суда, и приступила к перетрусившим судьям с грозными криками:

– Долой епископов! Долой церковные суды!

Толпу отогнали, под видом зачинщиков арестовали первых попавших под руку крикунов и препроводили в тюрьму. Казалось, с возмущением было покончено, однако король был испуган. Он пригласил в свой кабинет самых доверенных лиц и с обреченным видом их вопрошал, нельзя ли как-нибудь отменить столь поспешный роспуск парламента и возвратить депутатов в Вестминстер. Ему отвечали, что этого сделать нельзя. Он вдруг изменился, точно вспомнив, что он абсолютный монарх, и стал действовать с удвоенной безоглядностью.

Эту безоглядность поддерживал в нем только Страффорд. Он только что возвратился из своей поездки в Ирландию и сразу слег, не в состоянии двигаться, с воспалением в груди и сильной подагрой. Его страсть очень скоро преодолела болезнь. Он получил в Ирландии субсидии, солдат и пожертвования. Едва встав на ноги, он потребовал пожертвований и от англичан, и в течение всего трех недель в казначейство поступило около трехсот тысяч стерлингов, и ни короля Карла, ни тем более неразборчивого в средствах Страффорда не обеспокоило то, что большую часть этих денег на борьбу с шотландскими пуританами дали паписты.

Четырнадцатого мая в Лондоне повторились волнения. На этот раз негодующая толпа осадила тюрьму, стремясь освободить своих случайных собратьев, шестого мая попавших в нее ни с того ни с сего. Страффорд проявил твердость. Толпу разогнала полиция. Следом за простонародьем в Тауэр отправили нескольких депутатов распущенного парламента по обвинению в том, что они оказали сопротивление королю. Со всего духовенства была взята клятва ни под каким видом не соглашаться на изменения, если их станут вносить в церковное управление. Возобновились насильственные сборы налогов, не утвержденных парламентом, принуждение к займам и корабельные деньги. Кое-кто из королевских министров предлагал чеканить монету пониженной пробы, но, по счастью, король не решился на эту крайнюю и безумную меру. Во всем остальном он соглашался с непримиримыми предложениями и советами Страффорда, а Страффорд становился с каждым днем всё необузданней. Когда несколько сельских дворян графства Йорк отказались от принудительных платежей, он объявил Государственному совету:

– Их может образумить только одно: их необходимо вызвать и заковать в кандалы.

Шерифы и сборщики податей сбивались с ног, но им удавалось направить в казну только жалкие крохи. Страффорд настоял, чтобы король потребовал денег, разумеется, в долг, у торговых и финансовых воротил. Ему отказали, отказали демонстративно и грубо. Надеясь их устрашить, лондонских олдерменов посадили в тюрьму. Это не помогло. Лондонский Сити, сопротивляясь беззакониям короля, давно превратился в оплот пуританства, и все угрозы только укрепляли суровый дух пуритан. Истощаемый гневом и жаждой победы, он вновь оказался в постели. Казалось, дни его сочтены, однако кипение безрассудных страстей и на этот раз победило болезни. Едва возможность двигаться возвратилась к нему, он в сопровождении короля отправился к армии, уже двинутой к шотландской границе, и лично возглавил её, надеясь применить в Шотландии принуждение и насилие с тем же успехом, что и в Ирландии.

Он опоздал. Двадцать первого августа шотландцы перешли Тайн, беспрепятственно вторглись в Англию и уже двадцать восьмого августа разгромили при Ньюбори плохо дисциплинированную, ещё хуже вооруженную и одетую, а главное, не желавшую воевать королевскую армию. Нигде не встречая сопротивления, они двинулись дальше. Без промедления выяснилось, что бестолковая, но упрямая политика короля успела сделать свое черное дело: англичане с распростертыми объятиями встречали шотландцев. Рекрутов, завербованных в королевскую армию, оскорбляли на улицах городов на улицах городов, презирали друзья, с осуждением встречали в семье. Случалось, что некоторые из них уродовали себя или кончали с собой, лишь бы отказаться от службы. Пуритане, попавшие в армию, убивали своих офицеров по одному подозрению в их приверженности папизму. Сближаясь с шотландцами, они издалека слышали бой барабанов, которые призывали на проповедь, запрещенную в Англии, а на восходе солнца пение псалмов и молитв. Там были их братья по вере. Многим начинало казаться, что их гонят на войну против Бога. С таким настроением они не могли воевать. Королевская армия разваливалась на глазах Страффорда и короля. Шотландцы без боя овладели Ньюкаслом и подступили к Дорхему. Остатки королевской армии сосредоточились в Йорке, но уже было понятно, что шотландцы не встретят сопротивления и в Йорке. Больше того, их ждали в Лондоне, надеясь, что Страффорд и король образумятся только с падением Лондона.

Страффорд выходил из себя. Он плохо скрывал свой гнев, презирал офицеров и с крайней строгостью наводил дисциплину. Его презрение настраивало про него офицеров, его строгости раздражали, но не устрашали солдат. Воевать никто не хотел. Из графств приходили петиции, в которых короля вежливо, но непреклонно просили заключить с шотландцами мир. Двое лордов заговорили о мире в лагере короля Страффорд приказал арестовать их и судить военным судом за измену. Открыв суд, он потребовал приговорить обвиняемых к смерти и расстрелять их перед строем как зачинщиков бунта. Судьи молчали. Страффорд выходил из себя. Его угрозы не действовали. Наконец лорд Гамильтон задал вопрос:

– Милорд, когда мы утвердим приговор, ручаетесь ли вы за солдат?

Страффорд задрожал, отвернулся и ничего не ответил. Обвиняемые были освобождены. Это было полное поражение, однако он не сдавался. Он попробовал привлечь на свою сторону архиепископа Лода, этого главного виновника неурядиц в Англии и Шотландии. Он писал:

«Королю стоит произнести свое веское слово, и я выгоню отсюда шотландцев скорее, чем они вошли сюда, отвечаю головой. Нужно только, чтобы распоряжения шли от кого-нибудь другого, а не от меня».

Всё было напрасно. Король растерялся. Он более трусил, чем сознавал, что собственным легкомыслием и неумением управлять готовит восстание. Он отстранялся от Страффорда, крутые меры которого запоздали и вызывали обратное действие: неповиновение и негодование. Он с недоумением наблюдал, как из казны исчезают последние деньги, солдаты не слушают своих офицеров или дезертируют толпами, народ приходит в волнение, заговоры плетутся прямо в лагере короля.

Между тем шотландцы избрали мудрую тактику. В захваченных графствах вожди повстанцев удерживали солдат от грабежей, неизбежных во время войны, щадили пленных, уважали честь оказавшихся среди них офицеров, пользовались каждым случаем выразить свою преданность королю, распространялись о мире и в качестве платы за мир просили только парламент.

С каждым днем становилось всё очевидней, что королю следует отступить, заключить мир, пока ещё можно заключить его на разумных, даже почетных условиях, и примириться с парламентом, который пока что не посягает на его власть, а только пытается ограничить её в полном согласии с английской традицией. Он всё еще находился во власти упрямства. Он не желал уступать. Он всё ещё искал способа каким-то особенным способом выйти из затруднения и при этом сохранить свою власть независимой от представителей нации.

Казалось, он такой способ нашел. В далекие времена английский король в затруднительных случаях собирал на совет лордов всего королевства. Правда, советы лордов не собирались уже четыреста лет. Это обстоятельство его не смущало. Он предложил лордам спешно съехаться в Йорк, не имея ясного представления, что бы он хотел от них получить. Он думал только о том, что лорды окажут ему должное уважение и тем успокоят народ. Кроме того, ему представлялось, что совет лордов заменит ненавистный парламент и без проволочек и прений утвердит именно такие субсидии на войну, которые он пожелает потребовать.

От лордов он получил ещё один и, может быть самый жестокий урок. Если общество не способно к саморазвитию, оно может остановиться, закиснуть, загнить, но никакое общество не может возвратиться назад на сто, на двести, тем более на четыреста лет. За истекшие четыре столетия лорды стали другими. Не успели лорды съехаться в Йорк, как двенадцать наиболее влиятельных, наиболее известных из них предложили королю вместо замышленного совета созвать настоящий, всем привычный парламент, указав на слишком тяжелое экономическое и политическое положение Англии. Почти в те же дни о том же просил короля лондонский Сити, представив петицию от имени жителей Лондона, под которой стояло около десяти тысяч подписей, что не могло не образумить наконец короля.

Узнав об этом, Страффорд заторопился и двинул преданные ему части против шотландцев. Нападение было столь неожиданным, что шотландцы понесли потери и отступили. Страффорд намеревался развить этот незначительный и частный успех, однако получил повеление возвратиться на исходные рубежи. Стало очевидно, что война окончена и что его политика потерпела полное поражение. Он воскликнул, всё ещё с чувством своего превосходства:

– Я имею честь состоять членом Тайного совета его величества, но я не состою членом совета всемогущего Бога, чтобы заранее предсказать ход войны.

На него уже не обращали внимания. Совет лордов собрался двадцать четвертого сентября. Король объявил, что созывает парламент, а от лордов ждет только совета о том, как начать и как вести переговоры с шотландцами.

Переговоры без промедления начались. Шестнадцать лордов представляли английскую сторону. С первых же слов договорились о том, что Англия и Шотландия сохраняют свои войска и что английские и шотландские солдаты жалованье будут одинаково получать из королевской казны. Правда, казна пустовала. Выход из затруднения скоро был найден. Король и лорды под свое честное слово испросили заем в лондонском Сити, и двести тысяч фунтов стерлингов были получены. Тотчас в Риппоне были получены предварительные статьи. Король поспешно выехал в Лондон. Он искал утешения у королевы, а более бежал в Уайт-холл от стыда.

Переговоры о мире с шотландцами продолжились в Лондоне. По всей стране шли выборы в новый парламент. Повсюду в графствах терпели поражение представители короля. В палату общин нация почти без исключения избирала вождей оппозиции. Открытие было назначено на третье ноября 1640 года.

Эта дата вызвала панику у людей суеверных. При короле Генрихе V111 в этот день началась английская реформация, казни монахов и разрушение монастырей. Такое совпадение не могло не представиться роковым. Кое-кто из влиятельных лиц бросился к архиепископу Лоду. Его уговаривали перенести открытие парламента днем раньше или днем позже. Архиепископ Лод равнодушно выслушал эти советы. Как и Томас Уентворт граф Страффорд, он устал от напрасной, безуспешной борьбы, разуверился в собственных силах, разуверился в короле и был не в состоянии что-нибудь предпринять.

Между тем третье ноября стремительно приближалось.