Текст книги "Из боя в бой"

Отряд «Суровый»

Линию фронта перешли легко, на одном дыхании. Не звякнув, не брякнув. Не вызвав ни окрика, ни тревожного выстрела. Хорошо сказались и отбор, и подготовка бойцов.

Пройдя Семеновский массив кромкою, углубились затем в лес, где уже не могло быть противника. Остановились. Выставили охранение. Проверили снаряжение. Михайлов пожал руку сопроводившему разведчику. Тот козырнул всем сразу и тут же исчез.

– Можно закурить, – разрешил командир. – Что тебе, Савельев?

– Вопрос имею. Как пойдем? Цепочкой или вразброд?

– Тебе, старшина, других забот нет? – подошел Сафронов. – Учеба кончилась, работа началась.

– О том и говорю. Если след в след пойдем, такую для немца лыжню проложим, ровно танк пропахал.

– А если по-твоему, вразброд, – тут же возразил Сафрон, – немец нас подсчитает.

– Отставить разговоры! – прервал их командир. – Движение по факту.

– А наследим?

– Снег метеосводка до ночи обещала.

– Она наобещает… – непримиримо проворчал Савельев.

– Склочный ты мужик. – Сафрон докурил папиросу, глубоко втоптал окурок в снег. – Не дай бог с тобой под одной шинелькой ночевать.

– Еще позавидуешь.

Командир и комиссар отошли в сторону. Михайлов смахнул с пенька снег, сел, положив на колено планшет.

– Смотри сюда, комиссар. Установочные данные я получил, маршрут следования нам указан. Однако предписано завернуть в село Слащево, это вот здесь, вблизи Уваровки.

– Что так? – удивился комиссар. – Это же отклонение.

– Отклонение, – он вытащил из планшета доставленный мотоциклистом пакет. – Приказано временно принять в свой состав спецгруппу, оказать ей необходимое содействие в выполнении оперативного задания.

– Что за группа? Зачем это нам?

– Приказ обсуждению не подлежит, – командир усмехнулся. – Только исполнению. Группа из сотрудников уголовного розыска, с особым секретным заданием – вот все, что мне известно.

– Муровцы, значит… – комиссар задумчиво соскоблил с усов сосульки. – Тогда ясно. Будут «языков» брать. В больших чинах и в достаточном количестве. Это они умеют – выследить и выдернуть.

– Я такое решение принимаю. Следуем своим маршрутом, по основному заданию. В Слащево нужным временем отправим разведку – двух-трех бойцов. Для установления контакта. Пусть условятся о средствах связи и более конкретно о той помощи, что будет им надобна.

– Не проще ли связаться с ними по рации?

– Может, и проще, – коротко ответил командир, – но запрещено. Все, – Михайлов встал, – выдвигаемся.

И, словно по его команде, за линией фронта летней грозой загрохотали орудия.

– Артподготовка? – насторожился комиссар.

– Нет, это нам в помощь, отвлекают с этого участка. Чтобы противник не заинтересовался.

Снова обильно повалил снег. Потемнело. Шли друг за другом, похожие на почти невидимые белые призраки. И только хриплое дыхание выдавало их земную суть.

Федор Сафронов, повесив свой вещмешок на грудь, приладил на спину зачехленную рацию. Шел позади Анки, стараясь хоть взглядом помочь ей.

Но шли хорошо, благодарно вспоминая жестких инструкторов, изнурительные марш-броски, гимнастику до седьмого, да и куда больше, пота. Первый переход, по лесу и в двух местах полем, дался легко. Шуточки по пути не бросали, песенки не запевали, но и уныния от усталости не было. Молодость любит свои силы чувствовать. Главное – чтобы она их на правое дело нацеливала. Ну, у этих-то ребят цель была правильная и единая.

Снегопад ослабел, сумерки близились. Вышла навстречу разведка. Доложили:

– По шоссе идет обоз, десять подвод. Сопровождения и охраны нет. Сопротивления не окажут.

– Атакуем? – спросил комиссар. – Постепенно вводить ребят в боевую обстановку времени нет.

– Оно и нашей задаче не противоречит, – командир почесал переносицу.

– Я вас понял. Хотите ребят проверить?

– Обкатать. И уверенность им придать.

Командир расстегнул планшет, повел пальцем по карте:

– Дорога на Тропарево. Здесь она делает петлю. Сафронов, десять человек с тобой. Вот здесь срежешь, вот тут встретишь огнем. А мы им отступить не дадим. Команда всем – огонь на поражение, взять двух офицеров. К бою!

Словом, стратегия простая. И тактика тоже.

Федя Сафронов руководил подгруппой захвата. Грузный, но ловкий по-кошачьи, он в тренировочных схватках, в рукопашной, на ножах всегда был первым.

Быстро встали на лыжи, разобрались на две группы, разошлись в стороны. Исчезли. Только легко осыпался твердый снег с потревоженных ветвей.

Сафронов вывел своих бойцов к месту засады; залегли в молодом густом ельнике с двух сторон дороги. Напряженное ожидание длилось недолго. Сначала послышалось короткое ржание, затем донесся скрип саней по мерзлой дороге, прозвучал чужой говор.

Подпустили вплотную, ударили из автоматов; кувыркаясь, полетели гранаты. Обоз смешался, раненая лошадь, упав, с визгом забилась в оглоблях. Ездовые стали разворачиваться, солдаты попытались ответить огнем. Но поздно. Задние повозки, с трудом развернувшись на узкой, зажатой меж сугробов дороге, мешая друг другу, рванули назад, не вступая в бой. Вытянулись, погнали лошадей. И это поздно – вторая группа встретила кинжальными очередями. И все стихло.

Бойцы быстро загрузили двое саней. Остальных лошадей выпрягли, сани со всем, что там оставалось и что не понадобилось, подожгли, благо в санях щедро была навалена солома. Все получилось четко и слаженно – совсем как на тренировках.

Возбужденные, радостные, вернулись на место стоянки. Весело обменивались впечатлениями от первого боя.

Однако надо было срочно менять дислокацию. Очистили от снега подходящую воронку, уложили на ее дно лапник, на него – немецкие шинели, а на них добытое оружие и боеприпасы. Отдельно командир сложил в кожаную сумку часы, карманные и наручные, жетоны с мундиров, наградные кресты, документы и фотографии.

Лошадей застрелили, тут же разделали и сложили конину туда же, вновь укрыли лапником и брезентом с саней, засыпали снегом. Ветеран Савельев сделал на двух деревьях приметные затесы, командир отметил «закладку» на карте. Быстро допросили пленных.

Сафронов приволок пожилого фельдфебеля с усиками под Гитлера. Отвесил такую оплеуху, что тот упал на колени в снег, да так и остался, бормоча:

– Гитлер капут! – вздел руки в детских, с узорчиками варежках.

– Это мы и без тебя знаем. Куда обоз шел?

Ответил что-то по-немецки. Подошла Анка. Перевела вопрос. Говорит:

– Шли в Тропарево, сдать на склад имущество.

– Врет как немец, – сказал комиссар. – В Тропареве никаких складов нет. Ну-ка, Федор, тряхни его еще разок от всей русской души.

Федор поднес к сопливому носу фельдфебеля свой убедительный кулак и сказал Анке:

– Переведи слово в слово: «Если ты, морда фашистская, и дальше будешь врать, то я тебя повешу вот на этой сосне без штанов. Чтобы голодные вороны склевали все твое главное хозяйство… Ферштеешь, гад?»

Анка, смутившись, перевела.

– Что так коротко? – подозрительно уточнил Федор.

– Он ворон не опасается. Он одного боится – шиссен.

Немец замотал головой:

– Нихт шиссен! Нихт. Их бин… думкопф.

– Это точно. Дурак, что к нам войной воперся. Сидел бы сейчас со своей фрау, пиво бы пил. А теперь висеть будешь.

Немец, похоже, понял. Перевернулся набок, стал на колени, застучал в грудь кулаками, захлебываясь, залопотал. Анка быстро переводила.

– Говорит, он добрый. Никого не обидел. У него дети…

– Добрый? – недобро усмехнулся Федор. – А ты спроси его, с чьих рук он варежки содрал? С живого пацана или?…

– Хватит! – вмешался командир. – Ничего он не знает. Офицеры больше скажут. А этого… – мотнул головой.

Немец обмочился.

– И как эта шваль до Москвы дошла? – изумился Бабкин.

– Если бы только шваль, – сказал комиссар. – Но у них и другие есть. Опытные бойцы, всю Европу положили. Так что не расслабляйся, Бабкин.

– Погреться бы, товарищ командир, – предложил Савельев. – Дерева здесь густо стоят, ни с одной стороны огня не углядеть.

– Давай, старшина. Отметим первый бой хорошим обедом.

Вскрыли пару трофейных ящиков и коробку.

– Шнапс! – обрадовался Сафрон. – И консервы с шоколадом. В честь первой победы, товарищ командир?

– Обязательно, – командир оглядел усевшихся возле костра бойцов. – С боевым крещением вас, комсомольцы, партийные и беспартийные.

– Таких у нас нет, – сказал комиссар. – Все мы в своей партии. Вы сегодня впервые схватились с врагом. И не так уж он очень страшен, правильно говорю?

– Очень правильно.

– А вы, товарищ комиссар, хорошо стреляете. На учении я в вас сомневался, – заметил Бабкин.

– Там мишени были, – отозвался комиссар. – А здесь враг. Там было можно мазать, а здесь, товарищи, каждая пуля должна в цель идти.

В кружки разлили немецкий шнапс. Чокнулись, стоя вокруг костра. Выпили. Савельев сплюнул:

– Пакость германская.

– Ну так ты мне из своей кружки отлей, – сказал Сафрон. – Я и не такое пивал.

Первая ночевка в зимнем лесу. Разметали снег, застелили ледяную землю лапником, уложили на него плащ-палатки. Улеглись, укрылись с головой.

Савельев позже всех лег. Сперва разложил костерок; как он прогорел – размел веткой угольки, и уж на прогретое густо настелил лапник.

– Анка! – позвал. – Иди до мене. Туточки дуже тепло и гарно.

Савельев после Финской на Украине дослуживал и немного тамошнюю речь перенял. И иногда, в добрую минуту, ею баловался.

Заботливо укутал Анку.

– Тепло ли тебе, девица? – спросил с ревнивой ноткой Сафрон. – Тепло ли тебе, красная?

– Ходи отцеда, добрый молодец, – пуганул его Савельев.

Командир, в шалашике, при неярком свете фонарика, делал в блокноте черновик рапорта. «Число. Год. В районе Тропарево нападение на обоз противника. Уничтожено 14 солдат, из них два офицера, унтер-офицер и фельдфебель. Получены путем допроса данные о перемещении частей. Захвачено 18 автоматов, пять ящиков патронов и десять ящиков гранат, продовольствие, документы и деньги. Потерь нет».

Он писал и прислушивался с легкой улыбкой к разговорам. Смешки, зевки до желудка, ворчание. Наконец угомонились. Затихли – словно в доме, в тепле, в безопасности. Молодежь…

Командир был немногим старше их. Но ответственность за выполнение задачи, за жизнь каждого бойца, тревоги и заботы поставили его как бы во главу большой семьи, сделали ну не вроде отца, а вроде старшего брата.

Командир два раза за ночь проверял охранение, напоминая дежурным, чтобы приглядывали за спящими. Иной из них высунет наружу лицо – глотнуть свежего воздуха – и вновь нырнет под брезент или плащ-палатку.

Первая ночь в лесу. А сколько их впереди?

«Позади у меня двадцать четыре года, – вдруг подумалось командиру, – а впереди война»…

Эта железнодорожная ветка чем-то не нравилась командованию. Короткая разведка ничего существенного не сообщила: ходят составы туда-сюда, а с чем и зачем, выяснить не удалось. Тем не менее нужно ее прервать, и на длительное время.

Решено идти полным составом с тем, чтобы после диверсии выйти в первую точку временного базирования.

Нагрузились отчаянно. Взрывчатка, мины, продовольствие.

Бросок в район Горелова предстоял преимущественно лесом, в крайне сложной обстановке. Командир послал в Свинцово разведчика.

– Второй дом слева. Зеленые ставни. Григорий Фомич, хромает на левую ногу. Пароль: «Москва». Доставить в отряд.

– Есть!

Григорий Фомич, надежный человек, связной между городом и лесом.

– Слов нет, товарищ командир, проведу так, что ни одну муху не спугнем.

Михайлов улыбнулся:

– Какие мухи зимой, Фомич?

– Злые, ядовитые.

– Понятно. Но, Фомич, путь не близкий и трудный, а у вас нога…

– Дохромал сюда, дохромаю и в Горелово.

– Нет, не годится. Никого из села не посоветуете? Надежного человека.

Григорий Фомич долго не думал.

– Дед Кузьма. Лесник в довоенное время. Все тропки знает. А надо – и новые найдет.

– А помоложе?

– Да где их взять? В армии все, а кто и в гестапе. Но он старик крепкий. Еще вам самим за ним поспевать придется.

Дед Кузьма степенно обошел построенный отряд, осмотрел острым взглядом из-под седых бровей снаряжение, лыжи.

– Серьезно нагрузились, – покачал головой. – И девица с вами. Однако постараюсь попроще вас вывести. Одно хорошо – морозы стоят, болота промерзли. Болотами и пойдем. Идти за мной лыжа в лыжу. Девица пусть крайней идет – все ей легче будет хорошей-то лыжней. Ну, с Богом!

У деда Кузьмы были свои лыжи, короткие и широкие. Он и в самом деле шагал упористо, широко и быстро. Многолетняя привычка, которая бодро живет и в старости.

– Носы берегите, – не оборачиваясь, напоминал он.

Над отрядом колыхался пар дыхания, шуршали лыжи сухим снегом, иногда хрустела поломанная ветка, но ни одного лишнего звука, вроде звяканья оружия, бряканья фляги или котелка. Командир был доволен подготовкой отряда.

На коротком привале дед Кузьма, закурив московскую папиросу, наставлял:

– Мне один летчик говорил, что в самолете надо летать как птица. Свободно и чтобы пользоваться ветром, облаком. Тогда, это он говорил, чувствуешь самолет как самого себя. Будто бы не у него, а у тебя крылья и хвост.

– Это вы к чему, Кузьма Егорыч? – спросил комиссар.

– Это я к тому, что лыжники из вас хорошие. А леса вы еще не чувствуете. Летчик в небе как птица, а человек в лесу должон быть как зверушка. Не лезь напролом. Выбирай себе путь, как ручеек после дождя. Он как катится? Как ему удобнее. И в лесу – одним взглядом поймай свою тропу. Где обойди, где пригнись, где перешагни.

– Эдак мы до весны добираться будем, – возразил Сафронов. – И с направления собьемся.

– Научитесь. У вас все впереди.

Странно такие слова слышать на войне.

– Встали! – Михайлов утопил в снегу окурок.

– Ежели все нормально, – сказал дед Кузьма, – через полчаса на дорогу выйдем. Спокойно пойдем, немцем там и не пахнет. Возле Горелова его партизаны подовчера так выбили, что он туда дорогу забыл.

Вышли на дорогу. Но она так только называлась. Вся в снежных переметах, ни колеи от машины, ни следа от саней.

– Тут плохое дело случилось, – проворчал дед Кузьма. А дальше промолчал.

После болот шагалось легче, сноровистей. И казалось, что нет войны или, по крайней мере, она далеко отсюда. Может, еще и потому, что не гремело вдали, не тревожили чистое небо самолеты.

Но война была здесь. Страшная и небывало жестокая.

Очень скоро наткнулись на полузанесенный снегом труп женщины. Она была босая, без валенок. Лицо белое, в распахнутых глазах застыли льдинки.

Обошли аккуратно, несколько раз оглядывались. Это был первый убитый человек, которого они увидели. И не солдат, а женщина.

– Ух ты! – вдруг воскликнул Бабкин. – Гляньте, кукла!

С края дороги в сугробе лежал голый грудной ребенок.

Остановились, как вбитые.

– Господи! – выдохнула Анка. – Его-то за что?

– Я ж говорил, – глухо выдавил дед Кузьма. – Тут плохое дело сотворили немцы.

Все обернулись к нему.

– Тут деревенька была, дворов на десять. Зачем-то она немцам понадобилась. Собрали всех жителей и куда-то погнали. Стешка грудничка несла. Он плакать стал, пора пришла покормить его. Она было присела в сугроб, а солдат ребенка у нее выхватил, одеяльце с него сорвал и голеньким бросил. А Стешку – прикладом.

– Прибрать бы его надо.

– Марья приберет, она знает. Это сестра Стешки.

– Да что же это такое? – Анка прижала ладони к груди.

– Это фашизм! – сказал комиссар.

Рвать полотно решили в трех точках, вразбежку. Выставили охранение, минеры начали работу. Хоть и сильно устали переходом, но управились быстрее, чем на учении.

Савельев доложил. Но топтался рядом с Михайловым. Что-то хотел высказать.

– Жду, – улыбнулся командир.

– Ребята уполномочили… Просьба такая… Что если какого-нито состава дождаться, под откос его определить?

– Такую задачу нам не ставили.

– Оно конечно. Но партия нас учит наши планы перевыполнять. Уж очень осерчали ребята. Хотят посмотреть…

Михайлов подумал. Рвануть полотно и скрыться в лесу, это несложно. Пустить под откос состав неизвестно с чем, а вернее с кем, возможно с живой силой, – это риск. К тому же бойцы устали, приморозились. И лежать им в снегу неизвестно сколько…

– У нас дистанционка одна есть, – приставал Савельев. – Перед паровозом рванем – душа обрадуется.

– Добро, – решил Михайлов. – Ставьте.

Ждать пришлось долго. Замерзли отчаянно. Но ветка была пустынна, и командир разрешил по очереди вставать и греться. Прыгали, толкались, закуривали.

… В сухом морозном воздухе послышались тяжелые удары колес на стыках. Враз все исчезли. И тихо-мирно стало вдоль полотна.

Паровоз шел медленно, с натугой. Густо валил, стлался за его потной спиной густой белоснежный шлейф.

– Чего-то тяжелое волокёт, – прошептал Савельев. – Жми, Власов!

Рвануло под колесами паровоза. Рвануло хорошо – аж приподняло его и свалило под откос. За ним пошли громоздиться вагоны со страшным железным грохотом и скрежетом. С платформ сорвались, трепыхая разорванным брезентом, тяжелые орудия.

Грохнули вдали и заложенные в полотно мины.

– Вот так вот! – удовлетворенно махнул варежкой под носом Савельев. – Это вам не детишек по дорогам разбрасывать.

Добрались до места первого базирования благополучно. Только посерели лицами. Да не от усталости. Одно дело – в газетах читать да по радио слышать про фашистские зверства, а совсем другое – своими глазами увидеть. И не поверить своим глазам…

Правда, взорванная «чугунка» да эшелон немного сердца смягчали.

После большого и трудного перехода по заброшенной, едва угадываемой под снегом лесной дороге командир объявил:

– Дневка! Приготовить горячую пищу!

Место он выбрал удачное во всех отношениях. Заповедный глухой бор, откуда примерно в одинаковом расстоянии лежали три пункта для трех групп. В одно село пойдет разведка, в другое местечко – подрывники: убрать мост на рокадной дороге, чтобы задержать на какое-то время перемещения техники и живой силы противника вдоль линии фронта. У третьей группы – особое задание. Ей предстояло проникнуть в поселок, где, по оперативной информации, служил начальником полиции бывший советский гражданин, и решить его судьбу. Эту группу поведет Федор Сафронов.

Небольшая полянка, словно глубоко уснувшая под снегом в окружении могучих елей, враз ожила и оживилась. Затрещал под руками и топориком сухостой, жарко вспыхнули три костра.

Савельев не поленился, срубил несколько елок и воткнул их в снег плотным заборчиком – показалось ему, что в том месте лесок не столь частый.

– Ты чего, Ветеран? – спросил Бабкин, помешивая в котелке варево, деловито вскрывая банки с мясными консервами. – Шоссейка отсюда в трех верстах, никакой немец нас не углядит.

– Лешака боюсь, – буркнул Савельев, не желая объясняться с «молодым и глупым».

Вскоре к дымку костров прибавился приятный запашок домашнего хлебова.

Расселись – на вещмешках, на брезенте, а кто и на пеньках. Бабкин, с разрешения командира, разлил по кружкам спирт. С аппетитом застучали ложками в котелках.

– А ладная из тебя стряпуха, Бабкин, – похвалил Сафронов. – Я и дома такой каши не едал.

– А где ж твой дом, далече? – спросил Савельев, разламывая жесткими пальцами сухарь. – Сдается, мы земели с тобой. Ты не рязанский, часом?

– Не, – мотнул головой Федор. – Родины своей не знаю, а дом мой – детский, с-под Москвы.

– Что, худо кормили?

– Зачем худо? Кормили вдоволь, да мне не хватало – рос больно быстро.

– Зато вымахал, – одобрил дед. – Тебе бы еще вширь разойтись.

– Это уж после войны. – Сафронов отставил котелок, свернул цигарку. – Женюсь, и будет меня жинка откармливать. – Он бросил быстрый взгляд на Анку.

– Ага, – хмыкнул Бабкин, быстро дожевывая, – как кабанчика к празднику.

– Не подавись, торопишься.

– Не бойся, я свое дело знаю, – Бабкин старательно выскребал из котелка. – Эх, братцы, самое главное дело на земле – в морозец горячего похлебать.

– Главных дел на земле много, – услышал и отозвался на его слова подошедший к костру комиссар. – Хороший огонек у вас, справный, – похвалил. – И не дымит, и греет.

– А какие ж, по-вашему, товарищ лейтенант, главные дела для человека?

– Самых главных – три, – комиссар присел возле огня, тоже закурил. – Труд, борьба и любовь.

– К родине, что ль?

– И к родине. А главное – к людям.

– И к этим тоже? – с усмешкой махнул рукой куда-то на запад Бабкин. – вот уж…

– Они не люди, – комиссар шевелил прутиком угли. – Мне даже не верится, что у них тоже есть жены, старики, дети. И они о них заботятся. И не верится, что у них есть великие композиторы, великие писатели, великие ученые. Это не люди, звереныши.

– Точно! Их, наверное, Гитлер сырым мясом выкормил. Или тухлым.

Ребята свою ненависть к фашистам еще не очень взрастили – по фильмам хроники, по газетам, по рассказам. У многих душа болела за своих, что в оккупации оказались, за тех, кто под бомбами погиб. Но воочию узнать и увидеть звериное лицо врага им еще предстояло…

На базе часто кино вечером крутили. И даже трофейную хронику. Мелькали страшные кадры. Горящие хаты, в разбитые окна которых солдаты бросали живых людей; виселицы, даже плаха мелькнула как-то раз. Видели ребенка, которого кромсала и катила по земле пулеметная очередь. Старушку видели, которую пинали коваными сапогами, вырывая из рук последнюю курицу. И видели смеющиеся, презрительные, брезгливые лица оккупантов.

– Ты, Петька, – вдруг спросил в тишине Бабкин Сафронова, – этого полицая вешать будешь или как?

– Как придется…

– Он не Петька, – поправил комиссар. – Он Федор Артемьевич.

– По документу оно так, а по факту – Петька. – Бабкин успел увернуть широкий лоб от Анкиной ложки.

– Что за смешки? – удивился комиссар.

– А это, товарищ лейтенант, так уж получилось. Петькой его теперь кличут. Как ординарца у Чапаева.

– Что вдруг? У нас в отряде ординарцев нет.

– Нам опять на базе «Чапаева» показывали, – стал пояснять Бабкин. – А там Анка с Петькой, у них любовь. А наш Сафрон на нашу Анку еще в Останкине глаз положил. Вот и пошло – Анка да Петька. Только та была пулеметчица, а наша – радистка. А остальное сходится.

– Не смешно, – сердито сказал комиссар.

– Дураки они, – без обиды добавила Анка. – Какая любовь на войне?

– На войне любовь сильная, – задумчиво проговорил Савельев, подкладывая дрова в затухающий костер. – Если, конечно, не баловство.

День незаметно приблизился к вечеру. Солнце уже с трудом посверкивало редкими лучами меж лохматых и снежных лап. Заметно похолодало. Бойцы все теснее грудились возле костров, жались к жаркому пламени, тянули к нему руки.

Командир распорядился готовиться ко сну. Сменили охранение. Пришедшие с постов ребята отогревались у костров.

– Как ваши носы? – спросила Анка. – Пальцы на ногах?

– На месте! – дружно ответили. А кто-то с притворным вздохом добавил: – Только на сердце студено. Да тут медицина бессильна.

Сборы начали еще затемно. Идти долго и трудно. Без дорог, в глубоком снегу, с полной выкладкой. Поспеть бы к вечеру.

На стоянке остались командир, радистка и группа охраны. Комиссар ушел с подрывниками.

Было тихо. Небо сплошь затянуто серыми ватными тучами, и потому в нем спокойно – ни гула моторов, ни пулеметного треска, ни пушечной стрельбы. Осмелели было птицы, но пощебетали недолго, спрятались в тепло.

Повалил снег. Вернее, полился вначале как бы дождем – тяжело, увесисто. Даже казалось, что с хрустом пробивает наст. А потом густо посыпался жесткими морозными хлопьями.

Анка, в маленькой палатке, еще и накрытой брезентом, настраивала рацию, шифровала донесение. После передачи перешла на прием, записала полученную шифровку, раскрыла блокнот.

Командир сидел напротив, ждал, не отрывая глаз от ее смуглого, спокойного и сосредоточенного лица.

И вдруг ее большие глаза стали еще больше, налились неожиданной тревогой, длинные ресницы взметнулись вверх, едва не коснувшись черных бровей. Командир привстал, Анка протянула ему листок дрогнувшей рукой.

Прочитав, командир едва не выругался.

– Что они там себе думают? Конспираторы!

В приказе было: весьма срочно получить и передать в Центр оперативную информацию от Гнатюка, начальника полиции в поселке Семеновское.

Командир взглянул на часы, Анке – в глаза. А она уже встала, быстро свернула и зачехлила рацию. Вышла из палатки, нашла свои лыжи, затянула ремень стеганки, накинула на плечи лямки вещмешка. Проверила пистолет, немного сдвинула набок нож.

– Ты у нас самый сильный лыжник, Караева, – командир сказал это так, будто извинялся.

– Я нагоню, – пообещала, успокоила его Анка. – По их лыжне быстро добегу, успею.

– Если ее не потеряешь, снег-то повалил… Сафронову передай: пусть срочно найдет связь с Гнатюком. Пароль ты знаешь из шифровки. Удачи тебе.

Командир недолго смотрел ей вслед. Почти сразу Анка затерялась за пеленой снегопада и среди густых деревьев.

Сафронов со своими ребятами благополучно добрался до цели. На краю Семеновского, на берегу замерзшей до весны речки, приметили разбитую снарядом баньку. Кровля ее рухнула не совсем, и под ней они устроились, подстелив на прогоревшие полы запасенные хозяином березовые веники, стали дожидаться темноты, прикидывая, как ловчее и незаметнее взять или уничтожить Гнатюка.

Смерклось, снег повалил снова, густо, непроницаемо. Серега Скворцов подобрался к окраине поселка, терпеливо осмотрелся, выбрал домик поскромнее с одиноким, едва светящимся окошком. Другое окошко было забрано подушкой…

Вернувшись в баньку, доложил:

– Немцев в поселке нет. Полиция разместилась в здании бывшей школы, человек двенадцать-пятнадцать всего-то. Вооружены винтовками. На крыльце станковый пулемет, наш, кстати, «максимка». Такая вот диспозиция с дислокацией. Уложим всю эту сволочь, а самого с собой возьмем.

– На кой… он нам сдался? – возразил Сафронов.

– Командир допросит.

– Сами допросим. И здесь его повесим. Чтоб знали, как немцам служить. Готовьтесь, ребята.

– Только погрейтесь сначала, – сказал Скворцов, вытягивая из-за пазухи наволочку, набитую картошкой. – Думаю, не простыла еще.

– А самогончику не добыл?

– Непьющая старушка оказалась.

– А ну дыхни… Тихо!

Насторожились. Изготовились. Сафрон вглядывался в мутное поле.

– Идет кто-то нашим следом. На лыжах. Берем?

Человек на лыжах будто что-то почувствовал, остановился. Послышался вдруг знакомый птичий свист, который не всем давался в учебке.

– Никак, Анка!

Сафрон и Серега метнулись ей навстречу, остальные продолжали наблюдать за Семеновским.

– Что случилось? – Сафрон подхватил Анку – она медленно опускалась в снег. – Серега, лыжи ей отстегни, бери ее под руку!

В баньке усадили Анку на пол, она откинулась спиной к каменке, открыла смертельно уставшие глаза.

– Задание… выполнили? – с трудом проговорила.

– Сейчас выдвигаемся.

– Командир приказал… отставить.

Недоуменное молчание, даже обида: десять километров лесом, по пояс в снегу и – отставить.

– Это наш человек, – объяснила Анка, отдышавшись. – С ним надо встретиться, у него важные сведения.

– А ты успела!

– Я старалась, – улыбнулась с трудом. – Вот уж не знала, что в бане так холодно.

– Ну-ка, – Серега отодвинул Сафрона плечом, протянул Анке фляжку. – И закуси картошечкой.

Сафрон соображал: как теперь действовать? Покрошить эту сволочь, что засела в школе, нельзя – можно ненароком их начальника уложить. А как с ним связаться? Анка словно почувствовала вопрос:

– Я, когда вас нагоняла, придумала. Я к нему пойду.

– С ума сошла? – Сафрон даже отступил на шаг, будто ее испугался.

– Патруль! – прошептал один из разведчиков.

Все замерли, выжидая.

– Отбой.

– Я все обдумала. Мне только переодеться надо, – Анка была в стеганых брюках и защитном ватнике. – Найдете во что?

– Серега, – медля, проговорил Сафрон, – сможешь? – И объяснил Анке: – У него тут уже знакомая бабка завелась.

– Лет двадцати, – усмехнулась Анка; Серега был шустрый ходок до женского пола. А почему – нет? Веселый, симпатичный, озорной.

– А чего надо-то?

– Платье, кофта, пальтишко и валенки.

– Ну, валенки у тебя свои при себе, не потеряла.

– На них следы от ремней.

– Ах, да! Ты молодец, все обдумала.

– Скучно было на лыжне. Развлекалась.

– Так я пошел? – Серега забрал свой автомат и скрылся. Так тихо исчез, что даже снег у него под ногами не скрипнул.

– Замаялась?

– Есть немножко. Очень боялась, что не успею, – задумалась. – Мне один разведчик рассказывал: они вместе с партизанами в одном селе старосту-предателя казнили, – помолчала. – Может, и он тоже по заданию, а его свои же и повесили.

– Война, Аня. В мирное-то время без ошибок не обходится, – посмотрел на нее внимательно, с тревожной теплотой. – Ты там поосторожнее. А мы тебя в обиду не дадим. За школой садик есть, засядем в нем. Если что не так пойдет, как задумала, свистни.

– Свистну, – улыбнулась. – Зря, что ль, свистеть училась. А если все так, то запою.

– Кажется, Серега возвращается, – прислушался Сафрон.

И тут же кто-то шепнул:

– Серега идет.

Скворцов положил на пол узел:

– Во, полная экипировка. Даже платок бабуля дала. Только, говорит, с отдачей. Пальтушка, говорит, у меня крайняя.

– Вернем, вернем, – сумрачно пообещал Сафронов. – С походом вернем. – Не нравилась ему эта Анкина затея, но другого выхода не было.

Анка сноровисто переоделась и переобулась в старые, подшитые валенки. На голову – вязаный платок, перехватилась им спереди, завязала на пояснице узлом.

– Тебя и не узнать, – похвалил Скворцов. – Прямо колхозница.

– Я предательница, – Анка зло поджала губы. – Пошла.

Сафрон не удержался и обнял ее, шепнул:

– Мы рядом, Аня.

Снегопад прекратился. Совсем стемнело. В домах кое-где жалко теплились огоньки, пахло печным дымом. Тишина.

Анка независимо шагала вдоль улицы, к школе. Не таилась, не озиралась, разве что не напевала.

Улица не чищена от снега; его, видно, лишь отгребали в стороны, к домам и заборам, куда были протоптаны узкие тропки.

Впереди послышались мерные шаги, говор, ленивая ругань; засветились огоньки цигарок.

– Стой! Кто такая? Аусвайс кажи!

– Нет у меня никаких аусвайсов, – дерзко ответила Анка.

– Стало быть, партизанка. А ну-ка, ходи к свету, – подтолкнул прикладом, правда, не сильно, без злобы.

– Сам ты партизан!

– Ишь! Ща вот к стенке поставлю!

Подошли к какому-то дому, остановились под окном, из которого падал на сугроб неясный свет керосиновой лампы.

– Дай-ка я тебя гляну. Нездешняя. Куда идешь, откуда? – и обхватил за плечи, жарко дыхнул перегарным самогоном и махоркой.

– Грабки убери!

– Ишь ты! – второй полицай стоял чуть в сторонке, настороженно сняв винтовку с плеча. Подначивал: – А девка смачная. Цыганочка.

– Ты кто такая?

– Маша Иванова. Убери лапы, сказала.

– Ладно, Петро, ведем ее в штаб. Пусть с ней начальник разбирается.

Второй похотливо заржал:

– А потом мы с ней разберемся. Всем взводом.

– Это мы еще посмотрим – кто с кем разберется, – и вдруг звонко и чисто пропела:

 
Ты винтовкой не бряцай —
Мой миленок полицай…
Я гуляла с обером
То рекой, то озером.
 

– Понял, миленок? Ведите меня к начальнику. И чтоб вы знали – я к нему и шла.