Текст книги "В кресле под яблоней"

Видно, это соображение, что рядом с дорогой, и оказалось решающим. Поставили бы на месте панской криницы – не устояла бы. Правда, иконка скоро исчезла. Кто-то пресек экспансию Ватикана. Не исключено, что убрал ее тот же Коля – он активно исповедует православие и даже помогает приезжему священнику в проведении богослужений. Говорит, что как помолится, так просто небывалая сила в руках просыпается. Как будто бутылки две выпил. Думаю, что более убедительного доказательства пользы религии не существует. Именно оно позволяет согласиться и на существование Бога.

С тех пор исконную мужицкую криницу вполне успешно выдают за панскую. Хотя только взглянув на план, понимаешь, что тогда на ее месте было русло реки. Но кто вникает в такие тонкости. Главное, что есть куда привести и что показать. Тем более к природной красоте добавилась рукотворная. А «Полифем» смог превратить ее в конвертируемую валюту.

Вот так и стала наша скромная криница музейным экспонатом. Был даже позыв сделать ступеньки с дороги к первым кладкам. Но маршрут экскурсии не предполагал этот подъем и спуск. Так что вместо лестницы осталось только нагромождение камней и бетонных обломков, мимо которых люди протоптали новую тропку.

Правда, некоторые экскурсанты, особенно иностранцы – именно они и составляют основной валютный контингент – так и норовят выбраться из старого русла наверх. Помню любопытные мордашки японцев, которые добрались до тещиного дома и с удовольствием прошлись бы по деревне. Бойкая женщина-экскурсовод забежала вперед и завернула их, как стадо телят.

В прошлом году один иностранец с головой, как у дауна, как-то летом остановился напротив моей хаты и сделал пару снимков очень крутым фотоаппаратом. Странно, почему он выбрал мой дом? Ведь дом пчеловода намного представительней. Почти европейский. Понаблюдав за ним из зарослей крапивы, как туземец за Миклухо-Маклаем, я натянул штаны и пробрался к нему. Радушно улыбнувшись, осведомился: «Кэн ай хэлп ю?» Иностранец с удивлением уставился на меня. По явно возросшей самооценке я почувствовал, что начинаю превращаться в музейный экспонат. А почему бы и нет, надо потребовать, чтобы и меня включили в экспозицию: еще живой современный поэт-верлибрист. Но могу и рифмовать. А также могу принимать во время осмотра различные позы. Йоговские, например. Для позы лотоса у меня не так ноги вставлены, а вот позу трупа – запросто. Для музейной публики она самая предпочтительная. Ведь с таким экспонатом можно делать что угодно. Особенно симпатичным женщинам. Разумеется, за валюту.

Некоторый опыт демонстрации самого себя я получил еще при советской власти. В профкомовском профилактории «Братцево» я занимал комнату графа. Небольшая такая комнатка – 48 метров, плюс фонарь 30. За месяц пребывания там я заплатил 24 рубля с копейками. Ни в каких домах творчества так вкусно не кормили, как на этом островке барской жизни, чудом сохранившимся в пределах московской кольцевой. В переделкинской столовой я сразу получал изжогу. Ведомственные оазисы и заповедники позволяли при советской власти получить все возможные удовольствия и без денег. Главное, было куда-нибудь воткнуться. На тот момент я был членом московского Комитета литераторов. Обычно утром, когда я еще изволил почивать после ночного бдения, без стука распахивалась дверь и показывалась старушка-экскурсовод – здание историческое. «Ой! – восклицала какая-нибудь непосредственная девица. – А граф настоящий?» Ее тут же прерывал кто-нибудь более здравомыслящий: «Дура, это же артист!»

Видимо, удивление иностранца с фотоаппаратом было вызвано контрастом между внешностью бомжа – небритый, в мятой выгоревшей рубахе, в грязных штанах, босиком – и моим непринужденным английским, которого – спасибо Светочке – хватило бы на десяток фраз. (Пусть будет у нее все хорошо в Америке.) Иностранец оказался из Англии и объяснил на вполне понятном русском, медленно подбирая слова, что его заинтересовала моя хижина. Я гордо приосанился. «Чем же?» – высказал я вполне понятный интерес. «У нас… таких… давно уже… нет! Это… как будто… путешествие… машина времени!» Меня немного задела та неприличная радость, с которой он поведал мне это. Ясно. Оказывается, что и у них чего-то нет. Отрадно. Тем более – уже. У нас-то ведь еще нет. В смысле – еще есть.

Думаю, что господин Е.Б. пошел слишком трудоемким и затратным путем. Жизнь проще. Нам не нужно себя приукрашивать. Не нужно ничего строить. Чем хуже – тем лучше. Чем дешевле – тем убедительней. Наши экскурсии могут быть страшнее любого фильма ужасов. Но это уже чисто чичиковский бизнес. Маниловские красивости он исключает.

На прощание англичанин сфотографировал меня своей крутой камерой на фоне моей родовой достопримечательности. А я-то, дурак, подумывал, где бы раздобыть деньжат на модернизацию. Беречь, все беречь в первозданности.

Я решил, что если уже выбрался за калитку, то надо бы заодно и окунуться. Поэтому невольно двигался рядом с англичанином в сторону кладок. Мое сопровождение вызвало у него некоторое беспокойство. Майкл – мы успели познакомиться – остановился, опустил руку в карман и протянул, натужно улыбаясь, круглый синий значок с изображением Шекспира. Мол, на, если ты такой образованный, и отстань. Надпись гласила: Шекспир один. Или точнее – единственный (Shakespear is the one). Я улыбнулся и сказал, что я тоже единственный в своем роде. Хотел добавить, что три моих книжки есть в лондонской библиотеке имени Скорины. Но подумал, что он все равно не поверит. Майкл помрачнел и явно заторопился к своей группе, хвост которой волочился по вторым кладкам. Чтобы не вызывать международного скандала, пришлось приотстать. Думаю, что Майкл остался в полной уверенности, что общался с сотрудником КГБ. В Беларуси это ведомство сохранило свое гордое историческое название и не выдает себя малодушно за филиал ЦРУ.

Тем же летом я встретил у нашей криницы молодого долговязого немца, который умывался и чистил зубы возле нее. Никому из местных такое и в голову не могло прийти. Для умывания – река. Впрочем, немцы всегда славились первобытной простотой бытового поведения. Во время войны наших людей поражало не столько холодное и механическое зверство, сколько эта непривычная простота. Сидят себе солдаты на берегу, галдят, гогочут, играют в карты и тут же, не отходя, справляют все свои естественные нужды. А рядом наши бабы, отворачиваясь и плюясь, полощут белье. Сейчас такую непосредственность можно наблюдать только в какой-нибудь Анголе. Ну, солдаты, ладно, – плебс он и за границей плебс. Но поражали и офицеры, особенно наших девушек, которые уже начали шушукаться по поводу одного светло-русого красавчика. Бабам-то что? Война не война, враг не враг, а они, знай себе, поглядывают да выглядывают. Но после того как наш красавчик прошел по селу, на каждом шагу попердывая, как конь, девушки зажурились и шушукаться перестали.

Хорошо сказал мой дед, грубовато, но точно: «Почему мы, русские, непобедимы? Потому что далеко срать ходим!» Себя он тоже причислял к России, ведь родился еще при царе, когда о праве наций на самоопределение еще ничего не знали и на вопрос о национальности отвечали застенчиво: тутэйшыя мы. Я думаю, что в формуле моего деда есть вполне здравый и глубокий смысл. Чувство брезгливости по отношению к телу выдает ориентацию на доминирующие духовные ценности. Именно ради них русские готовы презреть и загнать в подполье все телесное. А также спокойно жертвовать своим телом ради неких отвлеченных и дальних целей. Человек, который не любит и даже презирает свое тело и все, что с ним связано, никогда ничего не боится. И потому всегда побеждает. Это, конечно, христианская установка. Оно всегда проповедовало приоритет духовности над телесностью.

Правда, недавно мне рассказывали об одной компании новых русских в Германии. Шумно ввалившись в кафе, они решили вести себя также раскованно и свободно, как настоящие немцы. Но когда начали рыгать и пускать газы, обнаружили вокруг странную тишину. Пожилая официантка, словно извиняясь, пояснила присутствующим: «Руссиш…» Красные как раки, поддерживая себя клешнями, компания тут же покинула заведение.

Думаю, что комментарии к избранным высказываниям моего деда Василя могли бы составить целую книгу. Ее, конечно, дополнила бы книга и о его любовных подвигах, до последнего отравлявших жизнь моей бабушки. Когда она была помоложе, то случалось, что на голову соперницы выплескивала содержимое помойного ведра. Это оказывалось самым действенным средством. Общаться с женщиной после такого ароматического душа не позволяла деду брезгливость. «Смярдиць! Смурод!» – были любимые формулы его неудовольствия. Нюх до старости был у него очень острый. Говорят, что это напрямую связано с уровнем сексуальности. Но бабушка также знала, кого можно обливать помоями, а кого нельзя. Видимо, с ее помощью дед просто избавлялся от слишком надоедливых поклонниц. Время было бедное на мужчин, а дед по своей хромоте – попал топором по колену – оказался невоеннообязанным. Хотя наши деревенские дамы и не читали Монтеня, но тоже, видимо, разделяли его мнение о том, что женщина, которая не переспала с хромым мужчиной, лишилась в своей жизни если не всего, то очень многого.

Молодой белобрысый немец, плевавший в ручеек, что вытекал из криницы, был явно из личных гостей господина Е.Б. так же, как и жена немецкого посла, с которой мы как-то пересеклись на опушке леса. После небольшой косноязычной прелюдии – первой включается у меня программа разговорного литовского – я сумел прочитать ей несколько строф из переведенного Рильке «Выхожу один я на дорогу…»

 
Einsam tret ich auf den Weg, den leeren
der durch Nebel leise schimmert bricht…
 

А последние строки – мы сошлись с госпожой Шарлотой – у Рильке даже лучше, чем у Лермонтова:

 
…und ich wüsste, wie die immer grüne
Eiche flüstert, düstert hergeneigt.
 

Хотя, может, это немецкое «ü» слишком сладко и чувственно. Что, в свою очередь, выдает немецкий приоритет телесного над духовным – даже в таком поэте как Рильке. И ничего не меняет то, что формально он австриец. Подлинная родина – это язык. Даже то, как высоко поднимаются немцы в своей духовности, тоже может свидетельствовать о том, что им нужно от чего-то оторваться. Чтобы не видеть никакого дерьма и не слышать никаких запахов. Если не суждено быть лучше прочих, то уж выглядеть получше хочется. Вполне понятно и простительно. Возможно, грубость языка и простота нравов – именно то необходимое условие, благодаря которому и возможны высокие редкие взлеты – есть что-то абсолютно незыблемое, от чего можно оттолкнуться изо всех сил, под ногой оно не провалится. Тем более что низкое – тот же Гитлер – остается только самим немцам, а на высокое претендует все человечество. Восхищаясь их духовностью, теми вершинами, на которые они могли подняться, мы одновременно льстим и самим себе – тем, что это нам тоже нужно и понятно.

Нет, все же не зря я писал дипломную по «Дуинским элегиям» и осилил толстенный том комментариев к ним. Месяца два долбил. Сейчас, правда, не в состоянии понять даже свои собственные записи тех лет. Так что благодаря господину Е.Б. я имел возможность немного повыпендриваться. Даже на международном уровне. А однажды на нашем деревенском пляже пересекся с коллегой-филологом, огненноволосым и ярко-голубоглазым немцем. Он специализировался по Рильке и тоже читал толстый том комментариев Штайнера.

К моменту нашей встречи его судьба сделала неожиданный финт: он занял пост одного из директоров фирмы «Фольксваген». Она была в глубоком нокауте и лихорадочно искала нетривиальные решения. Все же на этом посту филолог не удержался. Вскоре после его визита к господину Е.Б., который показал ему коллекцию старых машин, от его услуг отказались. Жалко. Видимо, в качестве просто филолога Гюнтер не сможет больше попасть на наш пляж. Все-таки это был единственный интеллигент – в нашем понимании этого слова – из той разношерстной иностранной публики, что какое-то время паслась на вилле господина Е.Б.

Под конец Лера, его мудрая и терпеливая жена – всего лишь третья – приходила в отчаяние: напоить и накормить их невозможно. Начинают пить и закусывать в полдень и не останавливаются до полуночи, пока не удается выпроводить. Однажды съели и выпили все, что было в доме – месячный запас. Такое впечатление, что приехали из какой-то голодной страны, в которой к тому же сухой закон. Видимо, заправлялись впрок. Халява – святое дело и у них.

Да, после перестройки красоты и культуры возле нашей скромной криницы прибыло. Но красоты и культуры не органичной, навязанной. Культуры господской, требующей для своего поддержания чрезвычайных усилий. А мы знаем, как во всем мире плебс мстит этой культуре за свое сытое и цивилизованное рабство. Чужая культура и красота сразу исчезают, как только прекращаются усилия по их поддержанию. Бесконечные руины по всему миру самое убедительное подтверждение этой мысли. Но все же хочется верить, что память о былой культуре и красоте как-то немного сказывается и на общем уровне. Ведь сегодняшние коттеджи гораздо шикарнее в массе тех господских домов, что существовали на просторах российской державы в начале века. К тому же их гораздо больше. Да и крестьянские дома поосновательнее.

Тем не менее, привередливые бабки поминают создателя этой красоты самыми последними словами. Здесь именно тот случай, когда красота не поддержана пользой. После всех усовершенствований, чтобы зачерпнуть ведро воды, надо ложиться на край колодца, опуская туда голову и придерживаясь рукой за другой край.

Ох, эти бабки! Вконец оборзели. Водопроводную, с хлоркой да ржавчиной, пить не хотят, а упрямо тащатся к источнику и поминают творца недобрым словом. Только и слышно от них: да чтоб тебе, да чтоб тебе! Вместо того чтобы растить в себе правовое сознание и после требовать законную долю в доходах от родной водицы. Да плюс страховку от риска подцепить неведомую импортную болезнь. Да плюс страховку скота – от того же ящура английского. Выйдут, выйдут скоро бабки на оперативный простор!

Правда, первое время все завидовали пенсионеркам с того берега, где развернулась стройка века – новые хозяева выдавали им по литру молока да оплачивали то, что накрутит счетчик. Морально-материальная компенсация за беспокойство на старости лет бабкам понравилась. Все счетчики начали бешено вращаться: 50, 100, 200 киловатт! Возможно, именно поэтому красивый жест оказался таким коротким. Так же, как и дармовая чарка на Ивана Купалу – только разок и расщедрились.

Если не в состоянии придать жесту достойную длительность, то лучше обойдись без жеста. Краткости не простят. Хотя в виде компенсации господин Е.Б. мог бы как-нибудь распорядиться, чтобы залили в криницу и чистого спирта. Это обошлось бы ему долларов в двести, а славы было бы на века.

Первым обнаружил бы чудо природы Володя – он каждое утро ходит с пластиковой бутылкой за водой. Водопроводную не пьет. Глотнул бы, еще мрачный со сна и в думах о насущном похмелье. «Не понял!» – со своим привычным ударением на втором слоге.

Внимательно оглядел бутылку. Глотнул еще разок, настороженно. «Ё-моё!» Сделал пару глотков посмелее. Опять оглядел бутылку, заулыбался. Потом приложился основательней. С трудом оторвался, ласковым взглядом обвел все вокруг. Наклонился над бетонным кольцом, учуял живительный, бодрящий запах. Увидел лягушку с беззащитно-белым животиком кверху – ясное дело, непривычные к такой жидкости. Продолжая улыбаться и понемногу потягивая, вдруг задумался.

Напьешься, будешь рассказывать – никто и не поверит. Спьяну, мол, и не такое пригрезится. Рванулся в ближайшую хату, к Ивану, что присматривает за музейным экспонатом и подметает дорожку перед экскурсией.

Иван пристал к соседке Ире лет пятнадцать назад, когда она после долгих странствий по просторам нашей, тогда еще советской родины, вернулась домой. Была Ирочка в семье самой красивой, вся светилась нежностью и добротой. Таких и за порог нельзя выпускать, не то что в белый свет. Однако вариантов не было: восемь классов с плеч – и вперед, в люди. Окончила в Минске кулинарное училище. Потом Севастополь, БАМ. Периодически мелькала дома – каждый раз с новым мужем. Родители растили ее первого сына. Потом, наконец, вернулась еще с одним, но уже насовсем.

«Пуздрочка, – расплылся в улыбке старый Александра (все дети от второй жены были у него под кличками), – вот и ты! Дождался! Думал, уже не увижу…»

Выйдя на пенсию, он постоянно пребывал в состоянии приятной расслабленности – самогоночка своя, ненормированная. Он прошел всю войну, был ранен, выпустил в мир одиннадцать детей, перевернул на тракторе полземли и теперь мог позволить себе расслабиться, пускать оставшиеся годы как песок сквозь пальцы. Да и на пенсии хватало работы. Никогда не брал коня в колхозе – буду им еще кланяться! Всегда под лопату посадит и с лопатой выкопает свою картошку. А кусок не маленький – с полгектара.

Дети выросли такие же работящие, основательные. Институтов не кончали, все те же восемь классов и училище. Тем не менее, со всеми жизненными задачами справились: создали семьи, вырастили детей. В основном у всех по двое. Только у самого могучего, поскребыша Коли – мать родила его в сорок пять – трое. Никто не сидел, не пьянствовал. Лишь Ира, связавшись с Иваном, нарушила семейную традицию. Но вот уже год Ира не пьет. Закодировалась. Новость эта постоянно возникает в соседских разговорах – хорошие новости не портятся. Купила в дом цветной телевизор – больше для Ивана, чем для себя. Сделала ремонт, понемногу взялась за воспитание своего бывшего собутыльника. Пару раз его выгоняла, но потом снова принимала.

Потеряв боевую подругу, Иван с горя стал выпивать еще больше – и за нее. Если принять во внимание, что на «Полифеме» Ира стоит у самогонного аппарата и наливает экскурсантам положенную им для дегустации чарку, то ее поступок можно назвать просто подвигом. Как любую героиню, хотя бы и местного масштаба, величать ее отныне следует только Ириной Александровной. Тем более она пополнела, похорошела – словно убрали мусор с поверхности криницы, и та снова ловит своим чистым глазом голубое небо и бегущие облака.

Да, так вот Володя и устремился к Ивану. Тот, конечно, как всегда, никак не может подняться и мается в состоянии абстинентного синдрома. Он пастух на «Полифеме». Под его началом с десятка полтора коров, столько же коз и овец. Да еще первый друг – любимый козел Федя, который умеет все, что умеет Иван: курить, пить из горла, высоко закидывая голову, и читать, то есть жевать, газету, предварительно погоняв ее рогами. Все это козел охотно демонстрирует иностранцам, которые радостно фотографируются с ним в обнимку. Правда, главного природного удовольствия с некоторых пор Федя лишен – за буйный нрав. После того как загнал одну полуголую девицу на дерево. Пасет свое стадо Иван с напарником – через день – и сорок долларов имеет. Как раз на сорок бутылок плодового вина. Крепких напитков не любит.

Выбрасывая деньги на фейерверки и презентации, на зарплату господин Е.Б. денег жалеет: мол, сколько ни дай, все равно пропьют. Так что лучше пропить их самим. Размахнулся сначала «Полифем» на сотни голов – господин Е.Б. на закате советской власти тесно общался со знаменитыми председателями колхозов и считал себя крупным специалистом. Но хозяйство вести – не языком трясти. Или еще чем-то. Стадо теперь именно такого размера, который удобен Ивану. Да и пасет он его рядом с домом.

– Иван, дело ест! – именно так, с твердым «т», произносит Володя и заглядывает в распахнутое и только прикрытое тюлевой занавеской окно.

– Ай, Володька! Сам помираю.

– Слушай сюда! На! – Володя протягивает ему свою бутыль.

– Не, Володька, у меня от холодной воды зубы заходятся.

– Глотни! – приказывает Володя командирским голосом, каким пользовался на сборах, когда гонял свою роту десантников.

Видимо, военная карьера была бы для него вполне приемлемым вариантом. Я совсем недавно узнал, что мы с ним в одном военном звании – капитаны. Но я-то штабная крыса, а у него тридцать прыжков с парашютом. Последний был не совсем удачный.

Выталкивая своих бойцов в открытый люк, Володя пришел в такое игривое состояние духа, что решил попробовать сопротивление забортного воздуха ногой. Поток так дернул его, что Грек летел, кувыркаясь, до самой земли и приземлился на колени. После этой травмы у него начали дрожать руки, а лечение алкоголем усилило симптомы до такой степени, что удержать стакан в одной руке он не в состоянии. Пока не пришел к власти Горбачев, гоняли его на сборы ежегодно. Так что Михаил Сергеевич лишил его регулярного и оплаченного развлечения. Тем более на сборах он вел трезвый образ жизни – все-таки командир. Да и знал себя: стоит глотнуть, так уже не остановится. Но зато уж гонял своих партизан, говорят, как никто.

– Глотни! – еще суровей повторяет Володя.

– Ну что толку? – упирается Иван и вялой рукой, только чтобы отстал от него этот настырный Грек, берет бутылку. Нехотя делает маленький глоток. Ничего не понимает. Еще один, посмелее. Лицо расцветает. Усы довольно топорщатся. – Ну, Володька, сукин кот, артист! Заходи! Сейчас сало достану!

– Иван! Тут дело непростое, не до сала! Такой воды полная криница!

– Ай, Володька, заходи скорей! У кого брал? Не армянская. Кристалл!

– Иван, выходи, пить потом будем!

Иван прикладывается еще раз. Ну что с этим Греком делать будешь – не отстанет!

Иван человек мягкий, спорить не любит, быстро находит компромисс.

– И мне ж за водой надо.

– Бери два!

– Другое еще полное.

– Выливай!

Ну, думает Иван, Грек уже допился. Вот она, белая горячка. Надо бросать, пока тоже не чокнулся. Иван выливает ведро чистой воды в борозду. С пьяным спорить – что со столбом танцевать. Опасливо поглядывая на Володю, идет рядом с ним. Вроде не такой и пьяный. Видно, тут уже бзик начинается. Тогда только понюхать достаточно. Что водка с людьми делает. Нет, все, кодируюсь… через месяц… К Иркиному дню рождения…

Володя с Иваном молча спускаются к музейному объекту, качающему валюту из карманов доверчивых иностранцев. Иван медлит, тактично оттягивает ту минуту, когда правда явится во всей своей безутешности. Может, Грек еще и сам одумается. Придумал же – полная криница водки! Видно, хорошо принял вчера. А неплохо бы! Никуда бегать не надо, унижаться.

– Ну, давай, Иван! Вытекает же. Заткнуть бы чем…

Иван наклоняется над криницей, принюхивается – вроде не пахнет. Да мне-то что, я за водой пришел. Наклоняется, топит ведро, вытаскивает.

– Ну, глотни! – командует Грек.

– Володька, – жалобно говорит Иван, помаргивая глазами и кривясь лицом от того, что его вынуждают сказать человеку неприятное. – Ну что ты из меня дурня строишь?

– Ваня, будь другом, глотни! – умоляет Грек. В его голосе уже надрыв, он готов сорваться в истерику. Вот же люди! Правду говоришь, а не верят!

Иван с раздражением ставит ведро на лавочку, на которой любят посиживать и покуривать ночью малолетки. Курите – ладно, травитесь. Но окурки-то зачем в криницу бросать? Поймал бы которого – утопил. От резкого движения вода плещет через край. Иван делает стойку, как охотничья собака, поймавшая запах дичи.

Осторожно приседает на корточки, касается поверхности губами и начинает медленно, как конь, тянуть в себя обжигающую не только холодом жидкость.

– Ну, Володька… – Иван наконец отрывается и ошеломленно замолкает, пытаясь понять суть происходящего. – Может, там пошла какая самогонная реакция? – Он тычет пальцем в глубину цементного кольца. – И мы теперь без воды останемся?

Надо же, о воде тоже беспокоится.

Володя поднял полулитровую банку, обернул ее несколькими тут же сорванными лопухами и пытается заткнуть отверстие, через которое утекает драгоценная жидкость.

– Краник нужен. Есть у меня подходящий. Батона надо позвать, – вспоминает Володя о друге, который живет за тещиным домом, наискосок от них.

Леша, по кличке Батон, классный печник, в основном пасется в Подмосковье. Трезвый – тихий, задумчивый, похожий на девушку. Возможно, потому и Батон – по фене. А может, потому что плечи округлы, как у батона. Иногда бывает трудно понять, на каком основании человек получил ту или иную кличку, но всегда точную, в соответствии с собственной, иногда скрытой и от самого себя сутью. Но уж когда выпьет, то круче его в деревне не найдешь, готов ввязаться в любую драку, не взирая на лица. Поэтому иногда приносят его домой чуть живого. А уж когда пропьет свои баксы, начинает колотить мать, пока не пропьет и ее пенсию. Потом заставляет ее бегать по соседям, одолжаться. Потом успокаивается и уезжает опять на заработки. «Сколько еще выдержу, не знаю», – привычно жалуется Валя, его мать, Надежде Ивановне. Уж она-то поймет, хотя и не дает Володе денег на пропой. Да и руку на мать тот не поднимает.

– Да подожди ты со своим Батоном. Первым делом надо Полковника позвать, – добавляет Иван и своего приятеля. Вместе с ним часто выпивают у того в хате, и на молодую жену которого он давно положил глаз.

– Народ надо звать! – торжественно произносит Володя голосом уже заметно расслабленным.

– Может, это потому, что моя Ирка пить бросила? – продолжает осмыслять природное явление Иван. – Или потому, что наш Коля церковь строит?

Вот народ, обязательно им надо причину отыскать.

Коля – это именно тот богатырь-поскребыш, Ирин брат. На холме, где когда-то стояла большая каменная церковь, разрушенная во время войны немцами, – партизаны использовали колокольню как наблюдательный пункт – он построил вместе с сыном свою маленькую. Осталось только купола жестью покрыть.

– Не наше, Ваня, это дело. Не туда думаешь. Решать надо.

А что тут можно решить? Варианта только два: или спокойно сидеть и пить, разделяя радость с подходящим народом, наблюдая, как они реагируют на это чудо природы, или делать долгосрочный запас для самих себя. Повергала в растерянность сама невероятность происходящего. Понятно, что делать, когда на столе бутылка, две, ну, даже три. А тут тебе полтонны манящей и такой необходимой для жизни влаги…

– Вот, Володька, как жизнь поворачивается. Вот это перестройка! Давай еще приложимся!

– Ну, давай. Только с Батоном как же?

– А, с поддоном твоим. Пусть свои доллары пропивает. Вот что я думаю, Володька! – внезапно осеняет Ивана. – Это американцы! Сделали подарок Горбатому. Чтоб народ его лихом не поминал. И такая вода теперь, думаю, во всех криницах Советского Союза! Или, может, только СНГ?..

Помню, как в апреле, когда лягушки уже прилипали друг к дружке и, присев на корточки, можно было видеть бесконечно подпрыгивающие сдвоенные экземпляры, я встретил у последнего дома на том берегу, где жил когда-то брат моего деда, и нашу сладкую парочку – Иру с Иваном. Они шли от Полковника, где тоже что-то дегустировали. Ире было плохо – пульс нитевидный, с перебоями, круги под глазами. В деревне я часто выступаю как практикующий врач – меряю давление, даю лекарства. Ведь не зря же мой племянник окончил три курса мединститута.

Пока я выписывал ей устный рецепт, Ира, в каком-то неожиданном женском прозрении, жалобно-трогательно попросила: «Не дукуй ничего про нас!» То есть не пиши, не рассказывай.

Такого словечка я никогда и не слышал. Да и в белорусском словаре его нет – потом нашел в польском. Но мама это слово знала. В тот момент Ира, вероятно, впервые ощутила всю неприглядность своей жизни, ее колеблющееся трепетанье на краю обрыва – увидела со стороны, холодновато-внимательным, чужим и трезвым взглядом. Такой она не хотела остаться в слове, в памяти, прежде всего потому, что это не соответствовало бы ее сути, тому внутреннему образу, который каждый человек лелеет в глубине своей души.

Ведь все мы, как зерна, которые не признают своих сегодняшних побегов в той скудной и твердой почве, куда случайно упали. Мы всегда больше, чем есть. В нас всегда живет будущее, с набором его возможностей и вариантов. К тому же мы всегда смотрим на себя изнутри. Себя внешних мы не видим, а любую попытку пристегнуть нас к тому образу, который доступен чужому глазу, отвергаем как несостоятельную.

Вспоминаются герои фильма Михалкова-Кончаловского, которые увидели себя на экране, то есть со стороны, холодно-объективно и дружно возмутились неправдой этого изображения. Вероятно, именно поэтому художественные произведения с идеальными и придуманными героями находят больший отзвук в читательских душах.

Не замечая внешнее в себе, люди часто цепляются за внешнее в других, хотя очевидно, что и в отношении к другим надо также исходить из своего внутреннего, затаенного, оберегаемого. Чтобы обнаружить такое же и в чужой душе…

Так что, Ирочка, если попадется тебе вдруг этот текст, особо не гневайся, ты сама виновата: все-таки сумела изменить свою жизнь и сама изменилась к лучшему. А такое событие надо закрепить в памяти потомков. Ведь бумага со словами на ней часто живет дольше, чем наши бренные тела и память о нас близких и родных.

Скрипнула калитка со стороны липы. Показывается старший Грек – Аркадий. Направляется к веранде, но замечает меня в кресле под яблоней, выжидательно останавливается. Бутылочка наготове, в чулане, не забыл про соседа. Все-таки за домом присматривает, да и после долгой разлуки какой-то дружественный жест обязателен. С трудом встаю, двигаюсь так, чтобы пересечься с ним возле крыльца.

Аркадий движется как манекен, небольшими шажками. Крупное лицо с тяжелым красным носом невозмутимо под черной кепкой. Помню, ему достаточно было постоять на берегу, убедиться, что дети его заметили, и повернуть назад. Они тут же бросали все занятия и неслись домой, один за одним обгоняя отца.

Грек что-то несет в матерчатой сумочке. Видно, банку молока. Это уже Надежда Ивановна послала. Когда я заходил за ключом, она была приклеена к очередной мексиканской серии и взглянула на меня так жалобно, что я не смог совершить эту ничем не оправданную жестокость – оторвать ее от экрана. На какой-то час она забывает обо всем, живет в роскошных интерьерах, влюбляется в латиноамериканских красавцев, переживает за обиженных женщин. Потом еще не раз обсуждает с соседками события очередной серии, светлея лицом, поднимая в улыбке почти всегда опущенные уголки губ.

Лицо у Аркадия осмысленное, не в запое. Он полмесяца пьет – именно настолько хватает пенсии, полмесяца отдыхает, восстанавливается. Во время запоя он не потребляет ничего, кроме спиртных напитков. Собственная методика голодания и очищения организма. Проверена опытом десятилетий. После алкогольных инъекций он дня три пьет только молоко.