Текст книги "Добролёт"

– А сегодня мы поедем показывать «Непутёвого» – так он называл «Солдата Ивана Бровкина». Фото– и кинодело было для деда смыслом жизни. Мне запомнились не только его разносы, но и то, что он был лёгок на подъём, и, присмотрев во мне быстрого и, как говорила мама, лёгкого на ногу помощника, стал брать меня в свои поездки с кинопередвижкой по сёлам, тем более что с появлением у него личной машины делать это было проще. Ранним утром, после завтрака, он заходил в гараж, запускал свой помятый драндулет со звучным названием «Москвич» и по ухабистой улице мы, переваливаясь с боку на бок, катили к клубу. По пути дед то и дело бибикал встречным, а некоторым в знак особого почтения приподнимал с головы форменную железнодорожную фуражку и нажимал на сигнал. Подъехав к клубу, он говорил мне, какие загрузить коробки с кинолентами, и далее в очередной раз, посигналив работающим на путях рабочим, разбрызгивая лужи по расхристанным и разбитым лесным, степным и таёжным, похожим на канавы дорогам, мы отправлялись в путь. А там на месте, настроив аппаратуру, уже я, а не Генка Дрокин выполнял его команду: «Заряжай!»

Во время очередной поездки я однажды спросил его, а не страшно ли ему было во время той империалистической войны. Дед долго ехал молча, затем, усмехнувшись, ответил: «Я не знаю ни одного, кто бы не боялся смерти. Убьют меня! На то она и война, там всё может быть. Одно было обидно, что я больше не увижу Мотю, Надю и Колю, и что даст для России эта война? Для чего она была и зачем? Но Бог миловал, и до сих пор я топчу нашу грешную землю».

Впервые в дом к Ямщиковым меня позвал Яшка. Ему захотелось показать, как он научился метать нож. Едва я прикрыл за собой ворота (во дворе должен быть порядок), меня глухо облаял Цезарь. Увидев, что он не на цепи, я приостановился и опасливо глянул на лохматого пса.

– Да ты не бзди, он у нас не кусучий! – приободрил меня Яшка. – У него все зубы сносились. Цезарь, а ну, пошёл в будку!

И всё же, проскакивая мимо пса, я подумал: «Это какое же надо было иметь воображение, чтобы назвать пса таким именем! И как это они ещё его не съели?»

На крыльце для порядка пошаркал ботинками о сухую, оставленную ещё Любкой с вечера тряпку и зашёл в дом. Был он большим и длинным, меня поразило всё, на что падал глаз: вдоль стен стояли сколоченные из досок, чем-то напоминающие плацкартный вагон, двухъярусные лежаки, и ещё в нос ударил запах общественной бани, от которого, как мне казалось, было невозможно избавиться. Вообще-то, свои запахи имеет каждый дом и каждая семья. Но ещё, кроме бани, в доме Ямщиковых из всех щелей пахло рыбьим жиром. От Дрокина я знал, что Яков Иванович таскает с работы рыбий жир, приходящий на станцию в бутылях для выделки кож, а тётка Устинья жарит на нём картошку. «Поэтому они все такие крепкие, – делал вывод Дрокин. – Говорят, жир хорошо помогает от рахита. Недаром нам в школе рекомендовали пить его каждый день по ложке. Я его с тех пор терпеть ненавижу!»

«А не мешало бы», – рассудил я, глядя на его сутулую спину и круглый отвисший живот.

Но кроме запахов меня ждал ещё один сюрприз: «Робя, посмотрите, к нам Любкин жених пришёл!» «Вот тебе на, без меня меня женили!» – и это стало последней мыслью, поскольку далее подумать или что-то сказать мне не дали. После смелого и неожиданного утверждения, что с этой минуты я являюсь женихом, мне показалось, что я вместо дома попал в перевёрнутый улей. Всё пришло в движение, начало кричать, пищать, смеяться, мне как родственнику ямщиковская ребятня начала совать свои рисунки, некоторые стали тыкать в живот деревянными пистолетами, кто-то начал жаловаться, показывать рожицы, и я на своей шкуре убедился, что закон физики о броуновском движении был не выдумкой какого там учёного!

У соседей не было тишины дедовского дома, которая время от времени нарушалась бабушкиными воспоминаниями да Любкиным голосом.

– Сеструхи нет дома, они с мамкой ушли на станцию, – сообщил Яшка, – понесли отцу обед, а Любка ещё в магазин собралась. А то бы она начала ругаться. Говорит, я этим ножом всю дверь испортил.

Я пожал плечами. А то, что нового я увидел в доме Ямщиковых, такое было и у нас на Рёлке. Сегодня, когда без приглашения вряд ли попадёшь в дом своего соседа, – как иногда говорят с какой-то обречённостью и горьким смехом, – развела нас жизнь по квартиркам, уединились мы по своим кухонькам, и, оглядываясь в своё прошлое, начинаешь понимать, что жили мы в мире, где двери почти всегда были распахнуты. Хорошо это или плохо? Жили так, потому что нечего было делить и скрывать. К нам постоянно кто-то приходил, то к отцу с просьбами запаять чайник, собрать поломанную гитару, настроить баян, то к маме – поговорить, попросить совета; рассудительная, открытая и отзывчивая, она притягивала к себе людей. Заходили без всякого предупреждения, рассаживались, разговаривали про то да сё и, излив свои беды и проблемы, уходили. Мне иногда казалось, что, проехав, как в автобусе, вместе с моими родителями несколько остановок, они выходили и исчезали навсегда. Чаще всего, особенно по праздникам, наезжала многочисленная папина и мамина родня. Оставаясь ночевать, гости спали прямо на полу, так что, пробираясь к помойному ведру, некуда было поставить ногу. В такие наезды больше всего доставалось, конечно же, маме. Утром надо было затопить печь, всех усадить за стол, напоить, накормить, а ещё и гостинцев дать в дорогу, а то потом люди могут и осудить. «Да у тебя и своих огольцов полон дом, чем их кормить будешь?» – качали головой соседи. «Простота хуже воровства», – говорила жившая напротив мамина подружка Паша Роднина. «Ничего, живы будем – не помрём! – смеялась мама. – Бог милостив, как-нибудь проживём».

И жили ведь, жили сколоченные нуждой, общими бедами и заботами, держались под боком у города деревенской общиной. Если чего не хватало, шли к соседям: за солью, спичками, иногда за мукой, бывало, до ближайшей зарплаты шли перехватить пятёрку или десятку, потом, конечно же, возвращали, а после, как бы оправдываясь, мама подшучивала над собой: «Чё поделашь, седня густо, а завтра пусто».

– Здесь Любкина комната, – показал Яшка, приоткрыв занавеску в отгороженную заборкой комнатку. – К ней можно только по специальному разрешению.

У Любки была отдельная, тщательно заправленная кровать, тумбочка, на полке школьные учебники, маленький столик, на стене календарь с приклеенным на него портретом Майи Кристалинской, а на подоконнике в вазочке стояла герань…

Яшка достал из-под стола бутылку «Московской».

– Может, по маленькой? Будешь? – спросил он.

– Да ты что, очумел! – присвистнул я.

– Да это у отца запас. Я это так, для формы, – признался Яшка.

 
В стакане водка, в стакане водка.
Настала наша очередь на зону уходить.
А в чистом поле, а в чистом поле —
Свобода воля, свобода воля!
За всё приходится платить…
 

– У тебя неплохо получается, – похвалил я. – А песню про крейсер «Варяг» знаешь?

– «Наверх вы, товарищи, все по местам…» – пропел Яшка. – Хорошая песня, но матросом я не стану, буду охранником или спасателем.

– Мы тоже скоро пойдём в армию! Будем солдатами, – тут же откликнулся кто-то из меньших. Судя по деревянным наганам и саблям в руках, ребята в артисты не стремились.

– А вы чего, пехота, лезете со своими разговорами к взрослым?! – прикрикнул Яшка. – А ну, марш на улицу!

Я глянул на ребятишек, действительно, пехота! На всех была даже не одежда, а однообразная, похожая на спецовку, застиранная униформа. Бабушка говорила, что для своих ребятишек Устинья заказывала одежду оптом. И ничего не выбрасывалось, а носилось до дыр, на которые накладывались и пришивались заплатки, а позже, почти изношенная, одежда передавалась как эстафета следующему по возрасту.

Меня поразили даже не двухъярусные кровати, разбросанные и перевёрнутые табуретки и даже не длинный артельный стол, а то, что на стене рядом с умывальником висел листок, на котором крупными печатными буквами было написано: «Соблюдение чистоты и опрятности есть святая обязанность для всякого культурного человека: а) менять белье еженедельно, не менее одного раза; б) ноги содержать в чистоте и по возможности чаще обмывать холодной водой, особенно в жаркую погоду, ногти своевременно стричь; в) на руках ногти должны быть острижены и чисты; г) иметь годные для употребления носовые платки или салфетки; д) плевать на пол где бы то ни было воспрещается, утром и вечером чистить зубы порошком или полоскать рот водой. А ещё не ругаться, не кричать и не мешать другим!» Внизу, под перечнем советов и требований, стояла подпись: Любовь Ямщикова.

А ещё я отметил, что в доме Ямщиковых, кроме затрёпанных и заношенных школьных учебников, почти не было книг. Редких по тем временам холодильника и стиральной машины в нашем доме тоже не было, а вот книги водились. Когда я научился читать, то стал читать всё, что попадало на глаза: учебники по истории и литературе, по ним учились старшие сёстры, из них я узнавал про крестовые походы и Куликовскую битву, разглядывал картинки египетских настенных мозаик, атаку македонской фаланги и поразившую меня картину, на которой скакал на коне раненный копьем Спартак, а ещё привлёк моё внимание мраморный Лаокоон и его сыновья, которые, изнемогая, боролись со змеем. Тот книжный мир, в который я погружался, существовал как бы сам по себе, и после того как я закрывал книгу, он ещё некоторое время был со мною, провожал меня до лежанки, которая была устроена рядом с печкой на жёстком деревянном ящике. Не желая вот так сразу расставаться с ним, я укладывал его рядом, примеряя себя к той жизни, где, следуя воле рассказчика, приходилось держать ту или иную сторону. А утром в комнату сквозь замёрзшие заледенелые стёкла заглядывало утреннее солнце, и потрескиванием поленьев в печке о себе напоминал мир реальный – начиналось движение моих сестёр, которые собирались в школу на кухне, там, где был умывальник, начинала хлюпать вода, затем привычные и быстрые советы мамы, что надеть, что не забыть и что нужно сделать, когда они вернутся со школы.

На своей улице мы обменивались книгами, на какое-то время давали почитать, а потом мне в голову пришла мысль сделать свою уличную библиотеку. У моего дружка, Олега Оводнева, в сарае сделали полки и начали потихоньку собирать книги. Выяснилось, что большая часть книг была со склада толевой фабрики, куда в больших мешках свозили списанные книги с областных и городских библиотек. Проникнуть на склад было непросто: нужно сделать подкоп под высокий забор, проползти через заросли крапивы, а далее – мимо сложенных стопками рулонов рубероида и толи; прошмыгнуть или проползти до склада, затем через собачью дыру перелезть вовнутрь, вспороть мешки с книгами, и если повезёт, то можно было наткнуться на потрепанные, но все ещё пригодные для чтения книги.

Но пометать нож нам не довелось, хлопнула дверь, и на пороге появилась Любка, удивлённо глянула на меня, затем быстро оглядела перевёрнутые табуретки.

– О, да у нас гость! Я иду и думаю, чего это у нас сегодня тихо? Сейчас чай пить будем. Я на станции сушек взяла. – И тут же последовала жёсткая команда: – А ну, быстро всё поставить на место! Устроили тут побоище!

– Да вы тут сами разбирайтесь, а я пойду, – решил ретироваться я. – Меня баба Мотя ждёт.

– Что, опять картошку подкапывать? – съехидничала Любка.

– Почти угадала. Надо дров наколоть и баню затопить. Дед вечером решил попариться.

– А мы завтра собрались по ягоды. Если хочешь, можешь пойти с нами, – предложила Любка.

– За какой ягодой? За брусникой рано, да и черника ещё зелёная.

– Мы пойдём за пёстрой, она уже поспела.

Про пёструю ягоду я ничего не слышал, но переспрашивать не стал.

– Во сколько?

– В восемь часов.

– А не рано?

– Боишься проспать? Если что, мы тебя разбудим. Бабушка-то тебя отпустит?

Я удивлённо посмотрел на неё. За кого она меня принимает? Я уже давно ни у кого не отпрашивался.

– Далеко идти?

– Часа полтора ходу.

– Вы все пойдёте? – поинтересовался я.

– Попробуй кого оставь! Рёву на всю станцию будет, – покачала головой Любка.

– Может, зонтик или дождевик взять? – спросил я. – Вдруг будет дождь? Вчера весь лень накрапывал.

– Зонтик? – Любка рассмеялась. – Да кто же с зонтиком по ягоды ходит! Завтра будет хорошая погода.

– Ты что, прогноз слушала?

– Прогноз? У нас здесь свой прогноз, вернее, приметы. Вечером стадо коров домой возвращалось, впереди шла красная. Да и лягушки громко квакали. Это всегда к хорошей погоде.

– Откуда ты это знаешь?

– А мне баба Мотя рассказывала. Ты почаще к нам приезжай, всё сам будешь знать.

– Всё знать нельзя.

– Всё – нельзя, а вот то, что уже было, можно.

– А что будет, можно предсказать?

– Я туда не заглядывала. Меня это пугает. Я больше всего боюсь за них. – Любка кивнула на своих братьев. – Бегают на железку, петарды под колёса подкладывают, проволоку плющат, ножи в двери бросают. Того и гляди кого-нибудь убьют. Тогда мне конец! Весной Толян в колодец сорвался. Мы его обыскались, потом Яшка услышал писк. Еле-еле оттуда его достали. Думали, заболеет. Ничего, обошлось. Мы его горячим молоком отпоили. За всеми глаз да глаз нужен. С ними, как на горячей плите.

– А если пойдёт дождь, мы Боженьку попросим, – подал голос тот самый Толян.

 
Дождик, дождик, перестань,
Мы поедем в Арестань.
Богу молиться, кресту поклониться.
Есть у Бога сирота,
Открывала ворота,
Ключиком, замочком,
Шёлковым платочком.
 

– Кто же вас этому научил? – Мне стало интересно.

– Кто, кто? Любка!

Вернувшись от Ямщиковых, я сказал бабе Моте, что собираюсь с соседями по ягоды, какая-то пёстрая, я про такую и не слыхал.

– Так это по землянику. Её ещё поленикой называют. Она растёт на старых заброшенных полях по склонам и на лесных опушках, – объяснила бабушка. – Ты сходи, нарви луку, огурцов, надо будет что-то поесть. А ещё возьми хлеб, термос с чаем. – И, подумав немного, попросила меня слазить в подполье и достать банку с крыжовниковым вареньем. Затем она достала из домашней аптечки одеколон и капли валерианы. – Это от мошки и комаров. Не намажешься, закусают, заедят! Раньше и я, бывало, ходила за ягодой. Хорошее было время, молодыми были, спина не ломила, голова не кружилась. Поелику была здорова, знамо, весела. Весь день в работе, а вечером под гармошку ещё хватало сил петь и плясать. Это только в молодости бывают реки, полные вина. Сейчас деньги нужны разве что только на лекарства.

– А почему бы тебе, баба, не поехать в город к врачам?

– К врачам? – По широкому лицу бабушки пробежала тень. – Говорят, есть врачи от Бога, а есть – упаси бог! Врачи лечат, а Господь исцеляет. Вот я молюсь и прошу его о милости.

Я знал, что трое её детей, Анна, Василий и Илья, были врачами. Анна даже была главным врачом в Завале. Почему же они не могли помочь своей матери быть крепкой и здоровой?

Как-то об этом зашёл разговор в нашем доме между отцом и матерью. Отец пытался чего-то возразить, а мама сказала, как отрубила: «Твоя мать осталась без детей. Разъехались и оставили доживать, вот и весь сказ».

– Врач, лечи больного, а не болезнь. Medice, cura aegrotum, sed non morbum.

– А ты, баба, что, по-английски говоришь? – удивился я.

– По-латыни, внучок, по-латыни, – улыбнулась бабушка. – Нас хорошо учили. С тех пор все своё ношу с собой.

Голос у бабы Моти тихий, как ручеёк. Глаза далёкие, смотрят не на тебя, а в себя, где всё это сохранялось. А за стенкой, как бы подлаживаясь под её голос и напоминая, что время-то не стоит, а как и всё в мире, проходит, напоминали стоящие в дедовской комнате часы, и я, послушав мелодичный звон, начинал размышлять: кто же старше, часы или бабушка? По всему выходило, что бабушка, потому что только раз она открывала у часов дверцу и, чтобы они не остановились, ключом подкручивала пружину.

Слушая её, я представил бабу Мотю, как она стоит с указкой в нашем классе. Всю свою жизнь она мечтала стать учительницей, но так ею и не стала.

Когда утром я вошёл к Ямщиковым во двор, они сидели на крыльце, как нахохлившиеся воробьи. Все в кепках, готовые по первой же команде старшей сестры тронуться в дорогу. Собирать ягоду я решил в трёхлитровый бидон и очень удивился, что Ямщиковы взяли с собой корзины и вёдра.

– Вы чё, лопатой её собрались грести? – удивился я.

– Посмотрим, – неопределённо сказал Яшка. – Заморозков весной не было, ягода хорошо цвела. Думаю, что наберём. Любка мельком оглядела одежду и, увидев, что я надел дедовские резиновые сапоги, покачала головой.

– Они тяжёлые, сопреешь в них и, чего доброго, собьёшь ноги. Лучше пойти в том, в чём ходишь всегда. А вот на голову что-то нужно надеть. День будет жарким, побереги голову, она тебе ещё пригодится.

Пришлось вернуться и сделать так, как посоветовала Любка.

– Мы по рынку, ты его видел возле станции, смотрим, есть ли нынче ягода и грибы, – стал рассказывать Яшка, когда мы, миновав огороды, начали спускаться в глубокую зелёную лощину. – Люди не сидят, ездют на мотоциклах и проверяют. Вчера пёструю уже продавали.

– Смотрите, какая вокруг тишина, ни один листочек не шелохнётся, как я и говорила, день обещает быть жарким.

И тут же, словно подтверждая её слова, за нашими спинами раздался гудок тепловоза, и, набирая ход, загромыхали на стыках колёса. Я обратил внимание, что Яшка, хоть и был выше ростом и гораздо сильнее Любки, но вся шагающая по дороге ямщиковская ребятня, в том числе и Яшка, подлаживали свой шаг под шаг сестры, тем самым как бы признавая, что она задаёт ход. Хотя ребятишки то и дело сбивались с ноги, что-то пытались рассказать, но меня поразило, то, что никаких жалоб или препирательств я не услышал, по дороге шло сплочённое отделение со своим признанным, как говорил Яшка, комендантом. Оторвавшись от макушек сосен, утреннее солнце потихоньку стало набирать силу, начало припекать, и настроение нашей ягодной команды начало меняться.

– Сколько нам ещё идти? – не выдержал Толян.

– Ещё столько же, сколько прошли. И потом ещё полстолька, – был ответ Яшки.

– Может, присядем на минутку?

– Я тебе присяду! – пригрозил брату Яшка. – Держись, пехота!

– Терпи, казак, атаманом будешь! – приободрила младшего Любка.

Через некоторое время тропинка, по которой мы шли, начала подниматься в гору, и вскоре мы забрались на крутой, заросший травой косогор.

– Ну вот, кажется, мы на месте, – выдохнула Любка. – Немного передохнём, попьём водички – и за дело.

Я осмотрелся: где же она разглядела ягоду? Вокруг сплошная трава, далее вся в грязи и лывах лесовозная дорога!

– Да ты раздвинь траву, она у тебя под ногами, – поймав мой растерянный взгляд, засмеялась Любка. – А пёстрой её называют, потому что она как бы маскируется среди травы. Ты, наверное, думал, нам её здесь вёдрами поставили.

Действительно, ягоды оказалось много. Я смотрел, с какой ловкостью, сопя, работает ямщиковская орда, не забывая при этом часть ягод отправлять себе в рот. Свой бидон я набрал быстро и, поддавшись общему артельному настроению, снял с себя майку и стал собирать в неё. Обнюхав измазанные спелой ягодой пальцы, я подумал, что они пахнут мёдом и все мы похожи на пчёл, которые перелетают от цветка к цветку, от ягодки к ягодке. Где-то над нашими спинами в небесной выси висело тёплое солнце, оно тоже делало свою невидимую часть работы и ладило её не только для себя, но и для всего видимого и невидимого мира, а он был рядом и напоминал о себе стрекочущими кузнечиками, мошкой, прошивающими воздух слепнями. И я мысленно благодарил бабушку, что она позаботилась и дала мне одеколон. Иногда я ловил Любкин взгляд. Она собирала ягоды двумя руками, а это, я уже знал, могут позволить себе те, кто часто занимается такой непростой работой, и при этом она успевала видеть всё и всех сразу. Где-то к обеду решили передохнуть и перекусить. Любка достала буханку хлеба, толстый пучок зелёного лука, огурцы. Я тоже достал приготовленный бабой Мотей завтрак, там кроме хлеба и банки с вареньем оказались сваренные яйца и сгущёнка. Но больше всего Ямщиковых поразил бабушкин термос.

– Китайский, – со знанием дела заметил Яшка. – У нас такой есть, но колба лопнула. Стекло, оно бьётся. Твоего чая на всех не хватит А ну, робя, соберите-ка хворосту! – приказал Яшка. – Будем пить лесной чай со смородиновым листом.

– И со сгущёнкой, – добавил я.

– И с вареньем, – подсказал Толян.

– И с вареньем, – подытожил я.

Яшка освободил свой трёхлитровый рабочий котелок, сходил к ручью, принёс воду и горсть фиолетовых луковиц.

– Это корни саранки, – сказал Яшка.

– Сейчас мы её запечём, – решила Любка. – Ты, наверное, никогда и не пробовал?

– Да у нас на Барабе этого добра хоть пруд пруди. Пойдёшь на базарчик, там всё можно купить. Нам даже иногда бананы и апельсины привозят. Только за ними большая очередь.

Ожидая, пока вскипит в котелке вода, я начал рассказывать о Робинзоне Крузо, как он оказался один на острове и как из нескольких зёрен научился выращивать хлеб, как спас Пятницу и победил людоедов.

– А что, есть люди, которые едят человечину? – поразился Толян.

И я, не зная что ответить мальчишке, запнулся и замолчал. В голове мелькнула фраза деда Михаила, что мы поедаем друг друга и этим сыты бываем. Но как объяснить ему, что это написано в книге, а Толян спрашивал не про книгу, он хотел знать, можно ли вообще съесть человека?

– В книге говорится, что бывали случаи, когда некоторые народы убивали своих врагов и съедали их, чтобы показать своё превосходство, – пришла мне на помощь Любка.

– Но это были уже не враги, а пленные, – уточнил Толян, – а с пленными так нельзя.

– Да что там пленные! – вмешался Яшка. – Отец рассказывал, что опытные зеки, планируя побег, брали с собой неопытного, как они называли «ходячую тушёнку», и съедали его по дороге. Но тебя бы не взяли, ты худой.

Все Ямщиковы начали рассматривать Толяна и хохотать:

– Наш Толян – суповой набор!

– Вот погодите, я вырасту и стану лётчиком или офицером, – обиделся Толян. – И все мне будут отдавать честь, как деду Михаилу.

– Думаю, так и будет. Осталось немножко подождать, – примирительно добавила Любка. – Только надо хорошо учиться и читать книжки.

Я догадывался, Любка читала про Робинзона, но помалкивала, ей хотелось, чтобы её братья узнали историю мореплавателя от меня. И я тут же начал рассказывать про таинственный остров Жуля Верна и как они добывали огонь при помощи увеличительного стекла от очков.

После обеда я предполагал, что Любка даст себе и ребятам отдохнуть или хотя бы сделает короткий перекур, но она вновь, повязав на голове платок, как о давно решённом заявила:

– Молодцы, ребятки, хорошо начали, надо так же хорошо закончить. Погода шепчет, только разворачивайся.

И вся ребятня, как мураши, подхватив свои котелки и корзинки, вновь расползлась по косогору. Для кого-то забава, а для них привычная работа. Недаром есть поговорка: день год кормит. Обратная дорога показалась мне гораздо короче, даже несмотря на то, что мы шли, нагруженные ягодой.

– Своя ноша не тянет, – улыбнулся Яшка, помогая нести корзинки, как он выражался, мелким братьям.

И я вдруг почувствовал, что вся эта соседская ребятня совсем уже нечужая, как будто мы уже давно знакомы и уже не впервой вместе ходим по ягоды.

Ямщиковская артель за один заход нагребла несколько вёдер земляники, и на другой день тётка Устинья стояла на базарчике у станции и продавала ягоду в бумажных пакетиках. Брали охотно. Она, зная расписание поездов, прежде всего рассчитывала на проезжающих пассажиров. После сама хвасталась, что ягода пошла влёт.

– К школе куплю ребятам обновку, – говорила она, и в этом была похожа на мою маму. Мы тоже с отцом ездили по ягоды, и мама относила продавать их к магазину.

Баба Мотя удивилась, когда я принёс полный бидон, да ещё нагреб ягоду в майку, высыпала землянику на стол прикинув на глазок, что я набрал больше ведра.

– Ты весь в Колю, – отщипывая и складывая в отдельную чашку зелёные хвостики и жопки, начала нахваливать меня. – Твой отец был старшим и кормил нас, когда были непростые времена. Уйдёт в тайгу, весной несёт черемшу, летом – ягоды, осенью – орехи, зимой ставил силки и приносил иногда по нескольку зайцев. В двенадцати километрах от Кимильтея Михаил с Алексеем построили заимку. Та наша жизнь была как на необитаемом острове, только твой Робинзон был один, а мы жили большой семьёй. Работа с утра до ночи. Но были молоды, здоровы, казалось, седня всё сделаем, завтра будет полегше. Ну и дети, они скучать не давали, то надо, другое, только разворачивайся. Это Господь создал жизнь за семь дней, отделил свет от тьмы, сказал, что в жизни будет всё: хорошее и плохое, горькое и сладкое, маленькое и большое, трудное и лёгкое. Главное же для человека – уметь терпеть: боль, холод, голод, жару и не терять веры. На заимке, когда твой отец подрос, он стал за старшего. Всякое бывало. Ели всё, что можно есть, всё шло в ход, например, ту же луковицу лилии, её здесь саранкой называют.

Я тут же вспомнил вкус запечённой саранки, которой меня угощала Любка. Чем-то она мне напомнила пареную репу.

Помогая бабушке общипывать ягоду, я слушал её и думал, что вот этими же руками когда-то она пеленала отца, кормила с ложечки, перед тем как усадить перед фотоаппаратом, наряжала его. Потом, когда подрос, он уже приносил домой всё, чем была богата сибирская тайга. А я, уткнувшись в книгу про Робинзона, совсем не замечаю того, кто находится со мною рядом. И тут поймал себя на том, что думаю о соседской Любке, которой начихать на переживания какого-то там мореплавателя. Вот я скоро уеду – и всё останется так, как и было здесь раньше.

Мои размышления прервал стук в дверь, я встрепенулся, ожидая, что пришла Любка, но ошибся, на пороге стояла её мать, тётка Устинья.

– Ба, да кто к нам в гости пожаловал! – воскликнула бабушка. – Да ты чё так, соседушка, вырядилась? В кино, что ль, собралась? Платье у тебя баское. Из кримплена поди?

– Из него, открыла шкаф, висит себе не надёвано. Так до смерти и провесит. Что мне, в гроб его с собой надевать? Я ж к вам, Матрёна Даниловна, по делу. Ребят скоро в школу отправлять, а тутока у меня в швейной машинке шпулька сломалась. Заела. А Хлестунов Колька, мастер наш, в больницу попал. Увезли в город. Ты мне на день не одолжишь свою?

– Я давно не пользовалась, её смазать бы надо, – подумав немного, ответила бабушка. – Она мне славно послужила, теперь стоит без надобности. Конечно, возьми! У меня где-то и машинное масло сохранилось.

– Вот и хорошо, вот и ладно, – помягчевшим голосом запела Устинья. – А я вам травы принесла, от давления хорошо помогает. Вы, гляжу, ягоду начали перебирать. Я счас к вам Любку пошлю, она поможет. У неё руки быстрые.

– Да мы и сами справимся. Не ожидала я, что мой внучек столько нагребёт. Весь в своего отца. Да ты присаживайся, чего стоишь? В ногах правды нет!

– Да мне ужин готовить надо, – начала было искать причину для отказа Устинья. – Скоро Яков Иванович должен подойти. Опять ругаться будет.

В своём неношеном, как она говорила, платье тётка Устинья в белых кожаных туфлях на невысоком каблуке стояла крепкая и ладная, волосы гладко зачёсаны и собраны на затылке. Глядя на неё, и впрямь можно было сказать, что пришла как на праздник, ну точь-в-точь Любка, только подобревшая, как, бывало, говорили на станции, всё женское было при ней.

– Поругается и перестанет. Не в первый раз, – махнула рукой бабушка. – Присаживайся, сейчас я самовар поставлю, чай пить будем.

– Раньше белобокую ягоду не брали, – присаживаясь за стол, сказала Устинья. – Как огурцы поспеют, так и черница поспеет. А бруснику тока осенью брали, шас рано берут. Сахара тогда не было, но она, сентябрьская, не портилась, поскольку спелая, наполненная своим соком была. Держали её в кадках, в чумовьях, из бересты сделанных. По восемь – десять вёдер засыпали на зиму. Придёшь со школы, нагребёшь в совок – и с чаем. Вкуснота. Девки, когда на танцульки собирались, бывало, брусничным соком заместо румяны щёки мазали. А седня чё, дерут белобокую, сейчас ись таку ягоду зубы ломит. На своём соку она должна быть. Черёмуху сушили, мололи. Борщевик – это лакомство. Берёзовый сок, сахарные почки, сосновый сок, затем полевой лук. Его заготавливали мешками. Медведь, тот после берлоги, то же самое ес, а ешо муравьев, малину с кустов обсасыват, саранку ес.

– Саранка хорошо помогала при зубной боли и внешне похожа на чеснок, – сказала бабушка. – Саранку можно есть сырую и варёную. Мы её собирали, когда запахивали поле. Идём и собираем. Ещё заваривали и ели свежую лиственничную хвою, крапиву, корни лопуха, черемшу, заготавливали и солили папоротник орлик. Из берёзового сока вытапливали густой и сладкий сироп. Заливали его в противень и ставили на плиту, вода выпаривалась, а сладость оставалась. Её сливали в четверти, были такие большие стеклянные бутылки, в них мы ещё молоко сливали. Даже бражку ставили из берёзового сока. Черемшу, щавель, папоротник промывали и засаливали.

– А у нас на Ангаре рыбалка была знатная, – вспомнила Устинья, – битком называлась. О такой здесь и не слыхали! Мужики знали, что рыба стоит в уловах на глубине. Собирались там на лодках, самоловы в воду бросали. Куда бросали самоловы, потом в ту же место начинали камни бросать. Пугали ими, осётры уходили от них в рассыпную и попадали на самоловы. Крупные попадались, иногда до десяти килограммов тянули. Бока у них жёлта-жёлта. Мужики, они её хряп-хряп багром по голове. Она успокоится. А мы их на кукан – и в воду. Хотелось имать большую и икряную. Животы у стерлядки назывались подчерёвки. Самая вкуснятина, жирная, мягкая. Шмыгнув носом, Устинья, сглотнув, облизнуда свои полные губы. Когда случался богатый урожай на кедровый орех, мы из этих отсеянных и отвеянных и очищенных от скарлупы зерен делали масло и молоко. Били их в ступьях и ссыпали в деревянные тазики. Заливали водой – и на мороз, получалось мороженое. Вкуснятина! А на Рождество ходили и славили. Заходишь в дом и поёшь: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссияй миру свет разума. Господи, слава Тебе!» Тётка Устинья перекрестилась на висевшие в углу иконы. А ещо пели:

 
Не дашь яичко, подохнет овечка,
Не дашь кока, вылезет око.
Не дадите пирога,
Мы корову за рога…
 

А на Пасху в банях мужики намоются, оденутся, берут ружья, и начинается стрельба! По всей деревне так извещали: «Христос воскресе!» Были в ходу молитвы и заговоры. Нонче о них, поди, уж и позабыли. Например, така была:

 
На Божью икону
Сам помолюсь,
Сам на небо вознесусь.
Кто эту молитву знает,
До трёх раз на дню прочитает,
Тот на воде и на земле не погибнет.
Ангел мой, хранитель мой,
Сохрани меня, сбереги меня.
 

– А ну-ка, внучок, сбегай в огород, нарви лучку и огурчиков, – повернувшись ко мне, неожиданно попросила бабушка. – Я сейчас на стол накрою.