Текст книги "Добролёт"

Я пробормотал что-то про таинственный остров Жуля Верна и как на нем потерпевшие кораблекрушение добывали огонь. В конечном итоге пришлось сознаться, что объектив свинтил я. Сидевший до сих пор в углу молчавший дед встал.

– Свинтил! Кто тебе ра-зре-шил?! – громко, по слогам, скрипучим деревянным голосом спросил он, наморщив сухой пергаметный лоб и уставив на меня два своих живых, но уже выцветших объектива, и почему-то в этот момент он напомнил мне оживший костыль, стоявший до поры до времени в углу.

Откуда мне было знать, что объектив был чуть ли не самым ценным предметом в дедовском доме?! Сам того не ведая, я узнал, что перед этим объективом стояли и сидели на деревьях стрелки 44-го Сибирского полка во время перерыва между боями в Галиции, а позже позировал сам Антон Иванович Деникин.

– Собирай вещи, вечерним поездом я отправлю тебя обратно в Иркутск! – огласил дед окончательный приговор.

– А он ещё и книги начал раздавать! – подсказал Генка.

«Тебя-то кто за язык потянул! – подумал я, вспомнив, как моя мама не раз упрекала обижавшего её моего отца: «Николай, учти, обида прощается, но не забывается!»

– Да я только дал почитать!

– Да за такие дела тебя, засранца, раньше бы на каторгу! – взревел дед. – В тюрьму! У нас, в Кимильтее, пересыльная была для тех, кто прокламации клеил. Их в кандалы – и по этапу.

Но отправить меня по этапу обратно в город или сослать на каторгу дед не успел, вошла баба Мотя и, спокойно вздохнув, произнесла:

– Миша, перед тобой не германец, а такой же, как и все остальные, твой внук. Вспомни, что ты сделал с собственным сыном!

Позже, уже от самого дядьки, кстати, заслуженного геолога страны, я узнал, что он отрубил кусок свинцового кабеля на грузило, и дед Михаил дал ему такую затрещину, что земля показалась с овчинку.

– Уймись! – Бабушка впервые на моей памяти повысила на деда голос. – Ему захотелось показать ребятам, как можно добыть огонь при помощи увеличительного стекла.

И личный фотограф, чуть ли не самого Антона Ивановича Деникина, бывший казачий урядник, самый узнаваемый в Куйтуне человек, замолчал и ушёл в свою комнату, где глухо и мерно отбивали уже не прошлое, а настоящее время стоящие на полу старинные часы.

Получив амнистию, я утвердился в мысли, что главным и настоящим атаманом в доме была баба Мотя.

Углядев мой интерес не только к объективам, но и к книгам, баба Мотя, вспомнив, что когда-то закончивала епархиальное училище и даже готовилась стать учителем, одно время даже преподавала в воскресной школе основы Закона Божьего, решила научить меня, как уберечься от людских соблазнов и по возможности приобщить меня к пониманию всего божественного и избежать всего грешного, она показала хранившуюся у неё в комоде книги, которые остались у неё ещё от покойного отца. Многие из книг были старыми, ещё дореволюционного издания. С особым, я бы даже сказал, трепетным чувством, я брал в руки те книги, которые были в кожаном переплёте. Среди них оказалась книга о подвиге «Варяга» и «Корейца» и капитане Рудневе, про попытку прорыва этих кораблей из Чемульпо и их героический бой с японской эскадрой. А ещё была Библия, она была в тёмном золотистом металлическом окладе и с такой же металлической защёлкой на обложке. Увидев, что я открыл защёлку и начал перелистывать тонкие пергаметные страницы, бабушка напомнила, что брать книги без спросу нельзя, а потом попыталась объяснить мне, кто такой Иисус Христос, называя его почему-то Сыном Божьим, который, по её словам, был послан на Землю для спасения всех заблудших. Себя-то я заблудшим не считал, хотя, конечно же, грешки за мною водились, но о них я старался помалкивать. И точно прочитав мои мысли, бабушка сказала, что, когда она была маленькой, её водили в церковь на исповедь, где она признавалась в своих вольных или невольных грехах перед Богом в присутствии священника и это называлось таинством Покаяния.

После обеда, когда все дела были сделаны, бабушка посадила меня за стол, дала книгу «Когда бабушка была маленькой» и заставила читать вслух. Это, как она говорила, нужно для грамотности и правильности произношения. После её заступничества перед дедом перечить ей я не смел. Взяв книгу, я почему-то посчитал, что её написали про нашу бабушку. Рассказы показались мне скучными и наивными и, уж конечно, же они были не про бабу Мотю, которая сидела передо мною, расплывчатая и тихая, вязала носки и внимательно прислушивалась, как я почти по слогам одолеваю скучный текст. В предисловии было сказано, что это детские рассказы о том времени, когда ещё не было железных дорог и люди ездили в гости друг к другу на лошадях, не было электрических и даже керосиновых фонарей. «И как же они тогда читали книги?» – мелькало у меня в голове. Правда, в книге был сосед Яша, у которого был сад с кустами смородины и крыжовника, и на одном из деревьев он повесил восковые яблоки.

«И тогда умели пустить пыль в глаза», – думал я, рассматривая картинки, на которых девочки были в длинных платьях и в стоящих топорком накрахмаленных чепчиках. Книга была издана аж в 1900 году и напечатана с твёрдыми знаками, которые мешали при чтении. Бабушка объясняла: «В старой орфографии Азъ – это Я, Буки – буквы, письмена. Веди – от слова знать, ведать. Азъ, буки, веди. Азъ – Я – первая буква в азбуке, а не последняя, как в нынешнем, вашем алфавите. Потому что именно с меня и далее с тебя начинается мир. Азъ – это начало и основа всему. В этом осознание Бога и то, откуда ты есть». Захлопнув книгу, я начинал смотреть в окно.

– Ну что, тебе всё понятно? – спрашивала бабушка.

– А почему, когда я плохо себя веду, то мне грозят, мол, смотри, не то тебя Бог накажет? – интересовался я. – Что он, за всеми нами присматривает? И почему Любка Ямщикова чуть ли не каждый день кричит своим младшим братьям, когда они делают что-то не так, что их тоже Бог накажет? И почему люди ругаются всегда громко, а о хорошем говорят тихо или вообще редко?

Бабушка с некоторым подозрением глядела на меня: с чего это я стал таким смирным и рассудительным? Неужели подействовала полученная от деда взбучка?

– Это хорошо, что ты начинаешь понимать, что плохо вести себя нельзя, – подумав немного, ответила она. – В этом есть напоминание, что от Господа нашего идёт жалость и сострадание грешным людям, непонимающим, чего они лишаются, переступая закон и принятые правила. Надо научиться жить и радоваться жизни.

Радоваться? А как радость можно выразить или выказать? Когда я начинал сильно радоваться, то меня тут же осаживали, мол, перестань скакать и кричать. Мне захотелось спросить бабушку, почему висящая в переднем углу изображённая на иконе Матерь Божия молчалива и грустна, и её глаза почему-то напоминают мне мамины. А катающийся на колеснице во время грозы по небу Илья-пророк грохочет так, что трясутся стены. И почему-то каждый раз при воспоминании Ильи-пророка у меня перед глазами вставал ругающий меня дед Михаил. А ещё мне хотелось спросить, почему дед прячет фотографии генералов, отличившихся во время позапрошлой войны. Про Брусиловский прорыв упоминалось в учебниках истории. Дед в Первую мировую бил австрияков и германцев, но, когда я услышал, что он лично знал Деникина, мне стало не по себе, ведь его подавали чуть ли не как главного врага советской власти! Так на чьей же стороне в те годы был мой дед? И когда в его голове произошло деление на своих и чужих? И нужно ли оно было вообще? Я знал, что после революции, продвинутый в фото– и киноделе, дед стал самым активным участником передвижных агитбригад, которые поддерживали и продвигали советскую власть. А ещё мне хотелось спросить у бабушки, которая так складно и хорошо всё объясняла, где же у меня душа и почему она так далеко спрятана и совсем не помогает, когда хочется есть или когда тебя ругают не по делу? Видимо, в епархиальном училище, где она училась, был тот предмет, который почему-то отменили в нашей школе…

– Вот что, милый! – точно угадав мои мысли, обратилась бабушка. – Не забивай голову тем, до чего ещё не дорос. А сейчас сходи-ка, дружок, в огород и нарви мне ревень. Он хорошо помогает от давления.

Бабушкину похвалу заслужить было приятно, и я тут же с лёгкостью помчался в огород. Она ставила на стол самовар и попросила, чтобы я спустился в подполье и достал банку с вареньем из крыжовника.

Дед был не только строг, но и скуп. На кухне у него стоял ящик, который закрывался на замок. Там у него хранились чай, сахар, сгущёнка и тушёнка, которые он выдавал лично. Объяснялось это тем, что люди, особенно после войны, стали безудержны в еде. Знал бы он, что и у бабушки от этого сундука были свои ключи! И всё равно, когда деду приносили пенсию, баба Мотя начинала просить его:

– Миша, дай ребятам на мороженое!

– Мороженое вредно! – обрезал дед. – От него может развиться сахарный диабет. Пусть едят то, что растёт в огороде. Это в сто раз полезнее для здоровья.

– Сегодня я состряпала оладушек, – сообщала бабушка, – будем пить чай.

Мы садились за стол, посреди которого возвышался медный самовар. Она пила из блюдечка и расспрашивала меня об учёбе, хорошая ли у нас учительница и есть ли уроки пения.

– Есть! – отвечал я.

– И что же вы поёте? – поинтересовалась баба Мотя. – У твоего отца был слух, он хорошо играл на баяне.

– Да, его на все гулянки приглашали, – подтвердил я. – Мама ругалась, когда он засиживался допоздна.

– Коля хотел стать музыкантом, – вздохнула бабушка. – Он ведь самоучка, подбирал песни на слух. А вот учиться не довелось. Ему, как и соседской Любке, пришлось тащить наш семейный воз. Потом война, уже своя семья, дети.

Она расспрашивала, какие предметы в школе мне нравятся больше всего. Я сказал, что интересуюсь географией, историей и, помолчав немного, добавил, что ещё люблю читать книги. Вот только пишу с ошибками. Ещё мне нравились военные песни. Например, эта:

 
Мы красные кавалеристы, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ… —
 

пристукивая по столу кулаком, начинал я.

– Под эту песню капусту бы крошить, – засмеялась бабушка и, вздохнув, добавила: – В моё время были другие песни.

 
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали…
 

Я терпеливо слушал, смотрел на висевший на стене её портрет, как она говорила, тогда она только что закончила училище и приехала к отцу в Кимильтей. Камлотовое платье коричневого цвета, белые рукавчики, белый передник с лифом, который застегивался сзади булавками. «На занятия по танцам мы надевали прюнелевые ботинки, лёгенькие, они хорошо держали стопу и не сковывали движения, – рассказывала бабушка. – Были уроки рукоделия, нас учили вышивать крестом полотенца, салфетки. Конечно же, как и все дети, баловались и играли в «Третьего лишнего», «А мы просо сеяли» и ещё в фанты. Перед этим выбирали ведущего, и он скороговоркой читал: «Барышня прислала сто рублей, чёрного небелого не покупайте, о жёлтом даже не вспоминайте, «да» и «нет» не говорите, что хотели – получайте, головою не мотайте, смеяться тоже нельзя. Сидит Дрёма, сама дрёма, сама спит. Рубль поехал, рубль пошёл. Рубль хозяина нашёл». А позже, когда мы немного повзрослели, нам стали позволять посещать вертепы, такие были передвижные кукольные театры. И ещё в те времена иркутский купец Второв проводил в городе ситцевые балы. Все должны были приходить в ситцевых нарядах и платьях. Некоторые наши девушки, собираясь на такие вечера, и, дабы приобрести интересную бледность, даже пили разбавленный уксус. Перед окончанием учёбы я держала экзамен на учителя, который с успехом выдержала, и мне выдали в подарок швейную машину «Зингер». Когда началось раскулачивание, машинку эту я спрятала, позже она помогала нам выжить. Швейные мастерские только в городе были. А здесь полный дом ребят, их всех обшивать надо».

– Баба, а как ты познакомилась с дедом?

– А мы девчонками на суженого-ряженого гадали. Брали божью коровку, клали на ладонь и смотрели, куда она поползёт. Смотрят, с какой стороны к ней счастье придёт, где её суженый живёт. Ещё гадали по курице. Ставили её на пол. Если курица пошла под Божий угол, где висели иконы, так умрёт этот человек. Скажут: «Бог его к себе забрал». Если курица пошла к двери, девица замуж выйдет в этом году. Даже песни пели:

 
Как же так случилось, я без тебя жила?
Сколько ж настрадаться пришлось мне без тебя.
Суженый мой, ряженый, я тебя ждала!
Суженый мой, ряженый, я тебя нашла!
 

А с Мишой мы уже были знакомы. В те времена на Масленицу устраивались забава: бились стенкой улица на улицу, село на село. Чья улица сильнее. Кто победит, тот берёт девочку. Миша победил и выбрал меня. Хотя он и раньше уже присмотрел меня. Тогда ему ещё не было двадцати, он работал писарем в сельской управе. Заслали сватов. Они зашли и от порога запели:

 
У нас петушок, у вас курочка.
Кошку под стол, невесту за стол.
 

А с моей стороны отвечали:

 
Рано выходить детке.
Замужем не золото, ту же грязь месить…
 

Такие были обычаи. Когда собирались к невесте тысяцкий-крестник, запрягал тройку лошадей. Кони разукрашены, сбруя хорошая, кошёвки бравые. И по улице со стрельбой из ружей! После свадьбы молодых уводили на подклеть. А утром жених выносил простынь, показать, честная ли она ему досталась. Бывало и так, воробья убьют, разорвут да выпачкают простынь. Чтоб отца не прогневить.

– А зачем пачкать? – по-простецки, невинным голоском спрашивал я.

Бабушка испуганно ладошкой закрывала свой морщинистый рот: «Зачем? Зачем? Тебе ещё рано знать! Совсем разболталась тут я. Твой дед налетел, как коршун! Ну разве можно было такому отказать! Вот он с тех пор и со мной», – кивнула на портрет бабушка.

На стене в большой комнате деда, которая при планировке дома, должно быть, задумывалась для сбора большой семьи, – как память от прежних времён, – под стеклом висели фотографии. На одной из них я отыскал бабушку и своего отца, где его, маленького, в платье, стриженного налысо, обнимала молодая и красивая баба Мотя, которая впоследствии станет Матрёной Даниловной и как она сама мне подскажет, что это именно она, а не кто другой.

Бабушка показала ещё одну фотографию, где моему отцу было года три или четыре, рядом с ним на резной лакированной лавочке стоял младший брат Иннокентий. На них были длинные, по колено, рубахи, вместо привычного ныне ворота, были вязаные, лежащие на плечах белые кружевные воротнички, а на ногах – полосатые рейтузы. То, что это были мальчики, выдавала короткая, под Котовского, стрижка, и слева на полу стояла сестрёнка Надя, на ней было светло-серое, с таким же белым вязаным воротничком, платье. И у неё были длинные, собранные узлом на затылке волосы.

Среди других фотографий я находил бабу Мотю, и было ей на снимке лет десять, тогда она училась в епархиальном училище, и я не мог себе представить, что на фотографии она гораздо моложе меня, нынешнего, одета, как и другие «епархиалки», в строгое чёрное платье до пола, и в таких же чёрных платочках все участницы церковного хора.

– Это мы перед выступлением в дворянском собрании, – рассказывала она. – Из Петербурга к нам приехал какой-то важный чиновник, вот нас и пригласили выступить. Мы потом долго обсуждали, кто и во что был одет, особенно нравились нам женские наряды городских барышень, причёски, белые кофточки, вуальки, стук каблучков. Мы пели «Херувимскую песнь», «Милость мира», а в конце – «Свете тихий».

По центру семейной фотовыставки была фотография отца бабушки – Данилы Андреевича. Он был в чёрной рясе, с большим крестом и серебряной цепочкой на груди, а справа от него на табуретке, крепко уперев обутые в яловые сапоги ноги, сидел его брат, Алексей Данилович. На нём была справная, хорошего сукна тёмная косоворотка и такие же штаны. Оба брата сидели, облокотясь на круглую лакированную тумбочку, крепкие, оба здоровые, знающие себе цену, и смотрели прямо в нынешнее время. По фотографиям было видно, что братья Ножнины из зажиточных. Ну и, конечно же, не то что одетые, а разодетые в расшитую тёплую и крепкую одежду: моя пробабка Анна с Осипом Ивановичем, который был родом со слободы Самара Вальцовского уезда Воронежской губернии. Также были фотографии самого деда в военной гимнастёрке времён Первой мировой войны с германцами; рядом с ним бородатые боевые сослуживцы – офицеры царской армии. Мне даже казалось, что, рассматривая фотографии, я ощущаю запах казённого сукна и солдатского пота. Особенно мне нравилась фотография, где они были с бабой Мотей ещё молодые, дед в казачьей форме старшего урядника. На фотографии глаза у него пронзительно строгие, а на голове бабушки – белый чепчик и кроткий, добрый взгляд. Под фотографией значился 1917 год, время, когда закончила свои дни Российская империя, а судьба деда и всей его большой семьи потекла в иную сторону.

Я видел, что мой приезд в Куйтун стал для неё некоторым облегчением, появился не только помощник, но в какой-то мере и добросовестный слушатель. От чтения вслух про маленькую бабушку меня спасала Любка. Она без стука влетала в дом, смотрела на меня, сидящего за книгой, лицо её становилось озабоченным. Бабушка прикладывала палец к губам, тем самым давая понять, что читающего человека отвлекать нельзя. Любка кивала головой, присаживалась на лавку, но усидеть долго не могла, начинала крутить головой и ёрзать на одном месте, но было и так видно, что сегодня она никуда не торопится, отец на работе и домой вернётся не скоро.

– Всё, на сегодня хватит, – прерывала бабушка. – Прямую речь надо читать с выражением, так, будто ты находишься рядом и разговариваешь, как со мной, громко или тихо доносишь до слушателя смысл всего происходящего. А теперь можешь идти по своим делам.

Зная, что Любка стесняется петь при мне, я захлопнул надоевшую «Бабушку» и, прихватив с собой «Хинельские походы», вышел на крыльцо. Но и оттуда было слышно всё, что происходило в доме.

– Любаша, сегодня мы поговорим про акапельное пение. А потом порепетируем, – привычным учительским голосом вела занятие бабушка. – Название акапелла пришло к нам из Италии. С тех пор акапелла называют любое вокальное исполнение без инструментального сопровождения. По своей сути, это церковное пение, хвала Богу, человеческим голосом, без всяких баянов и гармошек.

Я уже догадывался, что эти занятия, которые она устраивала нам, заполняют её одиночество, что привычное ежедневное застолье и разговоры большой семьи закончились для неё внезапно и навсегда. Она не знала, куда деть себя, когда все разъехались, даже не разъехались, а разбежались. Всё, что она накопила и несла в себе, стало вдруг ненужным. А тут подъехал я, и ещё подвернулась под руку Любка!

Особенно баба Мотя любила вспоминать, как её отец встречал возвращающегося из Японии наследника престола цесаревича Николая и как она ещё маленькой девочкой пела в церковном хоре, а потом случилось главное: она повстречала Мишу, а через несколько дней её сосватали, и священник в кимильтейской церкви надел ей на палец золотое кольцо.

– А спустя три года я проводила Мишу на войну, – вздыхала бабушка. – На руках у меня уже было двое: Надя и твой будущий отец – Коленька. Слава богу, что Миша вернулся с войны, хоть и был несколько раз ранен. Ты на него не серчай, он же был контуженный в Галиции, едва жив остался, больше месяца провалялся в лазаретах. Жили мы в Кимильтее большой семьёй. В других семьях тоже было немало детей, но такой семьи, как у нас, не было… А потом в Петербурге началась революция, а за нею голод и смута. Здесь у дороги всё и происходило, шли каппелевцы, потом пленные чехи по-подлому арестовали адмирала Колчака и выдали его красным. Недавно я слышала, что им в аренду на много лет отдали Байкал. Поверь моему слову, всё вычерпают – и поминай как звали. Они возвращались в свою Чехию через Владивосток, из Иркутска увезли много купеческих девок, для виду сыграв с ними свадьбы. А потом, когда отъехали за Байкал, начали их ссаживать. И поплелись, потащились на перекладных горемычные обратно. Всё тащили, что можно и что нельзя! Когда они зашли в наше село, у дяди Алексея хотели коня забрать. Тот воспротивился, силушкой его Бог не обидел. Они навалились на него скопом, повалили на землю, избили до полусмерти и бросили в колодец. Слава богу, после вытащили его соседи. Даже песня такая была:

 
На нас напали злые чехи,
Село родное подожгли…
 

– Твой дед прав, чужое брать не надо, – помолчав немного, продолжила она. – Этот объектив был нашим кормильцем и поильцем. Был такой случай. Однажды осенью Михаил возвращался в Куйтун. Было уже темновато. И вдруг из-за кустов выстрел, и вслед за ним выскочили какие-то люди. В руках обрезы. Выкинули отца из кошёвки, и возчика лицом в землю. Вытряхнули всё, а там картошка, яйца, мешок пшена… Из мешка достали дорожный фотоаппарат, которым он снимал.

– Деньги есть? – спрашивают.

– Всё, что есть – перед вами, – ответил Миша.

– Чё с ними делать будем? – говорит один.

– Да чё, в расход их. Нам свидетели не нужны.

– Мужики, побойтесь Бога! У меня семья, дети, – стал уговаривать Миша.

И тут паренёк, который вёз отца, вскочил и бросился бежать. Разбойники спустили на него собаку. А у Михаила за пазухой был револьвер. Он его во время таких поездок по сёлам брал на всякий случай. Времена были непростые, по отдалённым деревням и заимкам не только волки попадались. Михаил выхватил револьвер и буквально на лету застрелил собаку и тут же навёл оружие на грабителей, приказав им бросить ружья на землю. Те остолбенели. Отпустил твой дед бандюков, не стал брать грех на душу.

– Баба, а где этот револьвер сейчас? – заинтересовался я.

– А это тебе зачем?

– Интересно посмотреть.

– Придёт твоё время, ещё насмотришься, – был ответ бабушки.

Во время Отечественной войны дед по возрасту на фронт не попал, его назначили заведующим железнодорожным клубом. В этой связи ему (дед это всегда особо подчёркивал) как командному составу железнодорожных войск полагались двубортная тёмно-синего сукна шинель, меховая шапка, тёмно-синяя шерстяная гимнастёрка, шаровары и сапоги. Но это было ещё не всё, для постоянной носки он получал серую хлопчатобумажную гимнастёрку и такие же шаровары, чёрный кожаный ремень, галстук и всю сопутствующую атрибутику. Для особых праздничных мероприятий дед заказал себе белый китель, который он хранил в дальнем углу шкафа. Яков Иванович Ямщиков тоже имел право на форму, но поскольку он был всего лишь старшим бригадным, то обходился обыкновенной спецовкой с оранжевым жилетом. Перечитывая и просматривая устав железнодорожных войск, дед иногда напоминал соседу, что при встрече с начальством Яков Иванович должен вынуть левую руку из кармана и отдать честь. При этом, если есть папироса во рту, то её необходимо вынуть. Ямщиков криво усмехался: «Ваше благородие, мне за это не платят! Мы уж как-нибудь обойдёмся». Но дед старался держать свою линию, говорил: «раз положено, надо исполнять» и при каждой встрече с соседом подчёркнуто подносил ладонь к виску. Бабушка только посмеивалась и иногда спрашивала, отдал ли сегодня ему честь Яков Иванович.

– Да он был в сиську пьян, не только меня, он и свою Устинью вряд ли мог разглядеть, – махал рукой дед.

И чтоб поставить всё на своё место, тут же пускался в рассуждения, задавал бабушке один и тот же вопрос:

– Вот скажи, зачем царь Пётр ввёл Табель о рангах? Что, у него других дел не было? – И, не давая бабушке раскрыть рта, поднимал вверх указательный палец: – Минуту внимания! Благодаря Табелю люди по службе продвигались за счёт своих знаний и умений, а не по милости происхождения. Солдат мог стать офицером, обычный горожанин – высокопоставленным чиновником. Всё зависело от умений. Чтоб люди знали, какое место они занимают в жизни. Вот я иногда про себя думаю, что такое человек и в чём его полезность? Есть предприимчивые, есть никчемные, встречаются и те, кто с удовольствием доводит себя до свинства. Хотя сравнение это неверно. Свинья алкоголь не переносит. Это чистое существо. Да мало ли тех, которые жили и живут зря.

– Но Господь создал человека и сказал: живите и размножайтесь. Но сделал так, чтобы они сами добывали себе пищу и всё, что может понадобиться для жизни, – отвечала бабушка. – И не стал нас распределять по всяким рангам.

– Наш сосед в Бога не верует, но его заповеди перевыполняет, – засмеялся дед. – Даже меня обскакал. Настрогал целую кучу. А дальше что? Их вырастить надо, дать образование. Здесь одним рыбьим жиром не спасёшься. У нас в Сибири почти каждая семья, каждый сибиряк, как робинзон, живёт наедине с дикой природой. И не только выживает, но и строит новую жизнь.

– Так уж и с дикой? – смеялась бабушка.

– Да у нас есть на что посмотреть: тайга, воздух, приволье, зверьё разное. Живи да радуйся.

– У каждого своё представление о бытие, – философски заметила бабушка. – Здоров – и уже хорошо!

– Вот здесь я, мать, с тобой соглашусь. Одному и кино посмотреть в радость, другим же… Человек ненасытен. В малом он знает, чем утешится душа, а вот верхнего предела для него нет. Посмотришь, и чего людям надо? Друг друга съедают и этим сыты бывают. О таких, как наш сосед, царь Пётр говорил: «Морские есть отродье хамское, до вина и баб охочи, а посему повелеваю: аглицкого сукна давать в меру, а будучи в иноземном порту, на берег их не пущать, ибо, напившись, слова доброго не скажут, а драку учинят незамедлительно. Но жалованье платить исправно, ибо дело своё знают!»

– Ты, Миша, не прав. Господь видит все наши прегрешения и каждому воздаёт по делам его. Вот что писал любимый тобой Робинзон в своём дневнике на необитаемом острове.

Бабушка нашла очки, порылась в библиотеке, отыскала книгу Даниеля Дефо «Робинзон Крузо», где на титульном листе значилось, что это полный перевод лондонского издателя Ступина 1916 года. Бабуля раскрыла книгу, нашла подчёркнутый красным карандашом абзац:

– Однажды утром в подавленном настроении я раскрыл Библию и прочёл: «Я никогда тебя не оставлю и не покину тебя». – Я сразу понял, что слова эти обращены ко мне – иначе зачем бы попались они мне на глаза именно в тот момент, когда я оплакивал свое положение – положение человека, забытого Богом и людьми? А раз так, – сказал я себе, – раз Господь не покинет меня, то стоит ли горевать – пусть даже весь мир покинет меня? С другой стороны, если бы даже весь мир был у ног моих, но я лишился бы поддержки и благословения Господня – не очевидно ли, что вторая потеря была бы во сто крат страшнее?

– Ты лучше найди, что написал Дефо на странице, посвященной возвращению Робинзона в Англию из своего кругосветного путешествия через Сибирь, – сказал дед Михаил. – Ты прочитай, что он там несёт! «Сибирь – это холодная пустыня, в которой живут дикари». Это про нас с тобой он написал!

Эту книгу из бабушкиной библиотеки я уже успел прочитать буквально за вечер, обратил внимание, что книгу внимательно читали до меня, поскольку некоторые абзацы были подчёркнуты. Особенно те, которые касались размышлений писателя о смысле жизни и о Боге. Красным карандашом, видимо, это сделал дед Михаил, были выделены откровения путешественника о том, как он наменял в Тобольске кучу мехов на мускатные орехи и гвоздику и продал свой товар на месте, а остальное в Архангельске, и продал с гораздо большей выгодой, чем мог бы продать в Лондоне или Гамбурге. Не только подчеркнул, но ещё и на полях сделал приписку: «Англичане как были торгашами триста лет назад, так ими и остались! Для них мы – варвары! Нас, как и туземцев, можно только обдирать, обманывать и презирать».

На другой день после вечернего разговора бабушки с дедом я вновь открыл металлическую защёлку «Библии» и попытался, как и Робинзон, прочитать её. Первая глава называлась «Бытие». «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля была безлика и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет! И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один». Так я мигом одолел все семь дней Сотворения мира, и как появился Адам, и как из его ребра Бог создал Еву, и даже начал было читать про змея-искусителя и представил, что это наш барабинский бандюган Витька Потапихин, которого почему-то называли Королём, он заставлял меня лазить и рвать морковку из чужих огородов…

После случая с объективом деду пришла в голову мысль научить меня фотоделу, то есть тому, чему его когда-то научил командир кавалерийского полка, который был расквартирован в Кимильтее. Смысл жизни, а дед это хорошо усвоил, состоял в том, чему научился сам, – и чтоб это дело не пропало, – научи другого. Поскольку на его плечах лежали поездки в дальние сёла района, где шла битва за урожай, трактористам и механизаторам нужно было привозить из города новые, только что вышедшие фильмы, чтобы и колхозники шагали в ногу со временем. Кроме того, он вёл в клубе кружок фотодела, в который привёл меня, и уже сам сунул под нос уже не тот «Фотокор», а новенький «Зенит». Увидев, что я всё схватываю на лету, он решил обучить меня ещё работе на передвижной киноустановке и, протянув бумагу и карандаш, начал объяснять, куда вставлять киноленту и что происходит внутри киноящика, когда включаешь его в розетку. Я быстро записывал, что в кинопроекторе существует поперечно направляющий ролик, продольно направляющий и прижимной ролики, криволинейный фильмовой канал, есть фонограмма относительно гладкого барабана, затем зубчатый барабан, который протягивает 16-миллиметровую киноленту через фильтровый канал на 24 кадра в секунду.

А ещё мне врезалось в память, что на вал установлен мальтийский крест, который обеспечивает равномерную подачу плёнки. После обзорной лекции дед подвёл меня к кинопередвижке, показал, куда надо вставить плёнку, и, посчитав дело сделанным, попросил, чтобы я загружал в его персональный «Москвич-400» отобранные для показа киноленты. Дед одним из первых в Куйтуне купил машину «Москвич-400», которую из Иркутска перегнал ему мой отец. Разъезжая по деревням и тракторным бригадам, он загружал её зелёными жестяными коробками с кинолентами, которые сравнивал с идеологическими боеприпасами. Свою кинопередвижку он почему-то ласково называл «Катюшей», и первой командой, которую он отдавал своим добровольным помощникам, у него было: «Заряжай ленту!» После очередного просмотра дед перематывал киноленту, аккуратно укладывал её в обклеенную изнутри бархатом металлическую коробку и вёз в очередное село. В этих коробках ждали встреч со зрителями «Максим Перепелица», «Кубанские казаки» и «Дело было в Пенькове». Любимым кинорежиссёром для деда был казачий есаул Александр Ханжонков, с его фильмами «Оборона Севастополя» в Крымскую войну, где он успел снять оставшихся в живых последних солдат империи, и «Ермак – покоритель Сибири», дед мог говорить часами. Нередко вспоминал он Дзигу Ветрова и его фильм «Человек с киноаппаратом», и, конечно же, в домашних разговорах не раз мелькала фамилия Ивана Пырьева, который снял «Богатую невесту» и «Кубанских казаков». Дед вспоминал и его жену, Марину Ладынину, с которой дед встречался, когда ездил лечиться в Кисловодск.