Текст книги "Было смешно… Показания очевидца"

Валерий Иванович Матисов
Было смешно… Показания очевидца

© В. И. Матисов, 2014

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2014

* * *

* * *

Звонит мне мой близкий друг, мнением которого я дорожу и соответственно считаюсь:

– Что делаешь?

– Да вот опять книжку пишу.

– Ты же в своей последней обещал больше книжек не писать. И, вообще, зачем тебе это надо? Ты же гонорар за них не получаешь. Кому это надо?

– Может быть, моим внукам, да и твоим тоже? Или еще вырастут какие любознательные ребята?

– Да ни хрена им не надо. Это другое поколение: у них другая жизнь, другие цели, другие ценностные ориентиры, другие интересы. Мир изменился, страна и люди тоже!

– Ильич, ты же поощрял меня, когда я писал «мемуары конформиста», подначивал и всячески подталкивал к написанию «воспоминаний современника», а сейчас обрубаешь мне руки и даешь по мозгам. А они у меня к старости и так враскоряку.

– Ну, тогда это было прикольно и даже рисково, а сейчас все уже сказано, всё всем обо всех известно, и на фиг это никому не надо!

– Лешка, ну ты хорош! Когда это было небезопасно, ты меня подзуживал, а сейчас, когда все можно, ты меня отговариваешь. А я не «моху молчать», как Толстой.

– Ну, пиши, пиши, графоман хренов.

Вот я и пишу.

Введение

Когда я учился в институте, а было это более полувека тому назад, нас заставляли изучать труды классиков марксизма-ленинизма по первоисточникам и не только в политизированном МГИМО, но и в технических вузах и даже в Пищевом институте. Кстати, изучал их и мой друг, с которым мы гоняли по двору пустую консервную банку, поскольку футбольный мяч был непозволительной роскошью. Он окончил Пищевой институт, и его дипломная работа называлась «Технология консервирования мозгов с сухарями». Без знания основ научного коммунизма вряд ли защитил бы.

Так вот с тех времен я и запомнил, что многие теоретические труды «большого ученого» и «в языкознании главного корифея» И.В.Сталина начинались с главы «Постановка вопроса» или «Введение в…». Темой же этой, надеюсь, все-таки последней книжки я избрал смех. Смех, как реакция нормального, здорового человеческого организма на не всегда нормальную, а иногда патологически ненормальную окружающую действительность. Не смейтесь: на протяжении всех веков тема эта была весьма щепетильной, опасной, подцензурной, а в XX веке стала расстрельной.

Смех – «своеобразное изменение дыхательных движений, при котором выдыхание происходит не сразу, а в несколько, быстро следующих друг за другом толчков, сопровождаясь более или менее сильным звуком, а вздох бывает глубок, несколько ускорен и протекает без перерыва; эти движения всегда связаны с сокращением известных мимических мышц лица, вызывающих расширение ротового отверстия и поднятие уголков рта. Если упомянутая игра мышц переходит известную меру, то получается судорожный или истерический смех, если, наоборот, она происходит в слабой степени, то получается улыбка; в последнем случае иногда совсем не наблюдается толчкообразных выдыхательных движений, или же они низведены до минимума.

Смех представляется обыкновенно актом более или менее непроизвольным и вызывается или известными представлениями, или же некоторым раздражением кожи (например, щекотанием или подошвы, или под мышкой), причем раздражение, передаваясь мозгу, распространяется в этом центральном органе на те нервы, которые заведуют сокращением мимических мышц, поэтому смех в большинстве случаев представляет собою рефлекторное движение и подобно всем рефлексам всего резче проявляется, когда наше внимание уклонено в сторону; наоборот, при известном усилии воли и самообладании мы можем подавить и задержать смех. У раздражительных лиц, которые вообще обнаруживают склонность к неправильности, несоразмерности двигательных и чувствительных реакций, рефлекс смеха легко переходит в нечто похожее на судорогу; это, так называемый, судорожный смех, к которому склонны истерические дамы и девицы».

Вот такая дефиниция. Нет, это не из монолога Задорнова или Жванецкого. Это Чарльз Дарвин «О выражении ощущений» (Берлин, 1873 г.). Так что вопрос, а что же такое «смех», волновал не только умы таких титанов мысли, как Жванецкий, Задорнов и я, но и создателя теории «Происхождения видов» Дарвина. Но то был чистопородный англичанин.

А вот русский ученый (шведского происхождения) В. И. Даль пишет в своем «Толковом словаре живого русского языка», что «смех» через «ять» – это «невольное, гласное проявление в человеке чувства веселости, потехи, взрыв веселого расположения духа». Однако есть в толковании и антитеза: «смех поругания, презрения и злобы». Владимир Иванович понимал, что смех – это палка о двух концах, поскольку дальше он приводит длинную череду русских народных пословиц, где добрый десяток раз рифмуются «смех» и «грех», или сопрягаются «смех» и «слезы» в одной упаковке.

Всем известно, что человек приходит в этот мир с громким плачем. И умирает он тоже, как правило, оплакиваемый родными и близкими, а иногда и целой страной.

Пишу вроде бы веселую книжку, но пока что-то веселого мало. Но ведь между рождением и смертью – целая жизнь; не все же время плакать и стонать, нужно выкроить минутку и чтобы посмеяться всласть и от души. «Пора, пора порадуемся на своем веку, красавице и кубку, счастливому клинку…», – пел на всю страну Миша Боярский, он же д'Артаньян. Насчет красавиц и кубка я, пожалуй, с ним согласен, а вот «клинку» как-то не очень рад…

«Праздника хочется», – мечтал герой шукшинской «Калины красной» Егор Прокудин. Немножко праздника ему, конечно, обломилось, но праздник, как вы помните, прервал даже и не клинок, а просто бандитский нож.

Когда мы, семилетние огольцы, в первом классе школы дружно хохотали от избытка энергии и жажды радости над чьей-нибудь шалостью, учителя строго говорили нам: «Смех без причины – признак дурачины!» И среди приводимых Далем пословиц есть и такая: «Из дурака и плач смехом прёт».

Но как заразительно смеялся Пушкин – об этом пишут его современники в своих воспоминаниях о поэте. А как искренне смеялся юный Моцарт! И вдруг Реквием «Lacrimoso». И ведь не дураки были – гении! Правда, среди ученых-психологов (Ломброзо, Эфраимсон и др.) существует мнение, что часто сознание гениев находится в пограничном с безумием состоянии и многие из них были полусумасшедшие (изобретатель «карданного вала» Дж. Кардано, Н. Гоголь, Мопассан и др.).

Но почему же многочисленные во все времена обитатели «бедламов» не оставили потомкам ни гениальных строк, ни симфоний, ни научных открытий. Нет, все-таки прав был классик, сказавший «Смеяться, право, не грешно над тем, что истинно смешно!» А веселый Пушкин прокомментировал смерть Екатерины II, умершей, как известно, на толчке, словами: «Жила матушка грешно и померла смешно!» Это к вопросу о свободе слова и совести в мрачные годы монархии в России.

До сей строки я сознательно избегал таких терминов, как «юмор», «ирония», «сатира», «сарказм», а ведь все эти понятия, так или иначе, относятся к смеху: от тонкой иронии до гомерического смеха или сардонического хохота. Но это дело литературоведов и филологов. А я всего лишь графоман. «Смейся, паяц!»

Мировая литература немыслима без древнегреческих комедий, без средневековых мираклей, без Рабле, Шекспира, Свифта, Сервантеса, Бокаччо, Гейне, Хайяма и многих-многих других столпов пера, избравших себе в качестве оружия в борьбе против страстей и пороков человеческих – смех.

Над чем и как смеялись? И с какими последствиями? Во все времена и во всем мире смеялись над глупостью, жадностью, трусостью, чревоугодием, властолюбием, похотью. Много есть чего в человеческой натуре, над чем «смеяться, право, не грешно».

Над этим же всем смеялись и русские люди. У них там на Западе были джокеры, пульчинеллы, арлекины, санчи-пансы, клоуны. А у нас были скоморохи, шуты гороховые, петрушка, балагуры, дураки и дурки – и не только среди простолюдинов, но и при вельможах и, конечно же, при царских дворах. Чтобы смешить, значит, их сиятельства, превосходительства и величества.

 
Прадед Мудищева, Порфирий,
Еще при Грозном службу нес,
И поднимая хуем гири,
Порой смешил царя до слез!
 

Это свидетельство Баркова, современника М. В. Ломоносова. Пушкин в молодости, говорят, был под большим влиянием этого пиита. Все знали, что смех для здоровья полезен.

Но были еще и Салтыков-Щедрин, Гоголь, М.Булгаков, Ильф и Петров и множество других. От их шуток хотелось плакать. Даже весельчак Пушкин, прочитав «Мертвые души», сказал: «Господи, до чего же грустна наша Россия!».

Да! Тему сатиры и юмора в мировой литературе мне не поднять. «Не объять необъятного», – предупреждал мудрый директор Пробирной Палаты. И если даже армия филологов-специалистов создаст энциклопедию «Юмор и сатира в мировой литературе», то в один том это не вместить. «Не впихнуть невпихуемое».

Надеюсь, что читатель догадался, если уже не выбросил книжку в мусоропровод, что я решил рассказать о том, над чем смеялись простые советские люди во второй половине XX века, в которой мне довелось посетить «сей мир благословенный». И писать буду только о том, чему был свидетелем сам и знаю это не понаслышке, хотя «слухами мир полнится».

Объяснительная записка

Граждане судьи! Нет. Товарищи читатели! Ой, оговорился!.. Господа читатели! Ой, простите, волнуюсь очень… Дорогой мой читатель! Будь снисходительным, – уж очень непростая и щекотливая тема, за которую я взялся: описать хронологически то, над чем смеялись в USSR. Да над всем, что выходило за рамки здравого смысла! Проехаться по этой теме так, чтобы одни не обвинили тебя в антикоммунизме, а другие, наоборот, – в пещерном коммунизме; одни – в антисемитизме, а другие – в сионизме; одни – в разжигании национальной розни, а другие – в космополитизме, – очень трудно. Почти так же как пройти гигантский слалом на лыжах, не напоровшись на камень под снегом, торчащую острую еловую ветку или на флажок, обозначающий параметры трассы, то есть меру дозволенного.

А ведь помимо политической тематики, остро стоял половой вопрос (стоял не у всех), то есть секса, или, как нонче наукообразно принято говорить, «гендерная» тематика! Тут уж не дремлют моралисты, эстеты, «интеллигенты» и прочие ханжи и чистоплюи. На Рабле и Боккаччо они вряд ли осмелятся тявкнуть, а на безвестного графомана – легко! Хотя в первые годы советской власти Н. К. Крупская, занимаясь вопросами нравственности и коммунистического воспитания молодежи, составила список запрещенной литературы в виде инструкции под названием «О пересмотре книжного состава библиотек к изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы».

В соответствии с этим списком из библиотек изымались философы Кант, Платон, Декарт, Ницше, Шопенгауэр, писатели Дюма, уже упомянутый мной Боккаччо, а также Лесков, Толстой, Загоскин, Тэффи. Всего 200 авторов. Детям категорически запрещались сказки «Котик-коток, серенький лобок», «Курочка ряба», а «Конек-Горбунок» вообще проходил по разряду «порнография». Не верите? Я тоже сомневаюсь, но об этом сообщается в сборнике «Исторические хроники с Николаем Сванидзе» (издательство «Амфора», 2008 г., стр. 233). Кому не лень – проверьте. Вся ответственность на них!

Смею утверждать, что, как ни в какой другой стране мира, притчи, байки, побасенки, частушки, шутки, каламбуры, превратившиеся в СССР в «анекдоты», не имели такого мощного политического и общественного звучания, не играли такой роли в трансформации общественного сознания, как в СССР. А какой анекдот без крепкого словца, без ненормативной лексики, да что там лукавить, без русского мата!

И не нужно сваливать на татаро-монгольское иго, что якобы именно оттуда пришла на Русь матерщина. В языках многочисленных славянских народов и племен испокон веков существовало около полдюжины всем известных праславянских корней, которые в XX веке, а особенно во второй его половине, распустились махровым матерным цветом, и особенно среди интеллигенции.

У разных народов нецензурные слова употреблялись в их «анекдотах», как правило, в определенных ситуациях: у немцев, например, чаще непристойно шутят по поводу всяких пищеварительных эксцессов; в строгих католических странах (как Италия, Испания) табуированная лексика звучит применительно к Богоматери и другим святым; а вот в России эта терминология активно применялась как к сюжетам гендерным, так и политическим. И то и другое чревато последствиями. А наше «всё» – Пушкин – и гениальный Лермонтов, не будем лукавить, были хорошо знакомы с «творчеством» Баркова, да и сами позволяли себе вплетать «простонародные» словечки в свои нетленные вирши. Цитировать не буду: любознательные или знают, или найдут сами.

Лев Гумилев в своем интервью, подтверждает, что Анна Андреевна Ахматова тоже не чуралась некоторых выражений, которые можно найти в дореволюционных изданиях словаря Даля. Снимаю шляпу: большой поэт, да еще и женщина, а не ханжа, каковой ее пытался представить Жданов. Кто его сейчас вспомнит? Разве что в связке с Ахматовой. «Что это у вас такое на голове?» – спросили важного лысого дядю, у которого на лысине сидела жаба. А жаба и отвечает человеческим голосом: «Да какое-то дерьмо к жопе прилипло!»

Герои Юза Алешковского матерятся как дышат – органично. «Каждый пишет, как он дышит», – а это уже целомудренный Окуджава. Я лично уважаю обоих этих таких разных писателей за их честность. Ну, уж коль к слову пришлось еще И. Губермана и В. Вишневского, главное, что им есть, что сказать читателю; а уж как сказать – это их право на самовыражение.

Самого неподкупного поэта Франции Жоржа Брассенса (1921–1981) – наш современник! – в той же Франции одни считали матерщиником и порнографом, а члены Французской Академии предлагали ему высокую честь, стать академиком. (Для незнающих сообщу, что Французская Академия занимается лишь одним единственным делом: она составляет словарь современного французского языка. Стать ее членом можно только тогда, когда один из академиков (immortel – бессмертный) умрет и освободит место. Стать академиком по указу Президента или по желанию общественности невозможно.) Так вот «порнограф» Брассенс скромно отказался со словами «Le public de la-bas est trop bien h'abille» («Народец там слишком шикарно одевается»). У каждого «иммортеля» свой личный, в единственном экземпляре сшитый мундир с персональным позументом от самых известных кутюрье и шпага с рукоятью, выкованной самыми знаменитыми златокузнецами. Так Франция воздает должное сынам, которые посвятили свою жизнь служению «слову», французскому слову.

В нашей стране им тоже отдавали должное – Мандельштаму, Пастернаку, Солженицыну… Можете продолжить сами. И как им воздалось, тоже все знают.

А что касается языка, терминологии, которой выражены мысли (если они, конечно же, имеются), то здесь А. С. Пушкин мне как «нерушимая стена»: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».

Если автор называет вещи своими именами, самый мудреный эвфемизм вряд ли полноценно заменит именно то русское слово или выражение, которое по своему смыслу и тону более всего соответствует сказанному. (А анекдоты ведь не пишут – их рассказывают.)

Поэтому пушкинский принцип – ты сам себе высший суд – мне будет оберегом. А уж он-то знал себе цену и был строг к себе как никто.

Знали себе цену и нашенские (Пастернак, Мандельштам, Высоцкий, Окуджава). Но они, увы, вынуждены были считаться с критиками, худсоветами, общественным мнением, партийными директивами, профкомом, общепринятыми нормами поведения, и т. д., и т. п.

Так что, дорогой читатель, за все, что ты узнаешь дальше, если, конечно, захочешь читать, ответственность несу я, и только я. Без ссылки ни на каких татар, которые засорили «великий и могучий» непристойной матерщиной, сквернословием, и без ссылки на «вражеские голоса из-за бугра», то есть на идеологических противников.

За чувство «меры, соразмерности, сообразности, целесообразности», за вкус или чудовищную безвкусицу при отборе фактов и анекдотов, за употребление тех или иных слов и выражений отвечает автор, и только автор, в данном случае – я. Меа culpa! Кому не понятно: «За базар отвечу!»

Глава 1. Кое-что о наших предках

Все, кто имел дело с переводами с языка на другие языки, знают, что во многих языках мира, и в русском особенно, один и тот же термин имеет два, а то и несколько смысловых значений. Например, «Окаянные дни» И. Бунина – фактически дневниковые записи большого русского писателя о событиях 1918 года, то есть «Хроника». А врач-пульмонолог, услышав хрипы и свист в бронхах пациента, обыденно скажет: «Запущенный кашель курильщика. Хроника!»

Что скажите вы, если осилите эту исповедь графомана, по ее прочтении, мне трудно судить. Воспримите ее как историю страны, предназначенную нам Всевышним в местопребывание, или как историю болезни, населявшего эту страну народа, – не мне знать. Но меньше всего хотелось, чтобы из-под моего пера вышел очередной сборник анекдотов, которые в годы холодной войны во множестве издавались на Западе и имели целью развал Советского Союза. Об этом чуть позже. А я хотел бы, чтобы хроника дней второй половины XX века совместилась в единое целое с хроникой многовековой социальной болезни россиян, а именно, выражаясь медицинским языком, – «сочетанной гениальности и идиотизма».

Одним из пяти признаков, характеризующих нацию, по Марксу (это я еще помню с институтских времен), является общность психологического склада. Ну, еще там общность языка, территории, исторических связей, социально-экономических условий.

Меня в данный момент интересует именно психологический склад, а точнее склонность русского человека к смешливости. Вот я и думаю, а с чего бы русскому человеку быть веселому. Погода не располагает, это не страна Мурлындия, где вечно пляшут и поют. Климат суровый даже в европейской части России, я уж не говорю про Сибирь, где и лето-то длится не более месяца. И вообще до Ермака эта огромная территория была заселена медведями и коренными народами Севера.

Для понимания глубинной сути характера русского народа очень не плохо ознакомиться с трудами настоящих русских историков (спасибо институтским профессорам, что заставляли учиться по первоисточникам; другое дело, что не все первоисточники были доступны).

Вот, например, что пишет о влиянии климатических условий на характер россиянина русский историк Василий Ключевский: «В одном уверен великоросс, что надобно дорожить ясным летним днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным ненадежным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму.

Так великоросс приучился к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привык работать скоро. Лихорадочно и споро, а потом отдыхать в протяжении вынужденного осеннего и зимнего безделья.

Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс».

А вот свидетельство Джиласа Флетчера, английского посла в России с 1588 по 1589 годы. Великороссы «в большинстве своем вялы и недеятельны, что, как можно полагать, происходит частично от климата и сонливости, возбуждаемой зимним холодом, частью же от пищи, которая состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты.

У них хорошие умственные способности, однако нет тех средств, какие есть у других народов для развития их дарований воспитанием и наукой».

О воспитании, науке, образовании, обмене опытом и межчеловеческих отношениях чуть позже. А сейчас о влиянии климата на русский характер. Опять Ключевский:

«Невозможность рассчитать наперед, заранее сообщать план действий и идти прямо к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления.

Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший; более оглядываться назад, чем заглядывать вперед. В борьбе с неожиданными метелями и оттепелями, с неопределенными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предупредителен, выучился больше замечать следствия, чем цели, воспитал в себе уменье подводить итоги, а не составлять сметы.

Это умение и есть то, что мы называем задним умом. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием.

Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и поэтому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. „Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны летают прямо“, – говорит пословица. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его ходить окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит».

Понятно теперь, откуда происходит нерешительность, осторожность, а скорее опасливость или боязливость, подозрительность наших современников. А еще все эти черты русского человека усугубил целый ряд ставших генетическими признаков, доставшихся современникам от наших предков.

Феодальное, самодержавно-крепостническое прошлое России, рабский образ жизни ее населения запечатлелись навечно в генетическом коде, а, следовательно, и в психологическом складе русского, а затем и советского человека:

«В русском характере было мало искренности; дружба ценилась по выгодам; задушевные друзья расходились, коль не обязывала их взаимная польза, и часто задняя мысль таилась за изменениями дружественного расположения и радушным гостеприимством. Довольно было любимцу государя приобрести царскую немилость, чтобы все друзья и приятели, прежде низко кланявшиеся ему, не только прекратили с ним знакомство, но не хотели с ним говорить и даже причиняли ему оскорбления…

…В общении – смесь византийской напыщенности с татарской грубостью; в разговорах – церемонность и крайняя осторожность.

Невинное слово принимается слишком серьезно и порождает тяжбы, ссоры, неприличную брань. К XII веку все больше и во всех сословиях начинают мстить в форме доносов. Поданная на кого-то ябеда втягивает его в судебную тяжбу. Провоцируют ссоры, чтобы составить челобитную о драке, грабеже и обиде.

Наемные ябедники и доносчики предлагают свои услуги за деньги. Их преследуют и клеймят позором, однако власти всячески покровительствуют доносам там, где затрагиваются их интересы или идет речь о чьем-то уклонении от службы.

Какая уж тут дружба между служилыми людьми, если в любой момент могут обвинить в нерасположении к царю, подвергнуть пыткам и заставить наговорить на себя, даже если невиновен.

На свадьбах, похоронах и пирах, в церкви и в кабаке – повсюду были шпионы государевы. Доносительство становится профессией и чертой характера».

И хотя эти наблюдения русского историка Николая Костомарова (1817–1885) относятся к почти тысячелетнему прошлому нашей страны, до чего же злободневно они звучат в веке XX, да и в недавно начавшемся третьем тысячелетии.

Страшным катком по Руси прокатилось трехсотлетнее татарское иго. С появлением татар во многом изменились условия жизни, заставившие сплотиться удельные княжества для выживания, но, как ни странно, почти не изменились черты народного характера. Все мы знаем даже из советских учебников о диких набегах кочевников, о выплате русскими князьями огромной дани (ясак), о безжалостном угоне в неволю пленников – женщин и девушек. Сознание постоянной опасности довело до высшей степени свойственную русским людям недоверчивость и опасливость.

«Нравственное начало, несомненно, падало, – пишет Николай Карамзин. – Мы научились жутким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых. Обманывая татар, еще более обманывали друг друга. Откупаясь деньгами от насилия варваров, сами стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду».

Карамзин, наверняка, был знаком с письмами иноземного дипломата Сигизмунда Герберштейна, посетившего Московию в 1517 и 1526 годах, в которых иноземец отмечает, что «москвичи считаются хитрее и ленивее всех остальных русских, и в особенности на них нельзя положиться в исполнении контрактов. Они сами знают об этом, и когда им случится иметь дело с иностранцами, то для возбуждения к себе большей доверенности они называют себя не москвичами, а приезжими».

Интересно, что бы написал этот «клеветник России», если бы попытался подписать контракт с какой-нибудь современной фирмой-однодневкой в одном из субъектов Российской Федерации в году, например, 1995 или 2000. Думаю, что москвичи XVI-гo столетия ему показались бы эталоном порядочности, оперативности и верности данному слову.

Теперь несколько слов о жестокости, которая стала, являясь повсюду свойством, необходимым для выживания индивида, после вынужденного совместного проживания русских с кочевниками (баскаки – наместники татарских ханов на Руси), неотъемлемой чертой россиянина.

«При врожденной доброте сердца вообще русские были в старину народ безжалостный! Помочь ближнему и заставить его страдать было для них одинаково легко. Первое было внушением врожденного качества. Второе, гораздо сильнее и чаще выступавшее наружу, было следствием ожесточения от скорби и лишений». А это пишет не какой-то залетный гость, а наш, свой, доморощенный страдалец за русский народ, писатель-демократ Николай Гаврилович Чернышевский, встряхнувший российское мыслящее общество в 40-е годы XIX столетия своим романом «Что делать?».

Упоминавшиеся мною иноземные наблюдатели (Герберштейн, Флетчер) оставили свои ценные наблюдения о характере наших предков, живших в XVI веке. Давненько это было.

Но вот свидетельство француза (кстати, современник Чернышевского), посетившего нашу страну в 1839 году, т. е каких-то полтора столетия тому назад. Книга маркиза Астольфа де Кюстина «Николаевская Россия» наделала много шума как в Европе, так и в самом нашем отечестве.

Убежденный монархист, дед и отец которого погибли на гильотине, приехал в Россию, чтобы своими глазами увидеть и понять эту огромную, неизвестную европейцам, загадочную страну. Он был принят самим Николаем I, обласкан царским двором, и (какой пассаж!) вместо того чтобы стать российским «агентом влияния» в Европе, искренне и честно описал то, что увидел на самом деле. Отвращение, вызванное увиденным в николаевской России (а потом России будет суждено стать и сталинской, и хрущевской, и брежневской, и т. д., и т. и.), было столь велико, что, заканчивая книгу, Кюстин обращался с призывом к своим соотечественникам: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, сказать им: поезжайте в Россию… Каждый познакомившийся с царской Россией будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Пророческие слова!

Административно-командная система в СССР возникла не на пустом месте. Наивно полагать, что она продукт одной лишь Октябрьской революции или следствие сталинской эпохи. Система эта имела глубокие корни в российском историческом прошлом.

Вот, например, случайная зарисовка из очень толстой книги Кюстина: «У русских больше тонкости, чем деликатности, больше добродушия, чем доброты, больше снисходительности, чем нежности, больше прозорливости, чем изобретательности, больше остроумия, чем воображения, больше наблюдательности, чем ума. Но больше всего в них расчетливости!» Ну что? «Клеветник России» попал не в бровь, а в глаз. А ведь написано-то полтора века тому назад. Узнают ли себя в этом портрете «новые русские» XXI века? Вот еще из той же книги: «Лет полтораста понадобится для того, чтобы привести в соответствие их нравы с современными европейскими идеями, и то лишь в том случае, если в течение этого длинного ряда лет русскими будут управлять просвещенные монархи и друзья прогресса».

В отличие от Кюстина мы знаем, кто и как управлял Россией. Чтобы меня не обвинили, как Маркиза, в клевете на русский характер, сразу же оговорюсь, что Кюстин совершил грубейшую ошибку, отождествив царский двор, среди которого он черпал свои наблюдения («элиту», как принято говорить сейчас) с народом. Эту же ошибку повторили и наши доморощенные демократы в 90-е годы прошлого века, когда отождествили «партократию» со всем советским народом и развалили СССР. Такие ошибки непростительны! Расплачивался за них всегда неповинный народ. Русский народ.

Пьянство. О, это нескончаемая тема! О пьянстве русского человека кто только не писал! А. К. Толстой, приближенный к Николаю I, поэт и писатель, известный моим современникам как автор слов к чудесному романсу «Колокольчики мои, цветики степные…», еще является и автором стихотворения «Богатырь», в котором приходит к выводу, что если кто и победит могучую Россию, так это только пьянство. Об этой напасти писали и Л. Толстой и А. Чехов. А в наши дни другой гигант русской мысли М. С. Горбачев, имевший в отличие от вышеупомянутых еще и огромную политическую власть, дал пьянству бой! Кто победил – все знают.

«Общественная нравственность Древней Руси исключала пьянство из числа пороков: оно было улегитимизировано общественным сознанием. Русский пьет и с горя, и с радости; и перед делом, чтобы дело живое кипело, и после дела, чтобы отдых был приятнее; и перед опасностью, чтобы море было по колено, и по избежании опасности, чтоб веселее было бахвалиться. У русского человека много пословиц в пользу пьянства: пьяный проспится – дурак никогда; пьян да умен – два угодья в нем, и т. п.». Это «неистовый Виссарион» – Белинский. Понятно и доходчиво объяснил классик, «но разве от этого легче», – подытожил наш современник В. Высоцкий.

Веками угнетаемые самодержавием, опричниками всех времен, крепостниками-помещиками, бюрократами всех времен, иноземными захватчиками всех времен и даже народов, русские люди формировали, взращивали и закаляли свой национальный характер, который и позволил им преодолеть порою, казалось бы, непреодолимые исторические зигзаги и сохранить свою неповторимую самобытность.

«Русский человек того времени, если имел достаток, то старался казаться беднее, чем был, – боялся пускать свои денежки в оборот, чтобы разбогатевши, не сделаться предметом доносов и не подвергнуться царской опале, за которую следовало отбирание всего его достояния на „государя“ и нищета семьи», – это Н. Костомаров о XVI веке.