Текст книги "Из боя в бой"

Всерьез озадачились. Кабы не мороз, в затылках бы поскребли. Глуповатые парни оказались. У Анки страха не было – она все время чувствовала у себя за спиной своих разведчиков. Которые из темноты все видят и все слышат.

– Обыскать бы надо, – неуверенно предложил тот, что постарше.

– Я тебе обыщу! Воевать надо, а не девок лапать!

– Не ори. Ты ему кто? Родственница или полюбовница?

– А это он тебе сам скажет. Если захочет. Пошли, я замерзла тут с вами.

Молодой было открыл рот, но старший предупреждающе ткнул его в бок.

– Вот, господин обер, девку привели. Шляется по ночам, документов не имеет. И дымком от нее попахивает.

Анка незаметно, но цепко осмотрелась. Комната большая, на окне стальная сетка от гранат, на стене, позади письменного стола, большой портрет Гитлера. За столом начальник полиции.

Толстенький, в немецком черном мундире – сразу видно не новом, белая рубашка с мятым воротом. Ярко светится под большой лампой круглая лысина. В глазах заметный страх – не за себя.

– Вашей родственницей назвалась.

– Она мне дороже, – сразу разобрался в ситуации. – Ступайте, и Максиму скажи, чтоб чаю принес, горячего.

– Один стакан? Или как?

– Ты дурак, Петро? И бутерброд с мармеладом.

– Здравствуйте, – сказала Аня, садясь на стул напротив стола. – Еле добралась до вас. Вам от Зои Петровны привет, помните ее?

– Как она, все болеет?

– Шутит, что назло соседке поправится.

Гнатюк перевел дыхание. Анка смотрела на него, думая, как же ему тяжело. Среди этих бандитов, под постоянным прицелом людской ненависти и презрения. Но самое тяжкое, что он ежедневно пропускает через свое сердце аресты и казни своих, советских людей. И чаще всего невиновных или виновных в том, что они русские.

– Сейчас будем чай пить. А потом делом займемся. Ты небось за справкой пришла? Будет тебе справочка. По всей форме. Ни один патруль не придерется.

Гнатюк говорил громко и оживленно. В расчете на вражьи уши.

– А вот и чаек. Становь сюда, Максим.

Домовито так журчал Гнатюк, словно к нему в мирный дом в мирное время зашла любимая племяшка, которую как не попотчевать с морозца горячим чайком.

Начальник полиции…

Аня с удовольствием пила чай, жевала хлеб с немецким мармеладом; согрелась, откинула с головы платок. И видела, с каким удовольствием смотрит на нее Гнатюк. Видно, нечасто ему такое счастье выпадает. Устал он от честной ненависти людской. И от мрази, среди которой живет и… борется. Сильный человек, а по виду его не скажешь.

Во время чая Гнатюк положил на стол бумажку, свернутую в тугую трубочку. Анка сунула ее в валенок.

Гнатюк, не вставая, отпер железный ящик на стене, достал бланк, печать. Заполнил, подписал, припечатал, посмотрел с удовольствием.

– Держи, девонька, – он встал. – Провожатых тебе дать?

– Совсем наоборот. У меня своих провожальщиков хватает.

Гнатюк приблизил лицо, шепнул:

– Неосторожна ты, девонька. Издаля шла, а шалька на тебе бабки Настасьи.

– Так получилось, больше негде было взять, – она встала. – Спасибо за чай, пойду я – совсем уж поздно.

– Петро! – Гнатюк тоже встал, сделал вид, будто стоя дописывает что-то важное, что сообщила ему девушка. – Проводи-ка до колодца, не дальше, понял? И чтоб у меня!.. – грозно сверкнул глазами и брякнул кулаком в стол.

– С понятием, Панас Мироныч.

Петро проводил Аню до колодца, вежливо попрощался и даже сказал:

– Не серчай.

А у колодца ее приняли разведчики – и откуда только взялись!

– Порядок? – обхватил ее Сафрон. – Умница! Теперь пусть только попробуют! – пригрозил кому-то.

– Кто попробуют? Чего? – улыбнулась Аня с облегчением.

– Пусть попробуют орден тебе не дать! Самому Иосифу Виссарионовичу отпишу!

Переодевшись в свое, Анка завязала в шаль бабкины вещи и дала Сереге коробочку мармелада, что сунул ей на дорожку Гнатюк.

– Бабке Настасье отдашь.

– Вот и ладно. А мы ей еще и сахарку собрали, даже шоколадка нашлась.

– Где ночевать будем? – прикидывал Сафронов. – В лесу или здесь?

– Далеко по лесу в ночь не уйдем, костер разжигать опасно. Здесь, может, останемся. Анка может у бабки заночевать, у нее теперь аусвайс справный. Хоть разок в тепле поспит.

– Здесь пересидим, – решил Сафронов. – А выйдем завтра затемно, как раз поле до света перейдем.

– Идти надо, – сказала Анка. – Командир волнуется: успели – не успели?

– А заплутаем?

– Не дети малые.

– Тебе отдохнуть надо – весь день на лыжах.

– Я в полиции отдохнула. Даже чаю напилась.

– Упрямая ты, Анка. Ладно, выступаем.

Командир нервничал в ожидании. Но никто этого не замечал. Он ничуть не изменил своего постоянно ровного, спокойного и уверенного настроения, только курил почаще. Да и бойцы, пользуясь случаем, занялись обустройством своего кратковременного здесь обитания, чтобы по мере возможности наладить лесной зимний быт. Кто-то менял лапник в снежных норах, кто-то починял ватник или лопнувшее лыжное крепление, кто-то перекладывал вещмешок, набивал автоматный магазин патронами. Кто-то кашеварил или кипятил воду для чая.

Савельев же, сверх меры озабоченный неожиданным уходом Анки, даже взялся ладить хижину меж двух елей. Нарубил лопаткой, подравнял штыком снежные кирпичи, складывал из них покатые стенки.

– Ты что, Ветеран, – усмехнулся Бабкин – у него всегда и всюду, к месту и не к месту, безобидные смешки выскакивали, – зимовать здесь собрался? Хочешь, сказку скажу? Была у лисицы избушка ледяная, да к весне растаяла.

– По весне, – весело отозвался довольный работой Савельев, – я в Берлине буду. – Он стал сводить стенки куполом.

И так всем стало интересно, что бросили свои дела, окружили «строительство». Кое-кто даже вызвался помогать.

– Не трожь, – отрезал дед, – попортишь. Стал класть переднюю стенку со входом.

Получилось ладно. Стволы елей дед вписал в стены, коротко обрубив сучья, на которые можно удобно развешать оружие и разместить другое имущество.

Подошел командир.

– Забавно. Обучили бы бойцов, старшина.

– Оно можно, обучил бы. Всех, кроме Бабкина. Он бестолковый, – отомстил Савельев за насмешки. – Однако дело такое, что не всякий снег для этого годится. Твердый нужен, обветренный. Где ж его всякий раз возьмешь? Да и не всегда ко времени.

Дневальный негромко постучал ложкой в котелок. Савельев завесил вход плащ-палаткой и сказал:

– Вовнутрь пару-тройку свечей засветить – и будет, как в дому, тепло.

– Да где ж их взять? – кто-то вздохнул по домашнему теплу.

– Хорошо поискать, так найдется, – пообещал Бабкин. – А вообще, Ветеран, ты теперь завидный жених – со своей жилплощадью. Староват, правда.

Посмеялись, окружили костер. Почувствовали, как не хватает многих, с которыми уже крепко сдружились. Уж больно свободно у костра было, нечасто своим боком локоть другого чувствуешь.

Однако прямо к обеду вернулись разведчики – краснощекие, с беловатыми кончиками носов, в серебристой опушке по шапкам и воротникам. Доложились командиру, переобулись и окружили костер. Не успели взяться за ложки – вернулись взрывники, нагруженные трофеями. Командир выслушал доклад комиссара: мост капитально взорван, перед закладкой взрывчатки пришлось, конечно, снять часовых и уничтожить охранение – всего 12 фашистов. Обратным путем срезали около трехсот метров телефонной связи.

А у костра пиротехник Власов ворчал:

– По своей земле тайком пробираемся и свое же уничтожаем. Сердце болит.

Тут же вмешался Бабкин, радостно пообещал:

– Вот загоним фрица обратно в Германию, уж там-то я с большим удовольствием ихние мосты и дома рвать буду.

– И детишек ихних обижать? – сварливо ввернул Савельев.

– Детишек жалеть буду, что в такой стране народились, – рассудил неторопливо Бабкин, – а других жалеть не стану.

– Глупый ты парень. Я что скажу: в этой войне фашистов мы уничтожим, а народ немецкий останется. И будет у себя строить новую советскую жизнь. А мы им поможем.

Бабкин даже вскочил:

– Ты, дед, спятил?

– Сядьте, товарищ боец! – резко и сурово прозвучал голос комиссара. – Свою дремучую несознательность не показывайте.

– Что они тут у нас творят, а мы их жалеть будем! И помогать! А потом они с силами соберутся, с нашей помощью окрепнут и снова на нас кинутся! Это такая нация!..

– Нации, народы не бывают такими или не такими. Все они одинаковы. Государства у них бывают разные.

– А мне, товарищ лейтенант, извините, конечно, наплевать. Когда они мой родной городок с землей сровняли. А в нем никаких объектов не было, сплошь мирные жители. И матка с батькой там под развалинами лежат. А я буду разбираться – кто у них немец, а кто фашист. Я их всех без разбору бить буду.

– Подумай, что сказал, – спокойно возразил комиссар, чувствуя, как молча, но остро участвуют в разговоре бойцы. – Они – без разбору и ты – без разбору.

– Вы меня с фашистами не равняйте.

– Ты сам себя сравнял…

Разговор прервался – вернулась группа Сафронова, в полном составе. Но этот разговор будет дальше вести долгая и жестокая война, а потом – трудный мир. А после этого мира – мир еще более трудный и война еще подлее и коварнее. Победителем в которой станут совсем другие люди. Новые, беспринципные, алчные и беспощадные…

В Центр ушла радиограмма, содержащая важные данные о передислокации сил противника на важных участках фронта. Каким образом получил эти сведения начальник полиции Гнатюк, известно только ему самому. Но они стоили ему жизни. Гестапо, надо быть объективными, работать умело. Гнатюка схватили, начались страшные допросы. Весь взвод Семеновского полицейского участка расстреляли, заменили новыми негодяями. Таких всегда хватало во всех войнах. Предательство живуче и неистребимо.

Группа получила приказ: принять необходимые меры к освобождению Гнатюка. Командир принял решение атаковать всеми силами расположение гестапо в поселке Уваровка. Разведка тщательно изучила обстановку, все подходы к зданию, личный состав, охрану – словом все, что необходимо было знать, чтобы успешно выполнить задачу.

Тщательно подготовившись, выдвинулись.

– Чудно получается, – балагурил на ходу Бабкин. – То мы его расстреливать шли, а теперь выручать идем.

– Помолчал бы ты, балабон.

Двумя отрядами приблизились к поселку. Рассредоточились, залегли в ожидании. Двоих разведчиков командир отправил в поселок. Они вернулись быстро.

– Опоздали, товарищ старший лейтенант. Он уже висит на площади. С табличкой на груди.

Командир потемнел лицом, готов был отдать команду на атаку. Но… Но приказ ему был дан совсем другой. И он его выполнить не смог.

Зимний вечер. Сгустились сумерки. Пламя костров пляшет на заснеженных еловых лапах. Приятные минуты перед «отбоем», личное время.

– Так-то вот, ежели подумавши сказать, – неспешно рассуждал Савельев, штопая рукавицу, протягивая время от времени к огоньку стынущие пальцы, – то получается, что женщине не должно на войне места быть. И убивать ей вовсе негоже. Ейное дело рожать, детей рóстить, по дому хлопотать. А не в землянках да окопах, не в танке, не в лесу, среди мужиков. И трудно, и неловко, и опасно. Вообще – не по женской природе, – оглянулся, далеко ли Анка. – Да хоть по нужде сходить и то целая задачка.

– Ты прав, старшина, – согласился комиссар. – Но ведь такое всегда было. Рвалась женщина на войну.

– Ну да, – Савельев кивнул. – За женихом, за братом.

– Такое, конечно, бывало. А еще и за родину.

– Известное дело. Сейчас вы, товарищ комиссар, за двенадцатый год вспомните, про Надежду Дурову, которая в кавалерии служила. Так то от случая к случаю, редкость по всем временам.

– Не такая уж редкость, – встрял студент Петров. – А Василиса Кожина, а Александра Тихомирова?

– Кто такая? Почему не знаю? – прямо по-чапаевски встрепенулся Савельев.

– Она пятнадцать лет командовала уланской ротой под именем погибшего брата.

Тут Студента никто не попробовал остановить. А он погрузился в историю, как в бездонный омут. Вспомнил воинственных амазонок да «амазонскую роту» Григория Потемкина.

– Это светлейший князь императрицу Екатерину хотел порадовать. Нарядили эту роту в тюрбаны с перьями, даже ружья выдали с тремя зарядами. Правда, Екатерина невесть за что их наградила…

– За выправку, наверное: грудь вперед, зад назад, – свредничал Бабкин.

– …Наградила и тут же роту распустила. А немного позже отправила на пенсию капитана Курточкина.

– А его-то за что? – удивился Бабкин.

– А он не Курточкин был, а Татьяна Маркина, донская казачка. На нее кто-то донос написал, догадался, что это женщина.

– Откуда ты все это знаешь? – с уважением спросил Савельев. – Образование большое?

– Не очень, – усмехнулся студент Петров. – Я со второго курса в ополчение ушел. Но у меня отец – историк. Много рассказывал, я и запомнил.

– А еще что ты запомнил?

– Про женщин на войне? Их все больше становилось. Вот только не знаю – почему? В Русско-японской войне, кажется, уже четверо сражались. Одна из них – разведчица. В войне четырнадцатого года я число не знаю, но их гораздо больше стало. И воевали они будь здоров! Не хуже мужчин. А порой и лучше. Тот же легендарный ефрейтор Антон (Антонина). И в разведку ходила, и в атаку безнадежно залегшую роту подняла. Не раз раненная. Георгиевский кавалер.

(Студент Петров, естественно, не мог знать, что «ефрейтор Антон» отличится еще и во время блокады Ленинграда, активно участвуя в его обороне.)

– А я о другой воительнице кое-что расскажу. – Комиссар привстал, вытянул из огня веточку, прикурил от нее. – Это была, что называется, бой-баба!

– Бочкарева? – спросил Петров.

– Она самая. Я бы о ней и не стал бы вспоминать – яростный враг советской власти. Но воевала отважно, этого не отнимешь.

– Ей ведь сам Николай дал добро на воинскую службу. Ей вроде даже поручика присвоили? Небывалое дело в армии.

– И офицерский чин получила, и Георгия заслужила, и дважды ранена была. Уже при Керенском возглавила «женский батальон смерти».

– Потом этот батальон Зимний защищал в Октябре семнадцатого.

– Ну, как уж он там защищал, это известно, – усмехнулся комиссар. – Разбежался батальон, разогнали его. Но Бочкарева не угомонилась. Моталась по свету, даже в Америке и в Англии побыла, выпросила там деньги на борьбу с большевиками. Воевала в армии Колчака.

– А потом?

– А потом ее ЧК расстреляла. Это в двадцатом было, в Красноярске.

– Постой-ка, – припомнил командир, – ведь ты, кажется, в это время как раз в Красноярской ЧК служил?

– Было дело…

– Ясно-понятно.

– Я ее не расстреливал. Я вообще никого не расстреливал. Хотя иногда очень хотелось.

– И мне тоже, – признался студент Петров. – Хотя бы за то, что нашим девушкам и детям приходится воевать.

Разговор этот хорошо теплился еще в то время, когда не было известно, что сотни тысяч женщин включились во всенародную борьбу против фашизма. Да, конечно, медсестры, банно-прачечные отряды, радистки… Но ведь были и те, кто непосредственно участвовал в боях, делал сугубо мужскую военную работу. Еще неизвестен был подвиг Марии Октябрьской, механика-водителя танка Т-34. Кстати, в 1943 году экипаж танка «Боевая подруга» участвовал в бою против той самой немецкой дивизии, солдаты которой казнили в Петрищеве Зою Космодемьянскую. За этот бой Мария была награждена орденом Отечественной войны I степени. Умерла в госпитале от тяжелого ранения, так и не узнав о присвоении ей звания Героя Советского Союза.

Три года воевала в составе танкового экипажа Александра Ращупкина, и до тех пор, пока ее не ранило, никому в голову не могло прийти, что отважный паренек Сашка вовсе не паренек.

Авиаполк ночных бомбардировщиков, сформированный Мариной Расковой. Эти «ночные ведьмы» каждую ночь вылетали на задания, бомбили, обстреливали, вывозили раненых, доставляли партизанам и отрезанным частям продовольствие и боеприпасы. И гибли, сгорая в своих фанерных легких бомбардировщиках По-2. Только в этом полку было 23 Героя Советского Союза.

А великий снайпер Людмила Павличенко. На ее боевом счету свыше трехсот уничтоженных гитлеровцев, в том числе 36 снайперов. Это ведь она в 1942 году в Соединенных Штатах, где была с молодежной делегацией, жестко заявила:

– Я женщина, мне 25 лет. На фронте я уже успела уничтожить 309 фашистских захватчиков. Не кажется ли вам, джентльмены, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной?

…Прислушиваясь к разговору, Михайлов полной мерой оценил настоящую мужскую душу Савельева. К Анке бойцы и так относились с заботой и вниманием, оберегали, помогали со всем тактом порядочных парней. Однако теперь глянут на нее еще и другим взглядом, оценят выдержку и мужество.

Утро морозное. Комиссар – у него наградные часы от самого Дзержинского, которые показывают не только время, но и дни недели, север-юг (бойцы шутят, что по этим часам можно отыскать винно-водочный склад без охранения) – отметил мороз в 27 градусов.

Шли лесом около трех часов. Снег глубокий даже в лесу, лыжи часто срываются с ног, подводят уставшие крепления, ломаются. На ходу починка ремешками, бинтами, тесемками.

Вышли к дороге на Астафьево, небольшое село. Приободрились, сняли лыжи, вскинули на плечо, смело пошагали колонной. Кто-то даже напевать стал, кто-то и поддержал запевалу. Командир не возражал: впереди разведка, в арьергарде – охранение.

Отряд в боевой готовности. И, в зависимости от встречных сил противника, либо мгновенно растворится в лесу, либо даст скоротечный бой. Командир шагал впереди, комиссар – замыкающим. У него вообще была такая манера – поддерживать то шуткой, а то и плечом уставших и отстающих. Подбодрит озорным веселым словом, похвалит выдержку, заведет разговор о том, что каждому дорого и интересно. Командир стал замечать, что многие бойцы эту ситуацию «просчитали», и порой устал не устал, надо не надо, а пристраивались в хвосте колонны – послушать, узнать, поспорить, укрепиться в своем или переменить мнение…

Спецотряд Сосновского

Колонну догнали у поста, охраняющего мост; она здесь замедлила движение, и Сосновский нахально занял «свое» место за белым транспортером, кузов которого, с обгоревшей белой краской, был плотно набит нахохлившимися солдатами.

Сима сказал что-то вполголоса. Сосновский не разобрал ни слова, глянул вопросительно.

– Извини, – улыбнулся Сима, – в образ вошел, привычка, – и перевел сказанное: – Долго мы так не продержимся.

– А нам долго и не надо. Сразу за Воробьями сворачиваем. Кстати, заодно и посмотрим, что там, в кузове. И «языка» послушаем.

Странно было ехать по родной земле среди ее захватчиков. Ведь у каждого бойца помимо общего был и свой счет к фашистам. Но чувство ненависти было властно подавлено чувством долга.

Придерживая баранку одной рукой, Сосновский достал и передал Симе карту.

Тот, удобно ее свернув, положил на колено и тут же стал делать пометки на полях, время от времени уточняя у Сосновского:

– Больших транспортеров в колонне два, так? Четыре грузовика со снарядами, точно?

– Не знаю. Они крытые.

– Со снарядами, – уверенно чиркал карандашом Сима.

– Откуда ты знаешь?

– Я ведь отчасти офицер немецкой армии, – шутливо объяснил Сима. – Наш легкий танк гнали, Т-60, самоходом, заметил?

– На хрена он им сдался?

– Хозяйственные.

Световой день близился к концу. Небо было еще светлое, но разных цветов. На востоке синело, на западе золотисто светило. Кое-где в синеве проглядывали первые нетерпеливые звездочки.

Потом вдруг разом все затянуло серой мглой, пошел снег, зарядом. Быстро кончился. Опять посветлело.

– Вообще погубит немца порядок, – сказал Сима.

– А что так?

– Да я вот уже отметил: с. Мокрое – дислоцирован четвертый батальон мотопехоты. Васильки – гаубичная батарея. Еще кое-что зафиксировал. По указателям.

– Это наглость, а не любовь к порядку, – угрюмо проговорил Сосновский. – Вон: «Нах Москау», видишь стрелку?

– Ничего, мы ее скоро на Берлин повернем.

– Да не очень-то скоро.

– Все относительно, фельдфебель. В рамках истории.

– В рамках истории впереди еще пост. И, похоже, посерьезнее. Каждую машину досматривают.

– Проскочим, – с мальчишеской уверенностью пообещал Сима. – Погубит немца порядок. И дисциплина.

С этими словами он отщелкнул крышку ящичка на панели и стал деловито в нем копаться. Достал фляжку, отвинтил пробку, понюхал:

– Шнапс. Хочешь глотнуть?

– Я лучше своего, чистенького, на ночевке.

Сима перебрал попавшиеся в руки бумаги, отобрал нужные:

– Что и требовалось доказать. Кстати, верстах в пяти за постом – поворот на Воробьи.

Этот пост в самом деле был посерьезнее. Полосатый шлагбаум, грозная табличка «Halt», приземистая конторка рядом с обочиной, возле которой плотной, сбитой стайкой теснились мотоциклы с пулеметами.

– Дас ист гут, – проговорил Сима. – Значит, впереди секретный объект. Я так полагаю, склад боеприпасов или топливный. Эх, ехать бы так и ехать подальше. Сколько полезного бы собрали.

– А ты веселый человек, – серьезно сказал Сосновский. – И смелый. Ты мне нравишься.

– Ты мне тоже, – не стал скрывать Сима. – Ты за этой баранкой будто в Германии родился.

– А в ухо?

– Не успеешь.

– Я не таких…

– Вот именно, – усмехнулся Сима. – Именно, что не таких… Приготовься. Твое дело устало в стекло пялиться. И моргать по-тупому.

Сосновский остановил машину. Справа подошли два солдата. Из-под касок виднелись теплые подшлемники, носы были красные, с замерзшей под ними мокротой.

Старший небрежно выкинул руку в приветствии и тут же протянул ее за документами.

Сима что-то резко сказал ему. Одно слово Сосновскому резануло ухо чем-то знакомым. «Русский мат, что ли», – подумал он, моргая по-тупому.

Солдат виновато дернулся, взял документы, тут же их вернул. И сделал пропускающий жест.

– Шнеллер! – скомандовал Сима Сосновскому. – Ферфлюхтен!

– Что ты ему сказал? – Они тронулись, начали догонять переднюю машину.

– Я ему сказал, чтобы он подтянулся. Я ему сказал, что он солдат великой Германии, а не разгильдяй-колхозник.

Сосновский повернул к нему голову:

– Не бреши, разведчик. А то он знает слово «колхозник».

– Капитан, – грустно вздохнул Сима, – они все знают много русских слов. «Матка, млеко, яйки, руськи бабионки, шиссен». И «колхоз» в том числе они знают – они, сволочи, с них кормятся. Но любимое слово у них…

– «Руссиш швайн», знаю.

– Нет, любимое слово у них – «партизанен».

Сосновский поглядывал на дорогу, высматривая поворот на Воробьи.

– А что ты еще его спросил?

– А я спросил: где нам сворачивать на склад?

Сосновский рассмеялся.

– Тише ты, – улыбнулся Сима. – Слишком по-русски смеешься, от души. Даже желудок видно.

– А мне ты что сказал?

Сима пожал плечами.

– Сказал, чтобы ты ехал побыстрее. Что ты вообще сволочь.

– Спасибо. Надо это слово запомнить. При случае отомщу. Как будем сворачивать?

– Да просто. Съезжай на обочину и открывай капот. А я тебя буду материть по-немецки. Хотя, конечно, мат у них условный.

Съехали на обочину. Сосновский суетливо откинул крышку капота, стал ковыряться, грея руки возле теплого двигателя. Сима прыгал рядом, материл его условным немецким матом и даже дал чувствительного, неусловного пинка под зад.

Замыкающий вездеход брезгливо объехал их, а офицер только выкликнул в их адрес что-то условно матерное.

Съезд на Воробьи был едва заметен. Сосновский знал, что, в общем-то, никаких Воробьев в глубине лесного массива давно уже нет. Когда-то был там хуторок, выродился, на его месте прижился пикет лесничего. А сейчас там была партизанская явка.

Машина шла тяжело. Накатанной колеи практически не было. Сосновский угадывал ее по едва заметным гребешкам снежных наметов.

– Все, – сказал он, останавливаясь, – дальше своим ходом. – Он вышел из кабины, окликнул ребят: – Вылезай, братва. Можно курить.

– А оправиться можно? – первым спрыгнул на снег разведчик Кочетов. – А то я чуть в штаны не напрудил, с тоски. А мудрость народная гласит: сухие порты лучше мокрых. И еще: лучше вовремя пописать, чем не вовремя по…

Этот сразу освоился – мгновенно верхним чутьем понял, что опасности здесь большой нет, а малой он нигде не боялся.

Следующим выпал пленный. Он дрожал, и от него дурно пахло. Кочетов покачал головой насчет не вовремя.

– Дубиняк, что он показал?

– Много чего, командир, – брезгливо ответил Дубиняк и с омерзением сплюнул: – «Муттер, киндер, арбайтер. Гитлер капут».

– Они все так много говорят, когда в плен попадают, – сказал Сима и, морщась, заговорил по-немецки. Выслушал сбивчиво-горячие ответы. Покачал головой и сказал Сосновскому: – Пусто-пусто, командир.

– Дубиняк, отведи его в лес.

– Мараться еще об него. Марширен, фриц!

– Нихт Фриц! Их бин Ганс!

…Дубиняк вернулся один, брезгливо оттирая финку снегом.

– Значит, так, – распорядился Сосновский. – Ты, Сережа, остаешься здесь, беречь машину. Она нам еще может пригодиться.

– А чего мне здесь делать, командир?

– Сиди в кабинке, время от времени прогревай двигатель. А если кто здесь появится, гони их всех к… чертовой матери. Ясно?

– Да не знаю я по-ихнему чертову матерь! Как их гнать-то?

– На раз – орешь «Хальт!» На два – даешь очередь в воздух. На три – очередь на поражение. Мы будем поблизости, услышим и на счет четыре тебя поддержим. Понял?

– Яволь, герр официр!

– Ну вот, а говоришь, языка не знаешь.

– Командир, – напомнил Сима, – пока совсем не стемнело, надо кузов осмотреть. Что они там везли.

– Давайте по-быстрому. Ребята, помогите обер-лейтенанту ящики пошмонать.

– Жратва там, – поспешил Кочетов, – не иначе жратва – больно добротно упаковано. И запах я учуял.

Да, упаковано было добротно. И пахло серьезно. Церковная утварь, иконы, сервизы старого времени, серебряные подсвечники, картины, статуэтки…

– Я так и знал, – сказал Сима. – Здесь ведь по городкам несколько краеведческих музеев до войны было. И недаром здесь Заксе вертелся.

– А это что за фраер? – спросил Дубиняк.

– Это еще тот фраер. Юрист, профессор искусствоведения, штурмбаннфюрер Франц Альберт Заксе. Он отвечает за вывоз из России в Германию художественных и исторических ценностей. Отбирает, оценивает, направляет и отправляет.

– Это что же за нация такая, а? – присвистнул Кочетов. – Ненасытная морда.

– Так, – скомандовал Сосновский. – Все! Ящики запечатать. Встали на лыжи.

– Меня обождите, – попросил Кочетов. – Я мигом.

Он сломил несколько еловых лап, сложил их веником, обулся в лыжи и поспешил к шоссе.

– Молодец, – похвалил его Сима. – Следы наши пошел заметать. Из него хороший бы жулик получился.

– А он и был хороший жулик, – усмехнулся Сосновский. – Классный домушник в прошлом. Но советская власть его перевоспитала. У него за два месяца – два ордена.

– Крепка советская власть, – от души крякнул Дубиняк. – Ну что, тронулись, командир? Вон он, поспешает, жиган прошлогодний.

Избушка на кордоне была пуста – дверь снаружи подперта колышком. Вокруг – синева нетронутых снегов. Только за домом, чуть заметная, уходила в еще большую глушь осторожная лыжня.

Вошли, засветили робкую коптилку, осмотрелись. Партизанская гостиница. Неструганый стол, полка на стене с некоторым припасом, печь, остальное – нары, покрытые лапником и ветошью. Да в красном углу – строгий лик Николая-угодника.

Завесили окошко тряпицей. Выложили на стол консервы, хлеб.

– Командир, печь затопим, а? С дороги-то не видать.

– Обязательно, – согласился Сосновский. – И по сто фронтовых не возражаю.

– И я не возражаю, – хором ответила группа.

Пока готовили питание, Елочкин сообщил по рации шифром о прибытии в первую точку. Сообщил очень коротко – пеленгаторы у немцев работали в прифронтовой полосе в особом режиме.

Выставив охранение, легли отдыхать.