Текст книги "Любой ценой"

Валерий Горшков
Любой ценой

Часть I
Три дня без войны

Глава 1
Золотая звезда

Октябрь 1945 года. Чехословакия

Утро прощания с чистеньким, но по вполне понятным причинам опостылевшим Ярославу за последние пять месяцев буквально до зубного скрежета госпиталем города Брно, да что там – фактически это было утро прощания с их спецотрядом, с его бессменным отцом-командиром Батей и со службой вообще – выдалось погожим, солнечным, абсолютно тихим и совсем не по-осеннему теплым. Впрочем, в отличие от родного Ленинграда, куда должен был ближе к обеду отбыть на воинском эшелоне закончивший свою боевую одиссею и накануне получивший не только оформленную по всем правилам инвалидность, но и новые погоны капитан Корнеев, для юга Чехословакии этакая щебечущая птичьим многоголосьем бархатная идиллия в начале октября была скорее нормой, чем исключением. Климат здесь, в юго-восточной Европе, значительно мягче российского. Уютней, что ли.

Сколько ни присматривался сидящий на лавочке Ярослав (за время службы в диверсионно-разведывательном спецотряде «Стерх» гораздо больше привыкший отзываться на кличку Охотник, чем на родное имя), он так и не заметил в окружающем его больничном парке ни одной пожухлой травинки на аккуратно постриженном газоне, ни единого, тронутого желтизной листка на могучих липах. Со щемящей тоской он вдруг подумал, что над Питером, только-только начинающим просыпаться после четырехлетней блокадной комы, в эту вот самую минуту скорее всего висят хмурые свинцовые тучи и над изуродованными бомбежками улицами хлещут обычные для середины осени затяжные ливни. Даже не верилось, что еще два-три дня – и он вновь увидит Спас-на-Крови, Невский проспект и сияющий золотой шпиль Адмиралтейства. А еще – своими глазами увидит, во что превратили его родной город гитлеровские недоноски за годы блокады. Впрочем, многие из страшных памятников этой трагедии оставшиеся в живых ленинградцы уже наверняка успели убрать. Ведь война на территории Союза фактически закончилась больше года назад.

Погрузившись в тягостно-щемящие, клещами давящие сердце мысли и воспоминания, Ярослав не сразу заметил, как к скамейке, на которой он сидел, подставив солнцу болезненно бледное, худое лицо, бесшумно подошел и опустился рядышком полковник Шелестов. Ярослав ждал командира. Верил – на минуту заглянувший в госпиталь пару дней назад и узнавший от врача и коменданта о его сегодняшнем отъезде домой, Батя обязательно придет попрощаться.

Заметив Максима Никитича, капитан поднял лежащий рядом костыль и хотел встать, но Батя не дал – положил свою тяжелую, почти медвежью ладонь капитану на плечо.

– Не надо, Слава.

Шелестов положил рядом с собой на скамейку какой-то продолговатый сверток, перетянутый бечевкой. Достал из кармана гимнастерки серебряный портсигар с тисненым изображением столичной высотки, открыл, протянул Ярославу. Беря папиросу, Охотник бросил цепкий взгляд на принесенный командиром сверток и чуть заметно дернул уголком рта в подобии улыбки. Догадался, что за подарок приготовил ему Батя.

– Я ждал вас, – прикурив от вспыхнувшей в руке полковника, едко пахнушей бензином самодельной зажигалки-гильзы, тихо сказал Ярослав.

– Когда ты уезжаешь? – кивнув, спросил Батя.

– Эшелон до Москвы будет на станции ориентировочно в час дня. Значит, как минимум в полдвенадцатого мне нужно уходить. Пока доковыляю до вокзала, на своих корявых подпорках. С черепашьей скоростью.

– Не беспокойся. Я тебя подвезу, – сказал Максим Никитич. Добавил, по-отцовски положив руку на плечо Ярославу. – А насчет ноги… Не так страшен черт, как его малюют. Разработаешь потихоньку. Люди с перебитым позвоночником встают. Ты еще «яблочко» вприсядку танцевать будешь, попомни мое слово.

– Не надо, командир, – губы Ярослава дрогнули, однако подаренный Шелестову взгляд оставался пустым и холодным. Каким-то потухшим. – Я, конечно, не эскулап, институтов медицинских на заканчивал и в чужих кишках скальпелем не ковырялся. Но анатомию с физиологией знаю достаточно, чтобы понять очевидное – без коленного сустава нога сгибаться не сможет. Никогда. Я – калека.

О характере и тяжести ранений, полученных капитаном Корнеевым седьмого мая – менее чем за сутки до капитуляции Германии – во время выполнения его группой последнего спецзадания по захвату готового улететь в Испанию «Юнкерса» с секретными документами из архива СС и пятью головорезами из личной охраны Гиммлера на борту, Батя узнал первым. В результате взрыва гранаты Охотник получил сильную контузию и семь осколочных ранений, два из них – тяжелых. В правый висок и колено. Еще двум бойцам из группы Ярослава повезло меньше. Но задание, так или иначе, было выполнено – враг уничтожен, летчик взят в плен, самолет с архивом получил повреждения и не взлетел. Только через три с лишним часа после скоротечного боя подоспевшие к маленькому лесному аэродрому солдаты вынесли из завалившегося набок тлеющего фюзеляжа семнадцать тяжелых металлических ящиков с черным орлом на крышке. Истекающего кровью Охотника под присмотром Бати немедленно доставили в ближайший полевой госпиталь, где прошедший всю войну дока-нейрохирург прежде всего извлек осколок из черепа, а уже затем другой его коллега, подчиняясь командиру диверсантов и его «тэтэшнику», вместо практикуемой в полевых условиях нехитрой ампутации ноги выше колена, в течение долгих трех часов скрупулезно собирал по кусочкам в единое целое то, что осталось от коленного сустава десантника. Удивительно, но уже через сутки Ярослав пришел в себя. Еще через два дня главврач полевого госпиталя дал добро на транспортировку раненого в стационар для дальнейшего лечения. К тому времени полковник Шелестов поставил на уши всех, кого возможно, дернул за все доступные ниточки и выяснил место службы самого лучшего специалиста по такого рода ранениям. Им оказался чех, Иржи Ковач. Вопрос решился одном телефонным звонком. Охотника – тогда еще старшего лейтенанта – самолетом, заказанным всесильным Батей, перевезли в Чехословакию, в госпиталь под Брно, где он, выкарабкавшись с того света, провел последние пять месяцев, перенеся еще две сложнейшие операции. Гангрены и заражения крови, которых так опасался полевой хирург, слава богу, не случилось и ногу ниже колена удалось сохранить. Однако чуда не произошло. Восстановить подвижность покалеченного сустава больше чем на треть даже такому специалисту, как Ковач, увы, оказалось уже не под силу.

– Ты не калека, Слава, – твердо сказал полковник и крепко стиснул плечо Охотника. – Ты герой. Не только по заслугам боевым и по совести, но теперь уже и фактически… Как твой командир, я рад сообщить тебе, что за операцию по захвату части архива СС генерал Багров представил всю группу к наградам. А командующий армией с ним согласился. Этим гансовским документам, Слава, цены нет. Это – приговор… Серому и Пуле дали Красную Звезду. А погибшим ребятам – Сверчку… Толику Калинину, Мухе… Муху Ибрагимову и тебе, как командиру, присвоили звание Героя Советского Союза. Звездочки павших героев отошлют их родным, в Калугу и Дагестан. А твоя… твоя у меня, с собой… Вообще-то такие серьезные награды положено вручать перед строем, в официальной обстановке, но сегодня особый случай. Так что принимай…

Батя глубоко затянулся дымком, выбросил окурок в стоящую возле скамейки урну, деловито достал из висящего на ремне планшета обтянутую багровой тканью коробочку, открыл и бережно протянул Ярославу. Приняв награду, Охотник долго, не отрываясь, смотрел, как солнечные лучи играют на золотых гранях лежащей на бархатной подушечке «Золотой Звезды». Затем, словно очнувшись, капитан торопливо закрыл крышку, зажал коробочку в кулаке, не глядя нащупал костыль, оперся, поднялся во весь рост одновременно с вставшим и одернувшим гимнастерку Шелестовым и хриплым, глухим от волнения голосом произнес:

– Служу Советскому Союзу.

Потом офицеры крепко, по-мужски обнялись. Когда Ярослав, повинуясь движению руки командира, вновь опустился на скамейку, Максиму Никитичу на миг показалось, что он заметил в наконец-то оживших глазах капитана капли так и не скатившихся по щекам скупых слез. Впрочем, возможно и померещилось.

– Только вот с записью на право ношения награды вышла небольшая проволочка. Эти жирные тыловые крысы, отсидевшиеся всю войну в теплых кабинетах на спецпайке, снова что-то перепутали. Чтоб их!.. Но я уже звонил Зинчуку, оставил распоряжение. Документ со дня на день дооформят и отправят пакетом в центральный ленинградский военкомат. Через пару недель получишь.

– Спасибо, командир.

– Не меня – себя благодари. Ты эту звезду кровью заслужил. И ребят наших погибших благодари. Пусть земля будет им пухом. Надо бы, по старому русскому обычаю, помянуть героев боевыми ста граммами, но мне с моей проклятой язвой Шприц категорически запретил, а ты, я знаю, не любитель. Так что давай просто помолчим…

– Ну вот – вздохнул, первым нарушив тягостную тишину, Батя. – С официальной частью награждения, кажется, закончили. Теперь, товарищ Герой Советского Союза, примите и мой скромный подарок. Я искренне желаю, чтобы ты как можно быстрее перестал им пользоваться по прямому… и, упаси Бог, так никогда и не прибегал к скрытому назначению, и через какой-то годик, а то и раньше, убрал бы за ненадобностью в самый дальний угол самого темного чулана. Принимай…

Ярослав приподнял брови. Батя его заинтриговал. Неужели ошибся, с ходу предположив, что внутри свертка не что иное, как инвалидная «третья нога»? Пусть не самая рядовая – безликий «огрызок» полковник дарить бы не стал – однако назначение предмета от этого нисколько не меняется. По Сеньке и шапка.

Шелестов, не без удовлетворения глядя на заострившееся сильнее обычного лицо капитана, хитро ухмыльнулся, поднял продолговатый предмет, злодейски обернутый «Красной Звездой» со снимком Георгия Константиновича Жукова на первой полосе (за такую вольность году этак в тридцать седьмом могли запросто посадить, повесив самую препоганую статейку УК), легко сдернул веревку и, сторожко зыркнув по сторонам, – в непосредственной близости от скамейки не было ни души – развернул, аккуратно сложил газету, разгладив рукой снимок маршала, убрал в планшет…

В руках полковника находилась красивая, вне всякого сомнения – очень дорогая, отлично сохранившаяся, хоть и явно повидавшая на своем долгом веку пыль сотен дорог изящная мужская трость из полированного, покрытого лаком темного дерева, с металлическим наконечником внизу и резной, соединенной с тростью широким кольцом с фигурной гравировкой, Т-образной рукояткой из самой что ни на есть настоящей слоновой кости.

– Тоже не слабо, – присвистнул Охотник. – Красивая палочка. У меня нет слов, Никитич. Одни междометия.

– Я был уверен, что тебе понравится, – прищурился полковник, передавая трость невольно залюбовавшемуся этим произведением искусства Ярославу. – Обрати внимание на год изготовления и личный вензель мастера. Вон там, на кольце. Йан ван Гольм, Амстердам, тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Этой трости пятьдясят семь лет, а глянь-ка, выглядит почти как новая. Я обнаружил только одну царапину, в самом низу, возле наконечника.

– Видать, берег ее бывший хозяин, – пристально посмотрев в пепельно-серые глаза командира, заметил Охотник.

– А теперь ты пользуйся, – Шелестов, вроде как соглашаясь, кивнул, старательно делая вид, что не понял главный смысл произнесенной Ярославом реплики. – Согласись, сия изящная игрушка куда удобнее в руке, функциональнее… да и просто приятней глазу, чем тяжелый и уродливый казенный костыль, которым тебя облагодетельствовали чешские эскулапы.

– Функциональнее, говоришь? Знаешь, Никитич, в юности я, как и многие пацаны, любил на досуге почитывать книжонки. Все больше исторические, с приключениями. И, если мне не изменяет память, обычный на вид посох странствующего монаха или трость хромого калеки по определению могут скрывать только одну тайну. А именно – быть идеальной маскировкой для настоящего оружия…

Присмотревшись внимательнее к костяной рукоятке, Ярослав провел пальцами по широкому кольцу, соединяющему ее с деревяшкой, затем, как и положено при ходьбе, положил ладонь правой руки на рукоятку трости, пальцами другой сжал палку, словно ножны сабли, надавил большим пальцем на кнопку в виде выпуклого вензеля мастера – и через полсекунды, обнажив, уже держал перед собой грозное оружие, поблескивающее на солнце тонким и острым как бритва стальным лезвием.

– Впечатляет. Особенно вес. Перышко. Так и подмывает взмахнуть. – Слава огляделся в поисках подходящего объекта для отсечения. – Природу портить не будем. Дай-ка мне твою газетку, что ли, Никитич, – простецки попросил капитан.

– Не стоит. Не надо трогать Георгия Константиновича, – буркнул Шелестов. – На, возьми лучше вот это, – полковник достал чистый носовой платок. Взял его за самый кончик, встряхнул, разворачивая. Вытянул руку перед собой и выжидательно посмотрел на капитана, приподняв седеющую бровь. Обронил, едва шевеля губами:

– Давай шустрее, экспериментатор. Нечего здесь цирк шапито устраивать на глазах у изумленной публики.

Ярослав поднял оружие, примерился, дабы по недоразумению не оттяпать командиру палец, и сделал короткое, резкое движение кончиком клинка.

Лезвие, не встретив ни малейшего сопротивления, едва слышно – фьють! – рассекло воздух. Нижняя часть платка, отделившись от верхней, плавно спикировала на асфальт, к надраенным до блеска офицерским ботинкам Бати. Ярослав зачехлил клинок, вновь превратив грозное оружие в обычную, пусть даже несколько аристократичную и пижонскую для фронтового советского капитана, трость. Комментарии, что называется, были излишни. С таким великолепным холодным оружием Ярослав, до рекрутирования в «Стерх» не один год посвятивший изучению японского ниндзюцу, воочию столкнулся впервые в жизни. Мало того – благодаря Бате он только что стал хозяином клинка, качеству и легкости которого мог бы позавидовать любой самурай из Страны восходящего солнца.

– Никитич, – Охотник серьезно посмотрел на командира. – Признайся, где ты его нашел? Это же Меч-Кладенец из русской народной сказки. Страшно даже предположить, сколько он может реально стоить. Здесь, в Европе.

– Если скажу, что за три медных гроша в лавке барахольщика купил, в Праге, ты же не поверишь?

– Слишком примитивно. Штучная работа.

– Ладно, уговорил, – прикуривая папиросу (Ярослав от второго подряд предложения закурить отказался) и пыхнув дымом, сообщил Шелестов. – Трофей. Взят хоть и не в бою, но непосредственно в логове заклятого вражины. Месяц назад спецотделу армии стало известно, что в загородной усадьбе под Эссеном, в американской зоне ответственности, совершенно открыто живет гестаповский генерал Клаус Мантуффель. Ты должен знать этого подонка.

– Это тот, который приказал взорвать Краков при отступлении?

– Именно. За ним много всяких «подвигов», за каждый из которых по закону военного времени полагается расстрел на месте. Так или иначе, но объявленный нами через союзников в розыск Мантуффель, как доложила разведка, вступил в тайный сговор с янки и сумел в обмен на некие услуги со своей стороны… уж не знаю, что он этим жадным и двуличным ковбоям предложил… выторговать себе жизнь. Причем весьма комфортную… Генерал Багров посчитал, что это безобразие нужно во что бы то ни стало исправить. И приказал нам тихо нагрянуть в гости на чужую территорию, скрутить и доставить долбаного Санта Клауса живым, в СМЕРШ, где после душевной беседы он будет передан в распоряжение советского трибунала. Так мы и сделали. Я, Старик, Леший и Зоркий… А трость… Она висела у генерала на стене, на персидском ковре, в гостиной, рядом с другим старинным оружием. Как только я ее увидел и смекнул, что к чему – простой костыль гестаповец на стенку вешать бы не стал, – то сразу подумал, что тебе эта штуковина может очень даже пригодиться… Вот и прихватил. Вместе с турецким ятаганом, французским кремневым мушкетом и пистолетом времен капитана Дрейка. Когда, на обратной дороге, я спросил у Мантуффеля, откуда у него эта трость, вместо ответа получил совсем уж плебейский плевок. В лицо, сволочь, метил. Попал в плечо. За что получил в зубы. Вроде бы как поскользнулся на трапе, упал. С каждым бывает…

– Ясно, – ухмыльнулся Ярослав. – Что ж, спасибо. – Охотник встал со скамейки, опираясь на трость, сделал несколько шагов по дорожке туда и обратно. – Эта клюка действительно гораздо удобнее костыля. Где бы еще сустав по дешевке достать?

– М-да, – пробормотал Батя, выдыхая через нос две тугие струйки дыма. Помолчал пару секунд, потом сказал: – Ладно, проехали. Давай о другом поговорим. Куда ты перво-наперво направишься, прибыв в Ленинград, даже не спрашиваю. Это очевидно. Пять месяцев, как закончилась война. Большая часть рекрутов вернулась домой, в Союз. И если… твой сенсей Сомов жив, то он тоже наверняка вернулся.

– Иваныч жив, – с каменной уверенностью в голосе выдавил Ярослав, стиснув зубы.

– Будем надеяться, – кивнул полковник. Знал – после того как в ГУЛАГе, зимой 38-го, умерла от пневмонии арестованная НКВД приемная мать Корнеева, для капитана его бывший университетский преподаватель «дойча», профессор Сомов, стал не только сенсеем, но и единственным близким человеком на всей земле. К нему Ярослав всегда относился как к отцу, которого у него фактически никогда не было. Единственное, что сохранилось, – это оставшийся от настоящей матери и заботливо сохраненный матерью приемной кулон-«любимчик» на серебряной цепочке, со спрятанной внутри крохотной фотографией усатого мужчины. Ни его настоящего имени, ни фамилии Охотник никогда не знал. Так же как имени родной матери, погибшей в центре Петербурга дождливой осенней ночью пятнадцатого года, под колесами шальной извозчичей пролетки. Его, чудом оставшегося в живых после столкновения, достала из тела погибшей юной женщины жившая в доме напротив и прибежавшая вместе с дворником на место ночной трагедии акушерка, одинокая сорокатрехлетняя княгиня Анастасия Михайловна Корсак. Она впоследствии и усыновила мальчика, когда спустя четыре месяца полиция Петербурга так и не смогла установить ни личность погибшей, ни разыскать родственников спасенного княгиней малыша. Единственное, что осталось, – это кулон с портретом мужчины, предположительно отца, найденный на теле. С тех пор как Ярослав, на долю которого после ареста матери выпало множество леденящих кровь испытаний и приключений, уже будучи бойцом «Стерха», не без участия полковника Шелестова наконец-то узнал правду о своем появлении на свет; он хранил кулон как единственное, что связывало его с прошлой жизнью. Снимая с себя и оставляя на базе лишь при выполнении боевых заданий{Роман «Под чужим именем».}. – Только ты не забывай, Слава, что Ленинград почти полторы тысячи дней находился в блокаде и гансы все это время стояли буквально на самых подступах к городу. На южном направлении, где как раз и находится деревня Метелица, линия фронта проходила по Пулковским высотам… Так что есть большая вероятность, что от Метелицы и прочих хибар в округе остались одни головешки.

– Даже если так. Иваныч после фронта обязательно вернулся назад в университет. И сейчас, как и до войны, преподает немецкий. Если Сомова не окажется в Метелице или там не окажется самого дома, я просто поеду на Васильевский остров, зайду в университет и найду его там, в аудитории, – сказал Охотник. Судя по тону – Ярослав искренне верил в то, что говорил. В его умозаключениях – надо признать – была четкая логика.

– Ну, твои бы слова да богу в уши, – вздохнул, утвердительно качая головой, полковник. – Тогда едем дальше. Чем думаешь заняться?

– Пока еще не решил, если честно. – Лицо капитана чуть напряглось. Взгляд словно невзначай скользнул по трости и искалеченной ноге. – Сориентируюсь на месте. Найду работу, определюсь с жильем. Голова и руки в порядке. Хочется верить – не самые плохие даже в таком большом городе, как Питер.

– Я не просто так, из любопытства, спрашиваю, – сказал Шелестов. – Есть у меня один знакомый. Человек влиятельный. Со связями во всех направлениях, включая Смольный. Бывший морской офицер из Кронштадта, капитан второго ранга. Умница, каких мало. После семнадцатого года активно помогал молодому советскому государству создавать флот. С конца тридцатых годов на пенсии. Во время войны отвечал за гражданскую оборону, входил в городской штаб. Его зовут Геннадий Александрович Голосов. Некоторое время назад, уже после Победы, я случайно узнал, что он жив-здоров и по-прежнему в Ленинграде. О нем мельком упоминалось в газетной статье. Председательствует в каком-то близком к армии добровольном спортивном обществе с трудно произносимым названием. Короче, воспитывает и обучает допризывную молодежь. Я считаю, тебе прежде всего стоит обратиться к нему. Голосов – мой друг. И обязательно устроит тебя на гражданке в хорошее место.

– Я могу сам о себе позаботиться, – процедил, нахмурившись, Ярослав.

– Я не сомневаюсь в этом, – согласился полковник. – Но послушай меня, Слава. Тебе тридцать лет, из которых почти семь ты носишь погоны. Ты– десантник, боевой офицер. Хищник. Один из лучших среди всех, с кем мне приходилось служить бок о бок на протяжении четверти века. Но так уж вышло, что после контузии и тяжелого ранения карьера в армии для тебя ограничена тылом. Но бумажки и пыльные кабинеты– не для хищников. Ты сам об этом знаешь. Волк не сможет жить в одной клетке с собаками. Значит, тебе нужно сменить форму на костюм и устраиваться на гражданке. А там свои законы. Свои правила. Жить по которым тебе, по большому счету, еще только предстоит научиться… Пройдет некоторое время – оботрешься, обязательно встретишь девушку, с которой захочешь создать семью… Это только в армии все просто: получил приказ, и обязан выполнить его, любой ценой. А там, в гражданском обществе, – как ни дико это звучит– все гораздо жестче. Особенно сейчас, после войны. И первая задача любого нормального мужика, у которого есть крепкий хребет, занять в этой жизни подобающее место. Там, – Шелестов кивнул в сторону виднеющихся в конце длинной аллеи главных ворот госпиталя, – сила нужна не меньше, чем здесь.

Батя достал из нагрудного кармана гимнастерки сложенный пополам конверт.

– Это письмо. Передашь Голосову. Я здесь на обороте записал адрес. Садовая, в двух шагах от Никольского морского собора. Если дом в бомбежках уцелел, старик наверняка до сих пор живет там. Обещай мне, что зайдешь к Голосову сразу же после приезда. Прежде чем пытаться самостоятельно устроиться на работу и получить жилье. Обещай мне это, Слава. Я жду.

Ярослав испытывал странное чувство. То ли взыграла гипертрофированная, как у любого диверсанта, мужская гордость, то ли он просто смутился, получив одновременно и звезду Героя, и голландскую трость с клинком, и рекомендацию к влиятельному старику «со связями», то ли банально стеснялся проявленной вдруг Шелестовым почти трогательной заботы о своем более чем туманном будущем, как таковой, а быть может, испытал все эти острые чувства одновременно. Но, так или иначе, ни отказать Бате, ни солгать ему Ярослав не мог. Поэтому скрепя сердце взял протянутый командиром конверт с письмом:

– Обещаю.

– Ну, добро…

В течение немногих минут, прошедших с начала их – быть может, последней в жизни – встречи, этот огромный, только-только начинающий седеть человек с квадратной челюстью и пудовыми кулаками, пахнущий ядреным табаком, сапожной ваксой и трофейным одеколоном, сделал для Ярослава так много, что Охотник вдруг поймал себя на мысли что совершенно не знает, о чем им говорить дальше. Казалось, все возможные темы исчерпаны.

Шелестов, словно читая его мысли, взглянул на часы и подвел черту под разговором:

– Ладно, капитан. У тебя есть десять минут. Бросай костыль, не пропадет, и дуй за вещмешком. Попрощайся с кем надо. Пора ехать. Мне через сорок минут нужно быть на аэродроме, – Максим Никитич встал со скамейки, открыл портсигар. – Тут ехать от силы километров пятнадцать, так что запас есть. Как и обещал, подброшу прямо до станции. Придется тебе, правда, поскучать там пару часов до поезда. Но уж лучше так, чем пешком. Согласен?

– Так точно.

– Я буду в машине.

Проводив прихрамывающего, опирающегося на подаренную им трость Охотника задумчивым взглядом, Батя щелкнул гильзой-зажигалкой, прикурил и медленно направился вдоль протянувшейся от ворот до главного корпуса живописной, удивляющею глаз своей заботливой ухоженностью липовой аллее. Словно это и не госпиталь вовсе, а разбитый по высочайшему указу царский парк отдыха. Где-нибудь в Петродворце или Гатчине. Все здесь, в Чехословакии, не по-нашему, не так, как в России. И прежде всего – люди. Не успел еще стихнуть вдали грохот пушечной канонады, еще не ликвидированы шляющиеся по лесам вооруженные банды, состоящие из дезертиров, не успевших удрать на запад бывших полицаев и прочих фашистских недоносков, как в руках вышедших из бомбоубежищ на улицу местных тут же появились не стаканы с победной «соткой» спирта и даже не насквозь практичные крестьянские сеялки-веялки, а всякая буржуйская глупость – извлеченные из подвалов и сараев грабли и садовые ножницы, газонокосилки, белила для деревьев и чулки с готовыми к посадке цветочными луковицами. Вместо того чтобы сеять хлеб, они первым делом сажают гладиолусы и стригут лужайки…

Позавчера, поздно вечером, в кабинет Шелестова на базе неожиданно заглянул пьяный в хламину замполит. Знал, стервец, – командир не заложит. С собой майор Борисенко принес шмат сала, луковицу и початую бутылку невесть где раздобытого шотландского виски «Белая лошадь». Максим Никитич прогонять замполита не стал, но пить вонючую вражескую самогонку отказался, сославшись на больной желудок. Борисенко, впрочем, нисколько не обиделся и быстренько выхлебал все сам. А затем, пребывая в зело изумленном и способствующем словесному поносу состоянии, заплетающимся языком вдруг толкнул длинную, прочувствованную речь, смысл которой вкратце сводился к следующему: несмотря на то, что этнически добрая треть Европы – вроде бы как свои в доску, тоже славяне, только западные, но все эти так называемые «братья по крови» – сербы, чехи, словаки – в гробу видали и коммунизм, и лично дорогого товарища Сталина, потому как в глубине души все они – заклятые буржуи, собственники и индивидуалисты. Какое-то время – год, пять или десять лет – это стадо еще можно будет держать в узде, диктуя железную волю партии при помощи военной силы. Потому как Красная Армия отсюда домой не уйдет и американцам с англичанами ни пяди политой нашей кровью земли не отдаст. Однако он, майор Борисенко, прямо-таки задницей чувствует, что слишком долго эта послепобедная идиллия продолжаться не сможет. Взбунтуются, сволочи. Свободы захотят. Захотят, чтобы русские убирались домой. А мы не уберемся. Мы покажем этим неблагодарным тварям фигуру из трех букв и пошлем на три веселых буквы. Затем выведем на улицы танки, будем давить их в фарш гусеницами и стрелять на поражение. И всей хваленой «дружбе народов» мигом наступит полный и окончательный абзац.

От каких бы то ни было комментариев к «прорицаниям» ужравшегося замполита Максим Никитич благоразумно воздержался. Просто уложил обсессилевшего и сникшего Борисенко спать и накрыл солдатским одеялом. А про себя, помнится, мимоходом подумал – даже если этот возомнивший себя Нострадамусом хохол из Чернигова окажется провидцем и предсказанная им с пьяных глаз страшилка рано или поздно случится, «Стерх» участвовать в подавлении мятежа по-любому не будет. Не того полета птица. Солдат солдату рознь. Есть бойцы, рожденные для того, чтобы подметать на плацу мусор, есть те, кто на плацу марширует. Но существуют и третьи – те, у которых есть крылья, хищный клюв и острые когти.

И Охотник тоже не будет. Он теперь вне игры. Жаль…

Шелестов пыхнул дымом, оглянулся через плечо и успел заметить, как припадающий на правую ногу капитан Корнеев скрылся за дверью главного корпуса. Командир разведывательно-диверсионного отряда был на сто процентов уверен, что их сегодняшняя встреча со Славой– последняя. Что больше они никогда не увидятся.

Но Батя ошибался.