Текст книги "Метафизика памяти"

Два условия памяти

Я помню все

Мы должны жить и думать так, как если бы мы помнили все. И не только то, что мы пережили в своей жизни, но даже и то, что в рамки нашей жизни не вошло. Если я не буду так помнить, то все будет забыто. Как говорил Екклезиаст, «в будущие дни все будет забыто. Нет памяти о прежних людях. И любовь их, и ненависть, и ревность давно исчезли, и уже нет им участия ни в чем, что делается под солнцем». Я своей памятью в каком-то смысле спасаю мир, или по крайней мере ту часть его, которая меня окружала и являлась моим миром. Во всяком случае, «мой мир» – это часть «большого мира». Если исчезнет мой мир, то исчезнет и весь мир. Я спасаю их от проклятия неизбежного забвенья. Я должен все помнить, и я помню, вспоминаю и вспоминаю, пока хватает сил. И, возможно, в этом мое главное предназначение. Как и каждого человека.

Можно долго рассуждать о невозможности такой памяти у человека, приводя рациональные аргументы, но для творца это постулат, это как бы нравственный императив: я должен жить так, как будто бы я все помню. Без этого я не мог бы писать, не мог бы чувствовать, не мог бы остановить мгновение и увидеть воплощенные в нем прошлые времена. Все мое творчество было бы без такой памяти выдумкой, мои слова не звучали бы достоверно и искренне. Это не просто память о случившихся событиях или состоявшихся переживаниях, это память как вечно длящееся состояние дежа вю. Словно я был всегда, если не актуально, то виртуально, иначе жизнь моя была бы крошечным отрезком, мгновением, за которое ничего нельзя ни почувствовать, ни осмыслить.

 
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь…
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят, – и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
 

Ф. Тютчев

Без этой памяти невозможно оценить значимость и бездонную глубину любого предмета, любого чувства, загадочность и неисчерпаемость мира, а жизнь была бы бесконечной тягомотиной похожих друг на друга дней, изредка скрашиваемой мелкими радостями. Человек, обладающий такой памятью, – это прорыв в устойчивом, необходимом, фундаментально обоснованном, расколдованном мире.

Кто же эти люди, которых называют поэтами, художниками. Чем они должны обладать? Способностью особенно сильно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и прочих, – то есть, как принято говорить, способностью перевоплощения и, кроме того, особенно живой и особенно образной (чувственной) Памятью. А для того, чтобы быть одним из таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих предков очень долгий путь существований и вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всей свежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной подсознательностью, а вместе с тем особью, безмерно обогащенной за свой долгий путь и уже с огромной сознательностью (И. Бунин. Ночь).

В такого рода «полной памяти», т. е. памяти обо всем, нет прошлого как отдельного недавно или давно окончившегося периода. Прошлое есть сейчас, оно заполняет все пустоты и разрывы в настоящем восприятии (а последнее всегда разорвано на отдельные мгновения) и обеспечивает глубину и насыщенность являющегося мира.

Вот десятки лет отделяют меня от моего младенчества, детства. Бесконечная данность! Но стоит мне лишь немного подумать, как время начинает таять. Не раз испытал я нечто чудесное. Не раз случалось: вот я возвратился в те поля, где я был некогда ребенком, юношей, – и вдруг, взглянув кругом, чувствую, что долгих и многих лет, прожитых мной с тех пор, точно не было. Это совсем, совсем не воспоминание: нет, просто я опять прежний, совершенно прежний. Я опять в том же самом отношении к этим полям, к этому полевому воздуху, к этому русскому небу, в том же самом восприятии всего мира, какое было у меня вот здесь, на этом проселке, в дни моего детства, отрочества! (И. Бунин. Ночь).

Возможно, наша память, как и все сознание в целом, работает по принципу голограммы. В каждом восприятии уже есть все, – можно почувствовать присутствие Бога, можно взволноваться глубиной неба, наполниться грустью неизбежной предстоящей разлуки с близкими. В каждом воспоминании есть вся память – от смутных детских впечатлений до сокровенных интимных переживаний, спрятанных в глубине души. Иначе способность мгновенно извлечь из памяти (предполагается, что человек способен запомнить порядка 10 миллиардов бит за всю жизнь, что примерно соответствует объему информации, содержащемуся в пяти комплектах Британской энциклопедии) прошлое переживание и все связанные с ним ассоциации кажется фантастической. То есть в каждом акте воспоминания память как бы незримо присутствует вся и вся отражается в одном переживании, как в лейбницевской монаде.

Действительно, одно из самых удивительных свойств человеческого сознания – это то, что каждый кусок информации мгновенно взаимокоррелируется с любым другим – еще одно свойство голограммы. Поскольку любой участок голограммы бесконечно взаимосвязан с любым другим[34]34
   Многочисленные эксперименты американских нейрофизиологов Карла Прибрама, Карла Лешли и других, пытающихся выяснить, где в мозгу хранятся воспоминания, показали, что информация хранится не в каком-то определенном участке мозга, а рассредоточена по всему его объему (Talbot М. The Holographic Universe [Электронный ресурс] URL: http://galactic.org.ua/pr-nep/Fiz-4.htm http://galactic.org.ua/pr-nep/Fiz-4.htm. (дата обращения: 05.04.2015).


[Закрыть].

В психике человека ничего не исчезает, не забывается, а продолжает жить в каждый настоящий момент, как бы гарантируя непрерывность нашего сознания, нашей жизни.

Память, взятая в своей тотальности, – это функция сознания, которое в философии и религии называли «большим разумом», «сверхсознанием». Это имел в виду апостол Павел, говоря: «Будьте безумными, чтобы быть мудрыми». Безумие может быть мощным стимулом к жизни, только человек может выдержать то, что открывает ему большой разум, то необычное, ошеломляющее видение мира, от которого обыденное сознание, «малый разум» пытается закрыться рациональными аргументами или правилами этики. Быть безумным – значит идти наперекор устоявшимся мнениям и представлениям, значит рисковать своей жизнью, кладя ее всю без остатка на какое-то дело, без всякой надежды на успех, идти своим путем к краю того, что его ограничивает: в ту область, «где рыщет смерть, где угасает мысль, где бесконечно ускользает обетованное первоначало» (М. Фуко).

Человек, поднимающийся на уровень сверхсознания, стремится заглянуть за горизонт возможного, объять необъятное, его удовлетворяют только духовные искания и вопросы, потому что все остальное не захватывает душу целиком. «Большое сознание», или «большой разум», – это «приставка» к нашему уму, которую нельзя понимать как эмпирически реальную часть нашего существования, это «усилитель», позволяющий нам подняться над собственным существованием, взглянуть на мир так, как никогда не может взглянуть человек, ограниченный своей психикой, своими разрешающими способностями зрения и слуха. Большое сознание – это метафора сверхчеловека как идеала, к которому стремится каждое живущее и мыслящее существо.

Духовность – это своего рода абсолютная точка отсчета человека. Чувство восторга перед бытием в целом, переживание всепонимания, ощущение прозрачности вещного мира, его субстанциальной родственности и близости человеку являются примером проявления большого разума в нас. Духовность – это взгляд с точки зрения вечности на любое понимание, любую мысль, любой акт. Любой поступок является завершенным, законченным только в сфере духовности. Большое сознание обращено наружу – к непостижимому пониманию целостности мира, и внутрь – к непостижимому пониманию целостности душевной жизни, которая есть обратная сторона целостности мира, к той внутренней мелодии нашей души, которая является отголоском космической музыки сфер[35]35
   В области внутренней жизни вообще «нет ни окоченелого неподвижного субстрата, ни различных состояний, которые проходили бы по нему, как актеры по сцене. Есть просто непрерывная мелодия внутренней жизни, которая тянется как неделимая от начала и до конца нашего сознательного существования» (Бергсон А. Восприятие изменчивости // Бергсон А. Соч.: В 5 т. СПб., 1913–1914. Т. 4. С. 24).


[Закрыть].

Человек, способный чувствовать не только свое, но и чужое прошлое, выходит, словно безумец, за рамки своей человечности и тем самым раздвигает рамки представлений о человеке вообще. Безумие многих великих мыслителей или художников принадлежало их произведениям, так же как их произведения принадлежали им самим. С одной стороны, безумие – это обрыв творчества, оно очерчивает линию низвержения в пропасть, за которой начинается пустота. Но, с другой стороны, безумие, крах мысли и есть то, посредством чего мысль получает выход в современный мир. Благодаря безумию творчество вовлекает в себя время этого мира, подчиняет его себе и ведет вперед, заставляет мир задаться вопросом о самом себе. После гениального безумия Ницше, Ван Гога, Арто и многих других мучеников духа, мир становится виновным перед творчеством, перед ним стоит цель переделать разум этого неразумия и вернуть разум этому неразумию. «Безумие, в котором тонет произведение, – это пространство нашего труда, бесконечный путь, ведущий к его исполнению, это наше призвание – быть одновременно апостолами и экзегетами»[36]36
   Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. С. 524.


[Закрыть].

Если человек не помнит все, то он не вспомнит ничего конкретного, он вообще не может помнить. Такого рода память подобна парадоксу Сократа – Платона: чтобы нечто узнать, надо его уже в каком-то смысле знать. Иначе неизвестно, куда идти, что искать. Чтобы что-нибудь вспомнить, я должен уже помнить это: помнить не по содержанию, а по форме, быть памятливым, т. е. вглядываться в свое прошлое и постоянно ощущать его присутствие.

Вероятно, корни этого сверхсознания, сверхпамяти находятся в религиозной метафизике: всякое религиозное переживание – это «ощущение целого», «религиозное чувство», «переживание бесконечности», страх и трепет встречи с Абсолютом. Если я не усиливаюсь помнить все, что находится в моей памяти, то совершаю грех, забываю (выхожу в забытие), лишаюсь актуального напряженного существования, при котором только и можно держаться в состоянии веры.

Но если мы не помним тех, кто были до нас, не помним «все», то пользуемся только рудиментами памяти, выпали из цепи поколений, не помним родства. И наоборот, стремление помнить все, чувствовать, что прошлое никуда не исчезает, а продолжает присутствовать сегодня, преображает, одухотворяет жизнь. Так чувствует чеховский студент из одноименного рассказа:

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой… думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы – ему было только двадцать два года, и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла (А.П. Чехов. Студент).

Человек есть нить, протянувшаяся сквозь время, тончайший нерв истории, который можно отщепить и выделить и – по нему определить многое. Человек, говорил он, никогда не примирится со смертью, потому что в нем заложено ощущение бесконечности нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду… (Ю. Трифонов. Другая жизнь).

С точки зрения здравого смысла все помнить невозможно, слишком много событий происходит в любой человеческой жизни. Но бывают такие «странные» люди, которые помнят все, в буквальном смысле этого слова: какая была погода четвертого сентября 1996 г., или какого цвета платье было на жене премьер-министра при посещении Большого театра в позапрошлом году. Известен рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Память длиною в жизнь: история Фунеса, человека, который помнил все». Некий юноша Фунес после падения с лошади и травмы головы обрел удивительные способности к запоминанию. Он не забывал ничего из того, что видел или слышал. Такая обретенная способность, с одной стороны, радовала его, он легко мог выучить несколько языков, а с другой – тяготила. Он считал свою память «сточной канавой».

Фунес видел все лозы, листья и ягоды на виноградном кусте. Он знал формы южных облаков на рассвете тридцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят второго года и мог мысленно сравнить их с прожилками на книжных листах из испанской бумажной массы, на которые взглянул один раз, и с узором пены под веслом на Рио-Негро в канун сражения под Кебрачо. Воспоминания эти были непростыми – каждый зрительный образ сопровождался ощущениями: мускульными, тепловыми и т. п. Он мог восстановить все свои сны, все дремотные видения… В действительности Фунес помнил не только каждый лист на каждом дереве в каждом лесу, но помнил также каждый раз, когда он этот лист видел или вообразил (Х.Л. Борхес. Память длиною в жизнь…).

Неспособность к забвению делает подобную память избыточной, она огромным грузом лежит на человеке, предопределяет все его поступки и мысли, превращая сознательную жизнь в хаос. Этот хаос часто принимается за особую одухотворенность, некую чрезвычайно развитую духовность. Похожим образом существуют очень образованные люди, которые обладают огромными знаниями, но мало что могут сделать в творческом плане. Сводя все к знаниям, человек непрерывно увеличивает эти знания и вынужден всюду таскать с собой, полагал Ф. Ницше, невероятное количество камней знаний, которые при случае, как пишут в сказке, могут «изрядно стучать в желудке». Знание, поглощаемое в избытке не ради утоления голода и даже сверх потребности, перестает действовать в качестве преобразующего мотива.

Но, как я уже говорил, к воспоминаниям относятся не любые события прошлого, случившиеся со мной и занимающие некоторое место в моей памяти, а переживания, которые воссоздают полный смысл случившегося, восстанавливают прошлое в его живой целостности и о которых в самом точном смысле слова можно сказать: «Я помню это». Никто не знает, что можно забыть, выбросить из головы, а что нужно обязательно помнить. Поэтому нужно помнить все. Только такая память делает нас живыми, мыслящими и чувствующими людьми.

Кажется, что многое завязывается в нас помимо наших сознательных усилий, но самое главное возникает в результате наших осознанных переживаний, забытых или «отложенных» в дальний угол нашей души, и именно оно составляет самое существенное, что есть в нас: здесь и первые розовые цветы боярышника, и материнский поцелуй на ночь, и звук лопнувшей струны, медленно тающий в теплом вечернем воздухе, и пронзительно-страшная мысль в детстве о неизбежности собственной смерти, которая занозой на всю жизнь остается в сердце.

Лучшее, что хранится в тайниках памяти, – вне нас; оно – в порыве ветра с дождем, в нежилом запахе комнаты или в запахе первой вспышки огня в очаге – всюду, где мы вновь обнаруживаем ту частицу нас самих, которой наше сознание не пользовалось и оттого пренебрегало, остаток прошлого, самый лучший, тот, что обладает способностью, когда мы уже как будто бы выплакались, все-таки довести нас до слез… При ярком свете обычной памяти образы минувшего постепенно бледнеют, расплываются, от них ничего не остается, больше мы их уже не найдем (М. Пруст. Под сенью девушек в цвету).

Кто знает, какие события моей жизни были самыми важными, оказавшими наиболее сильное влияние на всю мою жизнь? Согласно философской притче, каждый человек призван в этот мир, чтобы сделать дело, которое за него никто сделает. Именно он может его сделать, причем лучше всех. А если и он не сделает, то так и останется дыра во Вселенной, не заполненная ничьим усилием. Поскольку никто за меня его не сделает, это только мое дело, то оно подождет, можно совершить его в юности, можно в глубокой старости. Вся проблема в том, чтобы найти это дело. Но, конечно, чем раньше найдешь его, тем лучше. Пока человек его не нашел, то лейтмотивом его жизни будет мертвящая скука, или подспудная, или явная. Иногда оживают забытые картины далекого прошлого, давным-давно забытые слова или лица, которые вроде бы должен был обязательно помнить. И как это случилось, что забыл, совершенно забыл о них? Кажется, что если бы не забыл, то жизнь, возможно, пошла бы совсем другим путем. Что-то такое я не сделал в жизни, где-то проскочил нужный поворот. Никак не могу вспомнить и маюсь теперь, занимаясь никому не нужной ерундой.

Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив своих сил, не рассуждая, не зная жизни, я взвалил на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не знал меры. И скажи: можно ли было иначе? Ведь нас мало, а работы много, много! Боже, как много! И вот как жестоко мстит мне жизнь, с которою я боролся! Надорвался я! В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? (А.П. Чехов. Иванов).

Память о забытом, которое нужно вспомнить, спасает нас от бессмысленности жизни и заставляет искать самое главное дело, даже если такое дело невозможно найти каждому, даже если существование «главного дела» всего лишь философская притча.

Так, все усилия психоанализа направлены на то, чтобы помочь человеку вспомнить то, что забыто, вытеснено в бессознательное, продолжает там жить, мучить его, вызывать психические расстройства. Помочь вспомнить даже то прошлое, что человек не мог лично забыть, поскольку это не имело отношения к его психическому опыту, прошлое, передаваемое ему через мифы, сказки, легенды, обычаи, ритуалы, обряды. Психоанализ необычайно расширил наше понимание сознания, обнаружив и описав такие огромные глубинные пласты памяти, которые не в состоянии охватить никакой юноша Фюнес.

Когда читаешь труды основателей психоанализа, то складывается впечатление, что подавляющее большинство людей в той или иной степени являются носителями психических расстройств и в этом смысле страдают различными видами «забывчивости». То, что люди забывают в каждую эпоху, во много раз превышает то, что они помнят. Например, пишет К. Юнг, они забывают Бога. Юнг говорит о Боге как необходимой части психики, не касаясь рассуждений теологов или ученых. Если Бога нет в психике человека, то пустое место, оставленное для Него, заполняется какой-либо нечистью, какими-либо дикими первобытными суевериями. И эти суеверия рано или поздно подрывают психическое здоровье человека. «С давних времен инициации учат о рождении из духовного, а человек удивительным образом снова и снова забывает о божественном зачатии. Такая забывчивость не указывает на какие-то особые силы духа, более того, последствия ее выражаются в невротическом недоразвитии, озлобленности, сужении интересов, опустошенности. Нетрудно избавиться от духа, но тогда в супе не будет соли, “соли земли”»[37]37
  Юнг К. Проблемы души нашего времени. М., 2007. С. 59–60.


[Закрыть].

Любовь к Богу является высшим видом любви, поскольку она чиста, бескорыстна, она как стихия, попав в которую человек оказывается способен к любви к другому человеку, к животному, к миру, к природе. Так и память в чистом виде есть память о божественном происхождении. Памяти или памятливости больше не на чем держаться. И хотя я никогда не смогу доказать свое божественное происхождение, никогда не смогу вспомнить свое возникновение, я должен жить так, как если бы я произошел от Бога. Больше мне не от кого происходить. Сколько бы я ни искал своих предков, я ничего не найду в этом мире. Значит, я из другого мира. У меня другая родина. Что-то такое я должен помнить как самое главное, что нигде в этом мире больше не встречается.

Я ничего не помню

Память – не только способность помнить. Это еще и способность забывать. Забвение не менее значительный дар богов человеку. Без него наша жизнь была бы невыносимой. Забыться, выключить память, сбежать от черной тяжести воспоминаний или в пьянство, или в работу до самозабвения, сбежать от самого себя, помнящего все, превратиться, хотя бы на некоторое время, в беспамятное существо и тем спасти свою психику от разрушения – без этого невозможно человеческое существование.

Забвение проявляется в разных формах и видах.

1. Например, мы сознательно стараемся что-либо забыть, поскольку этот случай, или событие, лежит тяжелым грузом на нашей душе, мы постоянно помним о нем, и это превращает жизнь в ад. Или нам стыдно за то, что случилось по нашей вине, или переживания столь тяжелы, что лучше стереть их из памяти. Иногда память о смерти или несчастии близких нужно убить, иначе она убьет тебя.

 
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
 

А. Ахматова

Нам постоянно нужно что-то забывать: вычистить из памяти тот мусор, которым нас каждый день потчуют государственные и частные СМИ, всевозможные партийные фюреры, бойкая, навязчивая реклама и т. д. Если от всего этого не избавляться, то мы вскоре будем подобны юноше Фюнесу. Единственное, что утешает, – то, что воспоминания хотят – приходят, а не хотят – можно неделю вспоминать «лошадиную фамилию», да так и не вспомнить. Но забвение чаще всего в нашей власти. В юности, сдав очередной экзамен (по математической логике или марксистско-ленинской эстетике), я старательно выдавливал эти знания из головы: старался не думать, не вспоминать, не переживать за невысокую оценку – и быстро забывал, или полагал, что забывал, надеясь, что в будущем мне эти знания никогда не понадобятся.

«Запомни меня!» – кричит все, что связано с метафизическими переживаниями, что меня глубоко затронуло, взволновало. На всем остальном будто написано: «Забудь меня! Это тебя не касается! Взгляни – и мимо». Основная масса сведений и случаев быстро забывается.

Если память – глубочайшее онтологическое начало в человеке, которым связывается единство личности, и если припоминание – вбирание всего мира и всей истории во внутреннее существование моего Я, то забвение – «спасительная», облегчающая ношу существования, потеря памяти. В падшем мире человек не смог бы существовать, если бы не было забвения. Память обо всем, о прошлом и будущем, разрушила бы человека, он не выдержал бы этой памяти. Забвение приходит как освобождение и облегчение. Человек постоянно хочет забыться, забыть о прошлом и будущем. Это ему плохо удается, удаются лишь короткие мгновения, но самая потребность в забвении свидетельствует о смертельной болезни времени. Противопоставление памяти и забвения образует своего рода мнемоническое разветвление пути выхода из времени: забытье в мгновении и полнота памяти[38]38
  Бердяев Н.А. Философия свободного духа. С. 293.


[Закрыть].

В нашу компьютерную эпоху стал весьма насущным лозунг: «Учитесь забывать». Один из убедительных аргументов состоит в следующем: то, что хранится и совместно используется в электронных базах данных, может представлять собой серьезную угрозу для жизни.

Как только вы – или кто-то другой – выложите свое фото, видео или текст в Интернете, вы более не отвечаете за то, где и в каких контекстах они появятся и к чему это приведет. «Нам не дано предугадать…» Мы теряем контроль не только над следами своей памяти, но и над интерпретацией их смысла. Эти случайные записи наших жизней уже отделены от нас, надежно сохранены, но при этом подвержены дроблению и микшированию в любых комбинациях; их можно выложить на Youtube, переслать по электронной почте, приписать новое авторство и, если угодно, оставить анонимными. Их можно дописать и отредактировать, как угодно переиначить, а также растиражировать в неограниченном числе копий, каждая из которых отныне вольна отправиться в свое собственное путешествие в пространстве паноптикона цифровой памяти. Вырванные из контекста и непредсказуемым образом истолкованные, возможно, эти искаженные до неузнаваемости следы прошлого вернутся, чтобы оказать на нас какое-то влияние в будущем?[39]39
   См.: Стародубцева Л.В. Total Recall vs. Delete: Паноптикон цифровой Гипер-Памяти // Междунар. журн. исслед. культуры. СПб., 2012. С. 16.


[Закрыть]

Но главное, что нужно забывать – это не тот мусор в виде пропаганды, рекламы и т. д., что оседает в нашей голове, он и сам постепенно может выветриться, а то, что относится к собственно памяти: есть переживания, воссоздающие полный смысл случившегося и делающие прошлое актуально существующим сейчас, а есть переживания, заряженные отрицательной энергией, которые могут разрушить нашу психику. Те, что чаще всего удается вытеснить в бессознательное, но они в любой момент могут вырваться оттуда. Страшные картины насилия, проявления немотивированной животной злобы, особенно страшные в детстве, случайная смерть людей в катастрофе на твоих глазах, тяжелые фантомные видения при высокой температуре во время болезни – все это оставляет в душе темный осадок[40]40
   Как-то в детстве родители взяли меня к своим друзьям встречать Новый год. Помню, как все стали танцевать под патефон, я остался за столом, а сидевший напротив майор вдруг стал есть рюмки. Брал рюмку в рот и со страшным хрустом жевал, кровь текла изо рта, а он все жевал. Все замерли, не зная, что делать. И только патефон играл то ли «Рио-Риту», то ли «Брызги шампанского». Я не помню лица этого контуженного майора, но эту страшную картину так и не смог выдавить из памяти.


[Закрыть].

Многие относятся к своей памяти как к сети, которую не следует чересчур напрягать, чтобы удерживать тяжелые грузы. Пусть все тяжелое прорывает сеть и уходит. Иначе надо жить в постоянном напряжении – с чувством вины за неблаговидный поступок, совершенный под влиянием трусости или жадности, за оскорбительные слова, сказанные в запале, за очевидную глупость, которую совершил, поленившись продумать до конца последствия. Все это люди стараются не помнить. А то, что не помнится, перестает существовать. Как будто этого и не было никогда. И постепенно начинают жить жизнью, которой не было (Ю. Трифонов).

Очень многое хотелось бы удержать в памяти, но не получается. Тонут во тьме прошлого месяцы и годы жизни, и иногда, глядя на неожиданно найденную фотографию, думаешь с недоумением: о чем это я говорил, чему улыбался? Исчез эмоциональный контекст, и временами никак не можешь вспомнить ни слов, ни лиц, не можешь вспомнить – было ли это на самом деле или только приснилось… Сон и явь в обесцвеченных воспоминаниях так тесно переплетаются, что их невозможно отделить друг от друга.

Наша эпоха, говорил М. Хайдеггер, – это эпоха забвения бытия. За-быть – значит выйти за бытие. Человек распоряжается только сущим, наличными вещами и отношениями между ними. Он господствует над землей, покоряет мир, расколдовывает его, теоретически «обезжизневает». Из мира исчезло все святое и таинственное, не поддающееся расчету. Забвение бытия – это забвение родины. Мы тем более находимся на родине, чем ближе к бытию, и тем более страдаем от одиночества и бездомности, чем более забываем о бытии. Родины нет в этом мире, рационализированном, разложенным на роды и виды, классифицированном и типизированном, превращенным наукой и практикой в прозаический, рассудочный, обмирщенный образ. Этот «знакомый мир» не имеет никакого иного, внутренне ему присущего смысла, он не захватывает нас своей значительностью и вызывает разве что чувство тошноты. В этом мире мы бездомные странники.

Если мы как личности, – писал С.Л. Франк, – как носители внутренней реальности непосредственного самобытия остаемся одинокими перед лицом холодного, бездушного и безличного, равнодушного к нам предметного мира, если мы в этом мире – беспомощные и беззащитные изгнанники и скитальцы, то именно потому, что мы имеем Родину в иной области реальности. И как бы далека ни была эта наша исконная Родина, этот исконный метафизический приют нашей личности от чуждого нам предметного мира внешней реальности, оба они, в качестве бытия вообще, очевидно имеют некий общий корень, некое скрытое от нас первоединство[41]41
   Франк С.Л. Непостижимое. Онтологическое введение в философию и религию // Франк С.Л. Соч. М., 1990. С. 439.


[Закрыть].

Преодолеть бездомность можно, только найдя свою Родину – не в патриотическом, а в бытийно-историческом смысле. Близость к бытию – это и есть, по Хайдеггеру, Родина человека.

В этой близости к нему выпадает, если вообще выпадает, решение о том, откажут ли и как откажут в своем присутствии Бог и боги и сгустится ли ночь; займется ли, и как именно, день Священного; сможет ли с восхождением Священного вновь начаться явление Бога и богов, и как именно сможет… Только так, от бытия, начнется преодоление бездомности, в которой блуждают не только люди, но и само существо человека[42]42
  Хайдеггер М. Время и бытие. М.,1993. С. 206.


[Закрыть].

Для многих то, что написал Хайдеггер, – пустые слова, они не имеют с этими словами внутренней эмоциональной связи, они «забыли» смысловую значимость этих слов, не чувствуют их сакрального смысла, как не чувствуют никакой связи с многовековым религиозным опытом человечества. Он представляется ныне набором фраз и заклинаний, в лучшем случае волшебной сказкой.

2. Нам хочется и забыть и помнить одновременно. Вернее, так забыть, чтобы помнить, чтобы забытое существовало не актуально, а как некий фон, на котором развертываются актуальные воспоминания, как атмосфера, которую мы не замечаем, но без которой не сможем дышать. Память часто предопределяют наше понимание, подсовывая готовые рецепты и схемы, подобно тому как поисковик компьютерной программы по первому слогу выкидывает десять вариантов слова. Мы видим, как первый снег ложится на землю, это чаще всего происходит вечером, и снег имеет сиреневый оттенок, это зрелище очаровывает нас, и в то же время наша душа сжимается при мысли о предстоящих холодах, при мысли о всех неприятностях, связанных с зимой, и хочется сказать, перефразируя Шекспира: «Зима тревоги нашей впереди». Но память внушает нам, что это действия циклона, пришедшего со Скандинавского полуострова. И все очарование пропадает.

Мы хотим все помнить и одновременно мучаемся избыточностью и ненужностью многого того, что накопила наша память. Я должен пытаться настроить себя и жить так, как будто до меня ничего не было. Должен попытаться увидеть мир как будто впервые и поразиться увиденному. Ведь и действительно ничего не было, а то, что было, – это не мое, мое – только принципиальная возможность вспомнить, в которой нет никаких рецептов и схем. Жить таким образом – значит в известных пределах жить «неисторически».

Приходя к сознательной жизни, человек обнаруживает, что перед ним стена: все мысли уже высказаны, все книги написаны, все слова сказаны. А мне-то что делать? Я лишний в этом мире. Если я буду повторять то, что уже сделано или сказано, то зачем я? Мир не заметил моего рождения и не заметит моего исчезновения. Я пытаюсь раздвинуть слипшиеся глыбы мира, встать хотя бы одной ногой на маленький выступ, хотя бы своим собственным пониманием того, что для многих совершенно понятно. И постепенно прихожу к мысли, поднимаясь все выше и выше по стене, что мое собственное понимание самое важное.

Нужно, как писал М. Пруст, увидеть что-либо в «первом свете». И это очень сложно, поскольку в каждый момент «уже поздно». Вся проблема состоит в том, что это увиденное в первом свете, мелькнув на какое-то мгновение как разряд молнии, уходит, покрывается другими вещами, т. е. срабатывает закон «всегда уже поздно».