Текст книги "Джесси"

Почти прокричав последние слова, Гена с яростью швырнул Библию. Она, прошелестев страницами, пролетела через всю комнату, ударилась о противоположную стену и упала на диван. Ему стало страшно оттого, что он сделал, но затем пришла апатия и пустота. А чего, собственно, бояться? Ведь самое страшное, что могло произойти с ним, уже случилось…

Вновь две недели на больничной койке, опять бесконечные уколы, капельницы, анализы… А каждый вечер, в часы приема посетителей, его вызывала дежурная медсестра. Он быстро спускался вниз, на первый этаж, где был небольшой, с мягкими диванами, зал для посетителей и видел её, элегантную и красивую; ту, которой были посвящены все его мысли и сердце. Они шли в больничный сад, устраивались на самой дальней скамейке и были вместе всё оставшееся до вечерних процедур время. Почти каждый день Гену навещали Михаил Иванович и Людмила Александровна, Вока; приходили и другие, но, справившись о здоровье и отдав традиционные гостинцы, спешили распрощаться, понимая, что Гене с Марьяной хочется побыть наедине.

Перед самой выпиской Алексей Павлович пригласил его в свой кабинет.

– Садись, – по обыкновению пригласил он, указав рукой на стул перед своим столом, лишь только Гена вошел. – Ну, что, Геннадий, как самочувствие, как настроение? – спросил он, когда Гена сел.

– Да, в общем-то, хорошо…

– Ну, молодец, молодец… – одобрительно произнес Алексей Павлович, по привычке перекладывая очки на столе. Общий вопрос в начале разговора, поддержка, похвала, ещё какая-то стимуляция – это был его стиль общения, который позволял пациенту увидеть в нём не только врача, но и просто человека, которому небезразлична судьба больного. И это не был выработанный годами практики психологический трюк, это было естественно, это исходило из его сердца, это было его сущностью, и люди чувствовали это. – А теперь давай ближе к сути нашего разговора, – приступил Алексей Павлович к делу. – Предположительный диагноз, хронический лимфоцитарный лейкоз, подтвердился.

Гена хоть и не ждал чуда, что его диагноз вдруг может не подтвердится, но где-то в уголке его души всё же, робко ютилась эта надежда. Ведь он слышал, что иногда диагноз не подтверждался на втором и даже третьем диагностировании.

– Но это вовсе не повод, чтобы отчаиваться! – продолжил Алексей Павлович, заметив, как поник взгляд его пациента. – В данный момент ещё нельзя поставить долгосрочный диагноз… Но, судя лишь по незначительному превышению нормы белых кровяных телец и отсутствию видимых признаков, заболевание протекает в низкой группе риска. При таком течении лечение обычно не назначается, а рекомендуется лишь тщательное наблюдение. И, конечно же, хотя бы раз в полугодие тебе необходимо проходить курс общеукрепляющей терапии. Будем надеяться на лучшее! – он немного помолчал и продолжил: – В практике нередки случаи, когда на подобной стадии больные этой формой лейкоза выздоравливали полностью.

Слова Алексея Павловича вдохновили Гену и тот воспрял духом – не так-то уж и плохи, оказывается, его дела!

Марьяна как будто ждала звонка и сразу же подняла трубку:

– Алло, слушаю, – прозвучал её голос.

Гена промолчал, ему хотелось, чтобы она говорила и говорила, но Марьяна уже догадалась.

– Гена это ты?.. – спросила она.

– Я.

– А почему не отвечаешь?

– Хотел услышать твой голос.

– Для этого необязательно звонить и молчать, – нарочито строго отчитала она. – Можно просто встретиться…

– В таком случае, на прежнем месте через час.

Гена не нашёл, где бы продавали полевые цветы, поэтому купил белые розы.

– Ой, какие красивые! – восхитилась Марьяна, лишь только он вручил ей букет. – После полевых, мои самые любимые.

– Ты просто не хочешь меня разочаровать.

– Нет, правда, мне очень нравятся розы! Особенно белые, ведь белые розы – это символ любви.

– Теперь буду дарить тебе только белые розы.

– Можешь дарить и красные: красные розы – символ верности.

– Хорошо, я буду дарить тебе букеты из красных и белых роз.

– Хорошее сочетание, означает единство.

– Ты неплохо во всем этом разбираешься.

– Девушкам это свойственно.

Они устроились на лавочке в их любимом скверике.

– Гена, почему ты мне не рассказываешь, куда хочешь пойти после окончания школы? – неожиданно спросила Марьяна.

– Пойду работать на завод.

– Когда ты это решил?

– Недавно.

– А до этого?

– До этого хотел в радиотехнический.

– Ты передумал из-за болезни?

– Наверное… – ответил Гена.

– А чем работать лучше, чем учиться?

– Я, Марьяна, и сам не могу толком объяснить… Но мне кажется, что так будет лучше.

– А врачи разрешат тебе работать на заводе?

– Да. Я разговаривал с Алексеем Павловичем – он не против. Только посоветовал выбрать профессию, где угроза травмы была бы минимальна.

– И что за профессию ты выбрал?

– Сначала устроюсь учеником токаря, потом сдам на разряд.

– Мой папа работает токарем, – сказала Марьяна, – и я знаю, что это небезопасно. Иногда у него что-нибудь, да случается. Вот недавно: не надел защитные очки, и металлическая стружка попала в глаз… Хорошо, не в зрачок!

– Мне просто нравится эта работа.

– Извини, я вовсе не думаю тебя отговаривать! Работать – это очень хорошо. Рабочий класс у нас в почете, – шутливо сняла возникшее в разговоре напряжение Марьяна.

– А ты, что будешь делать после школы? – спросил в свою очередь Гена.

– Пойду в медицинский.

– Считаешь, это твое призвание?

– Даже больше – необходимость.

Гена внимательно посмотрел на неё. Марьяна рассмеялась.

– Когда окончу институт, буду твоим личным врачом. Если ты, конечно, к тому времени уже не выздоровеешь.

– Ах, ты мой добрый, милый врач! – и обняв, Гена нежно прижал Марьяну к себе.

Гена хоть и пропустил много занятий, тем не менее, успешно сдал выпускные экзамены и сразу же устроился работать на завод, где работал и Иван Михайлович – в экспериментальный цех, учеником токаря. А через два месяца сдал на второй разряд и получил в свое распоряжение токарный станок, хоть и не новый, но ещё в вполне приличном состоянии. Его выбор идти работать был, скорее, вызван желанием доказать, – и в первую очередь самому себе, что он не хуже других и, несмотря на недуг, вполне самостоятелен и может зарабатывать деньги; хотя Михаил Иванович и Людмила Александровна убеждали его поступить учиться в радиотехнический институт. Родители же выбор одобрили, по крайней мере, против не были; лишь мать писала, чтобы он берег себя.

На свою первую зарплату Гена пригласил Марьяну в ресторан. Она хотела отказаться: все-таки хоть и перешла в десятый класс, но всё же еще школьница. Но не выдержала его умоляющего взгляда и согласилась. День выбрали будничный, и ресторан был не так полон, как это бывает по вечерам в выходные. В подобном заведении оба были впервые, поэтому чувствовали себя немного скованно. Заказали бутылку красного шампанского, а из длинного перечня меню выбрали знакомые названия блюд. Хлопнув пробкой Гена, открыл бутылку и разлил шампанское по бокалам, оно заискрилось тёплым рубиновым цветом.

– За что выпьем? – спросил он.

– Не знаю, – смутилась Марьяна. Они оба имели самый малый опыт застолий.

– Хорошо, – произнес Гена, чувствуя себя уже заправским тамадой, – давай загадаем желание и выпьем, чтобы оно исполнилось! Идёт?

– Идёт! – согласилась Марьяна.

Они выпили, Гена не выдержал и первый спросил, что она загадала.

– Пусть это пока останется тайной, – чуть помедлила с ответом Марьяна.

– Ну, вот! – притворно обиделся Гена.

– А ты что загадал? – не удержалась, чтобы не спросить, уже Марьяна.

– Я – чтобы ты была счастлива, – не моргнув глазом, соврал Гена, но тут же сознался: – Нет, все-таки не только ты, а мы оба.

– А как мы должны быть счастливы? – продолжала допытываться Марьяна.

– Ну, чтобы у нас было хорошее светлое будущее, – отшутился Гена, но уже серьезно добавил: – Я тоже, Марьяна, пока не могу сказать об этом…

Ведь не мог же он сказать, что его желанием было, чтобы тот зловещий сон не исполнился, и они поднялись к замку по последнему пролету белоснежных ступеней.

– Ну вот, тоже мне – сказочник-загадочник, – в свою очередь в шутку обиделась Марьяна.

Тут заиграла музыка, и на пространство между небольшой сценой, где расположились музыканты, и рядами столиков стали выходить пары.

– Потанцуем? – пригласил Гена.

– Да, – соглашаясь, протянула ему руку, Марьяна.

На школьных вечерах для старшеклассников Гена робел приглашать Марьяну и танцевал больше с Татьяной, так что сегодня они танцевали в первый раз. Ему было приятно вести её в танце, чувствовать под тонким шелком платья гибкую талию, ощущать запах её волос. А Марьяне было спокойно и хорошо рядом с этим высоким, сильным парнем.

– Я люблю тебя, – чуть склонившись, прошептал он.

Марьяна подняла на него сияющие глаза.

– Я тебя тоже, – одними губами, едва слышно ответила она. Сколько любви, искренности и надежды, были вложены ими в эти три слова!

Танец закончился. Возвращаясь к своему столику, оба чувствовали себя чуточку неловко, так, как если бы они целовались в тёмной комнате, и вдруг неожиданно включился свет, и все это увидели. Гена отодвинул стул, галантно помогая ей сесть. Сел сам и до половины наполнил бокалы шампанским; приподнял свой.

– Давай выпьем за тебя.

– И за тебя, – продолжила она, но на этот раз лишь пригубила шампанское. Вновь заиграла музыка, и они опять танцевали, не замечая никого вокруг…

Домой возвращались пешком. На город прохладой опустилась июльская ночь. Дневная суета уступила место ночной тиши. Пустые улицы, гулкие шаги одиноких прохожих… С небес струился серебристый лунный свет. От уличных фонарей на асфальте – длинные светлые дорожки. Тёмные громадины домов с кое-где светящимися окнами. Ночной город прекрасен… Пусть и не первозданной красотой природы, но величием рукотворных сооружений, казалось, заснувших до утра вместе с людьми. Как всегда им не хотелось расставаться и они, обнявшись, еще долго сидели на скамейке под каштаном. Сквозь его ветви им светила луна и только для них далеко в небе мерцали звезды…

Что может быть прекраснее любви? Но вместе с тем, что любовь делает жизнь ярче, красивее, она одновременно и усложняет её. Но сама в себе имеет источник, из которого влюбленные могут пить и взрослеть в этом чувстве, освежаться в нём и побеждать невзгоды. И источник этот – сама любовь. Ещё совсем недавно Гена и Марьяна могли довольствоваться общением друг с другом лишь в своих грезах. А теперь, когда они расставались даже на малое время, – всего лишь до следующей встречи, им казалось, что мир уже не так прекрасен, как когда они были вместе; уже не так радует взгляд небесная синева; и уже солнце не такое яркое и поблекла трава, потеряв свой нежно-зеленый цвет… У любви есть свое бремя, и влюбленные несут его легко. Их не обременяет всегда думать друг о друге, общаться в мыслях, когда нет возможности встретиться, посвящать друг другу все свободное время. В любви это легко, непринужденно и просто. А встреча влюбленных?! Это же целое событие! Гамма чувств, кульминация ожидания! Гена любил Марьяну, Марьяна любила Гену, и казалось, во всем мире нет такой силы, которая могло бы разрушить это чувство. Но есть одна древняя легенда…

На перекрестке трех караванных путей, огражденный со всех сторон высокой каменной стеной, стоял славный древний город. По караванным путям перевозились несметные богатства. С востока величественно переступали верблюды, навьюченные золотом, благовониями и множеством драгоценных камней; со стороны теплого моря везли сладости, шелка и ковры; из холодных стран шли караваны с ладаном, серебром и диковинными мехами. Купцы города вели торговлю, и на его главной площади раскинулся огромный шумный базар, от которого городская казна имела постоянный доход. У всех жителей города была работа и хороший достаток; сироты и вдовы получали положенное им содержание, о его князьях ходили легенды, мужчины города были сильные и храбрые, а его женщинами восхищался Восток. И, когда случалось по этой земле проходить полчищам завоевателей, надежные стены города давали защиту всем, кого набег заставал в пути. И врагам не удавалось одолеть его, ибо защитники города были славные воины.

В городе было достаточно продовольствия, чтобы выдержать даже самую длительную осаду. А вода в него поступала из озера, находящегося в горах, по трубам, зарытым глубоко в землю. И это была великая тайна, о которой знали лишь пятеро мудрецов. И вот однажды, в ту пору, когда со смоковницы опадает цвет и становятся заметны крошечные зеленые завязи плодов, караванные пути опустели. Это означало лишь одно: из степей к городам, утопающим в зелени садов, движется многочисленная свирепая орда. Разрушая и грабя все на своем пути, завоеватели доходили до моря, потом поворачивали в сторону плодородных долин, орошаемых двумя большими реками, доходили до гор и уходили с добычей обратно в бескрайнюю степь, чтобы рассеяться в ней кочевыми родами. И вновь собраться в огромное войско, когда Великий Хан пошлет своих вестников, которые полетят по кочевьям на вороных скакунах, созывая всех в Большой поход.

Но на этот раз в стане кочевников был старший сын одного из мудрецов, знавший, – как наследственную тайну, о трубах, проложенных под землей к озеру. Одержимый тщеславием, он сам пришел к хану и, за обещание сделать его главным визирем города, открыл великую тайну. Лазутчики нашли озеро и отравили его. Сила яда проявилась не сразу, и люди ещё несколько дней пили смертоносную воду. Наконец яд начал действовать, и все жители непобедимого града умерли в один день. И враги без боя завладели несметными сокровищами города, разрушили и сожгли его до основания… А на пепелище колдун орды принес в жертву черного козла и произнес проклятие на это место, чтобы город никогда не был восстановлен. Сыну же мудреца хан велел отрубить голову, а тело выкинуть за стан.

– Если ты предал отца и свой народ, то предашь и меня! – сказал он и отпихнул его ногой, когда тот бросился перед ним на колени, умоляя о пощаде.

Может быть, этот город – прообраз многих и многих отношений, в которых были выложены надежные стены, да и всего другого было достаточно, чтобы они не разрушились. Но в самый главный источник, которым является любовь, вошло нечто отравленное, и погибла жизнь, оставив голые, теперь уже никому не нужные стены…

Перед Новым годом Гена в очередной раз проходил необходимый курс лечения и, как обычно, пролежал в больнице две недели. Зима выдалась как никогда тёплая и на улице стояла самая неприемлемая погода – морозная слякоть. Поэтому большую часть времени больные проводили в палатах. В палате, в которую определили Гену, кроме него лежало еще два человека: болезненного вида мальчик лет двенадцати с редким именем Иннокентий, которого, впрочем, полным именем называла только посещавшая его мама, а все остальные проще – Кеша, и худощавый, подвижный мужчина лет сорока, звали его Леонид. Кеша должен был лечиться в детском отделении, но там не было мест и его временно определили в палату к взрослым. Все свободное от процедур время он рисовал, устроившись за прикроватную тумбочку, не замечая никого вокруг и полностью погрузившись в мир своих художеств. Опять потянулись тягостные больничные дни, отдушиной которых было время с четырех до шести вечера – часы приема посетителей. Марьяна приходила каждый день. Гена заранее спускался в холл, садился на диван и, когда она входила с улицы в вестибюль, не мог налюбоваться ею. Черные сапожки плотно облегали её стройные ноги; узкое пальто темного цвета с воротником из светло-серого песца оттеняло стройную фигуру; белая вязаная шапочка подчеркивала свежесть и красоту её лица. Она была необыкновенно мила и восхитительна! Он шел ей навстречу, целовал в холодные с мороза щёчки и, если бы захотел выразить своё восхищение ею, у него не хватило бы слов, потому что таких слов не существует. Леонид не раз видел их вдвоём в зале. И как-то раз, в один из вечеров, перед тем, как Гена должен был уже выписаться, спросил:

– Гена, эта красавица, которая приходит – твоя девушка?

Гена не был расположен разговаривать о своих отношениях с Марьяной, тем более – с малознакомым человеком; и он знал, что любой его ответ повлечет лишь следующий вопрос. Но и обижать Леонида молчанием или же резким ответом ему не хотелось. Поэтому решил, что будет отвечать односложно «да» или «нет», и вскоре разговор иссякнет сам собой.

– Да, Леонид, это моя девушка. – По его голосу можно было без труда догадаться, что на эту он продолжать разговор не хочет. Но Леонид словно не заметил этого.

– Очень красивая… – словно для себя проговорил он и спросил вновь: – Слышал, ты спортом занимался?

– Немного.

– Извини, что спросил… Я знаю твою историю – медсестра рассказала. У нас с тобой есть кое-что общее: я тоже спортом занимался. В футбол играл, – продолжил Леонид и спросил, сколько было лет Гене, когда у него случилась травма.

– Семнадцать недавно исполнилось, – ответил Гена, уже догадываясь, что, хочет он этого или нет, но сейчас ему придется выслушать историю Леонида. И поймал себя на том, что разговор потихоньку начинает интересовать его. В больницах так бывает часто: люди, объединенные недугом, рассказывают порой друг другу про самое сокровенное, зная, что брат по несчастью поймет, выдержит и, если нужно, поддержит. И такая исповедь, облегчающая душу, кому-то бывает просто необходима.

– Ну, я-то постарше был, год как из армии демобилизовался… – погрузился в воспоминания Леонид. – И уже во второй лиге в основном составе играл, а в новом сезоне приглашали в первую. А это уже почет, привилегии, деньги, да и вообще – футболист первой лиги может уверенно сказать, что в жизни он состоялся и как личность, и как спортсмен. Да только я до первой-то не дотянул. Отборочный матч, помню, был… У противника в защите игрок стоял: два на три, как говорится, Лось кличка; если кто схлестнется с ним на поле, до конца игры хромать будет – к бабке не ходи! А ему хоть бы что. Танк – одним словом, не человек. А я в нападении по правому краю бегал. Получил мяч и погнал к воротам, чтобы в штрафную навесить. Смотрю, а на меня Лосяра этот прет, аж пар пускает. И знал ведь, что нужно раньше передачу сделать и с ним не зацепляться, да не успел. Помню только, что искры из глаз посыпались, да боль дикая в ноге, вспышкой. В общем, с поля меня на носилках вынесли, и больше я на него уже не выходил… Такая травма как у меня – для футболиста тьфу и растереть: ушиб голени. Наверное, нет такого игрока, с которым бы не случалось нечто подобное. Но у меня белокровие обнаружили. Врач сказал, что самые распространенные причины этому – плохая экология либо облучение. Ну, думаю какая такая экология? Живу там же, где и все живут, под облучение вроде тоже не попадал. А потом случай армейский вспомнился – я в ракетных, стратегического назначения служил. На учениях у нас что-то произошло. Поначалу-то нам сказали, что, мол, ничего страшного, авария незначительная. Химвойска подогнали, палатки для дезактивации растянули. Все мы через них прошли: помылись, новое бельё нам дали, обмундирование… В общем, все как положено. Радовался ещё тогда – сапоги новые получил… Потом уже в части кровь на анализ сдали. Но командир полка на общем построении уже другое сказал: что так, мол, было задумано по сценарию учений – будто наша часть попала в зону ядерного удара. Я как вспомнил это – сослуживцам письма написал: так, мол, и так, все ли у вас в порядке? Они ответили – у них все хорошо. А чуть позже еще одно письмо получил от армейского приятеля. Он писал, что с ним лично проблем никаких, а вот с его земляком, он тогда тоже с нами на полигоне был, случилась такая же болезнь, как и у меня. Я в военкомат – так, мол, и так: хочу узнать, что тогда на полигоне произошло. Там мне популярно объяснили, чтобы я интересоваться этим перестал, если приключений на свою задницу не хочу нажить, а лучше бы лечился… Ну, в общем, очень доходчиво объяснили, что могу на зону за свое расследование загреметь, по какой-то там статье – чуть ли не за измену Родине. На том я и успокоился, тем более врачи обнадежили, что случай, мол, у тебя не пропащий, и надежда на выздоровление есть. Да только это поначалу так было, а потом… – Леонид обреченно махнул рукой. – Это я ещё внешне креплюсь, а внутри – развалина развалиной.

Они лежали на узких больничных койках, казалось поглощенные каждый своей судьбой. Из коридора слышались голоса больных, строго отчитывала кого-то медсестра. В окно, раскачиваясь на стылом ветру, постукивала ветка клена. Кеша увлеченно рисовал, вдохновенно изображая то свист летящего самолета, то татаканье пулемета или же взрывы снарядов. Гена, приподнявшись на локте, заглянул в его рисунок. На листе ватмана развернулся настоящий воздушный бой: на одних самолетах жирно чернели фашистские кресты, на других пылали красные звезды. И, судя по тому, что за самолетами с крестами тянулись шлейфы чёрного густого дыма, бой без потерь выигрывали крылатые машины со звездами. Он улыбнулся, вспомнив свои мальчишеские рисунки, мало чем отличающиеся от творения его сопалатника. Леонид продолжал лежать на спине, заложив руки за голову. Годами наболевшее в груди рвалось наружу.

– Гена, я хочу тебе некоторые вещи из своей жизни рассказать, – не выдержал он и возобновил разговор. – Может, тебе это полезно будет… Так вот, слушай дальше. – Он немного помолчал, словно восстанавливая в памяти цепь событий. – У меня была девушка, и мы любили друг друга. И, пребывая в наивной надежде на выздоровление, я предложил ей руку и сердце. Мы поженились, через год родилась дочь; казалось, что счастье и радость навсегда поселились в нашем доме… Но предположения врачей не сбылись, мне становилось только хуже, и постепенно моя жизнь превратилась в одну сплошную проблему. Даже такие обычные заболевания, как простуда или ангина давали серьезные осложнения. Лекарства, которые выписывали в поликлинике, не помогали. На чёрном рынке есть хорошие препараты, но они стоят немалых денег. Пока я работал – ещё как-то сводили концы с концами. А как оформили инвалидность, так почти вся моя пенсия стала уходить на лекарства с базара. О спокойной жизни пришлось забыть, «скорую» иногда вызывали по два раза на день. Смотрю я как-то на свою Настю, а ей уже не до любви… Глядит на меня, а в глазах – страх. А знаешь… она, когда родила – расцвела… как женщина. Идешь, бывало, с ней по улице и видишь, как мужики вслед ей оборачиваются, аж позвонки шейные трещат. Да дело и не в этом вовсе… Просто, хотелось достойно выглядеть и достойно жить рядом с такой женщиной. Думал я, думал… Да и переехал к родителям, а ей оставил записку. Так, мол, и так, не хочу вам с дочерью жизнь усложнять… ну, и как полагается прощения попросил. Настя вначале ни в какую – приезжала ко мне чуть не каждый день: будем, мол, вместе жить, и точка! Потом немного успокоилась… А через два года замуж за приличного мужика вышла, да ещё двух пацанов ему родила. А Ксения, дочка моя, так уже в институте учится, инженером скоро будет…

Гена вспомнил, что как-то видел рядом с Леонидом худенькую симпатичную черноволосую девушку.

– Я всё это к чему говорю… – продолжал Леонид ровным голосом. – Конечно, это хорошо, что Ксюшка родилась, что жили пару лет счастливо… Но сколько потом Насте пришлось горя хапнуть – словами не пересказать. Уже потом много раз задумывался: зачем женился? Чуть жизнь человеку не испортил. Сказать, что поверил врачам? Совру. Где-то внутри себя прекрасно понимал, что нельзя этого делать. Тогда – почему всё это произошло? Почему о ней в первую очередь не подумал? Потом уже понял: у каждого человека своя правда и своё понятие о счастье, и каждый норовит жить так, чтобы только ему хорошо было. А другие? Да хрен с ними, с другими – нам ведь не до них! Главное, чтоб нам, чтоб у нас!.. – уже в гневе то ли на себя, то ли на всё человечество закончил он свою исповедь.

Опять они молча лежали на своих койках, думая каждый о своём. И хотя также увлеченно чиркал карандашом по ватману Кеша, по-прежнему слышался из-за двери шум больничного коридора, и все так же билась о стекло ветка клёна, Гене показалось, что вокруг что-то изменилось и приобрело другое, пока ещё не ясное для него значение.

– Извини, Гена, путано я тут тебе наворотил… Не знаю, понял ты из этого что или нет, но я должен был это рассказать… Пусть даже и для того, чтобы ты хоть какое-то представление имел, чего можно в дальнейшем ожидать, – оправившись от волнения, уже спокойно досказал Леонид.

– Да нет, – ответил Гена, – рассказал ты как раз таки все очень даже доходчиво… Ну, а спросить тебя можно? – обратился он к Леониду. Тот, не отрывая взгляда от потолка, кивнул головой. – Мне-то что можешь посоветовать?..

– Ничего, Гена, посоветовать не могу, – помолчав, ответил Леонид и добавил: – Если бы вернуть все назад, я все равно бы на Насте женился – отказаться от неё было выше моих сил. Да ведь и были же мы счастливы! Хоть и немного, но были! Я, Гена, о себе рассказал… А как поступишь ты – решай сам. Это твоя жизнь.

На следующий день, при встрече, Марьяна тревожно справилась о его здоровье. От ночи, проведенной без сна, у него было усталое бледное лицо, под глазами легла синева. Он посмотрел на её встревоженное лицо и смог сказать лишь:

– Марьяна, как же я тебя люблю!

Чуткое, девичье сердце Марьяны сразу же заметило перемену, которая произошла с Геной после больницы. Он действительно изменился: его любовь к ней нашла своё, уже другое выражение. После долгих бессонных ночей и мучительных раздумий он, по сути, решил отказаться от Марьяны, чтобы она не разделила судьбу Насти – жены Леонида и не пережила всего, что выпало на долю бедной женщины ради лишь кратковременного счастья. Он решил, что не имеет права ценой страданий Марьяны приобретать это счастье… И опять в его мыслях звучал голос из вещего, как ему казалось, сна: «Не имеешь права, не имеешь права, не имеешь права…»

Новый год встречали у Марьяны. В этот новогодний вечер все было, как и полагается – торжественно и чинно. На праздничном столе, раздвинутом по такому случаю и накрытом красивой скатертью, возвышались две бутылки шампанского. Возле каждой из них – по бутылке водки и вина. Фрукты в вазах, в тарелках – салаты из овощей и зелени, селедка под шубой в длинной и глубокой хрустальной салатнице, тарелки с дымящимися пельменями и, конечно же, неизменный, традиционный, всеми любимый винегрет, без которого не обходится ни одно более-менее приличное застолье. В углу комнаты, отсвечивая серебром, золотом и ультрамарином шаров, в легкой накидке серебристого дождя, увешанная гирляндами – новогодняя ель. Кроме Гены среди приглашенных были ещё гости: Константин – румяный, веснушчатый толстяк со своей женой Наташей, – женщиной говорливой и шумной, и Григорий – высокий худощавый молчун с женой Людмилой, – дородной и весёлой. Так что, принимая во внимание характер жен приятелей семьи Марьяны, создавалось впечатление, что гостей гораздо больше. Мама Марьяны, румяная от жара плиты, в нарядном платье, поверх которого красовался бело-синий, с рюшечками по краям фартук, то и дело выбегала на кухню, где на газовой плите, в большой чугунной сковородке, шкворча, жарились цыплята. В общем – нормальный, традиционный Новогодний вечер, кульминацией которого будет звон бокалов с искрящимся шампанским под поздравительную речь пожилого генсека, и продолжится он далеко за полночь под любимую всеми передачу «Голубой огонёк». И, лишь только по телевизору, включенному чуть ли не на всю мощь, послышался бой кремлевских курантов, как хлопнула пробкой бутылка с шампанским, и в высокие хрустальные бокалы полился искрящийся напиток и тонко зазвенел хрусталь – за столом все, чокаясь бокалами, поздравляли друг друга с наступившим Новым Годом. С улицы слышались радостные возгласы, звуки хлопушек и было видно как над городом, в иссиня черную высь, взлетели шапки праздничного салюта и, осыпаясь вниз сотнями ярких огней, осветили ночное небо. Чуть позже мама Марьяны внесла на подносе поджаренных до золотистой корочки цыплят. С этого момента застолье пошло полным ходом. Константин рассказывал анекдоты: рассказчик он был отменный, и от смеха все буквально хватались за животы. Гену захватила эта атмосфера легкости и непринужденности, и казалось – он забыл о переживаниях последних дней. Марьяна заметила положительные перемены на его лице и тоже наконец-то стала улыбаться; казалось, что и её покинули нехорошие предчувствия. В самый разгар веселья она увлекла Гену в соседнюю комнату и, когда они сели на диван, внимательно посмотрела ему в глаза.

– Гена, с тобой и правда – все хорошо?..

Гена все откладывал этот неприятный для него разговор. Вот и сегодня, когда шел к Марьяне, твердо решил, что в эту ночь он выберет благоприятное для разговора время и скажет ей о своем решении. И вот казалось – оно наступило. Но едва он посмотрел в её сияющие глаза, как понял, что не только сегодня, но и вообще никогда в жизни не найдет в себе силы сделать это.

– Все нормально Марьяна, – улыбнулся он, и тут же осудил себя за двуличие. Она доверчиво склонилась к его плечу. В этот момент в комнату зашел отец Марьяны.

– А, вот они, голубки, где уединились! Не нравится наше стариковское общество?

– Да нет, пап! Просто, жарко очень… Вот мы и решили здесь немного посидеть, – ответила Марьяна.

– Правильно решили, нечего вам, молодым, со стариками сидеть… – И он обратился к Марьяне: – Ты бы, дочка, пошла, поинтересовалась: может, там матери чем помочь надо… А мы тут с Геной по-свойски, по-мужицки потолкуем кое о чем…

Марьяна взглянула на отца удивленно и вопросительно.

– Иди, иди Марьяна, Генку я не обижу! Вот, только поговорим самую малость, да и вернешься, – шуткой успокоил её отец.

– Ну, хорошо, поговорите… Только я скоро вернусь! – улыбнулась она и вышла.

– Я, Гена, вот о чём с тобой говорить хочу, – начал отец Марьяны без обиняков и вступлений, лишь только Марьяна вышла. – Хотя, может, и не в своё дело лезу… но нет ничего хуже, когда видишь, как ребенок твой страдает. Свои дети будут, тогда поймёшь меня, а сейчас я уж напрямки – как могу, так и скажу. Не обессудь, если обижу чем. Так вот, начну с самого начала. Как весной вы с Марьяной встречаться стали, изменилась она сильно, повзрослела сразу, даже речь у неё другой стала. До этого-то так, девчонка девчонкой была… А тут замечаю, в словах мудрость особая женская появилась, рассудительность. Оно, наверное, так и бывает, когда к девушке любовь приходит. Ну, изменилась-то она, конечно, сильно, даже краше стала, да и за собой смотрю следить по-взрослому начала – как попало уже на улицу не выйдет… В общем, не та уже Марьяна, что была. С Ларисой, женою своей, мы разговаривали: не рано ли, мол, ей любовь-то крутить, ведь еще школу заканчивать надо. Потом себя вспомнили – мы-то с ней с восьмого класса дружить начали. Даже поженились раньше, чем я в армию пошел. Марьяна-то у нас родилась, я уже полгода как отслужил, мне по этому поводу даже отпуск дали. Ну да ладно, дело-то не в этом… Решили мы с ней – пусть встречается, не будем ей мешать, да с разговорами ненужными в душу лезть. Тем более что нам ты тоже понравился, плохого о тебе ничего не слышно, не хулиган и всё такое… А вот только смотрю, смурная она какая-то в последнее время стала, задумчивая, отвечает невпопад. Я её спрашиваю: в чём, мол, дело – молчит. Я уже грешным делом подумал, произошло что-то между вами, обидел ты её. Ну, я к матери: так, мол, и так, что делать? Надо ж Марьяне помочь как-то! Мне она, говорю, навряд ли чего расскажет, а ты чисто по-женски спытай – с чего она ведет себя так. Да только Лариса-то моя ещё раньше все это заметила, да и поговорить уже успела. Ну, а Марьяне с кем-то нужно было поделиться, выговориться, да и совета попросить… вот она и рассказала про твою болезнь. До этого молчала, не говорила ничего, пока между вами все хорошо было. А теперь говорит, ты какой-то другой стал, да и ведешь себя так, словно прощаешься. Девичье сердце, Гена, обмануть трудно… Женщины – они душевнее, чем мы, мужики. Я, вон, на последнем году службы в госпиталь с аппендицитом попал, так сразу же письмо от жены получил. Спрашивает: что, мол, там у тебя стряслось? Сны – пишет – плохие вижу, да и тревожно как-то за тебя стало. Вот так-то… Обмануть женщину, Гена, трудно… она, может, и сделает вид, что поверила, да только ей сердце всё равно правду скажет. Ну, да я отвлекся, извини. Я ведь с тобой не об этих вещах поговорить хотел, а вот о чём. Рассказала Марьяна матери о твоей болезни, поплакала… ей, конечно, легче стало. Ну, да суть, Гена, не в этом… Я вот что тебе скажу: ты Марьяну не обижай, любит она тебя. А для неё и, стало быть, и для нас это – главное. А болезнь? Ну и что – болезнь! Заболеть всякий может… Но нельзя же из-за этого свою да и чужую жизни ломать! Извини, может, что не так сказал… Но чтобы у тебя насчет нас-то никаких сомнений не было.