Текст книги "Любой ценой"

– Прости, но ты не ответила, – мягко напомнил Охотник. – Как мама и бабушка отреагировали на вашу встречу с Иванычем? Ты им рассказала?

– Конечно. Но папа и не просил молчать. Рано или поздно это должно было случиться. Они, разумеется, были в бешенстве. Сначала мать готова была его убить. Или пойти и сообщить в Чека. Но потом умные люди, в лице подруги-соседки, ей объяснили, что в этом случае она сядет в тюрьму вместе с папой. За то, что знала о совершенном преступлении и не донесла об этом куда следует. Тогда мать успокоилась. А спустя месяц началась война. Стало уже не до выяснения отношений.

– Вы оставались в Москве?

– Да, – кивнула Света. – Мама работала в какой-то организации, связанной с поставками продовольствия на фронт. Мы не уезжали даже тогда, когда немцы стояли под самой Москвой. Все были уверены, что город отстоят. Так и вышло. Хотя «зажигалки» на крышах тушить приходилось… А папа… Он писал мне письма с фронта. Я ему отвечала. Я схитрила. Когда мы с папой расставались, то договорились, что будем переписываться. Я ему буду писать на главпочтамт, до востребования. А он мне – на адрес моей подружки, Вики. Обменялись одним письмом, потом началась война. Следующее я получила уже с фронта, осенью.

– И… до какого времени вы переписывались? – с холодком под сердцем спросил Охотник. – Когда ты получила последнее письмо?

– До сорок третьего письма приходили более-менее регулярно, – ответила Света. – То нет целый месяц, потом сразу три. Осенью сорок третьего совсем прекратились, почти на полтора года. Я места себе не находила. Плакала ночами в подушку. Молилась, втайне от мамы, за его спасение. Меня подружка научила, у них в семье все были верующие. А в самом конце войны я вдруг получила очень странное письмо. Очень короткое. Всего несколько строчек. Без обратного адреса. Отец писал, что с ним все в порядке, чтобы я не волновалась. Он извинился за долгое молчание, сказал, что обстоятельства вынуждают его задержаться, но скоро он обязательно вернется. И назначил мне встречу. Здесь, в Метелице. Пятнадцатого июля. На мой день рождения, восемнадцать лет.

– И ты приехала, – опустив хмурый, задумчивый взгляд на чисто выметенный пол избы, прошептал Ярослав. – А Иваныч так и не вернулся…

– Да. Когда я увидела, что дом заколочен, то сразу пошла в колхозную управу. Сказала, что я дочь профессора Сомова, приехала к отцу из столицы. Председатель у меня даже паспорт не спросил. Помню, сказал только, что «мы с Иванычем очень похожи». Потом без лишних предисловий встал, достал из шкафа папку и показал мне извещение с фронта, где говорилось, что отец пропал без вести аж осенью сорок третьего. Представляете?! Как раз тогда первый раз прекратились письма! В общем, председатель с кислым лицом выразил мне соболезнования и посоветовал возвращаться назад, в Москву. Но ведь я абсолютно точно знала, что папа жив! А он не знал!

– Ты ему, я так понял, ничего не сказала?

– Нет, конечно. Слишком странным было то, последнее, письмо. Такое чувство, будто отец писал его… как бы это сказать… то ли второпях, то ли тайком. Даже подходящего слова не подобрать… Я тогда просто сказала, что в любом случае хочу на лето остаться здесь, в Метелице. Как совершеннолетняя, я имела право пожить одна в пустующем доме отца. Товарищ Васюк, конечно, сначала очень удивился. Затем стал меня отговаривать, пугать ужасными бытовыми условиями, отсутствием регулярного сообщения с городом и электричества. Дескать, я, коренная москвичка, дочь профессора, привыкла к столичным удобствам и даже неделю здесь не выдержу. В окружении пепелищ. До ближайшего магазина и телефона – три километра пешком. В любую погоду. И, случись что, ни одной живой души рядом. Хоть караул кричи. Но я настояла на своем – хочу, и точка. В конце концов Илья Кузьмич махнул рукой и даже согласился временно, пока не прислали «специалиста с дипломом», взять меня на работу в колхозную библиотеку. Это, значит, чтобы я, как работающая, имела право на продуктовые карточки. Дал ключ от дома, папа сдал его при уходе на фронт. С тех пор я здесь. Работаю в крохотной библиотеке, где всего-то тридцать семь читательских карточек и четыре сотни книг. С хвостиком. В следующем году, если получится, собираюсь поступать в ленинградский университет.

– А как же мать?

– Она знает мой характер. Я всегда была упрямая. Если я что-то решила – то отговаривать бесполезно. Так что Наталья Станиславовна давно смирилась. Очень надеется, что, как только наступит зима, я отсюда непременно сбегу назад, в Москву. Сама говорила… Иногда, когда я бываю в Ленинграде, захожу на телеграф, на переговорный пункт, созваниваемся… Ей сейчас не до меня, если уж на то пошло. У моей мамы медовый месяц и новый муж. Шестидесяти трех лет. Толстый, лысый, вечно потный, да к тому же еще и картавый. Зато – целый генерал! Интендант. Так что они с мамой – почти коллеги… Всю войну в Генштабе бумажки подписывал, куда и сколько солдатских сапог, ремней, шинелей и портянок отправить. Ну, нравятся ей люди в форме, что тут поделаешь, – развела руками Света и улыбнулась. Грустно так улыбнулась.

Некоторое время они молчали. Первым нарушил тишину Охотник. Спросил задумчиво:

– У тебя последнее письмо отца с собой?

– Нет. К сожалению, забыла в Москве. Случайно, – виновато поджала губки девушка. – Вы что, мне не верите?

– Верю, Света, не волнуйся. Каждому слову верю, – успокоил Ярослав. – Ладно, к письму Иваныча мы еще вернемся. Очень оно меня заинтересовало… Однако в твоем рассказе, малыш, есть другая загвоздка, – лоб Ярослава резко прорезали три глубокие морщины. Охотник пристально, почти жестко, испытующе взглянул на девушку.

– Я не понимаю… – растерялась Света.

– Ты, к моему огромному удивлению, хорошо знаешь мою институтскую историю. И, как я догадываюсь, даже некоторую часть ее бурного продолжения. Если вы с Иванычем с сорокового года не виделись, то как же ты узнала обо всем, в таких подробностях, включая мою старую фамилию? В письмах с фронта отец тебе об этом не писал. Да и… мне что-то с трудом верится, чтобы такой серьезный человек, как профессор Сомов, вдруг настолько двинулся рассудком, что вот так, запросто, взял да и посвятил свою родную дочь в наши… скажем так… сложные дела прошлых лет, за одно только знание о которых тебя при определенных обстоятельствах могут запросто отправить сначала в Чека, а затем – в лагерь. Вот в чем заключается нестыковочка. Так что, будь так добра, проясни ситуацию. А то, знаешь ли, поневоле всякие жуткие вещи в голову лезут. Уж извини за прямоту, малыш. Говорю как есть…

– Я ни чуточки не сомневалась, что вы обязательно зададите этот вопрос. Иначе и быть не могло. Все на самом деле очень просто. Хотя и достаточно необычно, – интригующе ответила Света, судя по выражению лица – ничуть не стушевавшаяся, когда поедающий ее в упор взгляд Ярослава на мгновение ощутимо потяжелел. Девушка лишь мило улыбнулась гостю, чем сразу обезоружила Охотника, и во всех подробностях поведала еще одну любопытную историю, произошедшую с ней во время трехмесячного пребывания в доме отца.

Глава 5
Дневник сенсея

– Как и всякая женщина, вне зависимости от возраста, я ужасно любопытна, люблю везде сунуть свой носик, – призналась Светлана, чуть смутившись то ли от самого факта, то ли от того, что назвала себя женщиной. – Что есть – то есть. Как только я оказалась одна в папином доме, разумеется, сразу же принялась изучать его содержимое. Хотя, если не считать огромного количества книг и вашего самодельного спортивного уголка в сарае, смотреть здесь, в общем-то, не на что. Отец жил довольно аскетично.

– Это точно, – согласился Ярослав. Тут же махнул рукой. – Извини. Продолжай.

– Однажды, перебирая книги на самой верхней полке, в дальнем углу, – Света указала рукой в нужном направлении, но быстрый взгляд Охотника уже опередил ее, – я случайно обратила внимание на стеллаж. Точнее, на его не совсем обычный вид. Правая боковая стойка показалась мне странной. Я внимательно пригляделась к ней и обнаружила, что она не цельная. В торцевой части находится что-то вроде заглушки. Тщательно пригнанной. С первого взгляда можно и не заметить. Я попыталась поддеть ее пальцами, но безрезультатно. Тогда спустилась вниз со стремянки и на всякий случай осмотрела другой верхний край стеллажа. Ничего подобного там не было. Просто цельная сосновая доска. Это меня окончательно заинтриговало. Я вновь поднялась и вскоре обнаружила – точнее, нащупала – с дальней стороны стойки крохотный гвоздик, плотно вставленный в просверленное отверстие. Он, как выяснилось, выполнял роль ключика. Вынув его, я с легкостью приподняла заглушку и обнаружила внутри стеллажа пустоту. Тайник. Там лежали две общие тетрадки. С первых строчек стало ясно, что это дневники отца. Он вел записи с конца тридцать пятого года. Одна тетрадь оказалась исписанной полностью, другая – на две трети. Вот откуда я узнала о студенте по имени Слава Корсак. И – не только…

– Невероятно. Вот уж никогда бы не подумал, что сенсей ведет дневник, как барышня-гимназистка, – чуть растерянно потер виски Охотник. Добавил, шумно вздохнув: – Хотя, если вспомнить получше, несмотря на всю свою видимую жесткость… Я почти сразу после нашего знакомства понял, что Леонид Иваныч – человек немного сентиментальный. Только такие, как правило, ведут личные записи.

– Ярослав, вы….

– Давай на ты, ладно? – протянув руку над столом и тронув Свету за ладонь, предложил Охотник. – Так гораздо легче. Иваныч для меня был как отец. Да и по возрасту у нас с тобой не такая уж большая разница. Мне ведь всего тридцать. Хотя, знаю, внешне я выгляжу гораздо старше.

– Да, конечно. Нет, не в том смысле, что старше… Действительно, будем на ты. Слава… Я уверена, что ты хочешь почитать дневники отца. Не столько из любопытства, ведь обо всем, что тогда происходило, ты сам знаешь не хуже отца, сколько из желания узнать, что именно мне известно о ваших сокровенных делишках. Сразу предупреждаю – очень многое. Папа оказался педантичным летописцем, – девушка улыбнулась.

– Что ж, спасибо, обрадовала, – качнул головой Ярослав, словно поклонился. – Теперь еще за тебя, дуреху, переживай. Не было печали. Вот уж сунула свой носик, так сунула.

– Я же обещала, что буду молчать, – обиженно надула губки Света.

– Кто бы сомневался, – примирительно заметил Охотник. – Только бывают, малыш, в жизни такие скотские обстоятельства, когда все тайное вдруг становится явным. Ладно, закроем эту тему. Теперь все равно уж ничего не изменить. Отныне нас, посвященных, трое и будем исходить из этого обстоятельства… А насчет тетрадок… Конечно, раз уж тайник обнаружен и личная тайна записей Иваныча все равно снята, я обязательно их почитаю. Но только не сейчас, ладно? Позже. Честно говоря, устал я с дороги, как мерин после плуга. Кстати, хозяюшка. Может, ты не заметила, но на дворе темно уже. А в доме и подавно. Зажги, пожалуйста, лампу. Керосин, надеюсь, есть?

– Литра полтора осталось, – ответила девушка. – Ничего, раздобуду еще. Не такая уж большая проблема. Васюк обо мне заботится. Да и сын его, Мишка, первый тракторист в местной деревне, проходу не дает. Уже замуж два раза предлагал.

– А ты чего? – хитро, с иронией, прищурился Ярослав. – Неужели отказала?

– Конечно. Я выйду замуж только за того, кого сама полюблю, – твердо, почти с гордостью сказала Света, задрав свой курносый носик. Она чиркнула спичкой о коробок и зажгла фитиль керосинки. – А Мишка… он парень, в общем, неплохой. В душе. Почти всю войну на Кировском заводе, прямо у токарного станка, прожил. Потом домой вернулся, стал землю пахать. Для местных девчонок – кавалер-то что надо… Но мне не нравится нисколечки. Такой же неотесанный грубый чурбан, как и его дружки. Двух русских слов связать не может. Му-му, гы-гы.

Когда под стеклянным плафоном заплясал желтый огонек, в избе сразу стало заметно светлее и оттого уютней.

– Так ведь некогда ему было академии заканчивать, – серьезно заметил Охотник. – Парень оружие для фронта давал.

– Ну и что? Не нравится – и все тут. И вообще… не хочу я об этом больше говорить! Ясно?!

– Не будем, – согласился Ярослав. – Не обижайся. Я просто для поддержания разговора…

– Ладно, чего уж тут. Ты, конечно, голодный? – спохватилась девушка.

– Да, в общем… Есть немного, – признался гость.

– Я сейчас! – Света принялась торопливо собирать на стол. – А потом баньку затоплю! С дальней дороги в баньке попариться – лучше не бывает!!!

– Я смотрю, ты действительно здесь совсем освоилась, – сказал Ярослав. – Рыбу ловишь, баню топишь, за водой ходишь. И не сказать, что из Москвы.

– Это плохо?

– Да нет, скорее – наоборот. Умница ты. И – красавица, – не удержался от комплимента Охотник.

– Прямо-таки, – смутилась польщенная девушка. – Вот, кушай. Картошка вареная, лук, хлеб, печенье. Сейчас чайник закипит.

– Света… – окликнул девушку Охотник.

– Что?

– Ты не волнуйся, я не задержусь у тебя слишком долго. И деньги у меня пока есть. Завтра с утра мне нужно заехать в военкомат, отметиться, а потом встретиться с одним человеком. Это друг моего фронтового командира. Он может помочь с работой и жильем в Ленинграде. В общем, я обузой тебе не буду.

– Господи! – всплеснула руками девушка. – Какая глупость! Никуда я вас… то есть тебя не отпущу! Придумал, надо же! Лучший студент и самый близкий друг моего отца – обуза!!! Никуда тебе уезжать из Метелицы не надо, слышишь? Автобус вон, в город теперь ходит регулярно, если не сломается, два раза в день. Останавливается прямо напротив дома… А если совсем честно, то устала я уже быть одна. В четырех стенах. Поживи пока со мной, Слава, хорошо? Будем вместе ждать папу. Вдвоем веселее. А дальше… дальше видно будет. Я на днях загадала – если отец до Нового года вернется или хотя бы пришлет весточку, где он и что с ним, то все у меня в жизни будет хо-ро-шо…

– Обязательно будет. В любом случае, – заверил Охотник.

– Обещай, что не уедешь. Что не оставишь меня снова одну, – дрогнувшим голосом попросила Светлана. В эту секунду она как никогда раньше была просто взрослым ребенком, добровольно взвалившим на свои хрупкие девичьи плечики тяжелую для юной «столичной штучки» ношу.

– Я останусь. Пока останусь, – серьезно ответил Ярослав. – Тем более, если честно, я сам не до конца уверен, что мне удастся быстро найти жилье в Ленинграде. С работой, думаю, будет полегче… Хоть я и инвалид, но кое-чего в этой жизни умею. И могу поделиться с молодой подрастающей сменой. На другое я теперь вряд ли сгожусь…

Охотник повертел в руках подаренную Батей трость. Нахмурился.

– Извини меня, что спрашиваю, – смущенно пробормотала девушка, – но с твой ногой все действительно так серьезно?

– У меня осколком сильно поврежден сустав, – сообщил Ярослав. – И он никогда не сможет работать больше чем на треть. Я буду всю оставшуюся жизнь ходить с тростью. Увы, но это – правда.

– Я читала в газете об одном советском летчике. Маресьеве. Когда его самолет сбили фашисты, он с ранеными ногами полз к своим через лес, много километров, в тридцатиградусный мороз. И, конечно, получил гангрену. Врач ампутировал ему обе ноги, по колено. Но Маресьев смог не только научиться ходить на протезах, но даже выучился танцевать. Да так, что никому и в голову не пришло бы, глядя, как он танцует, что вместо ног у него – деревянные подпорки. Это я к тому, что если чего-то очень сильно захотеть, то можно сделать даже невозможное. У тебя, Слава, ноги, слава богу, целы. А сустав… его ведь и разработать можно. Наверняка существуют какие-то специальные упражнения. В конце концов их можно придумать и самому. С твоим-то опытом занятий японской борьбой. Ты, главное, не отчаивайся. А я… я с удовольствием помогу тебе, чем смогу!

– Черт побери, – ухмыльнулся Охотник. – Ты говоришь с таким оптимизмом, что я уже начал сомневаться – а вдруг врач ошибся? И все не так безнадежно…

– Вот и замечательно! – обрадованно воскликнула Света и крепко взяла Ярослава за руку, обеими ладошками. – Не надо отчаиваться! Как ни жестоко это звучит, но после этой проклятой войны люди не просто калеками – уродами безнадежными домой возвращаются, без конечностей, слепые, контуженные, а тут… подумашь, колено! Тебе должно быть стыдно за такие мысли!!! Да мы этот сустав так разработаем, что будет лучше нового! Ты у нас еще чемпионом СССР станешь! Лучший ниндзя Союза! Между прочим, был бы рядом папа – он сказал бы тебе то же, что и я! Но – уже в более мужских выражениях…

Реплика насчет «лучшего ниндзя Союза» вызвала у Охотника приступ смеха. Он смеялся долго, громко, искренне, от всей души, так, как не смеялся уже очень давно, а возможно – даже никогда. Кое-как успокоившись, Ярослав вытер колючие щеки от слез и с нежной благодарностью посмотрел на смущенно улыбающуюся Свету.

Вот уж завернула, так завернула! Ярослав вдруг поймал себя на мысли, что эта милая, замечательная и – чего уж там! – просто невероятно красивая московская девушка своим непосредственным детским оптимизмом неожиданно зарядила его такой огромной энергией, что теперь ему не остается ничего другого, кроме как со всей серьезностью подойти к разработке комплекса упражнений, способствующих улучшению подвижности раненой ноги. Для начала полистать книги, журналы, кое-что добавить от себя. По интуиции. В конце концов попытка не пытка. Он ничего не теряет, кроме времени. Ведь, как верно заметила Света, даже самые опытные хирурги, как лечивший его в Брно чешский светило Сташкевич, тоже хоть раз ошибаются…

А еще – Ярослав лишь сейчас, впервые со дня той, последней для капитана Корнеева операции «Стерха» по захвату эсэсовского архива, искренне признался сам себе, почему столь пустяковое по сравнению со многими другими, гораздо более тяжелыми случаями, тем более ничуть не опасное для жизни ранение так сильно надломило его, Охотника, железную психику.

Изувеченный сустав лишал его возможности продолжать тренировки. А без них Слава уже давно не представлял себе жизни. Тренировки стали для него всем – физической нагрузкой, отдыхом и, если уж на то пошло, философией всей жизни. Холодный, неспешный, рассудительный «косоглазый» Восток оказался Ярославу куда ближе, чем взрывной, импульсивный, непредсказуемый, крайне эмоциональный «родной» русский темперамент. Так уж получилось, и с этим ничего не поделать. Он такой, каков есть…

После ужина Света, как и обещала, затопила баню. Окончательно разомлев под паром, отмокнув, наконец-то побрившись и облачившись в чистое белье, Ярослав с огромным удовольствием жадно выпил поднесенный ему девушкой целый ковшик ледяной колодезной воды, прилег – вроде бы как всего на минутку – на отведенное ему юной хозяюшкой место за натянутой поперек горницы шторкой, на до боли знакомую еще по довоенным временам скрипучую раскладушку, намереваясь после минутного блаженного отдыха от бани продолжить интересное общение с дочерью сенсея, а потом обязательно почитать те самые дневники и… сразу же провалился в сон.

Света подошла, улыбнулась, накрыла гостя одеялом. Ушла за шторку и вскоре погасила керосиновую лампу.

Охотнику снилось, что он – волк. Молодой мускулистый вожак с белыми клыками, стремительно и бесшумно бегущий по дикому зимнему лесу во главе большой, агрессивной, клацающей зубами стаи. Странно, но в шкуре серого хищника Ярослав не испытывал ни малейшего неудобства. Напротив – все происходящее было очень даже органично. Как говорил французский летчик Пьер Гием из полка «Нормандия—Неман», с которым их свела судьба еще в Польше – «дежа вю». Эффект уже однажды виденного. Этот безумный бег среди деревьев пьянил его, заставляя сердце стучать сильнее и быстрее гнать кровь по венам. Может быть, оттого, что в образе волка, наводящего ужас на обывателей, для бывшего капитана диверсионно-разведывательного отряда Корнеева уже давно не было ничего устрашающего? Скорее, наоборот. Он сам давно уже являлся по сути тем самым волком. Вожаком своей маленькой группы, полгода назад во время очередной кровавой охоты вдруг попавшим в капкан, поломавшим лапу, да так навсегда и отставшим от стремительно умчавшейся вдаль в поисках новой добычи хищной стаи.

Глава 6
Вор должен сидеть

Ярослав проснулся, когда за окном еще было темно, и сразу же взглянул на наручные часы. Пять утра. До автобуса на Ленинград оставалось два часа, и можно было не торопиться вскакивать, натягивать гимнастерку и ботинки. Но со стороны кухни, из-за прикрытой двери, уже пробивался желтый свет керосинки, слышалось шкварчанье сковороды и доносился запах свежезажаренной рыбы. Светлана готовила на завтрак пойманных вчера в речке окуней.

Как же давно он не ел жареной речной рыбки! С хрустящей корочкой! С ума сойти!

Рот Ярослава в миг наполнился слюной, а в желудке гулко заурчало.

Удивительно, но Охотник, все последние годы, включая и месяцы, проведенные в госпитале, спавший всегда исключительно «вполглаза» и слышавший даже «как во сне волосы растут», на сей раз не услышал абсолютно никаких звуков, не уловил и передвижений проснувшейся Светы. С чего бы это? Неужели так сильно устал накануне? Ерунда. Скорее – расслабился. Полностью, без остатка. Близкая душе и сердцу до щемящей сладкой боли привычная обстановка деревенского дома профессора Сомова и его нынешняя очаровательная хозяйка заставили-таки недремлющий мозг поверить в отсутствие в окружающем пространстве какой-либо потенциальной угрозы и отключиться, впервые с июня сорок первого года дав себе абсолютный отдых…

Наскоро, насколько позволяло негнущееся колено, одевшись и обувшись, Ярослав вошел в кухню. Света встретила его приветливой улыбкой:

– Добро утро!

– Доброе. Давно хлопочешь?

– Почти час, – мельком взглянула на настенные ходики девушка. – С рыбой всегда много возни. Особенно с окунями. У них чешуя – как броня. Но уже все готово. Я как раз собиралась тебя будить.

На столе, на круглой деревянной плашке, стояла большая чугунная сковорода с золотистой рыбой, рядом, на тарелочке, лежал нарезанный ломтиками хлеб. Тут же исходили дымком две большие кружки с чаем и приятно притягивали взгляд выложенные на блюдце два кусочка недробленого кускового сахара.

– Рыбка – это замечательно. Я тут, кстати, обычно карасей дергал, – Ярослав кивнул в ту сторону, где находилась река.

– Проснись. Специалист-ихтиолог! На календаре октябрь. Карась уже не ловится. Только окуньки и плотвички.

– А верно. Я смотрю, рыбацкую науку ты освоила не хуже домоводства, – рассмеялся Охотник.

– Так Навицкий, отчим, был заядлым рыболовом. Все свободное от самолетов время с удочкой на речках проводил. И нас с мамой частенько с собой, на Ламу и Пахру, брал. Когда хорошая погода. Вот и нахваталась премудростей.

– Умница, – похвалил Ярослав.

– Я такая! Ну, чего застыл столбом? Что-то не так?

– Где у тебя умывальник?

– Там же, где и раньше. Летний – на дворе, зимний – в сенях. Но в уличном воды нет. Заморозки были, вот я и слила.

– Точно, – хлопнул себя по лбу Охотник. – Совсем из головы вылетело. Отвык.

– Привыкай, – вздохнула Светлана и вновь одарила Ярослава такой милой и умопомрачительной улыбкой, что у него заныло в груди.

– Я быстро, – бросил он и, опираясь на трость, проковылял в сени.

С рыбкой расправились быстро, с аппетитом. Потом не спеша пили чай вприкуску с сахаром.

– Ты к которому часу пойдешь в библиотеку? – спросил Охотник.

– К десяти. И – до семи вечера.

– Я вернусь, как только управлюсь с делами, – пообещал Ярослав. – Заеду сначала в военкомат, потом – к Голосову. Насчет работы.

– Хорошо. Ты… – Света смущенно отвела взгляд в сторону окна, – ты, главное, только возвращайся. А когда – это неважно. Я буду тебя ждать…

Автобус на Ленинград был заполнен шумными, непрерывно галдящими селянами, как бочка – солеными селедками. Запах тоже вполне соответствовал. До самого Московского вокзала истекающему потом Охотнику пришлось стоять на нижней ступеньке. Когда дверь наконец-то открылась, ринувшиеся на свежий воздух пассажиры чуть не вынесли Ярослава наружу – он едва успел соскочить на тротуар и увернуться, как мимо прошмыгнула красная, как помидор, дородная грудастая тетка с картофельным мешком за спиной.

Нет, правы были узбекские агрономы, Варя и Шурик, – в Морозово культура из людей так и прет. Впрочем, это в порядке вещей. Здесь не истоптанная вдоль и поперек Европа, с ее подстриженными лужайками. Цивилизация в Союзе резко кончается на последней городской улице, дальше начинается сплошное варварство. Не очень патриотично так думать о своем родном народе, но что поделаешь, если это – чистая правда.

До центрального военкомата, жизнь в котором буквально кипела, Ярослав дошел пешком. Представился дежурному офицеру, предъявил документы. Сообщил цель визита. Услышав о звезде Героя, старлей тут же встал из-за стола, вытянулся во фрунт и отдал Охотнику честь. Затем быстро по телефону доложил комиссару о визитере, выслушал короткий ответ и предложил подняться на второй этаж, в комнату номер девять.

Полковник Жгун – рослый, атлетически сложенный мужчина лет сорока пяти – встретил Ярослава почти радушно, предложил сесть, заказал чай. Сдвинув на кончик носа очки, внимательно изучил документы. Попросил показать высокую награду. Записал в блокнот ее номер и адрес временного проживания Ярослава в Метелице. Задал Охотнику несколько общих вопросов, пообещал, что как только наградная книжка придет, Ярославу немедленно сообщат об этом. А напоследок, когда все вопросы были улажены, полковник Жгун предложил Ярославу в срок до их следующей встречи зайти в фотоателье и сделать снимок, обязательно с наградами на гимнастерке. Для будущего памятного альбома, где будут собраны снимки всех ленинградцев-фронтовиков, награжденных звездой Героя СССР. Охотник пообещал, попрощался с комиссаром за руку и покинул военкомат, отправившись на Садовую, к Никольскому собору, где жил старый друг командира Бати.

Начал накрапывать мелкий противный дождь, плавно перешедший в мокрый снег, поднялся пронизывающий ветер. Чтобы добраться до места, предстояло пройти изрядный кусок, и заметно уставший от ходьбы Ярослав решил проехать несколько остановок на трамвае. Транспорт в городе на Неве ходил уже более-менее регулярно, но исправного подвижного состава после блокадной разрухи явно не хватало, поэтому трамваи курсировали по маршрутам с большими интервалами. Прождав минут сорок, Ярослав, подталкиваемый в спину другими мокнущими под усиливающимся мокрым снегом пассажирами, наконец-то забрался в переполненный вагон. И тут произошло неожиданное – заметив в его руках инвалидную трость, сидящая на ближайшем ко входу одиночном месте девушка с торчащими из-под берета косичками, примерно одного возраста со Светой, встала и сказала:

– Садитесь, пожалуйста. Вам, наверное, тяжело стоять…

– Ну что ты, солнышко! – Ярослав, пойманный врасплох столь неожиданным предложением, так искренне смутился, что ему показалось, что его бледное лицо со впалыми щеками обязательно должно вспыхнуть багровым цветом автомобильного стоп-сигнала. – Я в полном порядке, можешь мне верить!

– Ну… как хотите, – пожала плечами девушка, опустилась на место и отвернулась к окну. Охотник стоял рядом, одной рукой держась за перекладину под потолком вагона, а второй опираясь на трость, и готов был провалиться на месте от стыда. Дожил, ничего не скажешь. Ему, тридцатилетнему мужику, хорошенькие девушки место в транспорте уступают! На душе Ярослава стало так скверно, что даже сердце сдавило, словно клещами. Большего унижения – а именно так он расценивал оказанную ему любезность – Охотник еще ни разу не испытывал. И, как назло, как специально, в качестве издевательства, вдруг ни с того ни с сего разболелось, заныло острой пульсирующей болью раненое колено! Да что б тебя!

Светлана сто раз права: нужно перестать хандрить по поводу невозможности реабилитации и просто, стиснув зубы, начинать тренироваться. Потихоньку, вначале – по пять минут в день, медленно и постепенно увеличивая нагрузку. И если спустя год удастся увеличить подвижность раздробленного сустава хотя бы на пару сантиметров – это уже можно будет считать огромной победой. Победой над собой. Над своими страхами. Над приговором хирурга. Прав, тысячу раз прав был Зоркий, Олег Емельянов: «Лучше быстро сдохнуть а бою, чем остаться калекой!» А крамольные мысли о том, что кому-то из миллионов вернувшихся домой бывших фронтовиков сейчас гораздо хуже, что кто-то где-то – может быть, даже вот в этом сером доме, мимо которого сейчас проезжает трамвай, – находится в значительно худшем положении, чем он, Охотник, – это все туфта. Пустое и бесполезное сотрясение воздуха. Нельзя влезть в чужую шкуру и прожить чужую жизнь. Жизнь у каждого своя. Единственная и неповторимая. И сейчас ему плохо, очень плохо. Каково это горькое чувство на вкус, может понять только человек-кремень, вдруг в одночасье превратившийся в фактически беспомощного перед лицом любой физической угрозы инвалида.

Если бы не трость с клинком – подарок Бати, – разве смог бы он справиться в поезде с капитаном Бересневым? Давно бы уже отдыхал на нарах в Чека и ждал расстрела. Черт побери, да он в своем нынешнем положении даже с обычным дворовым хулиганом навряд ли справится, окажись тот достаточно шустрым! Разве это не унижение для настоящего бойца?! Это хуже. Это – жизнь одноклеточной амебы.

Решено. Сегодня же, после возвращения в Метелицу, он пойдет в сарай, приведет там все в порядок и начнет тренироваться. Под лежачий камень вода, как известно, не течет. Если в результате занятий будет хоть крохотное улучшение – отлично. А если от нагрузок станет только хуже и колено воспалится, окончательно потеряв подвижность, значит, судьба у него такая…

Погрузившись в мысли, Ярослав тупо смотрел прямо перед собой в запотевшее трамвайное стекло. Где-то справа, в глубине до отказа заполненного пассажирами вагона, тихо захныкал маленький ребенок, и этот звук почему-то заставил Охотника встрепенуться, скосить взгляд. Он вспомнил свои вчерашние невеселые наблюдения – в нынешнем послеблокадном Ленинграде почти не было маленьких детей, – скользнул взглядом поверх голов, но так и не разглядел в толпе плачущего малыша. Нового жителя мирного города. В том, что плакал именно младенец, появившийся на свет в год Великой Победы, не было никаких сомнений…

Зато Ярослав вдруг заметил нечто, заставившее его непроизвольно напрячься и даже на секунду перестать дышать. Охотник воочию, с расстояния в два шага, увидел то, что почти никогда не удается лицезреть ни пассажирам, ни тем более милиции, – он стал свидетелем кражи. В памяти тотчас всплыло растерянное лицо агронома Шурика и заплаканное личико его жены Вари, у которых вот такой же щипач вчера вечером увел кошелек с деньгами и продуктовыми карточками. Ах ты, сволочь!