Текст книги "Среди людей неименитых. Воспоминания современника"

Валерий Матисов
Среди людей неименитых. Воспоминания современника

© Матисов В. И., 2010

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2010

© «Алетейя. Историческая книга», 2010

* * *

Поздние мемуары

Минуло десять лет, как я решился написать первую книгу воспоминаний. Мне уже под семьдесят, я пишу предисловие к новой книге. Но если к написанию «мемуаров конформиста» меня подталкивали друзья, знакомые и родные, то эти воспоминания я решил написать сам и в конце первой книги даже пообещал читателю рассказать о простых, но близких и дорогих мне людях, живших на белом свете в одно время со мной. Понимаю, что читать о знаменитостях гораздо интереснее, даже если и слог автора коряв и мыслей мало, зато есть малоизвестные факты, и этого порой вполне хватает для не очень взыскательного читателя, желающего скоротать время за книгой.

А вот как написать о людях мало известных или вообще никому не известных? Да написать так, чтобы они запомнились читателю, чтобы он прожил какие-то мгновения их жизни и полюбил бы их или возненавидел, но главное, чтобы он не остался равнодушен к их судьбам. Вот сверхзадача. Как живые стоят передо мною с детства Яков Турок из «Певцов» или Брошка из «Казаков». Но то писали Тургенев и Толстой! Так что не обессудь, «читатель вероятный», если не оправдаю твои ожидания. Но коли «взялся за гуж, не говори, что он дюж» или как острили в Марьиной Роще, достигшие литературно-половой зрелости мои сверстники: «Взялся за грудь – говори что-нибудь!» Терзаемый такими сомнениями, я решился писать эти воспоминания о времени, в котором жил, и о людях, которые жили, радовались, любили, ненавидели, страдали вместе со мной во второй половине XX века. А вдруг, моим внукам и потомкам моих друзей и знакомых это будет интересно…

Родня

Моя мать родилась в селе Мучкап Борисоглебского района Тамбовской области в 1918 году. Помню эти географические названия, потому что, работая в МИДе, я десятки раз заполнял анкеты, указывая в них всю родню и отвечая на вопросы типа: «Находились ли Вы и Ваши родственники в плену или на оккупированной территории?» В начале 20-х годов прошлого века на территории бывшей Российской империи шла гражданская война. Помню, как бабушка Анфиса рассказывала, что она закрывала моей двухлетней матери рукой глаза, чтобы дитя не видело, как у стенки их дома «белые» расстреливали «красных» на глазах у мирных жителей; мои тетки и дядья в возрасте от 10 до 5 лет, держась за ее юбку и воя от ужаса, наблюдали эту сцену. Но они-то были уже «взрослыми». У деда Егора и бабки Анфисы было много детей, и в 30-е годы семья перебралась в деревню Середа под Волоколамском. После войны я неоднократно бывал в этой дерене во время летних каникул.

Мои двоюродные сестры тоже бывали у бабушки; шли первые послевоенные годы, с продуктами было скудно, и нас отвозили в деревню «на молоко» – у бабушки была коза. Однажды, когда мне было лет 14, я ехал в поезде до станции Шаховская и в тамбуре разговорился со старым горбуном. Одет он был в белую парусиновую «толстовку», белые парусиновые брюки и белые парусиновые полуботинки, начищенные зубным порошком. По всему видно – респектабельный гражданин! «Куда едем, молодой человек?» «В деревню к бабушке». «В какую деревню?» «Середа, около станции Шаховская.» «А как зовут бабушку?» «Анфиса». «А Егор Андреевич Голубев не ваш ли дедушка?» «Да, мой, только в 1942 году при немцах он умер от голода. А откуда вы его знаете?» «Видите ли, молодой человек, я до войны держал в соседнем селе лавку, и ваш дедушка работал у меня приказчиком. Так я ему за добросовестную и честную работу подарил золотые часы фирмы „Павел Бурэ“».

Я понял, что горбун не врет. Про эти часы я не раз слышал от матери и своих теток.

Что у деда Егора были золотые часы, подаренные «хозяином за хорошую работу», говорило о том, что семья жила в относительном достатке. Но как дед мог прокормить неработающую жену и многочисленных детей на жалованье приказчика, этого я не могу понять до сих пор. Сам то я смог вырастить лишь единственного сына.

Мать моя, Любовь Егоровна, была предпоследней из детей, моложе ее была только тетка Людмила, в 30-е годы мать окончила в Москве Пищевой техникум и всю жизнь проработала лаборанткой, сменив лишь один раз место работы. До войны, во время войны и пару лет после войны трудилась на винно-водочном заводе «Самтрест-Вингрузия» сначала рядовой лаборанткой, а потом дослужилась до заведующей лабораторией. «Хванчкару» с этого завода поставляли в Кремль на стол самому Сталину! Завод находился в Колобовском переулке, недалеко от Трубной площади.

Это старая Москва, так живописно запечатленная пером Чехова и Гиляровского.

На территории завода под землей находились винные подвалы. С этим заводом у меня связаны детские воспоминания: самые яркие и, пожалуй, самые страшные. Но это я понял, уже когда стал взрослым. В те годы многие советские заводы имели детские сады для детей своих рабочих и служащих. Был такой детский сад и у «Вингрузии»: два года мать водила меня поутру из Тузова переулка, где мы жили, до Самотечной площади, где находился детсад. Это довольно далеко, транспорт работал плохо, она тащила меня пятилетнего и в дождь, и в холод пешком. Мне хотелось спать, я плакал пока шел туда, а вечером, после работы она забирала меня обратно, можно было подождать и троллейбус, не боясь опоздать на работу. За пару опозданий минут на 20–30 в те времена сажали в тюрьму. Ничего себе счастливое детство!

Однажды, придя в детский сад, я узнал, что в подвалах «Вингрузии» произошел взрыв. Погибло много людей. Во время дневного сна – «мертвого часа» – я лежал рядом с девочкой Женей, у нее погибли мать и отец. А малолетние недоумки (пяти-шести лет) распевали стишок: «У „Вингрузии“ в подвале руки-ноги оторвали. Пока головы искали, ноги встали, убежали». Страшно! И от детской глупости и от поведения взрослых. Последующие месяцы шло следствие и суд. Я, шестилетний ребенок, слушал разговоры матери с отцом (жили-то в крохотной комнатке в бараке) и помню очень многое. На суде мать была одним из главных свидетелей обвинения. В тот день она взяла в подвалах из бочек пробы вина и поднялась наверх, неся колбы с длинными горлышками, в которых было вино для последующих лабораторных анализов (с детства помню замысловатые для детского слуха названия грузинских вин: «Гурджаани», «Напареули», «Ркацители», «Кинзмараули», «Хванчкара», «Телиани», «Цинандали», «Псоу»; где они сейчас?).

У выхода ей встретился знакомый слесарь, который нес под мышкой какой-то сверток. Он со смехом сказал: «Сейчас, Любашка, я устрою салют» – и скрылся за дверью подвала. Матери стало интересно, поскольку мужик сказал это весело и улыбался, и она даже хотела вернуться, но колбы с вином были тяжелые, и она, поборов любопытство, стала подниматься выше по лестнице. В подвале раздался взрыв. Тяжелая дверь за спиной матери распахнулась, воздушной волной срезало все колбы. В таком виде ее и подобрали прибежавшие люди.

Во время следствия вскрылось многое. Взорвано было винохранилище, где находилось в огромных бочках (танках) не разлитое еще в бутылки вино. Вино «баловали» (т. е. разбавляли водой) еще в бочках, до бутилирования. Все эти термины – «танки», «бутилирование» – застряли в моей детской памяти на всю жизнь. Мать, как заведующая лабораторией, многократно обращалась к руководству завода по поводу того, что в бутылки разливается недоброкачественное вино: или сильно разбавленное, или не дошедшее до кондиции. Каждый раз ей говорили: «Не твое дело. Знай, подписывай акт о сдаче продукции». Обращалась она и к директору завода (моя детская память удержала даже его фамилию; ведь завод, делал вино для бога – для Сталина!), которого звали Саша Вашакидзе. Директор ей сказал: «Люба! Ты что, идиотка?! Люба, ты что, к Лаврушке на беседу просишься?!» (Лаврушка – это Лаврентий Павлович Берия). Для кого Лаврушка, а для кого Сатана! А ведь на дворе 1946 год! Только что кончилась война! Сталин – Бог! Берия – Дьявол! А мать моя – мельчайший микроб в мироздании и простая советская гражданка. А жить-то хочется, ведь сыну, т. е. мне, всего пять с половиной лет! Кто вырастит, поднимет на ноги? С такими недетскими проблемами я столкнулся в свои неполных шесть лет.

Разобрались. В тюрьму посадили глубокого старика, главного инженера завода. Он взял все на себя (руководство завода обещало ему помочь семье – детям и внукам. И, наверняка, не оставили). Но матери работать на заводе было уже нельзя. Она сменила работу – ушла на должность заведующей лабораторией завода «Главпищеконцентрат № 2», где и проработала до шестидесяти лет. Хотя могла уйти на пенсию в 55 лет. Завод номерной, т. е. секретный, там делали банки с джемом, повидлом, вареньем, выпускали пакетики с молотым перцем, приправами для супа и жареного мяса – в общем, концентрированные консервы. Но там была пара цехов, действительно, секретных: в одном выпускали кондитерские изделия для сотрудников ЦК КПСС (бананы в шоколаде, вишню с коньяком) о чем «homo sovieticus» только в книжках читали; а во втором, экспериментальном, – тюбики с концентрированным питанием для космонавтов (а ведь это были 50-е годы, когда о космосе еще и не говорили, а до полета Гагарина оставалось полтора десятилетия!)

Много я мог бы рассказать еще о своей матери: на новой работе ее уважали за трудолюбие, за доброту и порядочность, за готовность в любую минуту придти на помощь. Она делала работу за своих многочисленных девочек-лаборанток, когда они сдавали экзамены. Ведь днем все работали, а вечером учились в вечерних и заочных институтах. Она никогда не отказывала начальству, если случались авральные ситуации. Поэтому ей директор завода и говорил: «Любовь Егоровна, у нас сейчас будет очередное сокращение штатов, но Вы не беспокойтесь, Вас это ни в коей мере не коснется, такие люди, как Вы, – золотой фонд нашего завода». Да и на пенсию ее никто не выгонял, ушла сама, потому что была уже старенькая. Уважали ее все, а я очень любил.

Трудную и страшную жизнь она прожила, но, думаю, была счастлива, потому что я ее никогда не огорчал, а если что и делал не так, то она понимала, что это не по злобе, а по глупости. Ведь она видела, что я ее очень люблю и что многие ее сотрудницы ей завидуют (у них с сыновьями были очень тяжелые отношения). Я же, если и попадал в какие-то передряги, грозящие неприятностями, прежде всего, думал не о себе, а о том, как это аукнется матери. Она это понимала и любила меня еще больше.

Любили меня и ее сестры, особенно те, которые жили в Москве. Другие же, обзаведясь семьями, разъехались по всему Советскому Союзу: от Львова на западе до Сахалина на востоке. О некоторых расскажу.

Самая младшая в семье сестра матери – моя тетка Людмила. Почему-то вспоминаю ее очень часто. Наверное, из-за ее удивительной красоты и необычной юности. В начале войны ей было лет шестнадцать-семнадцать. В деревне Середа недалеко от того места, где стояли насмерть 28 героев-панфиловцев, немцы оказались уже осенью 1941 года. Людмила, была комсомолкой, и по заданию подпольного райкома партии, который организовал в районе Волоколамска партизанское движение, ее забросили на парашюте в этот район (благо она была местной жительницей). Таких, как Зоя Космодемьянская, в то время было очень много. Про трагическую и геройскую смерть Зои узнала вся страна. Тетку Людмилу немцы тоже схватили по подозрению в сотрудничестве с партизанами. Бабушка Анфиса потом рассказывала, что возле бредящей вовремя тифа Людмилы дежурили немцы и слушали, что она выкрикнет в горячке. Нюхали волосы – не пахнут ли дымом от костра, смотрели нижнее белье (у партизан была теплая экипировка). Ничего обнаружить не удалось. На время оставили в покое. Когда же она пришла в себя после болезни, еще очень слабая, ее хотели угнать в Германию на принудительные работы, как это было с десятками тысяч молодых людей, ведь она была весьма привлекательной. Бабушка мазала ей лицо сажей из печки и кислой капустой, велела придуриваться и пускать слюну изо рта: вроде бы дурковатая. Не тронули, а через несколько недель немцев отбросили от Москвы. В деревне Середа остался практически единственный дом, всю деревню сожгли: во время ожесточенных боев она переходила из рук в руки. Но дом бабушки Анфисы чудом уцелел. Он находился на перекрестке дорог «на семи ветрах» (был такой фильм с Ларисой Лужиной в главной роли), и когда в деревне находились немцы, то в доме был их штаб, а когда их из деревни выбивали наши, то там был наш штаб. А мы, т. е. дед Егор, бабушка Анфиса, и тетка Людмила сидели в подвале. Был там и я, годовалый младенец и моя полугодовалая кузина Галя (дочь дяди Коли). Нас отвезли летом к бабушке, а забрать в Москву не успели – немцы стремительно подошли к Москве. Когда их отбросили от Волоколамска, моя мать (ей было 23 года), с первыми частями наступавшей Красной Армии (где пешком, где на попутной машине в кузове с солдатами) чудом добралась до Середы и забрала нас в Москву. Позже рассказывала, что она видела, пока добиралась эти 100 километров! Пересказывать не буду: все свое послевоенное детство я смотрел фильмы (документальные и художественные) о зверствах фашистов на оккупированной территории.

Теткой Людмилой занялись советские «органы». Как ты оказалась в Середе? Почему немцы не угнали тебя в Германию? Почему не вышла на связь с партизанами? Напрасно объясняла она, что проходила короткие диверсионные курсы в Волоколамске. Имен и фамилий инструкторов она, то ли не помнила, то ли они были ненастоящими. И вот бывают же в жизни чудеса! «Дурак, кто не верит в чудеса» – вычитал я семнадцатилетним юношей в книге Э.-М. Ремарка «Три товарища». Шла тетка Людмила по платформе станции метро «Кировская», а навстречу ей тот самый инструктор, который отправлял ее на задание. Она буквально вцепилась него, обливаясь слезами, рассказала о своих проблемах. Мужик оказался порядочный. Он успокоил ее, взял за руку и пошел с ней на Лубянку. Там предъявил свои документы и подтвердил, что он, действительно, готовил группу для заброски в Шаховской район и что Людмила была его курсанткой. Вся группа погибла, и поэтому Людмиле не с нем было выходить на связь. С моей тетки были сняты все подозрения. Хорошо, когда все хорошо кончается. Но не у всех.

В том же Шаховском районе в соседней деревне Дор жила другая моя тетка – Мария – с мужем Иваном Шухиным и десятилетним сыном Леонидом, моим двоюродным братом. Когда немцы вошли в деревню, они собрали жителей на сход и, изображая из себя освободителей, спросили, кого жители хотели бы видеть старостой. Все закричали: «Ваньку Шухина» (до войны он был гармонистом и, следовательно, первым парнем на деревне). В ходе ожесточенных и скоротечных боев под Москвой было не до сантиментов; деревни переходили из рук в руки в течении нескольких недель, а то и дней. В один из таких прорывов наши солдаты поставили старосту к стенке и расстреляли. Так Ленька остался без отца. Много лет спустя, где-то году в 1956, Леонида вызвали на Лубянку и вручили официальную казенную бумагу о том, что «Иван Сергеевич Шухин реабилитирован», поскольку старостой на оккупированной территории работал по заданию подпольного райкома партии.

Ну уж коли вспомнил тетку Марию (Манечку) и Леонида, то расскажу и о них. Манечку я очень любил. После изгнания фашистов из Подмосковья надо было как-то выживать – до Победы еще целых три с половиной года. Она с Ленькой перебралась в Москву (в деревне был голод). Леньку приютили мои родители, и он стал учиться в ФЗУ (фабрично-заводское училище). В годы войны я его не помню, мал еще был: когда он приходил из училища (а учился он на токаря) я уже спал. Манечка устроилась уборщицей в гостиницу на Сретенке. Ей даже дали крохотную комнатку в подвале. Однажды к ней приехали сестры из Харькова, все спали на полу, и всех перекусали крысы, и им делали сорок болючих уколов от бешенства. Зарплата у Манечки была 200 рублей (меньше не было), она обстирывала проживавших в гостинице командировочных: кто давал кусок хлеба, а кто и несколько кусочков сахара. На это они с Ленькой и жили. Позже Леонид поступил в Московский институт физкультуры, хотя десятилетку в деревне так и не окончил; в анкете написал, что документы сгорели в войну в деревне. О других вузах даже и не мечтал: сын расстрелянного старосты-полицая, кто ж его пропустит.

Все годы учился на «отлично», получал повышенную Сталинскую стипендию. Это было подспорьем к семейному бюджету. Начиная с 1947 года, когда я уже стал ходить в школу, более близких людей, чем мать, Манечка и Ленька, у меня не было. Каждое воскресенье я ходил в подвал гостиницы на Сретенке в гости к Манечке и Леньке. Он был моим любимым братом: студент, классный боксер (это была его специализация в институте, и к окончанию вуза от был уже мастером спорта по боксу; в послевоенные годы это звучало гордо) и на десять лет старше меня. Манечка всегда давала мне конфетку (из тех, которые давали ей командировочные), а Ленька давал ящичек с разными винтиками, гайками, какими-то реле, и я мог рыться в этом чудо-ящичке часами. Все, что мне нравилось, Ленька сразу же отдавал мне. А еще он, студент физкультурного института, ходил 1 Мая и 7 Ноября на Парад на Красной площади и приносил мне оттуда то бумажные цветы, то воздушные шарики, с которыми колонна физкультурников шествовала перед Мавзолеем. Для меня это были царские подарки!

Учился Ленька, как я уже сказал, хорошо. Ректором его института был очень известный в довоенные годы спортсмен-боксер и киноактер по фамилии Градополов. Кто помнит фильмы «Вратарь», «Первая перчатка», наверняка, помнят и красавца-боксера, исполнителя главного героя в «Первой перчатке» Градополова. Когда Ленька окончил с отличием институт, то ректор подарил ему свою книгу с надписью: «Моему любимому ученику Лене Шухину на добрую память. Градополов.» Ленька книгой очень дорожил и давал мне ее только полистать.

После окончания института его по распределению (нужно было за бесплатное обучение отработать три года там, куда пошлют) направили в город Рыбинск Ярославской области тренером в местное ФЗУ. За три года работы Леонид вывел ребят этого училища на первое место по Ярославской области почти по всем видам спорта. Талантливым тренером оказался. А потом вернулся в Москву – надо было поддержать Манечку, поскольку она, чтобы как-то прокормиться, вынуждена была распродать книги из его «спортивной» библиотеки.

В Москве у него были друзья-однокурсники: чемпион СССР по боксу Анатолий Булаков и чемпион мира по фехтованию Артур Мидлер – люди известные в то время. Они сразу же предложили устроить его на тренерскую работу (в Москве только что построили стадион «Лужники», и хорошие специалисты были востребованы). Леонид отказался: «Мне с людьми очень трудно, с железяками я чувствую себя спокойнее», – и устроился в НИИ, руководимый академиком Курчатовым на должность токаря (ведь он окончил ФЗУ по специальности токаря). Зарплата была приличная. Токарем он был «от Бога». Как-то на спор с ребятами выточил на большом токарном станке крохотный шпендель для ручных часов – для профессионалов это суперкласс. В другой раз я застал брата с самоучителем английского языка. «Лень, зачем тебе это?» «Надо язык подучить, чтобы западные новинки по токарному делу просматривать!» Не знаю, есть ли такие сознательные и дотошные токари в наше время.

Однажды к его станку подошел бородатый человек (это был сам Курчатов) и сказал: «Леонид Иванович, говорят, что кроме Вас эту деталь никто не сможет выточить. Давайте посмотрим чертежи». Для Леньки это был «звездный час».

В курчатовском НИИ на Щукинской он и проработал до самой пенсии токарем.

А еще я очень любил брата моей матери Николая Егоровича. Для меня он был дядя Коля. Сколько лет прошло с тех пор, как он умер, а перед глазами стоит как живой. Невысокого роста, но квадратный по комплекции, очень ширококостный. Обладал чудовищной силой: мать рассказывала, что в молодые годы в деревне Середа на спор с погодками отрывал от земли трактор «Фордзон». Воевал в Великую Отечественную, а до этого и в Финскую кампанию. Это позорная страница в истории нашей страны, когда маленькая Финляндия, воюя против СССР, – формально в состоянии войны находился лишь Ленинградский военный округ – погубила десятки тысяч советских солдат. У финнов была профессионально обученная, хорошо вооруженная и экипированная армия и они знали, за что они дрались, что защищали. Сорок лет спустя будет Афганистан. А еще через два десятилетия – Чечня!

Но про войну дядя Коля никогда не рассказывал. Я же был поражен, когда на его похоронах за гробом несли по русскому обычаю на подушечках ордена и медали. Я и не подозревал, что он имел столько наград! А ведь обе войны прошел простым солдатом.

После войны дядя Коля работал директором крупной овощной базы в Подмосковье. Хочу рассказать об одном эпизоде этого периода его жизни.

Однажды на базу пригнали товарный эшелон из дружественной Болгарии с партией сливы. Дело было в пятницу, т. е. впереди еще два выходных дня. Слива уже начинала портиться, через два дня она превратилась бы в «пульпу», иначе говоря, просто сгнила бы. Разгружать и обрабатывать такое «сырье» некому по случаю предстоящих выходных дней. Дядя Коля как директор овощехранилища принять эшелон отказывается. «Мудрые» партийные дядьки звонят из райкома, грозят исключить из партии и посадить. Ситуация патовая. Тогда дядя Коля своей властью распоряжается продать эту сливу прямо из вагонов по государственной цене рабочим и работницам базы (а их там были тысячи человек) и жителям близлежащих районов: выходные дни, – может быть, сварят варенье или законсервируют. Не пропадать же добру. Сливу охотно раскупили: ведь намного дешевле, чем в магазине, и, тем более, чем на колхозном рынке.

Казалось бы, принято мудрое «соломоново решение»: с поставщиками-болгарами не поссорились, слива не пропала, народ доволен, деньги государству заплачены. Но нет! Завели уголовное дело «за превышение служебных полномочий!» После долгих разбирательств дело закрыли «за отсутствием состава преступления». Но сердце солдата, прошедшего две войны не выдержало подковерной борьбы: дядю Колю сразил тяжелейший инфаркт, восстанавливаться после которого ему пришлось несколько лет. До конца жизни его мучили сердечные боли.

А ведь это был удивительно спокойный и ровный по характеру человек. Он воспитал двоих дочерей, растил вместе с ними дочь погибшего друга, содержал свою больную старшую сестру. А жили они все вместе в районе теперешнего метро «Октябрьское поле»; после войны там был поселок ВИЭМ (Всесоюзного института электрического машиностроения); в двенадцатиметровой комнате – шесть человек. Но тогда почти все так жили. Многие живут так и сейчас.

После инфаркта врачи запретили ему играть на баяне, что он очень любил делать. Так он выучил самостоятельно ноты и научился играть на гитаре (благо, не нужно было растягивать мехи баяна) это в сорокалетием возрасте! Девчонок своих он обожал, а жену Анастасию Никитичну называл не иначе, как Ласточка или Настёк.

Однажды – мне было уже лет двадцать – приехал я к нему в гости (был выходной день): на диване лежит человек-гора. Когда я вошел, он крикнул жене, которая в это время была на кухне: «Ласточка, Настёк, Бог есть!» – «С чего ты взял, старый, во сне что-нибудь почудилось?» – «Да нет. Лежу, думаю, с кем бы выпить. А тут и племяш пришел! Нет, Бог, определенно, есть!»

Вот таким и вспоминаю я своего дядю Колю. Славный русский человек! Для меня он – вечно живой.

С другими своими тетками и дядей Ваней я виделся не так часто: жили-то они в Харькове, Львове, Владивостоке. Но помню их всех. Уверен, что и они прожили отведенные им годы по-человечески достойно.

На протяжении жизни я много думал о родственных связях, о родстве кровном, душевном, о родстве по духу. Ответ нашел у классика. Там все взвешено до микрона: и кровное, и душевное, и духовное, и бесстрастное:

 
«Что значит именно родные?
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать,
О Рождестве их навещать,
Чтоб остальное время года
О нас не думали они…
Итак, дай Бог им долги дни!»
 

Классики потому и классики, что всегда правы. Для тех, кто учился в школе в 90-е годы, во время реформ в области образования, напомню: это строки А. С. Пушкина.