Текст книги "Среди людей неименитых. Воспоминания современника"

Двор и школа

Передо мной лежит старая фотография, черно-белая. 1950 год. На ней фотограф умудрился уместить весь четвертый «А» класс, сидящий за партами. Тридцать человек учеников вместе с классной руководительницей Анной Николаевной Петровой.

Ученики этого класса – почти все ребята из моего или из близлежащих дворов. Нам по десять лет. Почти все – безотцовщина. После революции было расхожим слово «беспризорники», не сироты: вроде бы отец или мать, или родня какая-то есть, но все равно они без присмотра, предоставлены сами себе, выживают, как могут. Несколько поколений советских людей воспитывались на фильме «Путевка в жизнь» и книгах о беспризорниках Антона Макаренко «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях».

После Отечественной войны в обиход вошло слово «безотцовщина» – отцы погибли на фронте. Матери зарабатывали на пропитание, а дети в это время целый день были предоставлены себе и улице. Но тогда еще была советская школа и учителя, многие из которых сами были фронтовиками, подвижнически старались из этой мелюзги, марьинорощинской шпаны вырастить советских людей.

Я помню всех своих учителей по фамилиям, именам и отчествам, хотя мне уже под семьдесят. Математику вел Василий Михайлович Вертоградов, человек невозмутимый, но позволивший, себе одного совсем уж озверевшего огольца, мешавшего вести урок, взять за шиворот и, как щенка, выбросить за дверь в воспитательных целях. На нас это произвело большое впечатление. Помню, когда кто-то не мог запомнить теорему, он наизусть на уроке геометрии прочел «Полтаву» Пушкина, и урок закончил словами: «Для математики урок потерян, зато будете знать, как надо учить наизусть». Мы хоть и дурачки были, но такие вещи оценить могли.

Русский язык и литературу преподавала Наталья Сергеевна Городецкая, всегда строго и безупречно одетая (и это после войны!) и с красиво уложенной косой. Когда я вырос, то узнал, что она была дочерью поэта Сергея Городецкого, современника Есенина и Маяковского.

Ботанике и зоологии нас учила Клавдия Васильевна Героева. Мне она мирволила, поскольку после каникул, проведенных в пионерском лагере, я приносил в школу гербарии и коллекции птичьих яиц, аккуратно разложенных на вате в коробке из-под ботинок: сколько же гнезд я разорил, придурок; утешаюсь, что в научных целях.

Рисование и черчение вела Ирина Борисовна Шелепина, совсем еще молодая, по сравнению с вышеупомянутыми учителями, женщина. Сами понимаете, что не все дети способны к рисованию, хотя раньше в гимназиях это был один из профилирующих предметов (как рисовали Пушкин, Лермонтов и многие другие русские писатели!). Но когда мы окончили десятилетку, она нам сказала: «Кто будет поступать в технические вузы, не бойтесь черчения: в девятом и десятом классах я преподавала его вам по программе 1–2 курса технических вузов. Так что вступительные экзамены сдадите запросто».

Французский язык мне преподавала очень старая женщина, выпускница пансиона благородных девиц (она говорила, что этот пансион до революции находился в здании Дома Советской Армии на площади Коммуны – теперь, кажется, пл. Суворова, – рядом со знаменитым театром). Звали ее Ольга Георгиевна Чернавина. Высокая, всегда держалась прямо (видимо, в пансионе научили), с аккуратно уложенными в высокий пучок седыми волосами – прямо какая-то графиня из «Войны и мира». Требовательная, но очень добрая. Мои вечно голодные одноклассники иногда, краснея, просили: «Ольга Георгиевна, дайте рубль до завтра». Она с нами всегда была на «Вы» – это со шпаной-то. Ольга Георгиевна говорила: «Мальчик, отвернитесь», – приподнимала подол черного платья-балахона, доставала из-под резинки чулка рублик и давала просителю. Конечно, купив пирожки с повидлом, ей долг мало кто отдавал. Но зато все ее по-детски любили, и 8 Марта, в Женский день, мы всегда на сбереженные грошики покупали ей торт, который на уроке сами же и съедали вместе с ней.

Однажды кто-то из родителей достал китайский термос (в 1950 году это было чудо!), чтобы Ольга Георгиевна могла запивать свои лекарства горячим чаем (до этого у нее на столе стояла пол-литровая банка с холодным чаем, накрытая промокашкой). Мальчишки, мерзавцы или «отморозки», как говорят теперь, могли ее послать на три буквы, на что она говорила: «Мальчик, я не поняла, что Вы сказали, но всем своим старым сердцем чувствую, что Вы мне надерзили!»

А чего стоит ее фраза, которую она произносила, если кто-то, валяя дурака, делал вид, что ее не понимает: «Мальчик, не придуривайтесь, Вы не насколько умны, чтобы позволять себе это!» Когда я, уже взрослым мужиком, читал «Уроки французского» Валентина Распутина, то плакал и вспоминал Ольгу Георгиевну. Она мечтала умереть на уроке в классе. Говорят, что так и случилось, и было ей 88 лет. Родных у нее не было.

Историк – Георгий Михайлович Дряхлушин. В революцию был председателем «Чеквалап» – Чрезвычайной комиссии по сбору валенок и лаптей. Нужно было обувать Красную Армию. Фронтовик, в школу пришел после ранения. Курил в учительской махорку, от которой все учителя выходили вон из комнаты. Если учителя стояли в коридоре, мы знали – Дряхлушин закурил самокрутку. Жил бобылем в крохотной каморке. Где-то в середине 50-х ему дали отдельную комнатку в коммуналке, и он попросил нас, пятнадцатилетних оболтусов, помочь ему перенести мебель: в каморке была железная кровать, треногий стол и один раздолбанный стул.

А на полу – десятки стопок книг, связанных веревочкой. Разве такое забудешь?! Конечно же, мы все ему перенесли на руках в его новое жилье.

Но вернемся к фотографии 4-го класса «А». Вот они, пацаны, с которыми в школе и во дворе я провел свое детство. Помню всех до одного: толстяк Ларионов – больное сердце, поэтому мало баловался, много читал и рано умер; Копчинский – отец его, погибший на фронте, был чемпионом СССР по скоростному бегу на коньках; Вовка Чернышев – здорово играл на домре; Шурик Соколов – был хорошим боксером, дослужился, говорят, до звания полковника; Сашка Ховен – тоже, говорят, стал военным; рыжий цыган Валерка Ирзун – окончил Менделеевский химический институт; татарчонок Ирек Ахметзянов – способный мальчик, трудные задачки решал быстрее всех, но потом спился и умер очень рано; Толя Лахов – окончил школу с медалью и поступил в Бауманский институт; Славик Казунов – окончил иняз им. Мориса Тореза; Митя Синельников – был в школе заядлым туристом и стал геологом; Кошелев – прекрасно рисовал, но не знаю, стал ли художником; а на первой парте справа – жизнерадостный Женька Ананьев. Мне неизвестно, как сложилась его судьба, но вспоминаю его часто. Когда мы учились в первом классе, – а то 1947 год и нам по семь-восемь лет, – какая-то учительница (не из нашего класса) сказала: «Мальчики, у кого родители рабочие, встаньте справа, а у кого инженеры – слева». До сих пор ломаю голову, зачем ей это было нужно? Все разделились на две шеренги а Женька остался стоять посередине. «А у тебя, мальчик, кто папа: рабочий или инженер?» – «А я не знаю», – сказал Женька. – «А что он делает?» – «А он драндулету с говном возит», – под общий хохот сообщил простодушный пацан. Учительница объяснила, что отец у него «ассенизатор». Таких слов мы не знали, зато мы узнали, что не все мы равны: есть дети рабочих, а есть дети инженеров.

В первые послевоенные годы страна поднималась из разрухи. Все мое окружение жило очень бедно. На групповых школьных фотографиях 1-го и 2-го классов видно, как убого одеты дети: в валенках, у многих обувь «просит каши», верхняя одежда сшита из поношенных отцовских пиджаков их многострадальными матерями. Но, худо-бедно, детей поднимали: кто-то после 7-го класса, т. е. в 14 лет, шел в ремесленное училище, а затем на заводы; а кто-то садился в тюрьму за кражи, пьянки и драки. Жили в коммуналках и деревянных бараках: «Все жили скромно, вровень, так – система коридорная: на двадцать восемь комнаток всего одна уборная!» или: «Пророчество папашино сбылось для Витьки с корешем: из коридора нашего в тюремный коридор ушел». – Так вспоминал послевоенные «сороковые» Высоцкий в семидесятые «застойные». Конечно, эти стихи мне ближе и понятнее, чем гениальные строки Мандельштама и Пастернака. Уже будучи в преклонном возрасте, я узнал, что родился Высоцкий там же, где и я, – в роддоме МОНИКИ (Московский областной научно-исследовательский клинический институт), на роддоме теперь висит мемориальная доска. Вот почему он так хорошо знал нравы Марьиной рощи и Мещанских улиц!

Я рос тщедушным и слабым ребенком – на уроках физкультуры, когда нас строили по росту, все годы я стоял в шеренге самым последним. Нас воспитывали под лозунгом: «Дети – цветы жизни», но если б знали вы, как глупы, мстительны, а, порою, жестоки эти «цветочки»! Девчонок в то время в школе не было (совместное обучение ввели много позже, где-то в пятидесятые). А там, где одни пацаны, там обязательно драки и выяснение отношений – закон стаи: «struggle for life» – борьба за жизнь по Дарвину. А маленьких и слабых всегда бьют. «Мал клоп, да вонюч!» – гласит народная мудрость. Был у нас в классе Лева Плоткин, туповатый парень с покатыми плечами, длинной шеей и плоским носом. Все звали его «гусем». Обидел меня Лева, а я на доске нарисовал мелом гуся, и когда учитель, увидев на доске мой «opus», строго спросил: «Это что такое?», – весь класс дружно рявкнул: «Лева Плоткин!». На перемене Лева сильно поколотил меня.

Поскольку мальчонка я был наблюдательный, подметив что-то смешное в своих сверстниках, я довольно похоже передразнивал их, за что и окрестили меня «Мартыном». Когда меня так обзывали, я лез в драку, но всегда бывал бит. А если дома жаловался, то отец еще и ремнем угощал.

Однажды во дворе поссорился с каким-то незнакомым мальчишкой. Он ударил меня и побежал. Я погнался за ним. Пока я его догонял, он остановился, поднял с земли кирпич и с двух шагов запустил мне его в рожу. Домой пришел – вместо лица кровавый блин. Отец еще добавил ремнем – не связывайся со шпаной. Он рассказывал, что в детстве его лягнула лошадь, а его бабка, вместо того, чтобы пожалеть мальца, отходила его еще вожжами, приговаривая: «Это ведь лошадь, а не кошка!») Эти методы воспитания он практиковал и на мне. Так что какое-то время я испытывал «комплекс неполноценности» – в школе бьют, во дворе бьют, дома бьют, а жаловаться не велят.

Но годам к пятнадцати это вдруг сразу прекратилось в связи со следующим случаем. Была у нас в классе тройка крепких ребят: Женька Горелов, Мишка Филатов (Филька) и Колька Сеземан. Последний был у них «паханом»: закоренелый второгодник, очень рослый парень, а помимо этого занимался боксом. Ребята сидели на «Камчатке», т. е. на задних партах и пили на уроках втихаря из плоских флаконов из под духов «Красная Москва» коньяк (нагляделись ковбойских фильмов, где Кларк Гейбл и Гарри Грант пьют виски из фляжек). Сеземан – его за великовозрастность звали «Дед» – меня шпынял особенно часто, поскольку я его авторитет не очень-то признавал. Как-то я окрысился на него и сказал: «Набить бы тебе рожу!» – «Может быть, стыкнемся?» – предложил он. Это значило, что после уроков в садике за школой надо было драться один на один. По правилам: лежачего не бьют, до первой крови. «Можно», – сказал я. Я отдавал себе отчет, что он на голову выше меня и намного тяжелее. Но, во мне так много накопилось обиды, что было все равно. Конечно же Колька отметелил меня «в лоскуты», но мне удалось тоже пару раз врезать и засветить ему под глазом очень приличный фингал. На другой день все в школе спрашивали: «Кто это Деду такой фартовый фонарь сработал?» – «Говорят, вроде бы, Мартын, хотя вряд ли». С тех пор меня больше никто не трогал в школе. Да и, хватит, я уже начал на девчонок из соседних школ засматриваться.

А во дворе все шло по-прежнему. Проживавший когда-то с нами в бараке вор Женька убежал из тюрьмы и приехал к своей матери, нашей соседке по коммуналке, – тете Дусе. Его уже ждал там участковый милиционер дядя Вася. Ночью его скрутили со стрельбой, матом и дикими воплями и отправили назад досиживать срок, накинув еще лет пять за побег.

А еще в нашем бараке жила еврейская семья: Наум Абрамович и Роза Ароновна Новак (мы, дворовые пацаны, знали, что племянник Розы Ароновны – Григорий Новак, живший в Киеве, – был известным тяжеловесом-штангистом, чемпионом СССР, а впоследствии «звездой» советского цирка). Роза Ароновна говорила про него: «Он очень здоровый, наш Гришка, но животом болеет, у него „отрижка“». Видимо, она имела в виду изжогу от чрезмерного употребления горилки.

Наум Абрамович работал в швейной мастерской, а по ночам «еще немножечко шил на дому». Через тонкие стены барака было слышно, как часов до двух ночи стрекотала швейная машинка, и соседи регулярно писали на него жалобы-заявления, что мешает им спать. К нам часто приходил «фин». После его визита Роза Ароновна всегда плакала. Мне объяснили, что «фин» – это финансовый инспектор и что он в очередной раз оштрафовал Новаков «за подпольную работу на дому».

У Розы Ароновны и Наума Абрамовича было двое сыновей: старший Володя и младший Арон. Володя за какие-то махинации сел в тюрьму, а Арон вернулся с фронта с перебитой осколком рукой и орденом Красной звезды. Мне, шестилетнему огольцу, он давал его потрогать.

Когда братья напивались и дрались на коммунальной кухне среди керосинок и примусов, Арон кричал: «Володя, ты не еврей, ты жид, Володя, ты позор нашей семьи!» Тридцать лет спустя я услышал у Высоцкого: «Эх, Киська, мы одна семья: мои – безвинно павшие, твои – безвинно севшие…»

Сосед на втором этаже очень ревновал жену и много раз грозил ее зарезать. В выходной день, когда жена несла с коммунальной кухни в комнату кастрюлю со щами, он подошел сзади и всадил ей в спину столовый нож. Я побежал в ближайшую больницу (ту самую, в которой родились Высоцкий и я) за врачами. Поздно. Нож вошел так, что отделил одно легкое от другого, и у нее из горла хлынула кровь. Умерла до прибытия врачей. Соседу дали десять лет «за убийство на почве ревности». Когда его увозили, он кричал дочери: «Райка, бл…, береги телевизор, вернусь, голову оторву, если пропьешь!»

Думал ли я тогда, что через каких-то десять лет я буду «показывать» Париж Анне Ахматовой и пить виски с Марлен Дитрих. А тогда я даже еще и не знал, кто они такие. Детство кончалось: не могу назвать его счастливым!

Мелкие инциденты случались довольно часто. Бараки в Тузовом переулке отапливались дровами. Дрова жильцы покупали на складах, которые находились на путях нынешнего Рижского вокзала (тогда он назывался Ржевским, поскольку поезда ходили только до города Ржев). Каждую зиму мы шли, взяв с собой санки, на этот вокзал и покупали кубометр дров (мать давала мужикам-грузчикам четвертинку водки, чтобы положили на санки побольше березовых поленьев – горят лучше, а около дома в сарае (у всех обитателей барака был собственный сарай) пилили с отцом и кололи эти дрова. За этими сараями и проходило наше детство.

Как-то раз нашли с ребятами за дровами пятилитровый бидон, думали, что это клад, а там оказался новорожденный задушенный младенец. Согласитесь, что это совсем не похоже на «Детские годы Багрова внука» и на «Детство Никиты».

Но за этими же сараями играли в «казаки-разбойники», в «войну», катались на самодельных лыжах (из досок от бочек) и деревянных коньках, прикрученных веревкой к валенкам. Там же летом играли в «расшибалку» (стопку монет нужно было расшибить особой битой, чтобы монеты переворачивались с «орла» на «решку») или в «пристенок», а кто постарше – в карты в «подкидного дурака» и, конечно же, на деньги, по копейке, а по-крупному – по гривеннику.

В соседнем бараке жили семь братьев Земцовых. Разница в возрасте у их была в один год (контрацептивов тогда не было). Похожи братья были друг на друга, как «семь капель перцовки». Они по очереди сидели в тюрьме. Когда кто-нибудь из них появлялся во дворе, мы спрашивали: «Толян, тебя же посадили, что, выпустили уже?» – А он отвечал: «Я – Колька, свое отсидел, а Толян еще сидит». Как я не загремел вместе с ними в тюрягу – до сих пор удивляюсь. Вот такое детство.

«Да какое же это детство?» – скажете вы. Отвечу, как ответил герой детских анекдотов Вовочка своей учительнице: «Вот такое х… е детство, Марья Ивановна!»

Передо мной еще одна фотография, сделанная почти 60 лет спустя после той, с которой я начал эту главу. Цветная! Сделана навороченным цифровым фотоаппаратом. На дворе весна 2008 года. За столом сидят шесть лысых и седых мужиков. Все они присутствуют на той, черно-белой, 1950 года. Они одни остались живы во второй половине XX века и совершили целый подвиг, чтобы встретиться. На той, первой фотографии, они тоже лысые, оттого, что всех стригли наголо, чтобы не завшивели (после войны мыло было дефицитом; как известно, перед войной, во время и после войны соль, сахар, мыло, спички – дефицит!). А сейчас, в XXI веке они лысые оттого, что волосы и зубы выпали от старости. Но они выжили! А некоторые еще и работают, если и не во славу Родины, то хотя бы для того, чтобы еще пожить: ведь интересно, а что же будет дальше. Перечислю всех; они это заслужили всей своей жизнью: Игнатов Александр Васильевич (Рыжий) – журналист-международник, всю сознательную жизнь проведший в Африке, Европе и Латинской Америке; Шишов Владимир Сергеевич (Шишка) – трижды был Чрезвычайным и Полномочным Послом Советского Союза в арабских странах; Варшавский Александр Давидович – полковник химических войск ВС СССР, ныне – руководитель строительной компании; Крельберг Всеволод Самуилович (Крендель) – ранее инженер-ракетчик, а сейчас – главный менеджер крупной строительной компании; Свечарник Валерий Давидович (Слон) – разработчик ракетных систем, живущий сейчас во Франции; Филатов Михаил (отчества не знаю) – Филька) и ваш покорный слуга – Матисов Валерий Иванович (в школе – Мартын, в институте – Гегемон), остальное о нем можно узнать из книги «Средь хрупких муз и мудрых дядек. Мемуары конформиста».

Жизнь каждого из них, на мой взгляд, захватывающий роман. И я многое знаю из их рассказов и из своих личных наблюдений. Но писать не буду – могу что-то напутать или их обидеть, или, не дай Бог, выдать государственные секреты. Ведь у каждого «в шкафу есть свои скелеты». Хорошо, что они еще живы; многих других уже давно нет на этом свете. Царство им небесное!

МГИМО

Школа, а вместе с ней и детство, закончились. Впереди вся жизнь. Хотелось, конечно, многого. Например, начитавшись книг Поля де Крюи «Борьба с безумием» или Николая Амосова «Мысли и сердце», хотел податься в медицину; обязательно в нейрохирурги, или хотя бы в кардиологи! Спасать людей – вот высокая цель, вот ради чего стоит жить! Наверное, многие так думают в 17 лет, даже те, кто «ушел в революцию». Не смейтесь, ведь нас воспитывали на книгах «Овод» Э. Л. Войнич, «Как закалялась сталь» Н.Островского, «Разгром» А.Фадеева и т. п. Но «в революцию» почему-то не хотелось.

Задумал поступать в Полиграфический институт на книжнооформительское отделение. Уж очень я любил читать книги, особенно, если они с хорошими иллюстрациями. А такие книги в 40-50-е годы были, и их можно было взять домой на неделю в любой районной библиотеке, но поскольку в нашем бараке особенно не почитаешь, то я предпочитал сидеть в читальных залах. Недалеко находилась районная библиотека им. А. С. Грибоедова; в ней-то я частенько и просиживал до самого закрытия.

Пришел в Полиграфический институт, принес папку со своими детскими рисунками. Строгие дяди и тети посмотрели и сказали: «Задатки, молодой человек, у Вас определенно есть, но Вам нужно годик-другой походить в изостудию. А потом приходите».

Ничего себе, годик-другой, а там, глядишь, загребут в армию. В армию, как и «в революцию», тоже не очень хотелось, – уже «навоевался» во дворах Тузова переулка.

С этими мыслями я и брел по коридору школы (нужно было взять какую-то «форму 86»), а навстречу идет директор школы Ирина Васильевна: «Матисов, ты куда поступать будешь?» – Я, честно говоря, даже и не подозревал, что она знает мою фамилию, ведь нас было человек пятьдесят выпускников, а в моем классе она ничего не преподавала. – «Да вот не знаю и сам». – «А как насчет МГИМО?» – Я знал, что это был уже тогда «престижный и элитный» институт, куда брали детей высокопоставленных родителей, да и то по рекомендации райкомов комсомола или партии, с производства или из армии. Мне и в голову не приходило думать об этом институте. Я вяло ответил: «Туда же нужны рекомендации, просто так не придешь с улицы». – «Рекомендацию мы тебе дадим, только сдай хорошо экзамены. Ну так как?» – До сих пор ломаю голову, что это было: Его Величество Случай или Божий промысел?

Из нашего класса пошли сдавать экзамены четверо: Саша Игнатов, Игорь Овсянников, Володя Шишов и я. А из параллельного 10 «Б» – Коля Афанасьевский. Все пятеро были приняты! Все – студенты Восточного факультета Московского Государственного института международных отношений МИД СССР. Всех определили в академическую группу, в которой изучали арабский язык, поскольку пока еще мозги не забиты семейными проблемами, восточный язык учить легче. Ребят, которые проработали по два-три года на производстве или отслужили в армии и уже успели жениться и подзабыть знания, полученные в школе, в основном брали на Западный факультет.

На курсе мы были самыми молодыми – ведь прямо из школы. Было еще четверо из другой языковой спецшколы, английской. Такие же юные оболтусы: Вовка Воробьев (тощий), Вовка Корнеев (толстый), Сашка Кутузов (умный!) и Олег Коробко (никакой).

В 1960 году двадцать африканских государств освободились от колониального владычества Франции и Англии и, получив независимость, должны были стать членами ООН. 1960 год был объявлен «Годом Африки». Мудрые дядьки в ЦК КПСС давно предвидели процесс развала колониальной системы, который «пошел» сразу же после Второй мировой войны, и понимали, что нужно будет устанавливать дружеские отношения с молодыми африканскими государствами – членами ООН. Соцстраны в те годы в ООН были в «капиталистическом окружении», т. е. в изоляции.

Года за два до этих событий во время занятий по военной подготовке наш преподаватель военного перевода полковник Остапенко, построив взвод, скомандовал: «Кто желает изучать африканские языки – шаг вперед!» Мы и шагнули.

В институте была создана академическая группа по изучению амхарского языка (Эфиопия) и языка суахили (Кения, Уганда, Танганьика). Готовили будущих африканистов. Позже была даже создана Кафедра африканских языков: фульбе, бомбара, хауса, малинке. В 90-е в связи с тектоническими изменениями на международной арене все это развалилось. А жаль!

Итак, «африканисты» грызли гранит науки и особо много тратили сил и времени на изучение «диких» языков. Честно говоря, усердствовали не чрезмерно – лишь бы сдать экзамены и зачеты; школяры ведь еще, в голове – ветер. Ну если не ветер, то девочки и выпивка уж наверняка. Ни за что не поверю, что кто-то в семнадцать-восемнадцать лет избежал этих соблазнов и думал только «о влиянии солнечных лучей на рост телеграфных столбов». Наверное, бывают и такие, но из них вырастают Королевы, Курчатовы, Капицы и Ландау (хотя, последний успевал и то, и другое).

Первые четыре года пролетели незаметно. Конечно же, наша «африканская» группа была самой беспокойной в институте – в других академических группах контингент был постарше и, следовательно, посерьезнее. Африканисты же, еще нас называли «спецшколовцы», доставляли немало хлопот институтскому руководству: было все – и «фарцовка», и семейные разводы (тоже криминал), и прогулы лекций, и «пьяные» разборки.

Но было не только это. Были и походы в кино, на футбольные матчи и на боксерские поединки. Были прогулки по тогдашней (еще «окуджавовской» Москве). Или просто шли пешком из института домой с друзьями, или с симпатичной однокурсницей. Тогда-то и написалось:

 
Ты идешь, идешь Москвою,
Ветку липы теребя,
И глядят с немой тоскою
С неба звезды на тебя.
 
 
    Сыплют пухом мягким, нежным
    В темных парках тополя,
    И как будто шалью снежной
    Там укутана земля.
 
 
Храм Господний громоздится
Четким профилем голов,
Воронье вверху гнездится
Возле самых куполов.
 
 
    Особняк времен Ростовых
    Спит, прикрыв глаза окон,
    И от сумерек лиловых
    Тень упала на балкон.
 
 
А шаги звучат так глухо
В бледном свете фонарей:
Может, шли здесь Пьер Безухов
И печальный князь Андрей.
 
 
    И от призрачного блеска
    Наплывает мыслей хлам…
    Мать твою…, в глаза вдруг резко
    Свет неоновых реклам!
 

Судите сами о художественных достоинствах моего «поэтического продукта на выходе», но, думаю, что в восемнадцатилетнем возрасте лучше быть придурком-романтиком и писать стихи, чем «ширяться» в подворотне (или даже на квартире – «на хазе», как говорили тогда). Нормальные люди в этом возрасте должны писать стихи и влюбляться в девушек. Настоящий поэт позже об этом времени написал: «А еще вином много тешились, разоряли дом, дрались, вешались!» Но в 1960 году поэт сам был очень молод: «Где твои семнадцать лет?» – «На Большом Каретном!»

К 4–5 курсу все осталось позади; вроде повзрослели малость и остепенились. И стали вступать во взрослую жизнь. Кого-то направили на работу в посольства. Меня – в посольство СССР в Эфиопии, а Сашку Игнатова – в наше посольство в Того. Игорь Овсянников тоже оказался в Эфиопии, в Аддис-Абебе, но он был направлен как отличник на дальнейшую учебу в императорский колледж. Коля Афанасьевский почти год работал в Гвинее переводчиком с группой советских инженеров (СССР оказывал развивающимся странам Африки научно-техническую помощь). А когда четверокурсники и пятикурсники стали возвращаться из заграничных командировок и стажировок, то оказалось, что кому-то пришлось брать академический отпуск, а кого-то вообще исключили из института за «нарушение правил поведения советских граждан за рубежом». Популярная в наше время хохма: студент дает телеграмму домой родственникам: «Вылетел из института (или из КПСС) тчк. Встречайте тчк.»

Но, как бы там ни было, студенческие годы подходили к концу. Сколько лет прошло, а помню наш студенческий гимн:

 
«Течет века Москва-река,
Ветхий дом там от старости кренится.
Пройдут года, но никогда
Наши чувства к нему не изменятся.
       Вот год пройдет, и курс пойдет
       Жизнь вышагивать брючками узкими
       За Крымский мост, за сотни верст
       Где нечасто встречаются русские…»
 

Так потом все и было. Не все выпускники нашего курса были взяты на работу в Министерство иностранных дел: многие ушли на преподавательскую работу в разные НИИ, кто-то был распределен в КГБ и другие хитрые организации, а иные подались в журналистику. Толковые специалисты с хорошим знанием иностранных языков, да еще с хорошей политической подготовкой были востребованы повсюду. Те же, кто был распределен на работу в МИД, стали «коллегами».

В МИД распределили лучших студентов. Важность этого государственного учреждения прекрасно понимал еще Петр I, приписав собственноручно на документе, озаглавленном «Определение коллегии иностранных дел» следующие слова: «К делам иностранным служителей коллегии иметь верных и добрых, чтоб не было дыряво, и в том крепко смотреть; а ежели кто непотребного в оное место допустит или, ведая за кем в сем деле вину, и не объявит, то будут наказаны яко изменники».

Кадровики, подбиравшие сотрудников на работу в МИД СССР, хорошо усвоили этот наказ самодержца.