Текст книги "Отцовский штурвал (сборник)"

Я вздрогнул и проснулся. На сердце пустота, будто и нет там ничего. В доме пристыла тишина. Лишь монотонно постукивали ходики. Печь прогорела, тени исчезли. Я встал. Ступая босыми ногами по холодному полу, прошел в кухню, прикрыл трубу. В кровати заворочалась Вера. Я подошел, поправил одеяло, затем присел рядом. Она быстро поднялась и обвила меня ручонками.

– Ты что не спишь?

– Я стук услышала. Думала, ты куда-то пошел.

– Трубу прикрывал, – объяснил я.

– Ты нас не оставляй, Степа, ладно? Я все могу. И постирать, и сварить. Когда мама болела, я все делала.

Вновь саднящим клубком вошла в меня боль. Чтоб не выплеснуть ее, я торопливо хватанул ртом воздух, заталкивая, удерживая ее внутри.

– Да ты что, Вера, успокойся! Будем все вместе.

Вера вздохнула и, как бы оправдываясь, сказала:

– Я восьмилетку кончу и пойду в педучилище.

– А что, десять классов не хочешь?

– В педучилище, тетя Фрося говорила, стипендию дают тем, кто хорошо учится. Выучусь, Костю воспитывать буду.

– Он к тому времени уже вырастет, – засмеялся я.

– Ну, тогда Наташу, – продолжала Вера. – Она еще ничего не понимает, говорит, мама за хлебом в магазин ушла, скоро опять вернется. Здесь без тебя что было! Меня тетя Фрося жить к себе звала. Не хочу я к ней. Придет к нам, а сама от порога уже оправдываться начинает: «Хотела конфет купить, да магазин закрыт». Будто нам ее конфеты нужны!..

– Может, и правда закрыт был, – неуверенно возразил я.

– Магазин закрыт, а райисполком открыт? Она сегодня бегала туда узнавать, отдадут нас в детдом или нет.

– Откуда ты это узнала?

– Бабка Черниха сказала, она там уборщицей работает.

– Спи, Вера. Я сейчас документы разыщу. Пойду завтра в исполком. Спи.

Я подошел к комоду, выдвинул ящик. Там у нас лежали документы, бумаги, старые письма. Сверху лежал альбом с фотографиями. На первом листе альбома приклеена большая фотография – вся наша семья. Во всем новом, торжественном смотрим в одну точку. Дальше стопка старых, пожелтевших фотографий. Мать с отцом в молодости, она с короткой стрижкой, с такими сейчас ходят девчонки, отец – в косоворотке. В отдельном конверте фотографии с фронта. Отец возле «студебеккера». На нем темный ватник, забрызганные грязью сапоги. Через сутки, раненный в ногу у озера Балатон, он уже будет в медсанбате. А вот еще одна, послевоенная. Возле дома сидит отец, у стенки видны костыли, а на коленях у него я. На голове у меня пилотка. Отец тогда только что вернулся из госпиталя. Он зашел во двор на костылях. Рядом, придерживая его, шла медсестра. Возле крыльца отец заторопился, костыли разъехались по грязи, и он, неловко хватаясь рукой за воздух, повалился на бок. Медсестра запричитала, бросилась поднимать, но он оттолкнул ее и на руках вполз на крыльцо. Здесь выбежала, заголосила мать.

– Ну, будет. Перестань, мать, слава богу, живой, – успокоил отец.

И следующую минуту он шершавыми пальцами гладил меня и, улыбаясь и плача одновременно, совал гостинец – горсть слипшихся шоколадных конфет.

В мирное время отец работал сапожником, ремонтировал туфли, подбивал каблуки, весь дом пропитался запахом вара. Постепенно здоровье пошло на поправку, он стал ходить, и с того дня потянуло его в гараж, не мог он без машин. В избе появились болты, гайки, запахло бензином, часто приходили друзья, с которыми он воевал, они приносили водку, украдкой от матери выпивали. Ночью отцу опять становилось плохо, он кричал, дико таращил глаза, командовал. Я забивался куда-то в угол, испуганно смотрел на отца. Через некоторое время ушел из гаража в леспромхоз, возил из тайги на станцию бревна. Уже потом, когда я стал постарше, брал меня с собой. У нас в семье считали, что я пойду по стопам отца, стану шофером, но все случилось иначе.

Сейчас мне казалось, что смотрю я в свое детство из самолета, и очень многое видится отчетливо, точно все это находится где-то рядом, будто поднялся я невысоко, всего на несколько метров. Я хочу заглянуть подальше, в самое начало, но мое детство затянуло облаками, и я уже вспоминаю только то, что рассказывала мать.

Рос я слабым, болезненным, едва оклемаюсь от одной болезни, уже другая караулит, в общем, как говорят, не понос, так золотуха. У матери руки опускались, но она все-таки выходила. Ушла куда-то хворь, вырос я здоровым и крепким, но, видимо, ничего не проходит даром. Мать, отдавая себя нам, сама не береглась.

А вот на фотографии Вера. Вспоминая ее маленькой, я с удивлением заметил, что не помню, как она выросла. Забьется куда-нибудь под кровать и играет там себе целый день с куклами. С ней было хорошо водиться: отгородишь скамейками, стульями, чтоб не уползла, и айда с ребятишками на реку. Прибежишь обратно, она спит в углу. Росла тихо, незаметно, ничего с ней не случалось, разве что однажды объелась белены. Вот Костю, этого запомнил сразу, едва принесли из роддома. Орал по ночам, не переставал орать и днем, прерывался только, когда ел. «Вместо радио можно слушать», – смеялся отец. Едва научился говорить, как сразу же стал командовать. Ляжет в кроватку, прищурит свои разбойничьи глаза и требует: «Качай!» В пять лет уже вовсю катался на соседской козе; петуху, который поклевал его, он все-таки свернул шею. Отец любил его и баловал. «Весь в меня, сорванец», – частенько слышали от него.

Если для многих детство уходило медленно, у меня оно оборвалось как-то враз, хотя мать постаралась, чтобы жизнь шла тем же порядком. В тот год Вера пошла в первый класс, а тут родилась Наташка. Небольшой пенсии, которую мы получали за отца, не хватало, и мать нанялась после работы мыть полы в конторе. Узнав об этом, я решил бросить школу.

– Чего я, здоровый, буду сидеть на твоей шее, – сказал я. – Пойду работать, а десятый класс в вечерней школе закончу.

– Хватит нам денег, – ответила мать. – Живы будем, не помрем! А ты учись, Степа. Сил у тебя много, а ума на копейку. Успеешь еще наработаться…

Утром меня разбудила печь. Я приподнял голову. Рядом, свернувшись калачиком, спал Костя, Верина кровать была уже прибрана, с кухни несло запахом жареной картошки, дружно потрескивали дрова. Я тихонько, чтобы не разбудить брата, поднялся, натянул брюки.

В комнату заглянула Вера. Увидев, что я проснулся, она принесла рубашку.

– С порошком постирала. Сырую гладить пришлось, – сказала она. Мне стало неудобно перед сестрой, рубашку я не менял уже несколько дней.

– Буди его, – показала она глазами на Костю. – В школу собираться пора.

Я тронул брата за плечо, он засопел, сморщил лицо и вдруг резко натянул на голову одеяло.

– Вот всегда так, – вздохнула Вера. – Все нервы повытягивает.

– Скажешь тоже, – высунулся из-под одеяла Костя. – Я это всегда нарочно, чтоб тебя позлить. Если хочешь – с сегодняшнего дня буду вставать раньше.

Поели быстро. Вера убрала со стола, принесла на кухню портфели. Костя снял с гвоздя пальто, поискал что-то в рукавах и потом, натыкаясь на стулья, принялся лазить по комнате, заглядывая во все углы. Вера не стала дожидаться, когда он найдет шарфик, достала из шкафа свой старый платок, обмотала им шею брата. Тот вяло сопротивлялся, не желая надевать бабский платок, она шепотом ругала его.

На улицу вышли вместе. Хлопали ворота, на дорогу торопливо выходили люди и, вытягиваясь гуськом, шли в центр поселка. Некоторые тащили за собой санки, на них темными свертками, согнувшись, сидели ребятишки. Было холодно. Где-то рядом за поселком ошалело вскрикивали электровозы, ребятишки, не поворачивая головы, стригли по сторонам глазами. По этой дороге раньше мать провожала меня до школы, а потом шла вниз по улице к Ангаре, на комбикормовый завод.

– К маме когда пойдем? – повернулась ко мне Вера.

– Я сейчас в райисполком, а вот как рассветет, пойду на кладбище. Потом вместе сходим.

Вера с Костей пошли в школу, а я еще немного постоял у ворот и пошел в райисполком. В приемной у председателя увидел Галину Степановну Серикову – мать моего школьного приятеля. Она работала секретаршей. Через нее, как я знал по разговорам, шли документы.

– Осинцев, проходи, – приветливо улыбнулась она. – С чем пожаловал?

– Я насчет опекунства. Хочу взять ребятишек с собой.

Она закашлялась, худое тело задергалось резко и безостановочно. Наконец Галина Степановна справилась с собой, достала из кармана платок, вытерла покрасневшие глаза.

– Жалко Анну, молодая совсем, – отдышавшись, сказала она. – Сколько ей? Еще сорока не было?

– Осенью было бы сорок.

– Кто бы мог подумать, с виду вроде здоровая была. – Серикова сочувственно посмотрела на меня. – Тут вот какое дело. Документы уже в детдоме. Я сама только что видела путевку.

– Что это так поторопились? – вырвалось у меня.

– На заседание исполкома родня приходила, Ефим Михайлович с женой. Они не возражали.

– Еще бы! Кому нужны чужие дети, легче всего запихать в детдом, государство воспитает!

– Вот что, Степан. Я тебя прекрасно понимаю. Конечно, они поторопились, но тебя-то в поселке не было, а ребятишки одни. Кроме того, было ходатайство школы и решение районо.

– Ну, так я приехал, в чем же дело?

– Здесь речь не о тебе, о детях. Ты молодой, возможно, и не разрешат опекунство.

Я не хотел и думать, что мне могут отказать, не дать на воспитание ребятишек. Сгоряча показалось: Серикова имеет что-то против меня. Раньше я часто бывал у них, когда учился в школе, вместе с ее сыном поступали в летное училище. Не моя вина, что Алька не сдал экзамена. Галину Степановну тогда это очень огорчило, некоторое время она ходила сама не своя, даже перестала здороваться.

– Галина Степановна, вы-то сами как считаете, могу и взять на воспитание брата и сестру?

– Конечно, можешь, – печально улыбнулась Серикова, – но пойми, если бы ты приехал сразу, все было бы проще, а сейчас спросят тебя: почему сначала согласились отдать в детдом, а теперь берете обратно, или, например, сможешь ли ты воспитывать ребятишек?

– Если бы я сомневался в этом, то не пришел бы сюда. Мне двадцать лет. По всем законам я имею на это право.

– Вот что я тебе посоветую. Нужна характеристика с места работы. Хорошо, если бы ваше начальство поддержало твою просьбу. Потом самому легче будет. На той неделе вновь состоится заседание. Не теряй времени, собирай документы, а я уже, со своей стороны, чем могу, постараюсь помочь тебе.

«Нет, она тут ни при чем, – успокаиваясь, подумал я. – Свои дров наломали, теперь расхлебывай».

– Жениться не надумал? – Галина Степановна вопросительно посмотрела на меня. Спрашивала она всерьез, в голосе не было обычной для такого случая смешинки, значит, в ее глазах я уже не пацан, а взрослый парень, жених, тем самым она подтверждала, что я могу быть опекуном.

– Не на ком, – отшутился я.

– Ну не скажи. В городе девушек много, уж, наверное, присмотрел какую-нибудь?

– Нет.

Я говорил правду, у меня действительно никого не было.

– Мой недавно заявил: женюсь, говорит, хватит одному болтаться. Хочется ему отдельно от матери пожить, но ведь специальность надо сначала получить, а потом все остальное.

Галина Степановна оценивающе посмотрела на меня.

– Вот тебе уже можно. Раз решил опекуном стать. В таком деле без женщины не обойтись. Здесь недавно шофер с двумя детьми остался. Жена умерла, так он помыкался с ними, потом снова женился, она им сейчас как мать родная.

Галину Степановну позвали, она торопливо собрала какие-то бумаги, мельком взглянув в зеркальце, исчезла в соседней комнате.

Я отправился в детдом.

Светало. На побледневшем небе проступали серые крыши домов. Тихо и бесшумно вниз по улице отползала к воде темнота. Заросшая лесом гора на противоположном берегу напоминала зеленую шерстяную шапку, снизу обвязанную серым шарфиком ангарского тумана.

Сразу же за поселком вышел к протоке, через которую был переброшен мостик, даже не мостик, а так себе, несколько досок, приколоченных к полусгнившим сваям. Зимой по нему никто не ходил, дорога шла напрямик по льду. Дорога была узенькой, мне она чем-то напоминала парашютную лямку, брошенную на серый шелк снега, который устилал землю и вдалеке обрывался у здания детдома.

Мальчишками мы почти не ходили туда. В нашем понятии он был чем-то средним между милицией и тюрьмой. После войны детдомовцы нередко убегали, их ловили на станции, отправляли обратно. Немудрено, что он был пугалом; чуть кто провинится, тут же следовала угроза сдать в детдом, и, надо сказать, это действовало. С детдомовцами мы обычно играли в баскетбол, и, хотя я не любил эту игру, все равно ходил на площадку, потому что у них в команде играла Таня Гребеножко. Худенькая, угловатая, она, как чертенок, носилась по площадке, лезла в самую гущу, нам от нее доставалось больше всего. Забросит мяч в корзину, оттопырит нижнюю губу и резко, одним выдохом сдует волосы со лба.

Капитаном у нас был Алька Сериков. Схватившись за голову, он кричал на нас:

– Ребята, кому проигрываем! Степка, держи эту ведьму. – Алька играл лучше всех и для нас он был авторитетом. Я, получив персональное задание, уже не обращал внимания на мяч, следил только за Таней, и, когда она пулей проносилась мимо, мне ничего не оставалось делать, как хватать ее за косы. Она все равно умудрялась забросить мяч.

– Каши мало ел, поселковский, – презрительно щурила она зеленые, как у кошки, глаза.

Алька шипел на меня, я отмахивался:

– Попробуй сам удержи!

Потом Таня неожиданно исчезла. Детдомовские ребята сказали, что у нее нашелся отец и она уехала в Измаил. Я перестал ходить на баскетбольную площадку, без Тани игра потеряла всякий интерес. Вернулась она через полгода: то ли не ужилась с отцом, то ли не могла жить без детдома.

У директора Таня была любимицей, и он, хотя уже не было мест, взял ее обратно. Она вновь, как это бывало и раньше, приходила с подругами на площадку, но уже не играла, только смотрела. Все они были в одинаковых платьях, но я сразу же отличал ее от других. Она сильно изменилась, обрезала косы и уже не казалась угловатой, как раньше.

У детдомовцев был свой клуб, но в кино они чаще ходили к нам. Обратно мы шли всей гурьбой. Почему-то всегда получалось, что мы провожали Таню вдвоем с Алькой.

Я попытался представить, какой она стала сейчас, но ничего не получилось – прошло-то уже больше трех лет. Увидев покрашенные, как и прежде, синей краской ворота детдома, а за ним серое приземистое здание жилого корпуса, я вспомнил нашу последнюю встречу.

Дня за два до отъезда в летное училище мы договорились с Таней, что я зайду к ней попрощаться.

По дороге в детдом я встретил Альку Серикова, он затащил меня к себе домой. Там уже сидели другие ребята. Напрасно я пытался объяснить, что мне нужно идти к Тане.

– Ничего, подождет, – тараторил Алька. – С друзьями проститься – святое дело.

Вечером всей артелью они пошли провожать меня, но в детдом нас не пустили, было уже поздно. Однако это нас не остановило, мы перелезли через забор, стали барабанить в двери корпуса, где жила Таня. Из окон выглянули любопытные, подняв крик, от ворот бежала сторожиха.

– Жених к Таньке пришел, – высунувшись из форточки, объяснял кому-то большеголовый мальчишка. Вышел директор, молча выслушал меня, позвал Таню.

Не знаю, что творилось у нее на душе, ей было стыдно, она с какой-то растерянностью и болью смотрела на меня. Я что-то пытался объяснить, не помню что наконец она тихо сказала:

– Уходи. Тебе с ними лучше. И не надо мне писать.

– Ну как знаешь, – неестественно рассмеялся я и пошел прочь.

– Жених и невеста поехали по тесто, тесто упало, невеста пропала! – заорал мне вслед мальчишка.

Кто-то из парней схватил палку, запустил ее в мальчишку. Зазвенели разбитые стекла. Что тут началось! Из всех дверей высыпали детдомовские парни, началась потасовка. Нас выгнали за ворота.

На другой день мы с Алькой раздобыли стекло, принесли в детдом. Стекло взяли, но нас туда не пустили. Лопнула последняя надежда увидеться, объясниться с Таней.

Я так и не написал ей письмо. Поначалу мешал стыд, потом уже было неловко, думал: приеду в отпуск, встречу, объясню все. Но через полгода я приехал домой, мне сказали, что Тани уже нет в детдоме, она уехала куда-то учиться…

Детдом был обсажен тополями, на них белый, точно белая шерстяная пряжа, куржак, казалось, деревья вычесали ее из облаков. Посредине деревянное двухэтажное здание. Рядом, точно воробьи вокруг скворечника, примостились небольшие домики. Парадное крыльцо у здания присыпано снегом. Я обошел вокруг, нашел еще одну дверь, к ней вела узенькая подметенная дорожка. В помещении было тепло, утробно гудела печь. Рядом с печкой на корточках сидел истопник и сметал угольные крошки в совок. На стенках в коридоре висели портреты воспитанников; их было так много, казалось, они собрались погреться из всех комнат.

– Где директор? – спросил я.

– Нет его, контора закрыта, – простуженно сказал истопник, разгибая спину. – Вы, наверное, выступать приехали, так именины вечером будут.

Из соседней комнаты выглянул конопатый мальчишка, покрутил головой:

– Ребята, к нам летчик пришел! – закричал он, и тотчас из комнаты, точно цыплята из курятника, высыпали ребятишки, окружили меня. Мальчишка поначалу тоже бросился за ними, но неожиданно испуганно попятился и скрылся в комнате. «Что это он?» – недоуменно подумал я.

И тут, совсем неожиданно, следом за ребятишками вышла Таня Гребеножко, почти не изменившаяся, все с той же короткой стрижкой. Она растерянно посмотрела на меня, но уже в следующую секунду улыбнулась, отдала кому-то из девчонок мяч, быстро провела рукой по волосам.

Мне стало жарко, точно истопник разом открыл у печек все дверцы.

– Команде детдома наш привет, – шутливо поднял я руку.

Она поморщила лоб, удивленно подняла брови:

– Как ты здесь очутился? Сюда ведь не пускают.

– На этот раз пустили. – Я покосился на истопника, он как ни в чем не бывало поднял ведро и пошел к другой печи.

– Значит, ты здесь работаешь? – не зная, с чего начать разговор, спросил я.

– Уже полгода. Окончила педучилище и попросилась сюда.

– А я думал, больше не увижу тебя.

Таня засмеялась и отошла к окну. К ней подбежала маленькая, лет восьми, девочка, ухватилась за руку:

– А мой папка на Севере, – сообщила она, поглядывая на меня острыми глазенками. – Он тоже на самолете летает, только я его никогда не видела. – Она совсем не по-детски вздохнула.

– Ребята, давайте в группу, – сказала Таня.

Ребятишки потянулись обратно в комнату. Самые любопытные еще долго выглядывали, хлопали дверью. Из-за белых тополей выползло солнце. Резко и ярко упал в коридорчик свет. Посветлел и будто бы улыбнулся с портрета Макаренко.

– Таня, где найти мне директора?

– Павел Григорьевич уехал к шефам, – быстро, точно ожидала этого вопроса, ответила она. – Завтра у нас именины. Мы их устраиваем четыре раза в год. – Таня повернулась ко мне, посмотрела пристально: – Что, не хочешь ребятишек у нас оставлять?

– Откуда ты знаешь про ребятишек? – невольно вырвалось у меня.

– Знаю. Я со школьным хором занимаюсь, туда ходила ваша Вера.

Таня стояла спиной к окну, мочки ушей были красные, солнце пробивало их насквозь, волосы светились, точно плавились. Казалось, вот-вот она вспыхнет и сгорит бесследно.

– Ты почему на меня так смотришь? – засмеялась она. – Не веришь, сам у нее спроси.

– Верю, но она мне почему-то об этом не говорила.

– Знаешь, приходи к нам на именины, – предложила Таня. – Будет интересно. И с Павлом Григорьевичем встретишься. Сегодня он по магазинам ходит, ребятишкам подарки покупает.

– Хорошо, приду, – пообещал я.

– Я встречу. Ровно в шесть. А сейчас надо идти, меня ждут.

По пути из детдома я вспоминал, где же видел того конопатого мальчишку. И почему он так испугался, увидев меня? Перебрал в памяти всех поселковых, всех знакомых мне мальчишек, но так и не вспомнил.

Воздух потеплел, снег под ногами мягко, податливо похрустывал. Не доходя до поселка, я вышел на широкую дорогу. Слева от нее в гору поднималась еще одна, которая вела к поселковому кладбищу. Отсюда, с дороги, оно напоминало кусок подтаявшего льда. Сверху заснеженные деревья, снизу голубенькая полоска оградок. Кладбище было хорошо видно из поселка, но оно как-то примелькалось, ребятишками мы туда не ходили, вокруг него была пахота, делать там было нечего, о нем вспоминали только в родительские дни, да вот по таким горьким случаям. Едва заметив голубую полоску, я точно получил тайный приказ, не задумываясь, быстро зашагал в гору. Наверху дорога расползлась, разбежалась узенькими тропинками, они метались вокруг деревьев, оградок, обрываясь то в одном, то в другом месте. Ослепительно сверкал снег, в воздухе искрилась голубоватая ледяная пыль. Как я себя ни готовил, но, увидев свою фамилию на памятнике, вздрогнул и остановился. Не было сил идти дальше. До последней секунды во мне оставалась слабая, сумасшедшая надежда, которая наперекор всему живет, наверное, в каждом человеке. Теперь она пропала. Я дернул железную дверку оградки, она резко скрипнула, с тонким металлическим шепотом вздрогнули венки, с них посыпался иней.

Мать смотрела на меня, слегка улыбаясь. Такую фотографию, только маленькую, я видел у нее на пропуске. Вокруг было истоптано, желтыми пятнами проступала свежая глина, куски мерзлой глины. У самого заборчика каким-то чудом уцелел кусочек нетронутого снега. Я присел на корточки, зачерпнул в горсть снег, он был такой же, как и везде, – липкий. Я как-то враз погрузился в странную пустоту, вновь вошла в меня боль, будто засунул руку не в снег, а за дверь и мне по нечаянности защемили пальцы, и некому пожаловаться. В ушах стояли гул и звон, и мне было невдомек, что это звенит тишина, лишь ощущал, как туго, у самого горла стучит сердце.

Молча постоял еще немного, потом вышел из оградки, поглядел на поселок. Сверху он напоминал бабочку-капустницу: коротенькие серые тельца домов, сбоку маленькие крылья огородов. Время было обеденное, улицы оживились, по ним двигались машины. Дальше, насколько хватал глаз, лежал снег, а над ним светило солнце.

Не утерпел, оглянулся еще раз. Мать следила за мной, казалось, она не хотела отпускать, умоляла побыть еще немного с ней.

Костя не торопился домой. Во дворе школы деревянная горка, ребятишки, подстелив под себя портфели, катались с нее, а самые храбрые съезжали на ногах. Поначалу я не узнал брата; пальто у него было в снегу, мех на шапке намок, на щеках темные полосы. Он тоже пробовал съезжать на ногах, но каждый раз где-то на середине неловко валился на бок и дальше катился лежа. Я окликнул его, он подбежал ко мне, схватил за руку:

– Степ, давай вдвоем, у меня не получается.

Мы забрались на горку. Костя посмотрел вниз на ребятишек, они обступили ледяной желоб, подсказывая брагу, как лучше всего удержаться на ногах.

– Эй, вы там, внизу! – крикнул брат. – Не мешайте!

Я взял Костю за плечи, и мы съехали на землю. Ребятишки тут же гурьбой помчались к горке.

– Осинцев, Степан! – окликнул меня знакомый голос.

Я оглянулся. В дверях школы стояла Ирина Васильевна – моя классная руководительница. Была она все такая же полная, высокая, только волосы белые-белые. В поселке она жила давно, было ей за пятьдесят, и если в какой-то семье заходил разговор о школе, то прежде всего вспоминали Ирину Васильевну. Все учились у нее.

– Вот ты какой стал! – ласково оглядела она меня. – Ты ко мне пришел?

– Нет, – я замялся, оглянулся на горку, – за братом. Нас сегодня в детдом пригласили.

– Думаешь все-таки туда определить ребятишек?

– Нет, я их в город возьму. Вот документы только оформить не могу. В райисполкоме был. Серикова говорит: характеристику надо, а мне за ней не ближний свет ехать!

– Вот что, Степа. Если есть время, пошли со мной, я напишу характеристику.

– Так я уже четыре года как не учусь в школе!

– Ты у меня на глазах вырос, мне ли тебя не знать. Пошли, без разговоров.

Она привела меня в учительскую, в которую по своей воле мы не заходили. Обычно сюда приводили провинившихся учеников. Чаще других сюда попадал Сериков, с ним вечно приключались разные истории: то разобьет окно, то подерется с кем-нибудь. Но все сходило ему с рук, выручала мать.

Ирина Васильевна написала характеристику. Поискала что-то на столе, затем принялась выдвигать ящики, вытаскивать оттуда бумаги, тетради.

– Где-то здесь печать была, без нее никак нельзя, – сказала она.

Печать наконец-то нашлась, учительница еще раз прочитала написанное, затем протянула листок мне.

– Бери. Нелегкий путь ты избрал, может, в детдоме им было бы лучше, но родной человек детям нужен. Чужой человек что холодный ветер. И помни: ребятишки не пропадут, вырастут, только какими они будут – это зависит теперь от тебя.

Костя все еще был на горке, я поманил его, но он сделал вид, что не замечает меня, спрятался за мальчишек. Я подошел, взял его за рукав.

– Куда? Я еще хочу, – заныл брат.

– Пошли, пошли!

Таня встретила нас у ворот детдома, выскочила из проходной, улыбаясь, поспешила навстречу.

– Ты поздоровайся с ней. – Я подтолкнул Костю, но он не понял меня, буркнул что-то и пошел уже не рядом, а чуть в стороне.

– Ой, я вас жду, жду, думала, не придете, – быстро проговорила Таня. – Замерзли, наверное.

– Автобус долго ждали, – сказал я.

– Нового ничего придумать не мог? – Она, как это бывало в детстве, прищурила глаза. Костя исподлобья смотрел на нее.

– Ну что, сердитый мужчина, – сказала Таня, – пойдем в столовую имениннику уши драть, пироги есть.

Она обхватила Костю за плечи, и он, к моему удивлению, быстро согласился. В столовой она раздела его, разделась сама. На ней была вязаная кофточка, короткая юбка. Я оглядел свой костюм, унты, поправил галстук. Хорошо, что сегодня утром Вера выстирала рубашку. Таня потянула в меня в столовую, я отказался.

– Тогда подожди нас в клубе, – сказала она.

Столовая и клуб находились в одном здании. После ужина, не выходя на улицу, можно было пройти в зрительный зал. Дверь была открыта. Я видел: ребятишки что-то сооружают на сцене. Зал небольшой, теплый, уютный. Я сел на скамейку; заметив мое появление, ребятишки прекратили работу и начали шептаться.

Среди них был и тот конопатый, который почему-то испугался меня утром. Сейчас он улыбнулся мне как старому знакомому. Я взглянул на его руки, покрытые розовыми пятнами. И тут же все вспомнил.

В конце ноября мы прилетели в маленькую таежную деревеньку Бакалей. Нас там уже ждали. Над крышами домов вились тихие дымки. По улице, оставляя рваный ломаный снег, проваливаясь по самое брюхо, к самолету рывками двигалась запряженная в сани лошадь. Я выпрыгнул из самолета, подошел к саням. Там сидел мальчишка. Поверх тулупа лежали забинтованные руки. Возле саней стояла пожилая женщина, по всей вероятности, фельдшер, чуть поодаль – деревенские ребятишки.

– Надо бы носилки, – сказала женщина. – У него руки и грудь обожжены.

Я раскрыл тулуп, взял мальчишку на руки и понес в самолет. Лешка Добрецов открыл пошире дверь, принял его и положил на чехол, головой к пилотской кабине. Вслед за мальчишкой в самолет запрыгнула собака и легла рядом.

– Это еще что за пассажирка? – сердито крикнул Лешка. – А ну, пошла на улицу!

Мальчишка испуганно посмотрел на Добрецова, забинтованной культей погладил собаку.

– Она его из огня вытащила, – сказала фельдшерица. – Мать у него пила сильно, он без присмотра находился. Вечером придет из школы, чтобы не страшно в дом заходить, собаку брал. Сам растопит печку, сварит картошки, поест – и спать. А здесь дрова сырые попались, решил бензином облить. – Женщина вздохнула, принялась соскребать снег с валенок. – Мать будем лишать материнства, совесть совсем потеряла, а ребенок, можно сказать, талантливый. Вы бы послушали, как он на аккордеоне играет. Его бы кому-то показать надо. Выздоровеет, в детдом оформлять будем.

Неожиданно сзади послышался тягучий, с придыхом крик. Оттолкнув меня в сторону, в самолет проскочила растрепанная женщина. Собака приподняла голову, виновато замахала хвостом.

– Не отдам, – закричала женщина, – люди добрые, что это делается на свете?

– Раньше надо было думать, – грубо ответила фельдшерица. – Стыда у тебя нет. Уж не позорься перед людьми-то…

«Так вот ты куда попал, погорелец, – ласково подумал я. – Вот и свиделись».

Мальчишка, по всей вероятности, именинник, на нем была белая рубашка, сзади она вылезла из брюк, но он не замечал, увлекшись работой. Я ждал, наблюдал за ребятишками и мысленно пытался представить среди них Веру с Костей и находил, что, пожалуй, они бы освоились здесь. Но тут же вспомнил о побегах детей из детдома. Почему они сбегали? Что их толкало? Вскоре пришла Таня, закружилась передо мной на каблучках, дурашливо взъерошила мне волосы.

– Сидит здесь бука букой, а твой младший брат слава Богу молодец, уже познакомился с ребятами.

– Точно. У него живот вперед головы думает.

– Ничего-то ты не понимаешь, он же ребенок.

К нам подбежал конопатый мальчишка, почесал затылок, быстро стрельнул в меня глазенками.

– Татьяна Васильевна, скоро начало. Батя вас зовет.

– Я сегодня буду петь для ребят, а это у нас Саня – главный музыкант.

Тяня заправила ему рубашку, застегнула верхнюю пуговицу. Мальчишка улыбнулся, шмыгнул носом:

– Хорошего инструмента нет, а то бы я показал!

Сзади ко мне пробрался Костя, молча устроился на соседний стул. Лицо у него довольное, на щеках крошки пирожного, карманы пиджака предательски оттопырились, он прикрыл их руками.

– Она что, твоя невеста? – посматривая куда-то на сцену, спросил он.

– Откуда ты взял? Она воспитательница.

– Воспитатели такие не бывают, у нее юбка короткая, как у нашей Верки.

– А ты бы хотел, чтоб она носила такую, как у бабки Чернихи?

Костя впервые за последние дни тоненько рассмеялся.

– Ничего, подойдет для жизни. Добрая, – сказал он, ощупывая полный карман.

– В кого ты у нас такой уродился, – не сдержался я и щелкнул его по носу.

– Ты не дерись, а то возьму и уйду отсюда.

Сначала выступали шефы – комсомольцы с комбикормового завода. Они приехали сразу после работы, успели только переодеться. Ребятишки их знали, обращались со всеми просто, называя каждого по имени. Потом выступали воспитанники. Аккомпанировал на аккордеоне Санька. Он старался вовсю, только инструмент был расстроенный, как мне сказала Таня, его взяли специально для этого случая напрокат. Я ждал, когда будет петь Таня. Она вышла в расшитом сарафане, спела несколько детских песен. Голос у нее несильный, но в зале было тихо – муха пролетит, услышишь. Откуда-то сверху самодельными разноцветными прожекторами ребята освещали сцену. В конце вечера именинникам раздавали подарки. Дети есть дети. Санька свои конфеты отдал Косте, тот поглядел на меня и, отвернувшись в сторону, разделил конфеты пополам.