Текст книги "Ёкай"

Пенсионерка уронила голову на ладони, съёжилась, стараясь стать как можно менее заметной, чтобы… чтобы никто из пришедших на поминки не посмотрел на неё слишком долгим взглядом. Чтобы никто не увидел морозной тьмы в её глазах, которую она той ночью впустила в квартиру и в свою душу.

*

Соню перестало колотить только в вагоне метро. Она в последний миг заскочила в быстро сужающуюся щель между захлопывающимися дверьми.

– Следующая станция, – механический голос из динамиков взял небольшую паузу. – Нагатинская.

Соня выдохнула. Поезд ехал в спальный район, рабочий день уже часа полтора, как кончился, поэтому особенной давки не было. Девушка скользнула между усталых попутчиков и приткнулась на свободном пятачке в самом углу. Прижавшись спиной к тёмному стеклу, за которым змеились, мчась параллельно вагону, трубы на стенах, она прикрыла глаза и постаралась расслабиться. Двадцать минут, потом пересадка, ещё минут десять по короткой ветке, соединившей Бутово и Ясенево, небольшая прогулка пешком – и она дома. По московским меркам не такой уж далёкий путь.

В голову настойчиво лезли мысли о старухе и её внуке. Ощущение заскорузлых пальцев, сомкнувшихся на запястье, никак не желало проходить. Вот же… твари. Соня покачала головой. Теперь она была уверена: больше она ни ногой в этот дом. Нет! В этот район!

Чтобы немного отвлечься, она достала из кармана мобильный, запустила простенькую игру-паззл. Яркие кристаллы складывались в линии словно сами собой, и девушка улыбнулась. Вот так всегда. Играешь каждый день – и чёрта с два пройдёшь уровень с первого раза. Возвращаешься в игру после пар недель отсутствия – и всё складывается легко и просто. В жизни это правило, к сожалению, работало далеко не всегда. Проблемы не становились проще, если отложить их на недельку-другую, на месяц, на годы…

Соня недоумённо оторвала голову от яркого экрана. Это какие это проблемы она откладывала на годы? Да нет, не было такого. У неё, конечно, мягкий характер, да и вообще она трусовата, но чтобы прятаться от проблем? Нет, нет, такого за ней не водилось.

Ложь!

Подсознание ухватилось за случайно скользнувшую мысль, потянуло сознание за собой. Это – ложь. Самообман, не больше того. Станции сменяли одна другую, люди выходили из вагона, им на смену появлялись другие, а Соня всё стояла, стиснув в кулаке телефон и слепо таращилась на желтоватую стену. Пыталась привыкнуть к ощущению изменившегося взгляда на саму себя. Пыталась облечь словами то, что нащупала в самой глубине души, запертое на засов. Заброшенное в дальнюю комнату. А потом, в одном из перегонов, когда до конечно оставалось три или четыре станции, поезд вдруг остановился в тоннеле. И погас свет.

Остались только плавающие в темноте, как огни на болотах, ярко светящиеся экраны мобильников. Мертвенное бело-голубое свечение выхватило из темноты лица пассажиров – кто-то хмурился, кто-то нервно оглядывался вокруг. Большинство всё же улыбалось. Ведь какое-никакое, а приключение: застрять ненадолго в тёмном вагоне. Сделать вид, что попал в безвыходную ситуацию. Понарошку ощутить дыхание извечной подземной тьмы, которую метростроевцы укротили вспышками электрического света, как ударами бичей. Ничего страшного ведь не произошло, простой перебой в подаче питания. Проскочило где-то шальная голубая искорка – и вот, пожалуйста.

Кто-то нервно рассмеялся в глубине вагона, словно соглашаясь с Сониными мыслями. Изо всех сил соглашаясь. Девушка плотнее вжалась в угол, прижала к груди кулаки со стиснутым в них телефоном. Всё понарошку… но почему же тогда кишки сжимаются в тугой комок и будто обрастают ледяной коркой от подспудного, древнего, иррационального ужаса? Почему глаза шарят в освещённой сполохами фонариков тьме? Почему покрываются липкой плёнкой пота ладони?

Снова раздался смех, и Соня едва не взвизгнула. Смешок раздался откуда-то снизу. Словно невидимый весельчак был ростом по колено взрослому человеку. Трясущимися руками девушка развернула телефон и, не догадавшись включить фонарик, посветила вниз экраном. Ничего. Никого. Не слишком чистый пол, да ноги попутчиков.

– Потеряли что-то? – раздался прямо над ухом голос, и Соня всё же взвизгнула.

Мужчина, спросивший её, моментально среагировал:

– Простите, простите, не хотел вас пугать…

Соня хотела было сказать, что всё хорошо, что она не обижена, но незнакомец уже растворился во тьме. Вокруг Сони были только спины, плечи, рюкзаки и сумки, чьи-то вывернутые руки и откляченные задницы. Девушка прикрыла глаза и потёрла лоб свободной рукой. Ужас. Какой ужас. А ведь это всё проклятая бабка виновата. Перепугала её своими воплями. Больше ни ногой в тот район. Ни ногой!

Занятая своими мыслями, Соня не сразу услышала странный звук, долетевший откуда-то снаружи. Вкрадчивое негромкое шуршание… Так бывает, когда шагаешь по железнодорожной насыпи жарким летним днём. На языке у девушки моментально появился привкус гудрона, знакомый и пугающий новизной одновременно. Она шумно сглотнула.

В вагоне воцарилась тишина. Девушке показалось, что все пассажиры разом затаили дыхание. Блуждающие огни мобильников погасли, позволяя первозданной тьме властвовать в безраздельно. Неужели они тоже слышат?

Слышат, как медленно переступают по полу тоннеля чьи-то ноги?

Слышат, как скользит сухая ладонь по борту вагона, приближаясь к последней двери?

Страх накатил плавно. Густой, липкой, неотвратимой волной. Соня успела даже полностью осознать, что с ней происходит. Это была не паника, заставляющая орать и брыкаться, а тихое безысходное оцепенение зверя, понявшего вдруг, что он на бойне. Неслышная, выворачивающая наизнанку инстинктивная реакция, толкающая овец впервые в жизни мчаться впротивоход стаду, спасаясь от бьющего в ноздри медного смрада крови.

Соня метнулась влево, вправо. Попыталась скрыться в толпе, работая локтями, но не смогла ничего сделать. Пассажиры слились в единую монолитную стену. Те же спины, рюкзаки и задницы. И – ни единого просвета между ними. Ни единой возможности спастись от того, кто всё ближе и ближе подходил к последней двери последнего вагона. Девушка прижалась спиной к попутчикам, с ужасом чувствуя, какие твёрдые и холодные эти люди под одеждой. Не люди – а античные статуи, нелепо облачённые в современные шмотки.

Шорох приблизился к двери, возле которой совсем недавно стояла Соня. Звуки пропали, но она могла чувствовать кожей, как непомерно длинные бледные пальцы скользят вверх и вниз по щели между дверями, почти интимно лаская твёрдую резину, до поры до времени спасающую людей от темноты тоннелей. Если бы она приблизила к дверям свою голову, то даже смогла бы различить дыхание. Хриплое булькающее дыхание того, кому и дышать-то уже незачем.

А пальцы всё скользили вверх и вниз, вверх и вниз… Даже в абсолютной темноте Соня могла отследить это равномерное, плавное скольжение. Она могла почувствовать, как кончики пальцев уперлись в крохотную щель между краями дверей. Как заскребла жёсткая резина по холодным пальцам, медленно, будто нехотя, расходясь в стороны.

Соня тяжело дышала, широко раскрыв рот. Одну руку она выставила перед собой, а второй безуспешно шарила в кармане. Тонкие пальцы мяли складки ткани, вцеплялись в подкладку, едва не разрывая её.

– Где он, где он, где он… – не помня себя, шептала девушка. – Где он, где он…

В голове мелькали странные, знакомые, но почти позабытые образы. Соня снова была маленькой. Соня снова лежала в кроватке, доставшейся её от кого-то из папиных знакомых. Соня, ещё толком не научившаяся складывать буквы в слова, а слова – в предложения, не отрываясь, смотрела к сторону тёмного окна. Фонари под окнами почти никогда не горели, поэтому те, кто кружил за стеклом, казались ей смутными белесыми пятнами. Зато она отчётливо ощущала, как их длинные, холодные, сухие пальцы скользят по оконной раме. Скользят вдоль каждой щели, отыскивая слабое место. Нежно, почти интимно… вверх-вниз. И в тот момент, когда рассохшееся дерево, старая краска и ставшая ломкой от времени газета, пропитанная клейстером, сдавались, расходясь под нажатием длинных тонких пальцев, Соня…

Она завизжала так, что даже её собственным ушам стало больно. Людское море среагировало моментально – всколыхнулось, отталкивая прочь, выдавливая в реальный мир из омута кошмарных грёз, в котором она вдруг очутилась.

Всё было хорошо. Свет горел, вагон качался. Люди смотрели на Соню со смесью испуга и жалости – обычные живые люди, не античные статуи, не безликая масса спин и рук. Последним приветом из детства вдруг появилось постыдное ощущение мокрого пятна на штанах, так ярко, что девушка даже незаметно потёрла бёдрами друг о друга, продвигаясь к выходу. Всё было сухо. Мокрое пятно оказалось иллюзией. А всё остальное?

Поезд затормозил, скрипя колёсными парами. Пассажиры синхронно качнулись в одну сторону, потом в другую. Двери с шипением раскрылись, и Соня с облегчением выскочила на перрон. Толпа людей, направляющихся к широким мраморным лестницам, плавно обтекла её с двух сторон. Но уже скоро те, кто видел её странный припадок, рассеялись в массе людей, спешащих с работы, и девушку снова обступили со всех сторон, задевая плечами и сумками, но совершенно этого не замечая.

*

Даша, замолкнув, отложила в сторону картонку, из которой она вырезала пятиугольник и потянулась. От долгого сидения на пятках ныли ноги, от дыма дешёвой ароматической палочки тошнило и кружилась голова, а язык онемел от многократного повторения заклинания, больше похожего на упражнение для развития дикции.

– Ну, всё… Хватит с неё.

Девушка попыталась подняться, но в затёкшие ноги моментально вонзился миллион невидимых раскалённых иголок. Пришлось вставать иначе: перевалиться на бок, потом на четвереньки, а там уж вползать на кровать. Степан лежал тут же, в одних трусах и уткнувшись в планшет.

– Закончила? – безразлично поинтересовался он, скребя рукой под резинкой трусов.

– Угу.

Девушка потянулась. Не вставая, она скинула застиранный халат, надетый прямо поверх домашней одежды и призванный изображать традиционное кимоно девушек-майко, по искреннему убеждению Дарьи являвшихся кем-то вроде японских шаманок.

– Ну, хорошо… – после долгой паузы протянул парень. – А то задолбало уже твоё бормотание слушать.

Дарья хотела было огрызнуться, но сдержалась. Вместо этого коротко глянула на Степана через плечо и скомандовала:

– Спи!

– Ща, ток видос досмотрю… – зевнул он в ответ.

Девушка незаметно улыбнулась и качнула головой. Бессмысленный тварь возвращался к жизни.

*

Екатерина Меркуловна проснулась глубокой ночью. Вздрогнула, будто её толкнули. Игла ужаса с опозданием кольнула в сердце: он должен быть уже здесь! Но его не было. В квартире не было никого, кроме неё самой.

Слишком усталая, чтобы удивляться, пенсионерка поднялась на ноги и отправилась в кровать, на ходу поплотнее запахивая вязаную кофту.

МЕРТВЕЦЫ

Лезвие ножа стучало о разделочную доску. Размеренно, неторопливо, раз за разом. Стук, ещё стук, ещё стук. Плавно, без остановок покачивалась рука, стиснутая на рукояти ножа с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Огурец давно уже превратился в истекающую прозрачным соком кашицу, а лезвие всё двигалось и двигалось. На доске появились глубокие борозды, заполненные пахнущим свежескошенной травой соком, а руки никак не останавливались. Пальцы онемели, но это было не важно: механические движения в любом случае никак не контролировались мозгом. Нервные окончания не реагировали даже на едкую вонь яичницы, превратившейся в чёрные угольки на позабытой сковороде. Все мысли были парализованы, сбиты на лету.

Соня стояла с абсолютно прямой спиной и, не отрываясь, смотрела на тёмное стекло дверцы небольшого шкафчика, горизонтально висящего над разделочным столом. Обычно сквозь него смутно виднелись баночки и пакетики с приправами. Но сейчас…

– Уйди ты уже, наконец… – прошептала девушка. – Оставь меня в покое…

На бледном лице с расплющенным о внутреннюю сторону дверцы носом не отразилось ни одной эмоции. Мальчишка едва ли старше шести лет разглядывал Соню совершенно равнодушно. Так скучающие дети смотрят из окна, наблюдая за букашками-пешеходами и яркими жуками машин на улице.

Из глаз девушки катились крупные слёзы, скользили по щекам, прятались под футболкой. А она всё не смела ни отвести взгляд, ни моргнуть, ни даже перестать двигать рукой с ножом.

Наконец, мальчишке надоело играть в гляделки. Медленно, миллиметр за миллиметром, он начал отодвигать своё лицо от стекла. Расплющенный нос уменьшался в размерах, становясь тонким, чуть курносым. Соня позволила себе тихий вздох, больше похожий на стон. Призрак взглянул на неё в последний раз, так же равнодушно… и вдруг далеко вывалил белёсый, похожий на жирного слизня язык. Совершенно звериным движением он скользнул им по тёмному стеклу, сладострастно содрогаясь. Соне показалось даже, что она расслышала сдавленное урчание, донёсшееся до её ушей.

Она отпрянула, заходясь в хриплом визге, больно ударившем по барабанным перепонкам. Пальцы на ноже разжались сами собой, и клинок полетел в стену. Доска с порубленным в кашу огурцом рухнула на пол, разбрызгав зеленоватый сок. Край стола ткнулся девушке под ягодицы, но она не смогла совладать с ногами, быстро несущими её назад, потеряла равновесие и, нелепо взмахнув руками, завалилась спиной на столешницу. Дешёвая мебель из тонкой фанеры, протяжно скрипнув на прощание, выгнулась под неожиданным углом, когда её ножки с одной стороны сложились, и Соня очутилась на полу, запутавшаяся в скатерти, с больно прижатой столешницей рукой и отчаянно, навзрыд плачущая.

Попытавшись подняться, она ударила рукой по скатерти, и её угол, трепыхнувшись, как крыло бабочки, накрыл Соне голову. И в тот же миг… Соня готова была поклясться, что маленькие холодные ладони на миг прижались к её лицу через скользкую ткань! Но когда она, скуля и подвывая, смогла освободиться из плена, рядом уже никого не было. Только горели ледяным огнём отпечатки детских ладошек на щеках, да посмеивалась, как оскаленный в издевательской ухмылке рот, приоткрытая дверца шкафчика над кухонным столом, сверкая кривыми зубами – баночками с приправами.

Соня уселась на пол, подтянув колени к подбородку, и расплакалась уже по-настоящему, вместе со жгущими веки и щёки слезами медленно избавляясь от пережитого ужаса.

*

Екатерина Меркуловна в тот день встала непривычно поздно. Полежала в кровати, прислушиваясь к непривычному ощущению тела, отдохнувшего и восстановившего силы за ночь. Ушла головная боль, да и головокружения почти не было, если двигаться достаточно плавно. Зато совсем пропала ломота в мышцах, а мыслям вернулась ясность, которой она не чувствовала уже давно. Неожиданно даже проснулся аппетит, так что, прошуршав босыми ногами на кухню, она осторожно вынула из специального держателя на двери холодильника пару куриных яиц и, как в молодости, выпила их сырыми, пробив скорлупу и расковыряв её ногтями. Стало ещё немного лучше.

Вспомнив о чувстве собственного достоинства, пенсионерка запахнула поплотнее кофточку, причесалась перед мутным зеркалом в прихожей, внутренне удивляясь, какими тонкими, лёгкими, словно пух, стали её волосы. Запустив узловатые пальцы в редкие локоны, она попыталась взбить их, заставив пышной шапкой обрамить лицо… но ничего, разумеется, не вышло.

– Старость – не радость… – тихо пробормотала она и тут же отмахнулась от печального зрелища: – А молодость – гадость!

Старушка вернулась на кухню, соорудила себе нехитрый завтрак из бутерброда с маслом и сваренного вкрутую яичка. Запила снедь некрепким, чтобы потом не начались проблемы с мочевым пузырём, сладким чаем, чинно вытерла рот салфеткой и перекрестилась.

– Ну, слава тебе, господи! – нараспев произнесла она. – Покушала немного!

Переваливаясь с боку на бок, она заспешила к себе – помолиться, одеться потеплее… но остановилась в коридоре, уже положив ладонь на ручку ведущей в спальню двери. На лицо пенсионерки словно легла тень. Морщины стали глубже, в глазах шевельнулся забытый было страх. Она, не отрываясь, смотрела на дальнюю комнату. Смотрела и чувствовала, как по спине липкими щупальцами ползёт гнетущее ощущение того, что ужас, сидящий за деревянной преградой, никуда не исчез. Казнь была отсрочена, но не отменена. Всё то, что она не получила минувшей ночью, ещё найдёт её. Сторицей.

Тяжело сглотнув, Екатерина Меркуловна крепко вцепилась в ворот кофты, стягивая его на шее так сильно, что едва не придушила себя. Её нижние веки набрякли слезами, как бывало в далёком детстве. Когда она, совсем маленькая, пряталась под столом, а её мать, сгорбившись на деревянной лавке, тихо плакала от усталости, голода и жгучего стыда перед единственной дочерью, которую никак не могла прокормить в одиночку. А за тёмными окнами деревенского дома беззаботно плясали, белоснежные на фоне чёрной ночи, снежинки.

– Хватит! – беззвучно выкрикнула Екатерина Меркуловна, чувствуя, как болезненный спазм мёртвой хваткой стискивает глотку.

Хватит! Хватит. За окнами осень. Яркая, почти по-летнему звонкая и тёплая. До первого снега ещё далеко, учитывая, во что превратились зимы в последние несколько лет. До первого снега и колючей ледяной тьмы, которая ждёт её… за дверью?

Старушка обнаружила вдруг, что стоит, стиснув в кулаке рукоятку массивного старого засова, который не трогала уже несколько недель. Ледяную ручку. Она подумала, что прямо сейчас ей нужно развернуться. Развернуться и уйти в спальню. Намотать на голову и плечи тяжёлый тёплый платок. Зажечь маленькую домашнюю ладанку, последний подарок одной из подруг, которую внуки увезли в Израиль. Там-то всегда тепло, в Израиле.

Рука пенсионерки будто обрела собственную волю. Екатерина Меркуловна наблюдала, как за действиями другого человека, как её пальцы крепче стиснули ручку засова. Как напряглись одряблевшие с возрастом мышцы, сдвигая с места присохший к краске металл. Раздался скрип, и засов послушно скользнул в сторону.

Оставалось только потянуть ручку двери. И уж конечно, она не собиралась этого делать. Да и зачем ей? Совершенно незачем. Но если разум и понимал, что делать этого не стоит, то тело почему-то никак не желало с ним соглашаться. Левая рука на вороте кофты мелко задрожала, а правая ловко ухватилась за железную скобу и резким движением рванула её на себя.

Дверь распахнулась. Рука моментально повисла плетью, и пенсионерка присела, втянув голову в плечи и зажмурив глаза. И ничего не случилось. Она медленно раскрыла один глаз, затем второй. Моргнула осторожно, словно боясь, что в тот краткий миг, пока глаза её будут закрыты, что-то в окружающем пространстве изменится.

Но ничего не изменилось. Она всё ещё стояла на пороге пустой комнаты. Пустой и пыльной, пахнущей плесенью, древесными опилками и затхлостью. Екатерина Меркуловна шагнула вперёд, словно бросилась в омут, задержав дыхание. Её обдало с головы до ног могильным холодом, от которого в лёгких прервалось дыхание, а сердце пропустило удар. Старушка вскрикнула, инстинктивно прикрываясь рукой.

Но уже мгновение спустя поняла, что ничего этого не было. Она вообразила, как её обдаёт холодом, не более того. Вообразила себе и сжавшиеся до боли лёгкие, и прервавшееся сердце. На самом же деле она просто шагнула в комнату. И всё. Вот так просто.

Ещё не до конца доверяя себе самой, она осторожно, не отрывая от паркета ступней, продвинулась вперёд ещё немного. И ещё немного. Вышла в центр. Ничего не случилось. Только перекатился с места на место пыльный кролик, побеспокоенный проскользнувшим через распахнутую дверь сквозняком. Запах пыли стал сильнее.

Внутренне обмирая, Екатерина Меркуловна прокралась дальше, к окну. Паркет в этом месте ничем не выделялся, но она точно знала, что именно там оно, приходящее к ней по ночам, регулярно, в одни и те же дни, выбиралось в наш мир из той дыры, где коротало вечность. Она отлично помнила, как в самую первую ночь стояла в дверях и, щурясь от света старой электрической лампочки, смотрела, как движется пол. Как плавно вздымаются и опускаются паркетины, как растут и исчезают тёмные щели между узкими досочками. Тихо, будто в такт с чьим-то дыханием. Пол стонал и подрагивал, трещал, плевался пылью в неподвижный воздух…

Собравшись с духом, Екатерина Меркуловна встала ровно на то место, на которое с таким ужасом смотрела в ту ночь, одну из самых страшных ночей в своей жизни. Половица скрипнула под её весом, заставив сердце забиться сильнее, но и только. Обычный пол. Старый, но крепкий. Чуть скрипучий, как и во всей остальной квартире.

Пенсионерка подняла голову, выглянула в окно и несмело улыбнулась яркому осеннему солнцу, лучи которого казались обжигающе жаркими через толстое пыльное стекло.

*

– Папа? Пап?

Соня стояла в прихожей, удерживая трубку плечом и комкая в руках куртку, как осуждённый – копию смертного приговора, которому не в силах поверить. Она уже прощупала её всю вдоль и поперёк, исследовала каждый миллиметр швов, пошарила под подкладкой. Ещё прошлым вечером она поняла, что талисмана при ней больше нет. Она даже знала, где он остался. Вот только знать и принимать знание – это очень разные вещи.

Потому девушка и стола в прихожей, раз за разом обшаривая куртку. Потому и набрала номер отца, хотя и совсем недавно зареклась это делать.

– Пап? – повторила она, обращаясь к тишине в трубке.

На звонок ответили, но так и не произнесли ни одного слова.

– Папа, алло! – чуть повысила голос девушка.

В трубке раздалось, далеко и глухо, потому что говоривший не поднёс мобильный к лицу:

– На, возьми. Звонит опять эта твоя.

– Эта? – Соне показалось, что в голосе отца мелькнул испуг. – Какая эта?

– София! – рявкнула Наталья, видимо, потеряв терпение.

Что-то зашуршало, затрещало в динамике, и, наконец, голос отца раздался отчётливо:

– С… Соня? Ты?

– Угу.

– Ты чего? Случилось что-то?

Девушка до боли прикусила губу, чтобы заставить голос звучать нормально, потом, не глядя, бросила куртку на табуретку.

– Не, всё нормально. Типа того. Пап, скажи ещё раз, где ты мой талисманчик нашёл тогда?

– У… Хм… В игрушках Мараткиных он лежал.

Соня закрыла глаза, сильно надавила на глазные яблоки пальцами. Под сомкнутыми веками поплыли разноцветные кляксы.

– Понятно. А ты мне скажи, его там… сейчас его там нет?

Раньше девушка не догадывалась, что тишина по-настоящему может быть оглушающей. Что тишина может быть красноречивой. И что тишина в трубке, подчёркнутая лёгким треском и шумом, может совмещать эти качества.

«Моя дочь сошла с ума!» – вопила эта тишина своим беззвучием.

«Моя дочь снова начала галлюцинировать, а теперь и совсем рехнулась!» – трубила она отцовским сопением.

А потом он заговорил, но магия телефонной тишины странным образом не разрушилась от звуков его голоса. Осторожно, будто ступая по незнакомому болоту, отец спросил:

– Ты же вроде забрала его? Или нет?

– Забрала. – обречённо подтвердила Соня.

– И как же тогда он может снова оказаться тут?

Девушка даже усмехнулась, подумав, что странным образом отца не интересует при этом, каким образом талисман оказался в игрушках его сына в первый раз. Ему было безразлично, как глиняная безделушка, потерянная и забытая много лет назад, вдруг нашла себе путь в его квартиру. В его новую жизнь. Это его не трогало, потому что он сделал то, чего желал больше всего на свете: избавился от пугающей побрякушки. И вот теперь она звонит ему и пытается снова вернуть в его устойчивый мирок тень чего-то ненормального, потустороннего.

– Папа, – дрожь всё же пробилась в голосе, и Соня стиснула левую руку в кулак. Она почувствовала, что трубка, перехваченная правой рукой, уже липкая от пота. – Просто проверь, нет ли его снова в игрушках. Пожалуйста.

– Соня. Он что, больше не у тебя?

– Пап… – Соня намотала на палец локон и дёрнула. Боль слегка отрезвила, помогла сосредоточиться на собственных фразах: – Пап, пожалуйста, просто быстренько посмотри, нет ли его снова в игрушках.

– Соня, я не понимаю…

Он шумно вздохнул, из трубки долетел торопливый звук шагов. Хлопнула дверь. Отец снова сбежал в отдельную комнату, чтобы поговорить с дочерью один на один. Чтобы не волновать свою новую семью.

– Соня, ты можешь толком объяснить, что происходит?

Но она не могла. По самым разным причинам, часть из которых даже для себя самой не могла сформулировать. Поэтому девушка лишь медленно вздохнула и проговорила как можно настойчивее:

– Пожалуйста. Я тебя не прошу о многом. Посмотри прямо сейчас, нет ли моего талисмана в игрушках. Там же, где ты нашёл его в первый раз.

Отец надолго замолчал. Обычно Соня не позволяла себе так с ним разговаривать. Да он вообще не слышал, чтобы она так разговаривала хоть с кем-то! И вдруг… Но уступить – значило согласиться с её нездоровой логикой. Значило признать, что амулет – что-то большее, чем просто кусок глины, покрытый эмалью.

– Соня, я хочу, чтобы ты меня тоже понимала. Маратка – мой ребёнок, и если это каким-то образом…

Дальше девушка не смогла расслышать ни одного слова – все звуки заслонил пронзительный звон в ушах. Тёмная кисловато-горькая волна поднялась по пищеводу, разлилась ядом на языке. И она плюнула этим ядом прежде, чем отдала себе отчёт в том, что говорит и делает. Веско, тяжело, словно каждое слово было камнем, пущенным её рукой, она прошипела в трубку:

– Сука, а я-то, кто по-твоему?!

И, не дожидаясь ответа, она бросила трубку. Резким движением накинула на плечи куртку, шагнула к двери. Быстро опустила взгляд, чертыхнулась, заметив клетчатые домашние штаны из мягкой ткани. Вернулась в комнату и выскочила из неё уже в джинсах. С перекошенным от злости лицом натянула ботинки и, не зашнуровывая их, выскочила в коридор между квартирами, что было сил саданув дверью об косяк.

На душе всё ещё было гадко, но один из немногих в её жизни не сдержанных импульсов принёс мрачное злое удовольствие.

*

Перед каждым домом, в котором жила Екатерина Меркуловна, всегда, сколько она себя помнила, стояли лавочки. В деревеньке в Елецкой области, откуда она была родом, лавочки были обязательным атрибутом каждого жилья, вне зависимости от того, был ли хозяин дома любителем шумных посиделок или нет. И если одну из таких лавочек вдруг облюбовывала молодёжь, тайком передающая из рук в руки бутылку с самогоном, бранить и гонять их почему-то было нельзя. Этот неписанный закон соблюдался неукоснительно, даже более рьяно, чем распоряжения председателя колхоза. С другой стороны, именно благодаря этому закону молодёжь и не гадила там, где сидела – не оставляла после ночных развлечений ни битых бутылок, ни окурков, ни затоптанных цветов.

Перед московским её домом лавочка тоже имелась, прямо справа от двери подъезда. Традиции убирать за собой, правда, не было ни у кого, кто на ней обычно собирался – ни у стариков, ни у молодёжи.

Екатерина Меркуловна уже давным-давно не появлялась в компании своих болтающих обо всём на свете ровесниц, поэтому её появление встретили с некоторой настороженностью. Но зато охотно подвинулись в стороны, подобрав подолы длинных юбок. Старушка уселась между товарками, с наслаждением подставив лицо солнечным лучам, далеко не таким жарким, как казалось в квартире.

– А ты чего это, Катя, выползла-то? – наконец, подала голос одна из старушек.

– А чего мне не выползти? Утро-то какое приятное! – не без кокетства ответила Екатерина Меркуловна.

Её собеседница не нашлась с ответом, но ей тут же помогла другая:

– Да у нас каждый день утро, а ты только сегодня сподобилась. Где была-то?

Екатерина Меркуловна, разом поскучнев, поплотнее запахнула пальто на груди и проговорила:

– Плохо было, лежала всё.

Это объяснение вполне всех устроило, так что старушки с готовностью переключились на более животрепещущие темы: внуков, последнюю передачу с Малаховым и козни зарубежных правительств. Екатерина Меркуловна слушала вполуха, изредка поддакивая и вздыхая, чтобы не выделяться на общем фоне. На самом же деле её больше интересовало другое: сам процесс общения. Она снова была частью компании. И чем дольше она сидела так, выпрямившись на лавке, тем лучше себя ощущала. Она даже вовсе перестала следить за беседой и окунулась в мягкую полудрёму, как кто-то потряс её за плечо, несильно, но настойчиво.

– Задрыхла штоль, Меркулна?

Пенсионерка слегка тряхнула головой, прогоняя сонливость, и ответила:

– Да с вами только и спать, как вы тут лясы точите…

– Ага…– откликнулась разбудившая её старушка и тут же вернулась к прерванному разговору: – Мне вообще кажется, что она ворует у меня. Да-да! Вот прям и прёт, стервь такая!

– Да было бы что переть-то у тебя прямо… Миллионерша ты наша… Да ты небось потеряла сама, а теперь клепаешь на девчонку… – загомонили старухи разом.

Екатерина Меркуловна чуть повысила голос:

– Кто прёт-то?

– Да сосработница! – пожаловалась обворованная, исковеркав слово. – Вот как она ни придёт – всё я чего-то не досчитаюсь по мелочи. То полотенца, то булавок связки, то…

– Кто, Дашенька? – удивилась пенсионерка. – А мне казалось, что такая девушка милая, ухоженная, вежливая…

Она замолкла, заметив, что над лавочкой повисла тишина. Старушки удивлённо глядели на Екатерину Меркуловну, жуя морщинистыми губами и луща семечки.

– Чего? – не выдержала она. – Чего уставились-то?

– Ты про какую Дашеньку-то говоришь? – задал вопрос кто-то. – У нас тут сроду никаких Дашенек не было. Ко мне вот Маринка ходит.

– А ко мне Есмин…

И бабки снова загомонили разом, перебивая друг друга:

– Волосы у неё рыжие такие, симпатичная девочка… Хамка та ещё! Ни поздороваться, ни попрощаться как следует… Волосы ло-о-оконами прям такими, чё-о-орные!.. Ну, армяночка она такая, армяночка…

– Погодите… – у Екатерины Меркуловны немного закружилась голова, но она быстро взяла себя в руки. – Ко мне Дашенька ходит! Хорошая девочка, вежливая. Она и прибраться помогает, и в магазин…

Разглядев непонимание во взглядах товарок, она добавила:

– Ну, такая, светленькая. Русая.

Старушки снова загомонили, обсуждая, что и им бы такая помощница не помешала. Чтобы и прибираться, и в магазин сходить, да ещё и вежливая! Их-то соцработницы неплохие, конечно, но вот чтобы прям так…

– Меркулна, Меркулна! А ты где же её такую откопала-то? В собесе?

– Да я… Я…

Екатерина Меркуловна, окончательно смешавшись, замолчала. Старухи гомонили и гомонили, жалуясь на жизненную несправедливость. Но она больше не слышала разговоров, потому что впервые за всё время задумалась: а действительно, откуда именно в её жизни появилась Даша? Наверняка ведь социальные работники не приходят вот так, ни с того ни с сего. Нужно какое-то заявление, прошение, куча каких-то других бумажек?