Текст книги "Любой ценой"

Покинув тамбур, Ярослав зашел в туалет и тщательно вымыл от крови клинок и трость. Затем обтер их носовым платком и вернулся на свое место. Посидел некоторое время, присматриваясь и прислушиваясь к соседям. Ловчиновский и лейтенантик-артиллерист, забравшись на верхние полки, спали, находясь в тех же позах, что и несколько минут назад. Бабульки вышли еще раньше – на одной из маленьких станций перед Бологим. На противоположной стороне купе, где на верхней полке ютились молодая женщина и ребенок, мальчик лет трех, а внизу вповалку спали «вальтом» двое изрядно принявших на грудь пожилых мужчин, разговаривавших между собой с ярко выраженным вологодским акцентом, тоже никакого шевеления не отмечалось. Тогда Ярослав встал, снял с крючка шинель Береснева, накинул себе на плечи и вновь вышел в тамбур. Вернулся обратно через пару минут, тем же, что и раньше, способом избавившись от последней улики. Других вещей у капитана с собой не было. Видимо, на день всего приезжал в Москву.

– А куда делся этот… краснорожий? – пробудившись раньше остальных, еще до рассвета, и спрыгнув с верхней полки вниз, зевая, поинтересовался у Охотника бывший полицейский сыщик из Летучего отряда.

– Не знаю, – с полным безразличием в голосе и во взгляде пожал плечами Ярослав. – Когда я проснулся, примерно час назад, шинели уже не было. Сошел, наверное, где-нибудь. Или в другой вагон перебрался. Некомфортно ему было здесь, после вчерашнего. Полночи все бормотал что-то себе под нос, курить ходил через каждые пятнадцать минут.

– Не, не вышел. Капитан до конца собирался ехать, – фыркнул бородач, как-то странно, с легким прищуром, косясь на Охотника. – Видать, точно в другой вагон убег. Чтобы, значит, с вами больше не видеться. Стыдно ему, поди, стало за вчерашнее. Устал взгляд-то отводить. Сердитесь на него, а?..

Ярослав чуть заметно хмыкнул. Он вообще больше не произнес ни слова, до самого Ленинграда. Просто сидел, откинувшись на перегородку, подложив под голову вещмешок, сложив руки на груди, и смотрел в окно.

Вот она и началась – тихая и мирная гражданка, подумал Охотник, глядя на проплывающие за стеклом осенние пейзажи и не видя их. Началась со встречи с тем самым единственным человеком в погонах, лицезреть которого снова Ярославу хотелось меньше кого бы то ни было в огромном Питере. Впрочем, возможно, оно даже и к лучшему, что их с Бересневым извилистые дорожки пересеклись не спустя годы, в абсолютно безвыходной ситуации, а, что называется, у самой входной двери в новую жизнь. Теперь, когда ретивый чекист кормит рыб на дне реки, Ярослав, сколько ни старался, не мог вспомнить имя хотя бы одного человека, который мог бы при желании доказать, что бывший капитан-десантник Корнеев и исключенный из ЛГУ в 37-м году, накануне выпускных экзаменов, студент Ярослав Корсак – одно и то же лицо. Бывшие сокурсники по университету, хорошо знающие Славу, не в счет. Даже если случайно он столкнется с кем-то из них на улице и услышит сакраментальное «привет, как дела», после стольких лет всегда можно сделать удивленный вид, мол, извините, вы обознались. Он знал, что сильно изменился внешне. Настаивать, хватать за руки и тем более преследовать никто из сокурсников, разумеется, не станет. В конце концов можно на месяц позабыть о бритве с помазком и элементарно отрастить бороду…

И все-таки Охотника, находящегося в предвкушении долгожданной встречи с родным городом, не покидало странное чувство беспокойства, словно там за каждым углом мерещится хитрая милицейская или чекистская рожа. Будто он – беглый преступник, тайком возвращающийся на место кровавого преступления.

Интересно, я вообще смогу когда-нибудь жить совершенно спокойно, как до ареста мамы? – грустно подумал Ярослав, проводя ладонью по щеке, ставшей за время путешествия из Брно колючей, как одежная щетка. И сам себе тут же ответил – вряд ли.

Глава 3
У воров своя правда – у нас своя

Ярославу повезло – прямо на Московском вокзале, стоя перед висящим на стене у билетных касс огромным расписанием движения пригородных поездов, он вдруг совершенно случайно подслушал чужой разговор и узнал, что в направлении Метелицы, оказывается, теперь дважды в день ходит рейсовый автобус. Отправляясь от площади Восстания и двигаясь в южном направлении от города, останавливаясь у каждого столба, автобус делает кольцо в ближайшей к Метелице большой деревне Морозово – хозяйстве колхоза «Бауманский», – от которой до дома профессора всего-то полтора километра! Вот так новость!

Извинившись за невольно подслушанный разговор и подробно расспросив стоящих рядом смуглых, как абреки, хотя и вполне русских на вид незнакомых мужчину и женщину, Ярослав выяснил все, что нужно. Супружеская пара оказалась агрономами, недавно приехавшими по комсомольской путевке из Ташкента и сейчас живущими в Морозово и работающими в колхозе. Они с охотой рассказали, что автобус в Ленинград отправляется первый раз в шесть утра от вокзала, в семь, добравшись до конечной – конторы «Бауманца», – везет людей в город, затем вечером, в половине восьмого, развозит пассажиров обратно в пригород и, наконец, возвращается в автопарк. При этом его маршрут проходит как раз мимо деревни Метелица. Таким образом и приехать в Ленинград, и уехать восвояси из тех краев можно дважды в день, утром и вечером. И не надо больше каждый раз по часу месить ногами глину до железнодорожной станции и обратно.

– Правда, от Метелицы одни головешки остались и название, – вдруг неожиданно сообщил мужчина, нахмурив брови. – Два десятка пепелищ да закопченные печные трубы. Местные говорили, мол, немцы там в сорок четвертом на высотке целые сутки оборону держали, а наши по ним из пушек били. Воронка на воронке. Вся земля снарядами перепахана. Живого места не осталось.

Ярослав почувствовал, как у него по спине пробежала ледяная волна.

– Только один дом и уцелел, – вздохнула женщина, пригладив коротко стриженные светлые волосы и обняв мужа за руку. – Он в стороне от других стоит, особняком. Те ведь наверху, на господствующей высоте, и только этот – у подножия склона, у самой реки. Правее. Там рядом даже воронок от взрывов почти нет.

Теперь Ярослава прошиб пот.

– У реки? – переспросил Охотник. Голос его стал каким-то придушенным, словно его держали за горло. – Такой синий, с белыми ставнями?! Забор островерхий, во дворе еще сарай, длинный, с металлической крышей?! Он уцелел?!

– Д-да, синий, со ставнями, – кивнула, чуть изменившись в лице, женщина. – Мне учетчица наша, тетя Дуся, говорила, что раньше там самый настоящий профессор жил, из Ленинграда. Одинокий. Потом его, как и всех мужчин, на войну забрали.

– Это мой друг, – сказал, не удержавшись, Охотник. – Простите… а вы часто мимо Метелицы проезжаете?

– Конечно, – вступил в диалог мужчина. – За три месяца, пока мы с Варварой в Морозово живем, посчитай, раз в неделю, туда и обратно – обязательно. А что?

– Шурик, какой же ты, право, не проницательный! – ласково, с укором, пожурила супруга женщина. – Товарищ капитан хочет узнать, живет ли кто-нибудь в доме, или он стоит пустой! Ведь это вполне логично. Я угадала?

– Так… это… Мы же вместе с тобой в прошлую среду, когда вечером из города возвращались, видели дым из трубы! – переглянулся с женой встрепенувшийся Шурик. – Ну, точно! Тогда еще резко похолодало, всего на один день, до нуля градусов! Я еще, помнишь, сказал, что быть такого не может, чтобы справный дом пустовал. Да еще с сараем и баней. Пусть он единственный на всю Метелицу остался, пусть ни одной живой души вокруг, на три километра. Хозяин – если жив на фронте остался – обязательно объявится. Вот он и вернулся.

– Выходит, ваш друг жив-здоров, – глядя на Ярослава добрыми глазами, мило улыбнулась Варвара, чуть кокетливо склонив набок головку. – Сегодня вечером встретитесь. Давно, наверное, не виделись?

– Давно, – кивнул Ярослав. – Семь лет…

– Будет повод отметить! – рассмеялся Шурик, шелкнув себя указательным пальцем по горлу. Жена вздохнула, но промолчала. – Если что – заходите в гости. Вместе с профессором. Скоротаем вечерок, под сахарную! Ха-ха! В Морозове вам любой скажет, где узбеки живут. Они нас так, в шутку, за смуглую кожу называют. А мы не обижаемся.

– Спасибо за приглашение, – поблагодарил Охотник. – Обещать ничего не стану. Как получится. Удачи вам. Хорошие вы люди.

– Не за что, капитан, – пожал плечами польщенный агроном. И в долгу не остался: – Это тебе, таким, как ты, – спасибо. Пока мы с Варей на юге по брони, как специалисты, продовольствием фронт обеспечивали, ты за нас немцев бил. Хорошо ведь бил, а, с усердием?

– Нормально, – чуть улыбнулся Ярослав.

– До автобуса еще почти три часа, – напомнила о себе Варвара. – Мы с мужем как раз собирались в кино пойти. Это тут совсем рядом, на Невском. Комедия «Огни большого города», с Чарли Чаплином в главной роли. Пошли вместе?

– Я давно в Ленинграде не был, – признался Охотник. – Только что с поезда. Хочу просто прогуляться. Воздухом морским подышать.

– Значит, встретимся на остановке, – Шурик протянул руку. Ярослав ответил, крепко, без снисхождения стиснув. Этот загоревший до черноты долговязый парень в смешных очках с толстыми линзами, делающих его похожим на киношного жюль-верновского ловца бабочек Паганеля, ему нравился…

Ленинград, в отличие от столицы, где о войне уже и не вспоминали, выглядел не так свежо, парадно и беззаботно, и по медицинской аналогии скорее напоминал тяжелобольного, который лишь накануне почувствовал себя легче и его перевели из реанимации, где он долгое время пребывал в коме, балансируя на грани жизни и смерти, в отделение интенсивной терапии. После прорыва блокады в великий город как могли вдыхали жизнь. Сняли мешки с песком с памятников, убрали скопившиеся на улицах огромные горы мусора, кое-как подлатали дороги центральной части, чтобы по ним без особого риска могли передвигаться четырехколесные железные кони. Повсюду вывесили уйму всевозможных агитационно-патриотических плакатов и начали по вечерам вновь включать фонари в парках и скверах. Люди выглядели уже совершенно нормально и не напоминали те, показываемые в документальных киножурналах, обтянутые прозрачной кожей ходячие скелеты. Кое-где, особенно на Невском, то и дело мелькали модные шляпки и туфельки на высоких каблучках. Звучала легкая музыка и задорный женский смех. Но даже с поправкой на минувшую войну чего-то весьма существенного, по сравнению с нынешней Москвой, в Ленинграде все же не хватало. Отсутствовало нечто, так характерное для того, прошлого времени. Чего именно не хватало – Ярослав понял не сразу. А когда понял – в груди стало вдруг холодно и неуютно…

В городе почти не встречалось детей и стариков. Хотя в столице их можно было увидеть буквально на каждом шагу. Основную массу снующих по тротуарам прохожих составляли вполне зрелые и крепкие люди, от двадцати до пятидесяти. Значительно реже попадались на глаза девушки школьного и студенческого вида и дымящие папироской, по-мужски серьезные и рано повзрослевшие угловатые подростки с редким пушком, пробивающимся над верхней губой. Охотник гулял по центральной части Питера добрых два часа, но так и не встретил ни одного малыша до десяти лет и увидел всего двух очень пожилых людей – сидящую на скамейке в парке и держащуюся за руки семейную пару. И все!

Большинство стариков не смогло пережить блокаду, детей вывезли в эвакуацию на Урал. Да многих так там и оставили, в детдоме, узнав, что возвращаться им не к кому: все родные погибли или умерли с голоду. А новорожденных, появившихся на свет за три года блокады и сумевших благополучно дожить до первой мирной осени сорок пятого, вряд ли набралось бы с дюжину на весь некогда трехмиллионный город…

К площади Восстания Ярослав вернулся если не угрюмым и подавленным, то уж опустошенным – это точно. Но стоило ему вновь увидеть стоящих на остановке автобуса Шурика с Варей, как хандра сразу улетучилась. Охотник понял – что-то случилось. Агроном выглядел таким жалким, а его молодая жена такой растерянной и виноватой, что их, как сломавших любимую игрушку детей, хотелось прижать к груди, поцеловать в щечку и погладить по головке, шепнуть на ушко что-то ласковое и успокаивающее.

Причина столь разительной перемены настроения новых знакомых выяснилась быстро.

– Мы решили тоже в кино не идти, – вытирая глаза платочком, поведала Варвара. – Сели в трамвай, чтобы проехать две остановки, до магазина писчебумажных товаров. Я хотела большой альбом купить, для рисования. И краски.

– Она у меня не только свекловод с дипломом, но и художница к тому же, – печально хмыкнул Шурик. – Между прочим – очень хорошая…

– Что сумка порезана, а из нее кошелек с деньгами и карточками пропал, я только в магазине обнаружила! – всхлипнула Варя и закрыла лицо руками. – Как теперь жить?!

– Понятно, – нахмурился Ярослав. – Карманники. Вы в милиции были?

– Конечно, – кивнул Шурик. – А что толку? Написали заявление. Старшина сказал, что у них в участке только за последнюю неделю мы уже семнадцатые, кто в трамвае кошелька лишился. В районе целая банда работает. Э, да что тут теперь? – махнул рукой агроном. – Хорошо еще, что в селе, не в городе живем. Еда какая-никакая всегда найдется. До конца месяца не так уж много осталось, перебедуем как-нибудь. Потом в колхозе зарплату и новые карточки дадут. Просто обидно, понимаешь, капитан? Одни люди работают честно, спину гнут, а другие… к стенке бы их, сволочей, поставили, дали автомат и сказали, что ничего мне за это не будет – всех бы очередью покосил!

– Это ты сейчас так говоришь, – покачал головой Ярослав. – Через сутки ты остынешь и будешь смотреть на вещи значительно трезвее. К тому же… Думаешь, это так просто – очередью по людям, из автомата? Тем более безоружным, у стенки. Даже если это – ворье, на котором пробы ставить негде.

– Наверное, ты прав, – помолчав пару секунд, вынужден был согласиться агроном. – Только… где тогда социалистическая справедливость?! Почему одни должны трудиться, а другие – их обчищать, и, довольные, пропивать за один вечер в бандитской малине то, за что образованные люди месяц грязь сапогами месили?!

– А кто тебе сказал, что мир справедлив? – Охотник пристально взглянул в глаза парня. – Кто сказал, что добро должно всегда побеждать зло, как в детской сказке? Нет, Шурик. Мир со дня его сотворения был, есть и останется жестоким и беспощадным. И чем раньше ты это поймешь, братишка, тем легче тебе будет.

– В смысле? – не понял агроном. Его жена, внимательно слушающая вдруг принявший совсем неожиданный ход разговор двух мужчин, перестала плакать и внимательно смотрела на Ярослава.

– Будешь спокойнее относиться к происходящему, – пояснил Охотник. – Переделать этот мир мы не в силах. Мы – лишь его малая часть. Песчинка. И обречены жить по раз и навсегда установленным законам. Значит, нужно принимать мир таким, каков он есть. А понятия «справедливость» не существует в принципе. Это иллюзия. Читай басни дедушки Крылова из школьной программы по литературе. Помнишь: «У сильного всегда бессильный виноват… А виноват ты в том, что хочется мне кушать… Сказал – и в темный лес ягненка уволок». За абсолютную точность цитаты не ручаюсь, но главное – смысл.

– Сам придумал? Насчет справедливости? – грустно улыбнулся Шурик.

– Нет, – спокойно ответил Ярослав. – Это древняя китайская философия. Лао-Цзы.

– Легко сказать – принимай таким, каков есть, – хмыкнул Шурик. – А если мне не нравится, что у моей жены вор украл кошелек?! А милиция ничего не может сделать. Тогда как быть? Простить этого урода? Как боженька завещал: прости убогих, ибо они не ведают, что творят?

– У вора своя правда. Он считает, что имеет полное право украсть твой кошелек. Значит, ты имеешь полное право на свою правду. Он выследил твой кошелек и взял его. Найди его и накажи, если сможешь. Жаловаться в милицию на выбитые зубы он не пойдет. Но отомстить обязательно попытается.

– Если бы это было так легко, милиция их бы давно всех переловила, – пряча влажный платочек в карман легкого пальтишка, заметила Варвара.

– А кто сказал, что должно быть легко? – пожал плечами Ярослав. – Даже Ленин писал: весь мир – борьба. Или это Маркс? Не помню.

– Действительно. Покой нам только снится, так что ли?

– Примерно.

– Знаешь, ты интересный собеседник, капитан, – улыбнулся Шурик. – У нас в Морозово таких днем с огнем не найти. Народ в большистве своем темный, забитый и невежественный. И лентяи – каждый второй. Не считая каждого первого пьяницы… Так что предложение насчет гостей остается в силе. Между прочим, товарищ капитан. Мы уже целых три часа знакомы, а я и Варя до сих пор не знаем, как тебя зовут. Это секрет?

– Меня зовут Ярослав. Можно просто Слава, – Охотник во второй раз пожал руку агронома, улыбнулся девушке. – Как зовут вас, я знаю. И даже знаю, где вы живете.

Дружно рассмеялись. Об украденном в трамвае кошельке с деньгами и карточками вслух уже никто не вспоминал. По крайней мере в ближайший час.

– А вот и автобус, – оживилась Варя.

К остановке, на которой уже столпилось десятка два с лишним пассажиров откровенно сельского вида – с котомками, мешками и рюкзаками – моргая сигналом поворота, подъехал скрипящий всеми сочленениями старенький синий автобус. Они вошли почти самыми последними, пропустив вперед особо нетерпеливых, активно работающих языком и локтями, боящихся не успеть крикливых теток и помятых мужиков. Таковых на остановке оказалось большинство. На трость в руке Ярослава никто из колхозников даже внимания не обратил – эка невидаль! Когда один из мужиков, пытаясь раньше соседей протиснуться к единственной узкой двери, от души засветил обитым железом краем фибрового чемодана Охотнику прямо в собранное по кусочкам колено, Ярослав едва не задохнулся от застрявшего в груди стона. Боль была адская. На глаза мгновенно навернулись слезы. Стоявший рядом Шурик все видел, все понял и, пытаясь хоть как-то поддержать побледневшего сильнее обычного Ярослава, крепко стиснул пальцами его плечо. Хороший все-таки парень, этот агроном.

Места внутри автобуса, хоть и впритык, но хватило и людям и вещам. Водитель собрал плату, выдал билеты. Выпустив облако едкого дыма и дважды чихнув, автобус медленно, словно нехотя отошел от поребрика и влился в жиденький поток бегущих вокруг площади Восстания автомобилей, взяв курс на юг…

Время в пути, как это часто случается во время приятного разговора, пролетело незаметно. Ноющая боль в колене потихоньку притупилась и почти исчезла. Когда частично опустевший автобус выполз из жиденькой березовой рощицы и начал, надрывно урча изношенным мотором, с черепашьей скоростью взбираться на высокий, так хорошо знакомый Ярославу крутой холм, весь покрытый пепелищами и изрытый воронками от снарядов, Охотник, как мог, попытался унять вдруг начавшую сотрясать все его тело противную дрожь. Но не сумел. Все внутренние органы – сердце, легкие, печень – мелко вибрировали, словно от холода. Охватившее его перед долгожданной встречей с сенсеем нешуточное волнение оказалось столь сильным, что перед ним меркли даже эмоции, испытываемые Ярославом когда-либо во время выполнения боевых заданий в глубоком тылу врага. Впрочем, «на прогулке» он, за редким исключением, всегда оставался абсолютно спокоен и сосредоточен на выполнении задачи, как лишенная нервов бездушная боевая машина.

Здесь и сейчас все было совершенно иначе.

Глава 4
Итак, она звалась Светланой

Тепло попрощавшись с новыми знакомыми и в третий раз услышав от Шурика и Варвары настойчивое приглашение заходить в гости, вместе с другом-профессором, Ярослав закинул на спину вещмешок, подошел к двери и попросил водителя остановить автобус у подножия холма. А сам, спустившись на ступеньку, уже ни на мгновение не сводил глаз с показавшегося впереди дома. Полыхавшая вокруг война каким-то чудом обошла стороной этот благословенный, словно заговоренный молитвами-оберегами клочок земли у реки. Дом Сомова выглядел точно так же, как семь лет назад, в день, когда Охотник покинул его. Разве что отсутствовала крыша над прикрытым сейчас тремя досками колодцем, а возле сарая, где находился их домашний спортзал и гараж для мотоцикла профессора, зияла огромная воронка от разорвавшегося снаряда. Сам сарай с этой стороны слегка обгорел, покосился, но – устоял…

Покинув покативший дальше, в Морозово, автобус, испытывающий внутренний трепет Ярослав терпеливо переждал, пока осядет густое облако серой пыли, перешел грунтовку и, на секунду остановившись напротив калитки, решительно распахнул ее и направился по выложенной булыжниками дорожке к крыльцу.

То, что дом обитаем, было заметно с первого взгляда. Странным – хотя, как посмотреть, – было другое: Ярослав сразу обратил внимание, что на вбитых во дворе, соединенных веревкой толстых жердях кроме простыни, наволочки и пододеяльника сушилось несколько определенно женских вещей. Например – ночная рубашка в синий горошек.

При виде столь необычного для холостяцкого профессорского дома предмета Охотник не смог сдержать улыбки: «Любопытно. Выходит, Иваныч времени даром не терял! Вот жук!»

Поднявшись на крыльцо, пьяный от накатившего сразу вслед за волнением ощущения всепоглощающего счастья, Ярослав набрал полную грудь воздуха и громко постучал в дверь. Подождал немного и, не услышав ответа, постучал еще раз. Громче, напористей. Тишина. Дернул за ручку. Дверь оказалась заперта. По-хозяйски пошарил рукой в углублении над косяком, сразу нашел знакомый даже на ощупь длинный фигурный ключ – а где же ему еще быть? – и, недолго думая, собрался уже вставить его в замочную скважину, как сзади его неожиданно окликнули.

– Эй, солдатик! Ты, случайно, дверью не ошибся? Здесь я живу.

Ярослав обернулся, и брови его удивленно поползли на лоб. Возле сарая, с ведром в одной и удочкой в другой руке, стояла и без малейшего страха разглядывала его темноволосая, миниатюрная, как Дюймовочка, стройная и – что там! – просто чертовски красивая девушка лет восемнадцати-двадцати. Даже сугубо сельская мода – а девчушка была одета в платье, теплую вязаную кофту, длинный, почти до колен, ватник и тяжелые резиновые сапоги – не смогла скрыть юного очарования ее лица и привлекательности фигурки с прорисованными под кофточкой маленькими упругими грудками. Девушка была столь милой, что Охотник невольно залюбовался, упустив секунды для ответа. Так что не дождавшейся объяснений, решительно шагнувшей к дому девушке пришлось обращаться к незваному гостю во второй раз:

– Эй, как вас там… капитан, вы в порядке? Неважно выглядите, если честно. Бледный, усталый. Вы к кому, я вас спрашиваю?

– Я в порядке, – ответил Ярослав, пристально вглядываясь в лицо подошедшей девушки и с удивлением и странным ощущением, что они уже давно знакомы, подмечая в ее лице так хорошо знакомые черты. Голубые глаза. Изгиб губ. И даже уши – все это он уже видел!

– Вообще-то я приехал к профессору Леониду Ивановичу Сомову. Он скоро будет?

– А… – слова Охотника – это было очевидно – застали девушку врасплох. – А вы ему… кто? – наконец взяв себя в руки, осторожно спросила она, подойдя к самым ступенькам, положив удочку на скамейку у крыльца и поставив на землю наполовину заполненное водой ведро с плавающими в нем тремя упитанными рыбками. Кажется – окуньками.

– Я друг Леонида Ивановича, – сообщил Ярослав, силясь сделать из увиденного хоть какой-то логический вывод, но пока, увы, неудачно. – Меня зовут Ярослав. Если вы здесь живете, то, возможно, профессор вам рассказывал об мне.

– Ярослав?! – судя по реакции, его имя было девушке действительно знакомо. Услышав его, она как-то резко подобралась, сначала вильнула взглядом в сторону, а потом с неприкрытым любопытством стала разглядывать Охотника с головы до ног. – А… ваша фамилия, случайно, не Корсак? Вы – бывший папин студент, тот самый, которого выгнали из университета?! А потом… ну…

«Папин? Она сказала «папин»?! – Ярослав вздохнул, тыльной стороной ладони вытер со лба пот, с видом человека, только что решившего для себя трудную задачу. – Так вот, оказывается, в чем дело! А ларчик просто открывался. Это же Светлана! Дочь Иваныча, из Москвы!»

– Угадали. Это я и есть, – кивнул, улыбаясь, Охотник. С дочерью сенсея, которой обычно скрытный Сомов почему-то решил доверить их общую тайну, можно было держаться свободно. Однако Ярослав все же попросил: – Только, пожалуйста, Света, не называй меня больше Корсаком. Никогда. Это… слишком опасно. Теперь у меня другая фамилия. И совсем другая жизнь. Я – Корнеев.

– Да, простите! Конечно… Я… просто немного растерялась, когда вы себя назвали. Это так неожиданно!.. Значит, папа вам тоже обо мне рассказывал?!

– И не раз. Со всеми подробностями. Трагичная история.

– Это вы насчет первого маминого мужа, который погиб во время ограбления Торгсина? Да, наверное, – без особой печали согласилась Света. – Но я не виню папу. Совсем не виню. – И, желая, видимо, сменить трудную тему, спросила, сверкнув глубокими, как океан, голубыми глазищами, в которых при желании можно было запросто утонуть. – Значит, мы с отцом действительно очень похожи? Мама однажды сказала – одно лицо, – кокетливо улыбнулась девушка, вновь беря ведро и поднимаясь по ступенькам к двери в дом.

– Ну, не так чтобы одно, – пожал плечами Охотник. – Вы ведь все-таки девушка, молодая, красивая, а он – мужчина, в возрасте. Но определенное сходство в чертах лица я уловил сразу же. У вас с Иванычем глаза и… простите… уши одинаковые.

– Это я знаю, – кивнула, соглашаясь, Света. – И, между прочим, не извиняйтесь. Мои замечательные ушки мне очень даже нравятся!

– Мне тоже, – согласился Охотник. – Вы вообще девушка симпатичная. Если не сказать больше.

– И это для меня тоже не секрет, уже класса с пятого, – поджав губки, вздохнула Света. – А когда чуть постарше стала – так вообще, хоть на улицу не выходи. Все парни сразу знакомиться лезут. В кино, на танцы и на каток зовут… Ну, что же вы стоите столбом? Открывайте. Вам же не впервой. Вон, даже где ключ лежит – и то не забыли.

– Точно, – Ярослав повернул торчащий в замочной скважине ключ, распахнул скрипнувшую дверь и пропустил Свету за порог.

– Электричества пока, к сожалению, нет, – сказала дочь сенсея, зажигая стоящую на полочке в сенях керосиновую лампу. – Провода оборваны. В колхозе говорят, пока в Метелице домов пять не отстроится, тянуть линию из Морозово нет смысла. Вот и приходится – по старинке. С коптилкой. Сейчас еще ничего, а зимой, когда в три часа темнеть будет, здесь совсем тоскливо станет. Не то что в Москве. Впрочем, я к деревне уже привыкла. За три месяца…

– Света?

– Что?

– А отец, он сейчас где? В Ленинграде? В университете? Ну, в смысле, я спрашиваю, когда обещал вернуться? Это я к тому, что автобуса на Морозово сегодня уже не будет. – Ярослав вслед за девушкой прошел в кухню, снял вещмешок, положил в угол и сел на табурет. Огляделся, провел пальцами по темной бревенчатой стене дома. Прошептал чуть слышно:

– Так долго мечтал, как вернусь, а приехал… и кажется, что будто не было этих семи лет. И войны – тоже не было. Словно я и не уезжал никуда. Как сон кошмарный… Так, я не расслышал, когда Иваныч вернется?

Света поставила ведро с рыбой на скамеечку у печи, сноровисто бросила в топку несколько лежащих тут же полешек, зажгла огонь, наполнила чайник, поставила греться, села за стол и, подперев подбородок руками, посмотрела Охотнику прямо в глаза.

– Папа еще не вернулся. Совсем не вернулся. С фронта, – прошептала девушка. Голос ее дрогнул. – Я с июля его тут жду. Все думаю – вот, завтра он обязательно приедет. А папы все нет и нет. Сейчас вас заметила, со спины, в военной форме, аж сердце от счастья подпрыгнуло. А потом пригляделась, поняла, что это не папа, и так грустно стало, что сразу плакать захотелось. Если бы на вашем месте оказался любой другой человек – точно бы разревелась…

– То есть… – сглотнул ком в горле вмиг похолодевший, застывший Ярослав. Ему показалось, что дощатый пол у него под ногами дрогнул, закачался из стороны в сторону, словно при землетрясении. Свет стоящей на столе керосиновой лампы моргнул, расплылся, рассыпался на тысячи бликов. – Ты хочешь сказать, что живешь тут совсем одна?! Уже три месяца?!

– Да, – тихо отозвалась Светлана. – Я приехала в Ленинград пятнадцатого июля. Как только получила аттестат об окончании школы. Вы, видимо, не знаете… Мы с папой встретились еще в сорок первом году. В мае. Откуда он узнал, что мой отчим Навицкий погиб при испытании нового самолета, я не спрашивала… Просто папа вдруг неожиданно приехал в Москву, подождал меня возле школы, подошел, сказал, что он – мой настоящий отец, отвел в парк и все-все рассказал. С начала и до конца. Как за несколько лет до моего рождения из-за него погиб первый мамин муж. Как они с мамой встретились на Арбате, полюбили друг друга, затем поженились, как мама рассказала отцу об обстоятельствах гибели ее первого мужа и о случившемся вслед за этим известием выкидыше, а он сразу все понял… Как со слезами на глазах она сообщила, что беременна. Что им наконец-то удалось, и у них будет ребенок. Как мучимый угрызениями совести отец не выдержал и рассказал свою часть правды о том роковом дне, на Покровке. Как мама в истерике несколько минут подряд била его по лицу, а он сидел перед ней на коленях и даже не сопротивлялся. Терпел… Как потом она успокоилась и сказала, что прощает его, но жить вместе с папой больше не сможет и ребенка воспитает самостоятельно. А если он еще хотя бы раз появится ей на глаза или, не дай бог, начнет приставать к ребенку, мама немедленно пойдет в Чека и все расскажет… Папа рассказал мне о том, как на протяжении двенадцати лет, по несколько раз в год, приезжал из Ленинграда в Москву, чтобы иметь возможность хотя бы на несколько минут, издалека, понаблюдать за мной. Как я расту, как меняюсь… Раза два или три за это время его слежку замечали мама и бабушка и смотрели такими глазами, что он понимал – вздумай он заговорить со мной, и мать тотчас исполнит обещанное… Он знал, что не сможет прятаться всю жизнь. Рано или поздно он не выдержит, признается и отдаст свою участь в мои руки. Папа хотел только одного, – чтобы я к тому времени перестала быть ребенком, чтобы стала достаточно взрослой… Видимо, он посчитал, что четырнадцать лет – подходящий возраст. Приехал и все мне рассказал.

– А мама и отчим были в курсе вашего разговора? – спросил Ярослав, когда Света замолчала, подошла к печке, чтобы поворошить дрова.

– Навицкий незадолго до этого погиб, на Украине. Во время испытания нового самолета. Я всегда знала, что он – не мой отец. Хотя в семье об этом никто не говорил. Я просто интуитивно чувствовала, что «папа Витя» – чужой… Потом, по мере взросления, я не раз слышала разговоры, которые украдкой вели между собой мама, отец и бабушка, и окончательно поняла, что Навицкий – отчим. И что где-то есть живой и здоровый настоящий отец. Лет в семь я наконец решилась и напрямую спросила мать – где мой настоящий папа? Она не стала врать, просто сказала, что, мол, настоящие отец и мать для ребенка это не те, кто его родили на свет, а те, кто воспитали и подняли на ноги. И что я еще слишком мала, чтобы знать всю правду. Когда-нибудь, когда я вырасту, она сама мне обо всем расскажет. Помню, я еще тогда уточнила – сколько мне будет лет, когда я «вырасту»? Мама сказал что взрослым может считаться тот, кто окончил школу и получил аттестат зрелости… Но у папы, видимо, на этот счет было другое мнение. Когда он приехал, мне было четырнадцать. Тогда он и рассказал мне, что живет в Ленинграде, преподает немецкий язык в университете, и даже объяснил, как найти его дом в Метелице.