Текст книги "Отцовский штурвал (сборник)"

Стали собираться домой. Таня проводила меня к директору. В коридоре всего одна лампочка, светила она неярко. По стене, обгоняя нас, ползали тени, сначала порознь, затем, вытянувшись, сошлись вместе. Краем глаза я заметил, что Таня, неясно улыбаясь, следит за тенями. Я будто невзначай обнял ее, она сняла руку с плеча и погрозила пальцем.

Директор выслушал меня молча, выдвинул ящик письменного стола, подал документы.

– Сюда попасть трудно, но, если вы желаете сами воспитывать детей, мы не возражаем. Таков наш принцип, – сказал он.

Лицо у него было в морщинах, глаза тусклые, усталые.

На улице хлопьями падал снег. Снежинки появлялись из темноты, ночными мотыльками кружили по свету, а ребятишки бегали вокруг столбов, растопырив руки, прыгали вверх, стараясь поймать самую крупную снежинку.

Рядом с ними, повизгивая, скакала собака.

– Санькина, – кивнула головой на собаку Таня, – их вместе приняли. Трудно он здесь приживался. Забьется в угол, зверьком на всех поглядывает, что ни спрошу – молчит. Поначалу у меня жил, потом привык, сам к ребятам попросился.

Санька украдкой поглядывал на нас. Едва мы отошли в сторону, он перестал гоняться за снежинками, встревоженно топтался около столба.

«Да он ревнует ее», – догадался я.

– Ты приходи ко мне, – подошел к нему Костя. – Твой кабыздох ничего, но мой Полкан побольше будет.

– «Посмотрим», сказал слепой, – буркнул Санька.

* * *

В последующие дни я открывал для себя все то, что писалось раньше только для взрослых и меня интересовало постольку-поскольку. Нужно было срочно оформить пенсии, опекунство, переписать дом на Ефима Михайловича. Пришлось просить справки, писать заявления, рыться и архивах, ходить к нотариусу. Словом, проворачивать кучу дел, о которых я раньше и не подозревал. Помогла Ирина Васильевна. Она несколько раз звонила в районо, там ее хорошо знали, обещали помочь.

Перед тем как зайти к председателю, я заглянул в зеркало, провел рукой по щеке. В эту минуту мне хотелось выглядеть постарше, посолиднее. В комнате было много народу, некоторых я знал еще с детства, других видел недавно, когда оформлял пенсию. Тут же была Ирина Васильевна, меня это обрадовало – чуть что, она не даст в обиду.

Председатель, лысый мужчина, которого за высокий рост и худобу в поселке называли жердью, глухим голосом прочитал мое заявление, отложил его в сторону, посмотрел на Ирину Васильевну. Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила:

– Как вы собираетесь воспитывать детей, если ваша работа не позволяет… – Она помахала рукой над столом, приготовленные слова пропали, женщина повернулась к председателю и, точно ища у него поддержки, сбивчиво продолжала: – Летчики постоянно находятся в командировках… К тому же, я помню, по этому вопросу было уже решение – направить детей в детдом.

За столом заспорили, говорили враз, не слушая друг друга.

– Он договорится с начальством, – поднялась Ирина Васильевна. – Давайте напишем письмо. Я знаю, у многих, сидящих здесь, есть дети, вы их любите и не собираетесь отдавать на воспитание, потому что понимаете: детдом – это не благо, это горькая необходимость. Государство доверило ему самолет, перевозить людей. Я за него ручаюсь.

Все примолкли: на миг они вновь стали теми учениками, которых она учила в школе.

– Вы же педагог, Ирина Васильевна, дети не машина, – несмело возразил кто-то.

Председатель постучал карандашом по столу, глянул на меня.

– Давайте послушаем Степана. Не нам жить с ребятишками – ему!

Когда я шел в райисполком, я знал: придется что-то говорить, но не представлял, что из-за меня разгорится такой сыр-бор. Сейчас от моего ответа зависело многое.

– Я их воспитаю, – тихо сказал я.

Все молча переглянулись.

– Хорошо. Пока выйди, мы тебя вызовем, – сказал председатель, выпрямляясь над столом.

До этого я несколько раз приходил к нему. Он обещал помочь, только попросил подождать до заседания, потому что сам, в одиночку, этот вопрос решить не мог.

Через несколько минут меня позвали. Председатель вручил три листка. Листки были отпечатаны заранее, только фамилия вписана чернилами: на каждого в отдельности – на Веру, на Костю и Наташку.

После заседания я зашел в универмаг, купил два чемодана: один для Веры, другой для Кости, несколько пар детского белья, мыло, зубные щетки и пошел домой.

Вера сложила в чемодан школьную одежду, убежала прощаться с подругами. Костя остался со мной рассматривать покупки. Он вытер рукавом пыль с чемодана, долго щелкал замками, крутил ключиком. Убедившись, что все исправно, притащил игрушки: автомат, который я купил ему в подарок, сломанный складной ножик, моток медной проволоки, какие-то гайки, болтики. Этого показалось мало, он сбегал в кладовку, принес старый бушлат, перешитый из отцовской шинели, ботинки и положил рядом с чемоданом. Ботинки были поцарапанные и без языков. «На рогатки, паршивец, вырезал». Я взял бушлат, завернул в него ботинки и забросил под кровать.

– Ты что! – крикнул Костя и, упав на колени, точно ящерица, пополз за бушлатом. – Он твой, да? Твой, да? Ты мне его покупал? Его мама сшила, а ты под кровать!

– Ладно. В городе сам выбросишь, – успокоил я его. – Место только занимать, я тебе новый куплю.

– Как бы не так! Борька мне за него щенка предлагал, а я не сменялся.

Легкий на помине прибежал Борька – сын Ефима Михайловича. Маленький, толстый, как самовар, он прошмыгнул в комнату, принялся что-то искать в узлах. Они уже переехали. В углу, занимая полкомнаты, громоздились ящики, огромные, похожие на кочаны, узлы с тряпками. Дом как-то враз стал неродным. Ребятишки присмирели, как привязанные, ходили за мной. В большую комнату, где лежали вещи Ефима Михайловича, заходили редко, сидели на кухне.

Ефим Михайлович пропадал на работе, старался как можно реже бывать в нашем доме. Если приходил, то через двор шел с палкой, боялся Полкана.

В обед пришла Фрося, принесла ребятишкам подарки: Вере сарафан, а Косте рубашку. Чтоб не обидеть, пришлось взять.

– Видела Ефима, – радостно затараторила она. – Он уже договорился с машиной, заедет после работы. Начальник говорит, не дам автобус, рабочих везти надо. Вот человек, зимой льда не выпросишь. Но потом все-таки дал. Отца он твоего знал, вместе работали.

Я промолчал, в последнее время ее словно подменили, я не мог нарадоваться на свою родню: ласковая, обходительная…

– Вы, я гляжу, увязались. Ты хорошенько чемоданы на замки закрывай, народ разный едет. Меня, помню, после войны в поезде обчистили. Батистовую кофточку, деньги – тридцать шесть рублей, выходную юбку вытащили. А я, дура, уши развесила, – выругала она себя.

Борька, который до этого молча смотрел куда-то на шкаф, перебил мать:

– И аккордеон возьмете?

Аккордеон был трофейный, немецкий, отец привез его с фронта. Ни одна гулянка, ни один праздник на улице не обходились без него.

– Чего пристал? – закричала Фрося. – Возьмет, не возьмет, тебе какое дело?

– Тетя Аня мне его обещала, – заныл Борька.

– Мало ли что обещала! – сказала Фрося. – Ефим вам тогда дрова привез, мать сказала – возьми аккордеон. Он не взял.

– Костя подрастет, может, играть будет, – сказал я.

Борька подошел к окну, на котором стоял старенький радиоприемник «Рекорд», оценивающе поглядел на него, заглянул вовнутрь.

– Тоже заберете?

– Можешь сломать на детали.

– Ох и засиделась, на часы не гляжу, – заохала Фрося. – Мне на работу пора.

Она вскочила, обежала взглядом комнату – не оставила ли чего – и выскочила на улицу. Стукнула калитка. Напротив окон по потолку короткими вихляющими скачками пробежали тени.

Костя сбегал в кладовку, принес мороженую бруснику. Вместе с ним в дом забежал Полкан, в доме резко и остро запахло собакой. Костя воровато заглянул и большую комнату, проверил, увидел я или нет.

– Костя, выгони его на улицу!

Брат взял со стола кусок хлеба, сунул собаке.

– Костя, кому говорят!

– Он сам, я не виноват.

Полкан осторожно взял кусок, вильнул хвостом, стукнул когтями о крашеный пол, пошел к двери, всем своим видом показывая, что он все понял и ругаться не нужно. Костя открыл дверь, выпустил его на улицу. Полкан исчез в клубках морозного пара.

Полкан был как бы еще одним членом нашей семьи. В письмах из дома о нем писали наравне со всеми: что он сделал, где отличился, хотя пользы от него в хозяйстве никакой. Держали его больше для порядку: все держат, а мы чем хуже? Жил он вольной, полуголодной жизнью, был честным, не пакостливым псом.

Года три назад к нам прибежала соседка и заорала, что наша собака задавила ее курицу. В подтверждение своих слов она трясла у меня перед носом мертвой курицей.

У Полкана, который лежал в тени, изнутри выкатился глухой рык. Он приподнялся на передние лапы, оскалив клыки, напружинился. Соседка взвизгнула, бросила курицу, убежала со двора.

Потом выяснилось, куриц у соседки давила собственная собака.

Борька притащил из комнаты стул, присел рядом с Костей.

– Вот скажи: два отца, два сына, три апельсина – как разделить?

– Ты не хитри, хочешь бруснику лопать, так и скажи, мне не жалко. А загадка твоя для нашей Наташки. Каждому – по одному.

«Ай да Костя! – мысленно похвалил я. – Сразу же решил, а почему по математике двойки таскаешь?»

Борька обиделся, заворочался, под ним зло заскрипел стул.

– Брат твой с деньгой приехал. Говорят, в магазине всего покупал, – сказал он.

– Тебе-то что? – ответил Костя.

Борька не ожидал такого отпора, замолчал, но ненадолго:

– Он на «кукурузнике» летает!

– Сам ты кукуруза.

– Подумаешь, – протянул Борька. – Мне мать говорила: он вас в городе в интернат отдаст.

– Не отдаст, – тихо ответил Костя и замолчал.

«Не отдам, Костя, не отдам», – как заклинание, мысленно сказал я и почувствовал, как перехватило горло. Они верят в меня – это что-то значит, теперь только бы выдержать, не споткнуться, за спиной-то никого нет.

– Степа, я пойду поиграю, – заглянул в комнату Костя.

Губы и щеки у него были вымазаны брусничным соком. Насколько я помню, он обычно чихал на мои разрешения, ходил куда вздумается сам, а сейчас после разговора с Борькой решил вести себя примерно.

– Вытри губы и можешь идти, – сказал я.

Брат сдернул с вешалки пальто, быстро оделся, сунул в карманы рукавицы, плечом толкнул дверь. Вслед за ним выбежал и Борька. Некоторое время они о чем-то спорили под окном, потом Костя вернулся в сени, загремел ведром. Я открыл шкаф, размышляя: что бы еще взять с собой, но тут неожиданно дернулась дверь, в дом заглянул Борька.

– Там, там ваш Костя в колодец упал! – вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.

Я, как был в одной рубашке, выскочил на улицу. Рубашка обожгла тело, стала как металлическая.

– Мы горку водой полить хотели, а Костя поскользнулся. Он сам, я не виноват, – испуганно лопотал Борька.

Я бросился к колодцу. Сквозь легкий парок увидел голову брата. Пальто завернулось, и он, как пробка, торчал посредине. Стенки у колодца обмерзли, заросли льдом. В сильные морозы иногда даже ведро не проходило. Сердце леденящим куском ухнуло вниз, ноги обмякли, потеряли силу. Я опустился на колени, трясущейся рукой обхватил сруб. Брат зашевелил головой, шапка съехала ему на глаза.

– Не сжимайся, – закричал я, – иначе проскользнешь дальше!

Я свесился вниз, попытался достать рукой, пальцы проскочили по льду, до воротника было еще добрых полметра. Я вскочил на ноги, заметался по ограде. Неожиданно взглядом натолкнулся на багор, которым вытаскивали из колодца оборвавшиеся ведра. Он был как огромная сосулька. Я запустил багор в колодец, подцепил крючком за пальто. Пальто вспухло, из-под крючка, лохматясь, полезло темное сукно. «Не выдержит, надо зацепить побольше», – мелькнуло в голове.

Костя заорал, видимо, крюк зацепил за тело. Откуда-то из-за сеней, услышав крик, выскочил Полкан. Едва показалась голова брата, он схватил за воротник и тоже уперся в сруб. Точно рака из банки, вытянули мы Костю, он упал на коленки, пополз в сторону от сруба. Я подхватил его на руки и унес в дом, посадил к печке, снял с вешалки куртку, набросил на брата. К вечеру, когда вот-вот должен был подъехать Ефим Михайлович, у Кости поднялась температура, он стонал, жаловался на боль в руке. «Только бы не перелом», – молил я, бегая по комнате. Оставить одного брата я боялся, ждал сестру, но она почему-то не приходила. Меня самого знобило. Прогулка в одной рубашке не прошла даром.

Наконец-то пришла Вера. Она что-то хотела сказать мне, даже раскрыла рот, но тут же осеклась, увидев лежащего брата.

– Давай за врачом, – сказал я сестре. – А на обратном пути забеги в аптеку и купи аспирин.

До этого я обшарил дома все шкафы, в одном из них нашел какие-то таблетки, но не знал, можно ли их давать Косте.

Она убежала, я присел на кровать рядом с Костей, потрогал ладонью лоб. Голова была горячей. Швыркая носом, брат вяло смотрел на меня. Через несколько минут хлопнули ворота, я обрадованно бросился к двери, не понимая, однако, как это Вера быстро успела сбегать в больницу. «Полчаса туда, полчаса обратно, наверное, кто-то подвез на машине». В дом вошла бабка Черниха.

– Здравствуй, соколик, – прошамкала она и перекрестилась на передний угол. Коричневыми руками не спеша расстегнула петельки на овчинном полушубке, разделась. Сколько я себя помню, она всегда была старухой и почти всегда на ней была одна и та же одежда.

– Покажи, где малец, – требовательно сказала она.

«Откуда узнала, старая? – пронеслось у меня в голове. – Живет-то в конце улицы».

Старуха прошла в комнату, высохшими пальцами потрогала лоб у Кости. Вернулась на кухню, достала из полушубка бумажный сверток, зыркнула на меня черными глазами:

– Достань картошку!

Я полез в подполье. В подполье было прохладно, пахло сыростью. Я зажег спичку, огляделся. С деревянных стен гипсовыми масками смотрела на меня плесень. Спичка обожгла пальцы, погасла, я запихал коробок в кармин, на ощупь стал набирать картошку. Сверху по полу топала старуха, что-то ворчала про себя.

Черниха была знаменитостью на нашей улице. Она заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у нее странность – не брала деньги.

Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.

– Вывих у него был, теперя все, – не поворачиваясь, сердито буркнула она. – Сварится картошка, ты ее над паром подержи, потом дай аспирину и попои малиной. Вон, в пакетике, – она показала глазами на стол. – Верку напугали, как заполошная бежала.

Она покосилась на вещи, сложенные в углу. – Как это ты, миленок, в колодец попал?

– С Борькой играли, – постукивая зубами, сказал Костя. – Поскользнулся.

– Нет, это он тебя толкнул, – уверенно сказала Черниха. – Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила – обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, я он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!

Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:

– Седня уезжать думаешь?

– Куда же я с ним? – кивнул я на брата.

– Верно. Пусть поправляется пока. Чего торопиться.

– Мне на работу надо, – вздохнул я.

– Ничего. Ты позвони своему начальству, там тоже люди, поймут, поди.

Вера пришла – я даже рот открыл от удивления – вместе с Таней. Перешептываясь, они стали раздеваться. Вера как хозяйка показала, куда повесить пальто, а я тем временем бросился собирать разбросанные по комнате книги, тряпки. Если бы я знал, что она придет, то уж наверняка навел бы порядок.

– Я пойду. Мои скоро с работы придут, – прикрыла рот ладонью Черниха. – На ночь горчичники к ногам поставь.

– Мы врача вызвали, – сообщила Вера. – Скоро должен приехать.

С мороза щеки у нее были красные, на ресницах и бровях поблескивал иней.

– Ну, тогда мне и вовсе делать нечего, – понимающе усмехнулась старуха.

Держась за поясницу, она поднялась со стула и, прихрамывая, двинулась к вешалке. Таня подала ей полушубок, помогла одеться.

– Спасибо, красавица, – пропела Черниха. – Дай бог тебе здоровья.

Черниха ушла.

– Ну и глазищи! – сказала Таня. – Колдунья какая-то.

Она села к брату на кровать, положила на одеяло конверт.

– Ты что это, Котька, болеть вздумал. Санька просил тебе марки передать про собак.

Костя покосился на меня, как бы нехотя взял конверт, вытряхнул на одеяло марки и стал рассматривать.

Я поманил Веру на кухню, зашептал на ухо:

– Картошку почисти, брусники принеси, а я в магазин сбегаю, дома-то хоть шаром покати.

– Когда поедем? – коротко взглянула на меня сестра.

– Когда выздоровеет.

Вера согласно кивнула головой, достала из буфета кастрюлю, а я натянул куртку, выскочил на улицу. К дому, ослепив фарами, подъехал автобус. Из него боком вывалился Ефим Михайлович, вот бы кому приехать часа на два пораньше.

– Значит, остаешься? – спросил он. – Я сейчас Черниху встретил, она все рассказала.

– Остаюсь, куда сейчас с ним! Попрошу, чтоб продлили отпуск.

– Борьке я шкуру спущу, – пообещал Ефим Михайлович. – Совсем распустился. И в школе, говорят, учится плохо. Руки у меня до всего не доходят. Туда надо, сюда надо. Сегодня вот полдня к начальнику ходил – машину выпрашивал. Даже не знаю, дадут ли в следующий раз. – Он потоптался еще немного, оглянулся на шофера. – Ну что, раз такое дело, мы поедем, а завтра я утром заскочу, попроведую.

В магазине полно народу, народ с работы, очередь двигалась медленно. Все набирали помногу, чтобы потом не бегать лишний раз. Когда я уже стоял около продавца, меня хлопнули по спине. Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел Сериков. Вот его-то я не ожидал увидеть здесь. Осенью мать писала, что Алька уехал в Ленинград, плавает на кораблях.

– Ты что, своих не узнаешь? – засмеялся Алька. – Гляжу: кто это по нашему поселку топает? Ну, прямо космонавт!

– Скажешь тоже, – улыбнулся я. – Как живешь, где ребята?

Алька глянул мимо меня на разговаривающих у прилавка женщин. Они, казалось, были заняты своими делами, но по тому, как стихли разговоры, можно было догадаться: ничто не ускользнет от их внимания. Мы отошли в сторону, к обитой жестью печи.

– Разъехались вроде тебя, – прислонив ладони к печи, сказал Алька. – Вадик на Усть-Илим улетел, другие в армии служат. Я шофером работаю, может, слышал?

– Мне писали, ты в мореходку поступал.

– Ростом не вышел, – сплюнул Алька. – Два месяца в Питере пожил: слякоть, дождь – не понравилось мне, приехал обратно. Буду баранку крутить.

Что-то знакомое, школьное, мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.

Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.

Почему так происходит? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.

– Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, – перевел я разговор.

– Ты сахар с водкой пережги. Говорят, помогает, – думая о чем-то, сказал Сериков. – Слышал я, не повезло тебе. Моя-то еще крепкая. Только уеду я от нее, – неожиданно озлобляясь, сказал он. – Надоело под юбкой сидеть.

Я вспомнил Галину Степановну, и мне почему-то стало жаль ее. Всю жизнь она тянулась на Альку, старалась, чтоб ее сын был не хуже других, и вот тебе на!

– Она говорила, вроде жениться собираешься, – осторожно сказал я.

Алька отвернулся в сторону, скривил в усмешке губы.

– Не жениться, а женить думает. Тут подыскала одну с образованием, с дипломом. Что я, сам найти не могу?

– Она ведь добра тебе желает.

– Материнская любовь слепа. – Алька замолчал на секунду, потом кивнул на мои унты: – Может, мне такие достанешь? У вас, я слышал, можно.

– Возьму, – пообещал я.

– Будешь уезжать, зайди ко мне. Я у шефа автобус попрошу, – прощаясь, сказал Сериков. – Он ведь когда-то с твоим отцом на фронте был, до сих пор вспоминает. Заскочил бы, конечно, к тебе, да времени нет.

– Вот что, – остановил я его, – адрес мой возьми.

Я отыскал клочок бумаги, записал. Алька, не глядя, сунул его в куртку и, косолапя, заторопился к выходу.

Я купил сыру, селедки, бутылку красного вина. Кое-как рассовал все по карманам, пошел домой. Дома было жарко, весело потрескивали дрова в печи, трещала на сковороде картошка, раскаленно алел дальний угол духовки. Таня домывала на кухне пол.

– Мужчины, как всегда, недогадливые, – смахивая рукой со лба волосы, сказала она. – Нет, чтоб сумку взять, так обязательно в карманы напихают.

Я тщательно вытер ноги, прошел к столу и стал выкладывать покупки.

– Ты что такой сердитый? – Таня снизу заглянула мне в глаза.

– Степ, а мы портфель в чемодан не положили, – подал голос Костя. – Я сейчас лежал и вспомнил.

– А где он у тебя был? – удивился я, вспомнив, что Костиного портфеля в чемодане не было.

– Под кроватью у стенки был – я вымела, – улыбнулась Таня.

Вера посмотрела на меня и, как это делала мама, сокрушенно покачала головой.

– Просто беда с ним. Два раза уже терял портфель. Один раз зацепился за машину, а когда выпрыгнул, то оставил его на крючке. А осенью сороку ловил, портфель в кустах забыл, еле-еле отыскали.

В другое время Костя не простил бы ей такого предательства, но сейчас промолчал, только покосился на стоявший рядом с кроватью стул. На нем лежали бумажки, стояли бутылочки с лекарствами.

– Врач приезжал? – поймав его взгляд, спросил я.

– Был. Говорит, ничего опасного, но дня два-три дома придется побыть, – ответила Таня.

Я взял Костин портфель, заглянул вовнутрь. В нос шибануло запахом табака. Засунул руку, нащупал на дне мелкие крошки, особенно много их было по углам.

– Курил?

– Не. Мы в шпионов играли, – отвел глаза Костя. – Чтоб Полкан след не взял, я табак сыпал. Ни в жисть не возьмет.

«Обманывает», – подумал я и достал тетрадь.

Костя беспокойно задергался под одеялом, оглянулся на Веру.

– Лежи, пусть Степан посмотрит, как ты в школе занимаешься, – сказала Вера.

Отец почти никогда не проверял мои тетради, ему было достаточно, что я каждый год перехожу в следующий класс. Он любил хвастаться перед соседями, особенно когда выпьет: «Сын-то у меня ударник, можно сказать, стахановец. Из класса в класс, как по лестнице». Сам он кончил семь классов и очень жалел, что не пришлось учиться дальше, и если я спрашивал его об этом, он хмурился: «Работать надо было, а сейчас близко локоть, да не укусишь».

Тетрадь была по математике. На первом листе четверка, потом тройка, потом вперемежку двойки с тройками. На последнем листе обложки лезли в гору танки, вели огонь миноносцы. Сверху пикировали два краснозвездных истребителя.

– Разве так рисуют самолеты? – не сдержался я. Самолет как валенок, крылья – будто плохо пришитые рукава.

– Здесь у меня плохо, а вот на другой тетради, по русскому, Гагарин с Титовым на ракетах.

– Что? – опомнился я.

– У него все тетради изрисованы, – подлила масла и огонь Вера.

Костя вдруг схватился за руку и, покачнувшись, как маятник, застонал.

– Артист, – насмешливо проговорила Вера, – из погорелого театра.

Таня сидела рядом с ним, улыбаясь, поглядывала то на меня, то на Костю. Она уже поставила на стол картошку, нарезала селедку, хлеб, ждала, когда мы закончим разбираться.

– Хватит, давайте за стол, а то все остынет, – наконец не выдержала она.

Я открыл вино, налил в два стакана.

– Нет, что ты, я не буду, – запротестовала Таня.

– Чтоб больше Костя не падал в колодец, – сказал я.

– Выпейте, Татьяна Васильевна, – попросила Вера. – За то, чтоб вы к нам почаще приходили.

После ужина она помогла Вере убрать со стола, засобиралась домой.

– Что, уже? – разочарованно протянул Костя. – Вы обещали мне про Маугли рассказать.

– Поздно, мне идти далеко.

– А вы у нас оставайтесь, – неожиданно предложил брат. – С Верой спать будете, только она ноги складывать любит.

Таня смутилась, быстро проговорила:

– Как-нибудь в другой раз. Мне к завтрашнему дню надо план писать.

– Ну ладно. Саньке спасибо за марки, скажите, я в долгу не останусь, – вздохнул Костя.

Он потянулся к подоконнику, включил радиоприемник. Из запыленного кругляшка ударила по комнате музыка. И странное дело, веселый перебор баяна замкнул что-то у меня внутри.

– Вот! А я-то думал, куда его девать! – воскликнул я. – Таня, у нас есть аккордеон. Давай отнесем Саньке. Ему он просто необходим, может, из него великий музыкант получится.

Я достал из шкафа аккордеон, обмахнул его первой попавшейся под руку тряпкой. Вспыхнула перламутровая отделка, весело блеснули на свету белые клавиши.

– Что ты, зачем? Может, сказать Павлу Григорьевичу, он купит, – растерянно проговорила Таня.

– Скажешь тоже! Где-то еще футляр был. – Я заглянул под кровать.

– У него замок сломался, мама вынесла в кладовку, – подсказала Вера.

Я сбегал в кладовку, принес матовый от инея и пыли футляр. Вера вытряхнула из него мусор, протерла сырой тряпкой.

Мы вышли на дорогу. Я нес аккордеон на плече, так было удобнее. Таня шла впереди, каблуки сапожек впивались в снег. Тропинка петляла между кочек. По верхушкам деревьев, переваливаясь с боку на бок, сопровождая нас, прыгала луна.

– Давай помогу, он, наверное, тяжелый. – Таня остановилась, преградила мне дорогу.

– А ну, посторонись! – шутливо двинулся я на нее.

– И не подумаю, – засмеялась она. – Ты мне лучше скажи, почему из магазина пришел сердитым.

– Тебе показалось.

– Не хочешь говорить? – обиделась Таня.

– Как тебе объяснить все? – Я замялся, не зная, что сказать. Она поняла по-своему.

– Ничего не надо объяснять. – Голос у нее дрогнул, сорвался. – Ты рассердился, что я к вам пришла.

– Таня, что ты говоришь! – взмолился я. – И как только такое пришло в голову. Ребятишки в тебе души не чают.

– А ты? – тихо, почти шепотом, спросила она.

Слова, которые я так долго носил в себе, которые были нужны именно сейчас, пропали. Я молчал, язык будто приклеился к зубам.

Сегодня, когда она появилась в нашем доме, я почувствовал, что Таня со свойственной ей прямотой пошла мне навстречу. Я боялся поверить в это. Все было так неожиданно. Меня пугало другое – может, она это сделала из-за жалости к ребятишкам?

Где-то в стороне от поселка лаяли собаки, и от их тоскливого бреха стало неспокойно на душе, точно я проскочил мимо дома близкого мне человека.

Рядом за кустами чернел забор детдома, чуть выше на меня осуждающе глядела луна. Таня закутала лицо платком, зябко поежилась.

– Пошли, чего остановились!

Я поднял аккордеон. Мне хотелось что-нибудь сказать ей, смять это молчание, сломать невесть откуда возникшую стену. Но я топал за ней следом, в душе проклиная себя.

«И в кого я такой удался! Обязательно нужно испортить все».

Миновали проходную, остановились около жилого корпуса.

– Вот и пришли, – сказала Таня.

Она поднялась на крыльцо, достала из кармана ключ, с металлическим хрустом щелкнул замок. Комната, в которой она жила, была маленькой, тихой и полупустой. У окна стол, над кроватью книжная полка, в углу тумбочка, на ней круглое зеркало.

– Раньше здесь сторожиха жила, – сказала Таня.

Я поискал глазами, куда бы поставить аккордеон. Таня убрала со стола тетрадки. Из самой нижней выпали и разлетелись по комнате листки с рисунками. Я поставил на стол аккордеон, собрал их в стопку, стал рассматривать. Чего только там не было! Деревья, дома, самолеты, машины, собаки, зайцы. На одном из рисунков я узнал детдом. Рядом с ним крохотные человечки, круглолицая, величиной с дом, воспитательница. Почти на каждом листке старательным детским почерком было выведено: «Татьяне Васильевне в день рождения».

Я вспомнил, как после концерта ребятишки подходили к ней, смущенно совали эти самые листки.

– Что же ты не сказала? – обиженно спросил я.

– А зачем? Мне и так хорошо было.

Таня подняла залетевший под стол листок.

– Посмотри. Вот Саня нарисовал.

Я узнал, вернее, догадался, что на рисунке Санька изобразил свой поселок Бакалеи. На переднем плане был нарисован клуб, от него, будто в очереди друг за другом, вниз шел ровный ряд домиков, чуть выше, под самый обрез листа, раскрашенные зеленым карандашом, бугрились гольцы.

– А самолет Наташа Горина нарисовала, – сказала Таня. – Помнишь, она говорила, что у нее отец – летчик. Девочки совсем одна. Вот она и выдумала себе родителей.

Таня посмотрела на меня, печально улыбнулась.

– И я тоже когда-то придумывала.

Я заметил, как у нее дрогнули, растянулись губы, захлопали ресницы. Но она все же сдержала себя.

Когда-то у Тани был свой дом, мать. Про отца она почему-то не вспоминала, стеснялась, что ли. По ее словам, мать была красивая, высокая, с мягкими руками. Больше ничего не помнила, разве что тот день, когда хоронили мать. Было много народу. Утонула она случайно, переправляясь на лодке через Ангару. Где-то посредине реки лодку опрокинуло ветром. Спасти ее не смогли, на роду, что ли, такая смерть написана. Тане тогда было три года. С тех пор она в детдоме.

– Видишь, какие они у меня. Весь мир подарили, – улыбнулась Таня.

И тут неожиданно для себя я понял: вся ее жизнь в этих ребятишках, в этом детдоме, в том, что она делает здесь каждый день, и недаром они так стерегут ее, следят за каждым шагом.

Таня забрала рисунки, аккуратно положила на стол.

– Раздевайся, я сейчас чай поставлю.

– Нет, нет, не надо, лучше ты приходи к нам завтра, – сказал я и замер: согласится или нет?

Таня быстро посмотрела на меня, кивнула головой.

* * *

Когда дела у Кости пошли на поправку, я уехал на вокзал покупать билеты. Вернулся вечером и застал дома Таню. Она читала вслух книгу, Костя сидел на кровати, грыз яблоко. На нем был синий в полоску свитер, такого раньше у него не было. Вера высунулась с кухни, она гладила белье, весело сказала:

– Степа, посмотри, что нам Таня принесла!

Сестра подбежала к столу, развернула большой сверток, достала пальто, примерила на себя. Пальто было зеленое с цигейковым воротником. Точно такое же я недавно хотел купить в магазине, но там не оказалось маленьких размеров.

– Павел Григорьевич выписал два комплекта, – смущенно сказала Таня. – Нет, он не даром, за аккордеон. Говорит: этому инструменту цены нет.