Текст книги "Куранты про комедианта и колдунью"

Картина 2

Ерославль. 1751 год.

Лето. Провинциальная контора. За столом два дородных мужа аппетитно явствуют. Жарко, но сидят застёгнутые, при полной форме, один для другого. Каждый трёт себе голову и шею носовым платком, хотя платки уже бесполезны, давно мокрые от пота.

Скоморохи – (Тексты на каждого, разложатся в репетициях.) Если вы подойдёте к парадному подъезду дома, в котором мы сейчас с вами оказались, то прочитаете:

«Ерославская провинциальная контора». С хозяином конторы, воеводой города Бобрищевым-Пушкиным, мы уже с вами знакомы. Его гость – посланник из столицы, сенатский экзекутор Игнатов.

Игнатов – Прошу обратить внимание, что к экзекуциям, телесным наказаниям, я никакого отношения не имею. Экзекутор при царях-матушках и батюшках – хозяйственником был.

Скоморохи – Ежели «по табели о рангах» то гость из Сената – подполковник 7 класса, а воевода – майор 8 класса. (К Бобрищеву.) Господин воевода! За полвека до рождения Александра Сергеевича Пушкина вас в городе больше величают только Бобрищевым, не придавая значения, что вы ещё и Пушкин…

Воевода – Э-э-э, други мои… Наша фамилия и без будущего поэта для России зело знаменита. Бояре и Пушкины, и Бобрищивы ещё в рядах Александра Невского Русь в колыбели пестовали! Это пока я добренький, меня можно сокращать, а как разойдусь – извольте величать по всей форме!

Скоморохи – Не будем искушать судьбу. Успехов вам, господа хорошие. (Уходят.)

Игнатов – Окна, ваше высокоблагородие, что, совсем не открываются?

Воевода – Мухи, ваше высокоблагородие, злы…

Игнатов – Мухи злы на людей, люди злы на мух. Кто, скажите мне, добр сегодня?

Воевода – Полагаю, и вас к нам не от доброты послали…

Игнатов – Почему же вы думаете, что это злонамеренный вояж? Не к вам одним, и в других провинциях, губерниях, уездах назначены сейчас ревизии по винному и соляному откупам.

Воевода – Да больно уж зачастили к нам. Аль близко живём, аль денег мало даём?

Игнатов – Денег, денег мало даёте, ваше высокоблагородие.

Воевода – Вы что там, в сенате, думаете: подняли цену на водку, соль – мужик денежки вам так и будет спешить выложить за них?

Игнатов – А как же?! Соль да вино – государева монополия.

Воевода – Ан государыня-то далеко, а тайный шинкарь – вот он, рядышком…

Игнатов – За нелегальную продажу водки или соли – на каторгу!

Воевода – Одного на каторгу, другого в рекруты, третьего батогами… А сосед себе думает: авось меня-то пронесёт… Дай-ка я всю-то водочку разом не сдам государыне-матушке по рублю за ведро, а лучше в зиму своим мужикам по трёшке, скажем, сбуду. И мне прибыль, и соседу-мужику ладно. Всё дешевле государевых-то цен… Кого ж прикажете батогами аль на каторгу – пьющего аль продающего?

Игнатов – (Даёт распоряжение.) Одного и другого!

Воевода – Не знаю, где оно как, а мне так, почитай, всех мужиков пороть пришлось бы – считай, каждый пьёт, а лишнего платить, кто будет спешить?.. Главное, было-то – чего проще – подушно брать подать с каждого мужика. Души-то, они все вот тебе налицо. В подвале, в тайне её держать не резон. Так нате вам – с подушного подать срезают, а на соль да вино – набавляют. И давай тянуть с нас денежку… Ан сколько ты денег не вытянешь с мужика – всё тебе говорят, мол, мало… А вот, как значит, сенатский посол приехал, да как глянет в наши «доходы-расходы», так сразу денежки и найдутся! Что ж меня было сажать на воеводство, ежели я такой пентюх? Может, кому это место любо – милости прошу, у меня и своего хозяйства… во! Дел невпроворот! (Разошёлся, даже расстегнул воротник.)

Игнатов – Вы, сударь, не по адресу своё дурное настроение адресуете… Я ведь могу…

Воевода – Всё вы можете у себя там, в Сенате, а у нас так откажитесь от вашей ревизии.

Игнатов – (Расстёгивая воротник.) Это что, угроза?!

Воевода – Упаси Бог, ваше высокоблагородие. «Угроза?» Только стоит ли время тратить?

Игнатов – В каком это смысле?

Воевода – Ну, покажут вам в магистрате наши «приходы-расходы», так с них же мы и рапортуем. Тут комар носа не подточит. Ан не здесь собака-то зарыта. То, что к нам попало, то уж будет в надлежащем виде и доложено. Искать нужно не по ведомостям… по дворам да по погребам.

Игнатов – Вот и будем искать!

Воевода – Ваше высокоблагородие, а мы, выходит, не искали? Ан за каждым-то глаз не хватает. Ну, найдёшь у одного-другого, ну, штрафанёшь… А ведь пьян-то, почитай, чуть не весь город. Где берёт? Всех-то не допросишь, кто платил вору-шинкарю, а кто государеву корчмарю. Вы что же думали – приедете к нам в Ерославль, и все наши шинкари выйдут вам дорожки прокладывать, разметать к себе в амбары?

Игнатов – На площадь! Батогами!

Воевода – Да, конечно, я мог бы пытать чуть не каждого. И, наверное, был бы и результат. Только и мне, и полицмейстеру, ваше высокоблагородие, здесь ещё жить. Сегодня я воевода, и меня худо-бедно защитят. А ежели через два года меня не определят воеводством? Мне и сегодня могут петлю на шею накинуть или дом поджечь. А ежели обойдут в должности, тогда как жить прикажите? Ведь батоги на спине человек долго помнить будет…

Игнатов – Так что же прикажете, закрыть глаза на подрыв казны?

Воевода – Да что ж вам их закрывать, когда вы, извините, и с открытыми глазами ничегошеньки не увидите. Истину говорю – время зря потратите. А коль прикажите, мы вам… для порядку и сами два-три беззакония отыщем. Как же оно без грехов и жить-то? Только одному Богу да царице пресветлой без грехов дано. А об нас без грехов докладывать – людей смешить…

Игнатов – Но в какое положение вы, извольте заметить, ставите прибывших к вам членов сенатской комиссии?

Воевода – Об этом, ваше высокоблагородие, не извольте беспокоиться – не вы первые, не вы последние. И напоим вашу высокую комиссию, и накормим… в дорогу без денег не отпустим.

Игнатов – Это в каком же смысле «деньги», взятка, что ли?..

Воевода – Да, назвать можно, как вам будет угодно. Просто хороших людей мы не привыкшие обижать… (Приоткрыв дверь, кричит.) Гришку Гурьева пусть приведут!

Игнатов – (Озадачено.) Вы как-то… Вы кого велели привести?

Бобрищев – Ироду тут одному фабрика в наследство досталась. Кому другому оно, может, и с пользой, а этот антихрист отцовскими деньгами с дружками да с бабами сорит. И то бы ладно – его деньги. Так занялся озорничать со своими фабричными работниками. Ну, нет от них сладу. Уж тех челобитных на них от горожан, хоть печь топи. Только сам он всё изворачивался, не могли поймать за руку. А фабричные его хлеб едят, так и выговаривали, на себя вину брали, за него, ирода, спины свои под палки подставляли. А тут повадились они, значит, комедиантов наших задирать иль там ихних смотрителей, что с театру идут. Нет, нет, глядишь, и перестренут кого. Грабить оно, вить, не грабят, а вот избить бы им человека.

Игнатов – (Возмущённо.) А полиция?

Воевода – Полиции оно ить на весь город не напасёшься – они и разгуливали. А того не додумали, что за комедиантов-то наших, почитай, весь город осерчает… На той неделе, так всего одному моему писарю Яшке и досталось. Враз всю иродову компанию народ же и повязал. Во, как у нас!

Игнатов – Мы несколько отвлеклись, однако…

Воевода – Нисколько. Сейчас Гришке-то этому самое время карманы потормошить.

Игнатов – (Озадаченно. Растерянно.) Сейчас? Здесь?

В колодках, в сопровождении полицейского входит Григорий Гурьев.

Игнатов – Разбои, господин Бобрищев, не входят в нашу миссию.

Воевода – Не извольте беспокоиться, ваше высокблагородь. (Полицейскому.) Пантелеймон, иди-ка, братец, Яшку нашего кликни.

Полицейский – (По-домашнему.) Слушаюсь, ваше высокобродь.

Воевода – (Без злобы.) Иди сюда, изверг рода человеческого.

Не сразу решившись, Гурьев стал приближаться к воеводе.

Воевода – Уразумел, кто есть ахтёр в городе Ерославле? (Григорий кивает.) То-то! Вот ты спроси их высокоблагородие: «Что, есть ли у них в Питербухе такой театр, как у нас?»

Григорий – (Уверенно.) Известное дело – нет!

Игнатов удивлённо переводит глаза с одного на другого – не розыгрыш ли?

Воевода – (Успокаивая.) Точно, точно, ваше высокоблагородь. Этот сатана верно говорит.

Игнатов – Это как же понимать? Вы приглашаете иностранных актёров?

Воевода – (Гордо.) Зачем? У нас свои, Ерославские!

Игнатов – (Снисходительно улыбается.) Ах, провинция, провинция…

Воевода – (С обидой.) Вы напрасно изволите улыбаться.

Григорий – Наш Федька врать не станет. Ежели он сказал, что в Питербурхе такого театру, как у нас, нету, то оно, стал быть, и нет.

Воевода – (Одёргивает.) Ты, каторжник, не забывайсь!

Игнатов – (Недоверчиво и с иронией) Это кто же такой будет «Федька»?

Воевода – Талант, ваше высокоблагородие. Про него сказано: на все руки мастер. Он и раньше был, что художник искусный, что музыкант отменный… Любой ты ему дай инструмент, он те, что скажешь, пожалте, сыграет! А поёт!.. Слов нет! Ну а как в столицу отчим-то его по заводскому делу-то отправил подучиться там, туда-сюда, на людей посмотреть… Так, верите ли – профессором вернулся! Что в науках преуспел, что ахтёрству научился. Оно и раньше, известное дело, как праздник какой, пренеприменно в приличных домах кумедию играли охочие любители. А как же! Сам митрополит, он у нас из жития святых любит представлять. Сам сочиняет знаменито. А тут, значит, как Фёдор приехал из столицы и завертел… Верите, так приучил народ – праздник тебе, не праздник, а кумедию давай.

Игнатов – И доходно?

Воевода – Доходно ль?.. Фёдор говорит: театр мол, просвещение для народа. Как же, говорит, я буду с мужика брать? Много ли он и дать-то сможет? На его грошах я, мол, не разбогатею.

Игнатов – Толстосум, стало быть? Деньги некуда девать?

Воевода – Да, как вам сказать? Не из бедных. Заводчик. Отчим его (Крестится.) царство ему небесное… Фёдором тоже звали. Уж после, как поставил заводик серно-купоросный, взял в жёны вдову, купчиху Волкову с четырьмя мальчишками, с Федькой же, стало быть. Ну и Волковы свой пай вложили, расширились…

Игнатов – Молодой ещё, стало быть?

Воевода – Молодой. Молодой, да с головой! Он те и на заводе хозяин, он те и ахтёр первый! А какую театральну храмину поставил. Давай, заходи!

Игнатов – Невероятно… Ну а труппа?

Воевода – Чего изволите?

Игнатов – Актёров он где нанимает?

Воевода – Так всё наши. Любители. Тут и мои канцеляристы: Иван, Яков, пищик Семён. Братья самого, значит, Фёдора…

Григорий – (Подсказывает.) А семинаристы. Те ж тоже.

Воевода – Молчи, каторжник. Семинаристы ему сдались. Не лез бы в их дела, так, может, пил бы себе сейчас в своё удовольствие и не позорил бы меня перед их высокоблагородием.

Григорий – Так а чо? Отец протоиерей же сказывал…

Воевода – А сами-то в запрошлый раз на театре? Гляжу – рты – во! Поразевали от смеха!

Григорий – (Добродушно.) Так чудно.

Воевода – Чудно… (Игнатову.) Протопоп у нас в Надеинской церкви, с перепугу, что ли, что лицедеи у него прихожан переманят, возьми и скажи меж отроков-семинаристов, мол, кумедийна храмина, что Волковым Фёдором поставлена, богопротивна, и что де собратьям их семинаристам не дело ереси потакать. Вот праведники молодые и пришли к этому герою. (Указывает на Гурьева.) Помоги, мол, Гришенька, братьев наших во Христе на путь истины направить, от лицедейской заразы уберечь. А этому на-руку! Они давно ведут-то счёты из-за девчат. (К Гурьеву.) Кабы тебе что не с руки было, ты б и архимандрита, и архирея б переспросил. А тут – айда гулять, э-э-э! Ишь, заступники божьи! Ну, будет, поговорили. (К Игнатову.) Что насчёт театра, ваше высокоблагородие, так всей комиссией вашей пренепременно просим пожаловать. Это уж как праздник для наших ребят будет. Что ни скажи – столичные гости! Оно и для вас не в скуке. Право слово, в Питербурхе вам того не увидеть. У вас там, я знаю, всё больше заезжие: французские, немецкие там, итальянские кумедианты. А что же его смотреть, ежели ты ни бельмеса не понимаешь? Верно? А у нас, может, и француз написал-сварганил, только Фёдор его по-русски даёт.

Игнатов – А кто же переводит на русский?

Григорий – Кому же ещё? Федька Волков!

Игнатов – Любопытно становится. Любопытно…

Приоткрывается дверь. На пороге один из лицедеев, он же канцелярист воеводства Яков Попов. Под глазом у Якова преогромный синячище.

Яков – Звали, ваше высокоблагородие?

Все присутствующие оценивают физиономию вошедшего, но каждый по-своему: Игнатов с изумлением, Гурьев, как кошка, что знает, чьё мясо съела, Бобрищев, сдерживая улыбку.

Воевода – Нет, ты погляди, каторжник, как ты парню-то физиономию разукрасил. Мне ж его в канцелярии держать стыдно. Ведь что люди скажут?.. (Помолчав.) Значит, так… Вашу любовь друг к дружке я знаю… но оно и к лучшему – сговору не сделаете промеж себя. (Приступает к делу.) К нам ревизия из Питербурху прибыла по винному и соляному откупу. Я тут с их высокоблагородием поговорил уже… и они обещали людей наших не пугать. Только и нам нехорошо перед добрыми людьми оставаться в долгу. Как считаешь, каторжник?

Григорий – Не гоже, точно.

Воевода – Ну а коли «не гоже», тогда так. Как только смеркнется, этот каторжник ведёт тебя, Яша, по всем тайным шинкарям, где он деньги пропивал. Объясняет лиходеям, что ежели они не хотят в Сибирь прогуляться – пусть раскошеливаются. Ему, Яша, одному могут и не поверить, а ты – моим представителем будешь, оно и поверят. Списков, Яша, никаких не писать, но запомнить, кто сколько дал. Кто не даст, долго не уговаривайте, но запоминайте… и считай его уже каторжником. Думаю, однако, тупых не будет. Дальше. Ты, Яшка, идёшь к этому антихристу… он достаёт из своего сундука рублей эдак…ну, да, спроси у Бога, сколько целые рёбра стоят. Деньги, само собой, отдаёшь Якову, а ты, Яша, запишешь не рубли его, а батоги. Батоги, мол, Гурьев Григорий получил сполна. Расписки за деньги, Яша, не давать никому. Дальше. Яков с деньгами ко мне домой. Смотри, Гришка, ежель с ним что случиться… ты меня знаешь – сгною! Дальше. Дома, Григорий, лезешь на печь и орёшь три дня, что есть мочи, мол, рёбра тебе батогами перешибли. Понял?

Григорий – (Улыбаясь.) Понял. Колодки бы вот только… снять бы…

Воевода – Яша, скажи Пантелеймону, пусть и правда снимут ошейник с этого… Всё. Валяйте.

Пристраиваясь друг к другу, Яков и Григорий выходят.

Игнатов – Глядя на вас, я начинаю верить, что в Ярославле могут быть талантливые актёры… А я уж думал, вы совсем без батагов живёте.

Воевода – Нет, без батагов нельзя, ваше высокоблагородие. На крепких батогах только и держимся, без них пока, что и не жить.

Занавес

Картина 3

Гремит танцевальная музыка. Это очередной дворцовый маскарад, так любимые Её Императорским Величеством Елисавет Петровной. Мы в небольшом салоне или на уютной веранде. «Петровна», зная, что её фигура очень хорошо смотрится в обтягивающей мужской военной форме, в какой уже раз рекомендовала: «мужчинам быть в женском, женщинам в мужском». До стопроцентного гротеска это переодевание доводить не стоит, но и отказываться напрочь тоже не стоит – так ведь было… Костюмы могут быть и нейтральные – грибочки, цветочки, зверюшки…При невероятном грохоте музыки, гости этого уголка, уставшие, но не смеющие покинуть «веселье царское», дабы не навлечь на себя гнев государыни, устроились в креслах и крепко спят. Посапывания не слыхать только благодаря «перебору» музыкантов. Спят и двое игроков в карты, лёжа на столе. Двое ещё держатся, продолжая игру. Музыка стихла.

Игрок 1 – Светает… скоро и по домам можно будет…

Приближается большая группа участников маскарада. Впереди Елисавета, в любимом матросском костюме. Голоса пробуждают спящих. Проснувшиеся расталкивают не проснувшегося соседа или соседку. В группе вошедших скрипач и флейтист.

Елисавета – Сюда, сюда господа. Сюда, Алексей Григорьич.

Это дщерь Петрова обращается к красавцу графу Разумовскому. Её тайный муж. В недавнем прошлом певчий, а ещё раньше – пастух из Малороссии.

Елисавета – Садимся, господа. Садимся. Прошу всех садиться.

Присутствующие рассаживаются. Если кому не хватило мест, вынуждены подпирать стены. Разумовский целует ручку государыни и вместе с музыкантами отходит к краю сцены. Елисавет благосклонно имитирует аплодисменты, подбадривая графа. Её жест мощно подхватывает всё присутствующее общество.

Разумовский – Всех, всех музыкантов прошу.

Музыканты-скоморохи присоединяются к скрипачу и флейтисту со своими русскими инструментами. Разумовский, заглядывая в затейливо расписанный лист, исполняет песенку на слова Александра Петровича Сумарокова, популярного пиита, который при графе служит адъютантом.

 
«Когда я в роще сей гуляю,
Я ту минуту вспоминаю,
Как в первый раз ее мне случай
видеть дал.
При токе сей реки любовь моя открылась,
Где, слыша то, она хотя и посердилась,
Однако за вину, в которую я впал,
Казать мне ласки стала боле.
В сем часто я гулял с ней поле.
В сих чистых ключевых водах,
На испещренных сих лугах
Она рвала на них цветы,
Подобие своей прелестной красоты.
Под тению сего развесистого древа,
Не опасаясь больше гнева,
Как тут случилось с ней мне
в полдни отдыхать,
Я в первый раз ее дерзнул поцеловать.
Потом она меня сама поцеловала
И вечной верностью своею уверяла.
В дуброве сей
Я множество имел приятных с нею дней».
 

Гости не столько слушают, сколько стараются не заснуть, подпирая стены. Скучающие глаза многих заметили, как адъютант графа, отчаянно строя рожи, подаёт кому-то знаки и лицом, и руками. Заметила его знаки и Великая Княгиня Екатерина Алексеевна. Какое-то мгновение она смотрит на Сумарокова, но столь безучастно, что нельзя понять, внимает ли она его жестикуляции или внимательно слушает пение графа. Алексей Григорьевич окончил петь, и гости (полагая, что делают это искренне) бросились к нему, желая, чтобы граф заметил каждого в числе почитателей своего таланта. Позволили себе остаться в креслах только самые сановные персоны, да стоять в одиночестве раздосадованный пиит, так и не поняв, внемла ли ему Великая Княгиня.

Разумовский – Александр Петрович! (Прокатился баритон графа, призывая Сумарокова с высоты своего роста) Иди же сюда, братец!

Гости расступаются, давая дорогу Сумарокову, в котором многие теперь уж и в лицо узнали своего поэтического кумира. Овация обдаёт поэта своей волной, и он, польщённый, приближается вместе со своим патроном к государыне.

Разумовский – На, дари! (Сворачивая текст песни, передаёт Сумарокову.) Его, его это проказы, господа!

Сумароков берёт рулон и с поклоном передаёт его Елисавете, целуя протянутую руку. Она ж целует его в щёку.

Елисавета – Пиит ты наш дорогой! (Мурлычет.) Расин ты наш северный!

И возбуждённый, и польщённый, и смущённый Сумароков, раскланиваясь, отходит от царицы. Стоявшая недалеко Великая Княгиня, улыбаясь, тоже протянула ему руку. Сумароков склонился к руке, а княгиня, следуя примеру тётушки своей и пользуясь маскарадной непринуждённостью (Костюм гвардейца на ней смотрится идеально.), делая вид, что тоже целует его в щёку, шепчет тоном матери, успокаивающей ребёнка.

Екатерина – Успокойтесь вы… Вот народ разойдётся… я сюда и вернусь…

Сумароков обмер, он поднял глаза, но перед ним уже искрилась непринуждённая улыбка Великой Княгини и великой актрисы.

О Сумарокове. «Отец российского театра». Им написано более двадцати пьес. Сейчас ему тридцать четыре года. Из столбовых дворян, т. е. из бояр. В Табели о рангах в пятом классе. Учился в Дворянском корпусе, где и стало проявляться его поэтическое дарование. Внешне, как ни странно, во многом предтеча Ленина, только брит: роста небольшого, крепыш, блондин. Картавит. Когда нервничает, чуть заикается. Образ для оперетты, который создала мать природа…

Чтобы «отбить» время, уход группы слушателей перевести в групповой хоровод, Елизавета «завертела» в хоровод всех, кроме Сумарокова. Сейчас он, забыв об овациях забился в кресло, мало веря в обещанную встречу. Но вот его грёзы приобретают реальность. Из небытия является Великая Княгиня…

Екатерина – (Любезно.) Ну, здравствуйте, господин заговорщик.

Сумароков – (Картавя.) Здравствуйте, голубушка, здравствуйте! Заговорщик уж из меня…

Екатерина – Да уж… (Чуть с иронией, но и с любопытством.) Тайно каши с вами не сварить… На вашем лице всё прочесть можно. Что же у вас за интрига такая ко мне «тайная», что вас так и разбирало вашу тайну всему Двору поведать? Тайные дела, ваше высокородие, поди, так враз не делают. Вы когда мне записку свою переслать изволили?

Сумароков – Вчера… К вечеру…

Екатерина – Солнце ещё не взошло, а вам уж свидание подавай… (С чёртиком.) Разве от замужней женщины можно так скоро требовать согласие на свидание? Тайное! Наедине! А согласие, главное, требуете на глазах у всего пьяного Двора.

Сумароков – Так уж стало, Екатерина Алексевна… Простите дурака. (Всё больше и больше заикается.) Да, дело больно спешное, не опоздать бы… Уж не велите казнить. Не за себя, поверьте, сердце болит, за Россию-матушку!

Екатерина – И вы не нашли никого другого для защиты России, как бывшую немецкую принцессу?

Сумароков – Нам бы, матушка, поболе россиян с вашей любовью к Россиюшке горемычной. Да с вашей головушкой! Мы бы, ух, каких бы дел натворили!

Екатерина – (Вся собравшись. Напряглась.) Алексан Петрович, уж пощадите женское любопытство… Ну, же! Уважаемый рыцарь, мы одни, и дама, пришедшая к вам на свидание, ждёт откровения.

Сумароков – Матерь святая, сохрани и помилуй. (Крестится.) Не оставь грешного раба твоего! (Очень серьёзно.) Противу тётушки вашей компаньоном прошу быть.

Екатерина невольно оглядывается по сторонам. Она не знает, как ей выгоднее себя вести – закрыть рот этому идиоту или кричать.

Екатерина – Да вы с ума сошли!

Сумароков – (Очень серьёзно.) Кроме вас некому. Сами посудите. Приезжает, эдак недели две назад, из Ярославля сенатский экзекутор Игнатов, был он там с ревизиями по откупу вина да соли. Чем уж он там занимался, я не ведаю, а только трезвонит, как болтливый пёс, каждому встречному, что видел де он в том тридесятом царстве театр, так «ни в сказке сказать, ни пером описать». И что хозяин того театра не заморский принц и не Кощей Бессмертный, а русский купец-удалец Федька Волков.

Екатерина – Сударь, вы только что уверяли, что дурой меня не считаете. Однако внимать вашей околесице… (Поняв, что ничего интересного для себя она не узнает, княгиня раздосадовано фыркает.) Мы с вам ошиблись, видимо, вместе: вы адресом, а я в вас. Прощайте.

Сумароков – Голубушка! Царица небесная! Ваше высочество! Выслушайте! Два слова! Я что хотел сказать… Почему торопил: сердце чуяло, что соблазнят нашу Лисавет Петровну. Думаю, что как услышит дифирамбы дурака… так оно и случилось, будто я в воду глядел – велит звать для потехи в Петербург тех ярославских скоморохов, лебёдушка наша белая, пред свои ясны очи.

Екатерина – Да я-то тут с какого бока-припёка?

Сумароков – К кому ж мне было ещё, голубушка? Вы же у нас Мельпомена российская! А тут – скоморохи. Вы знаете, что это такое – скоморох?

Екатерина – Актёр.

Сумароков – Скоморох, Екатерина Алексевна, что бы вам понятнее было, – шут. Паяц! Лет сто назад их по царским указам поганой метлой из любого приличного места взашей гнали, на кол сажали, яко богохульников… А сегодня, пожалуйста, сама императрица в гости просит пожаловать. Мало что ли у нас охочих комедиантов в Петербурге да в Москве? Сколько я их перевидел… Простолюдины. Всё, что это скоморошье племя может, так это над попом да над благородными чувствами дворянина насмехаться. Ваше высочество, будьте заступницей, отговорите государыню звать шутов-скоморохов.

Екатерина – Да что вы этих мужиков так близко к сердцу берёте? Вы же знаете её страсть к русским сказкам? Старые, знать, наскучили… Посмотрит, ублажит себя раз-другой, и делу конец. Вам с чего бы полошиться?

Сумароков – С чего полошиться? Не хочу видеть своё детище испоганенным мужиками-невеждами!

Екатерина – Ничегошеньки не понимаю…

Сумароков – Экзекутор сенатский чем, вы думаете, меня обрадовать хотел? Сочинение моё, говорит, моего «Хорева» в Ярославле де видел. Сладно, мол.

Екатерина – Так и славно, коли сладно, чего ж вам ещё?

Сумароков – Да разве же он может понимать, что ладно, что неладно? Дворянин-то он скороспелый, из тех же мужиков. Какой с него спрос? Да вы только вообразите, как же могут мужики-скоморохи играть мою трагедию? Читали они когда-нибудь великих теоретиков сцены – Риккобони! Ремо? Буалло? А ведь это столпы искусства! Без них шагу ступить на сцене, слово произнести нельзя, не осквернив высокого Парнаса! Я писал не на мужицкий манер. Да, что с того? Ведь мало кто поймёт, глядя на неучей, что моей вины тут нет. Боюсь, боюсь позора незаслуженного, Ваше Высочество… И что за радость-то меня на смех выставлять, когда в городе французский балет, итальянская опера, драма из Германии?

Екатерина – Так государыне бы всё это и сказали…

Сумароков – Помилуйте, Екатерина Алексевна, ведь кому знать, как не вам её характер. Как разгадать, с какой ноги она нынче вставала?

Екатерина – А что как я того не разгадаю? Думаете, я горю желанием ей перечить? А коль не случай?

Сумароков – Знаю, знаю, голубушка, и вам не мёд. А всё, глядишь, сподручнее, чем с моим-то рылом.

Екатерина – Ой, не знаю… (Размышляя.) Кадетам вы же доверяли свои пьесы. Они читали Буалло?

Сумароков – Разве можно равнять – вкус, воспитание кадета и пьяное купеческое сборище?

Екатерина – Послушайте, сударь, вы же служите адъютантом у графа Разумовского. Не проще было бы вам обратиться со столь изощрённой просьбой именно к нему? Не мне вам рассказывать, что у Алексей Григорьича куда больше бывает интимных минут с государыней.

Сумароков – Екатерина Алексевна, да ведь он… ну, вы же знаете сами… ещё вчера в холуях бегал… Тот же мужик. Может, его эта затея и есть? Богом молю, отговорите государыню скоморохов на посмешище всей России в столицу звать. Ведь не приведи Бог, кто из иноземцев напросится в смотрители… Бог вас отблагодарит, а я по гроб жизни рабом вашим быть готов.

И опять сюда устремляется Елизавета, тянущая за собой группку чуть поменьше: две-три разномастные фрейлины, портной и «манекенша» в платье, которое шьётся для государыни. «Манекенша» прикрыта плащом, чтобы новинку не узрели до срока.

Елисавета – Сюда. Я люблю этот уголок. Молодцы! Успели. А я затанцевалась и забыла. (К Сумарокову и Екатерине.) И вы здесь, голубчики… Ты, Катиш, останься. (К Сумарокову.) А ты мне не нужен.

Сумароков молча кланяется и отходит, не поворачиваясь спиной к Елизавете.

Елисавета – Порадуйте… покажите…

Портной помогает «манекенше» сбросить плащ.

Елизавета – (Обходит вокруг своей очередной игрушки. Капризничает.) А ну, подыми руку-то… Не будет ли мне резать как давеча?

Манекенша – (Испуганно.) Нет, нет, Ваше Величество…

Портной – (Разводит руки, как бы говоря: «Зачем волноваться?») Ваше Величество…

Елизавета – Молодец… молодец… мне нравится… А в поясе всё же чуть прибери, не бойсь. Боле прибавлять не буду. До воскресения успеешь? Смотри!

Портной – (Смеет выказать обиду, мол, я же обещал.) Ваше Величество…

Молоденькая фрейлина – (Щебечет.) Ваше Величество, а во Франции декольте уже не в моде.

Елизавета – (Встревоженно.) Это кто же тебе сказал, милочка?

Фрейлина – А помните, во французском балете у примадонны платье ведь без декольте было?

Екатерина – Княжна, детка. У этой примадонны платью просто не на чем было б держаться, сделай она декольте чуть побольше.

Дамы рассмеялись, поскольку шутка была принята государыней.

Екатерина – (Ободрённая.) Кстати, Ваше Величество, о театре… Слышала я, скоморохов хотите звать?

Елисавета – Слышала? (К портному и манекенше.) Ну, молодцы! Спать идите, ежель хотите. Рассвело уж… И мы сейчас… (Екатерине.) Не скоморохи они, Катиш, в том-то и штука! А самые что ни на есть комедианты. Как в том же немецком, а только говорят они по-русски!

Екатерина – И надолго хотите, тётушка, их завести?

Елизавета – Ну, нет. Посмотрим раз-другой, да и ладно. Что ж нам свой театр российский заводить? Нет. Оно у нас не в природе. Эй, княжна, вон таракан бежит, убей-ка лучше, чем про декольте тебе болтать.

Екатерина – А не боитесь? (Чуть тише.) Что как иноземцы засмеют, коль что не по нраву придётся?

Елизавета – А я для смеху и хочу их звать. Что же тут плохого? Тут о другом помозговать… Эх, жаль Алексан Петрович ушёл, я с ним хотела… (К фрейлинам.) Вы идите, идите в карету, мы сейчас с княжной чуть потолкуем. (Зевает.) Спать, спать… вон уж солнцу сейчас… Может, оно хорошо, что мы с тобой… С мужиками, ведь келейно нельзя, с ними поговори – на завтра враз весь Двор шушукаться будет. Ведь как дело завернулось? Привёз, значит, из Ярославля сенатский экзекутор челобитную от тамошнего архимандрита с «помоями» на тех лицедеев.

Екатерина – Вы же сами сказывали…

Елизавета –. Сказывала. Не перебивай! Передаёт экзекутор письмо то охальное в Сенат, князю Трубецкому… А сам ему соловьём разливается про них же, тех же комедиантов… Ан чует моё сердце, что правда за осанной того экзекутора, а не за «охальной» долгогривых. Только в голос про то, попробуй, скажи моим верховодам – принепременно до воронов долгогривых дойдёт. Заклюют. А ругаться мне с этими святошами из-за безделиц неохота. Представляешь, пишет долгогривый: «Не о Боге действа ихни». А что же он хочет, лапоть тёмный, неучёный? Театр ведь ему не храм божий! (Спохватилась. Крестится.) Господи, прости меня, грешную! Вот я и думаю, может, и вправду, как ты говоришь – отказаться-то от затеи своей? Как думаешь, Катиш?

Екатерина – (В глазах чёртики.) Зачем же отказываться, тётушка? Ярославский архимандрит шлёт челобитную царице на безбожников-скоморохов? Ваше Величество незамедлительно пишет в Сенат: «Проверить!» А чтобы никаких подвохов, возглавлять комиссию изволите сами. И незамедлительно затребуйте всю ярославскую братию для ответа в столицу.

Елизавета – Ну, Катиш! Ну, светлая головушка! Дипломат! И без мужиков, главное, обошлись!

Занавес