Текст книги "Комедианты"

Соблазнение через Толстого. Я пытался представить себе эту сцену. Романтическая обстановка в духе историй «Плейбоя», свечи или звездное небо. Он говорит о судьбе, иногда называя ее роком. «Война и мир»… Человек не волен… Мы должны покориться своей судьбе, такова воля… Как только увидел Вас (они и в постели были на вы)…

– Ну, и? – повторил я вопрос.

– Как!… Ты!… Ты…

Ты хватала воздух ртом, не находя слов.

– Ну, изменила, дальше что? Чего ты хочешь?

Тогда ты и бросила мне оскорбление, достойное голливудской мелодрамы середины шестидесятых:

– Ты не мужик!

Глава 4

– А вы хитрая лиса, Дюльсендорф.

– Это, надо полагать, комплимент?

– Все свернули, закрыли лаборатории, спрятались в этой дыре. Кого вы пытаетесь обмануть?

– Не знаю, скорее всего, себя. Больше всего на свете мы любим обманывать себя. Так уж сложилось.

– Поэтому вы сделали вид, что все свернули?

– Есть время собирать…

– Я это где-то уже читал. Но почему именно здесь, в этой дыре, почему он?

– Вы слишком наблюдательны для…

– Для дилетанта, вы хотели сказать?

– Вас трудно назвать дилетантом.

– Бог с ним, не в названии дело. Скажите лучше, как успехи?

– Еще не знаю.

– Не скромничайте.

– Я не скромничаю. Если вы достаточно в курсе, то понимаете или должны понимать, что так называемый результат имеет внезапный, квантовый характер, поэтому говорить о чем-либо в процессе, по меньшей мере…

– Успокойтесь, Дюльсендорф, не надо изливать на меня свою желчь. К тому же я, скорее, жертва, нежели…

– Вы жертва?! Не смешите.

– А ведь это действительно так.

– Еще кофе?

– Не откажусь. Сегодня вы очень любезны.

– Это потому, что я смирился с вашим существованием. Я слишком стар, чтобы тратить силы на ненужные сантименты.

– Это точно. Вы намного старше, чем можно предположить. Сколько вам лет, Дюльсендорф?

– Это к делу не относится.

– Относится, мой друг, еще как относится. Столько же не живут? Я прав?

– Ну, я живой. Значит, живут.

– Чем вы там занимались у себя в лаборатории?

– Проблема взаимоотношения человека и власти в условиях…

– Только не говорите, что вы действительно занимались этой ерундой.

– Ерундой? Любовь к вождям, энтузиазм, всенародное счастье, причем, заметьте, без лагерей и аппарата насилия. Вся страна, весь мир, все человечество дружными рядами, все как один… Любое правительство…

– И вы действительно работали в этом направлении?

– Несомненно. И долгие годы только над этим.

– Тогда почему же ваш эксперимент провалился?

– Я бы не стал говорить о провале. Большевизм, Третий Рейх… Конечно, пытаться объяснить поведение народных масс исключительно влиянием результатов эксперимента… но и не без того. Тогда мы достигли больших результатов, и массовая апробация была просто необходима, но выявленные в связи с этим недостатки… Кстати, полностью никто не отказывался от технологий. День десантника еще никто не отменял. Масса людей оббивает пороги военкоматов, чтобы быть полезными Родине. Кто надо покаялся, кто надо покончил с собой. К тому же всеобщий пароксизм – это не совсем то, чего мы хотели. Слишком уж бросается в глаза.

– К тому же вы не были единственным человеком, для кого путь к власти…

– Здесь я с вами не соглашусь. Власть меня никогда не интересовала. Власть – это хлопотно. К тому же надо быть пешкой, чтобы стремиться стать королем, да простят меня шахматисты. Я стремился к контролю и независимости. Я чужд тщеславия и роскоши – за все в этой жизни приходится платить. Если продолжить шахматную аналогию, меня больше интересовало то, что находится за пределами доски.

– Так что же случилось, Дюльсендорф?

– Побочные эффекты. Эксперимент стал давать побочные эффекты, и некоторые из них по своему значению были намного важней, нежели эксперимент как таковой.

– Например, бессмертие?

– Ну, о бессмертии говорить еще рано. Я бы назвал это долголетием.

– Деньги?

– Вы пошлы и мелочны.

– Только не говорите, что вас все еще интересовал вопрос лояльности.

– Меня интересовали новые горизонты. К тому же у меня были благоприятные условия для работы. Мне даже не приходилось ничего скрывать. Достаточно было не обращать на некоторые аспекты их внимания. Проблемы появились с вашим исчезновением. Они так и не смогли понять, как вам удалось скрыться в предельно охраняемом месте.

– Не смешите меня, Дюльсендорф, из этого клоповника мог удрать любой.

– Это была только видимость. Одно из условий эксперимента. Но вы действительно ушли помимо нашей воли.

– И как вы это им объяснили?

– Безопасность – не мое дело.

– Вы не стали оправдываться? Умно.

– Я начал шуметь. Потерять такой ценный экземпляр, как вы…

– Поэтому вы охотились за ней?

– Ее способности намного сильнее ваших. Этим и объясняется успех…

– Я бы не стал называть это успехом.

– Почему?

– Учитывая ее нынешнее положение.

– Ее нынешнее положение намного завидней, чем наше с вами, просто вы не хотите этого признавать.

– Знаете, Дюльсендорф, а ведь я собирался вас уничтожить.

– Да? И что вас остановило?

– Я вдруг понял, к чему вы действительно стремитесь. Вы правы, власть или бессмертие – слишком мелкие для этого цели.

– Не стоит об этом вслух.

– Как скажете.

– Это в наших общих интересах. Я ведь тоже кое-что о вас понял.

– Когда?

– Когда вы позволили мне уйти. Вы пытались воссоздать…

– Об этом тоже не будем вслух.

– Хорошо. Не будем, так не будем. Знаете, в чем вы просчитались? Вы думали, что я тоже способен… На самом деле это не так. Мне нужен поводырь. Как, собственно, и вам.

– Мне нужна она.

– Мне тоже. Думаете, она была жертвой?

Глава 5

Лариска. Ее появление было столь же закономерным (если, конечно, можно говорить о закономерности в подобных вещах), как доказательство школьной теоремы или результат классически разыгранного гамбита, не говоря уже о законах жанра, которые настойчиво требовали…

Мы расходились с тобой, как солнечные лучи, как непараллельные прямые или лучи угла. Наша точка пересечения, о как давно это было, наш незначительный угол расхождения какое-то время еще создавал иллюзию параллельности, но чем дальше…

Ты все больше уходила в так называемую приличную жизнь; жизнь, как у всех, тогда как для меня это было хуже смерти. Социальная тюрьма, конечно, не столь страшное явление, как тюрьма государственная или армия, или… Никто тебя не пытается бить, насиловать в задний проход, никто не изобретает изощренные дембельские шутки, но довлеющая паутина «так принято», ницшеанский дракон «ты должен», тонкая форма рабства с лоботомией в виде традиций и приличий. Кастрированный серый мирок, в который ко всему прочему вторгся твой бог, оттеснив меня на задний план.

Религия затягивала тебя с фатальностью трясины, с обреченностью большого наркоманического синдрома, запечатывая глаза и уши, лишая разума, воли и понимания. Ты могла воспринимать реальность только через призму религиозной дозы, через паутину писания, теряя последнюю критичность и способность мыслить. Первостепенными стали давно уже вымершие слова твоего древнего бога и зажатый в корсет благообличия образ еврейского парня, которому, кстати, ничто человеческое было не чуждо.

Твою жизнь полностью заполняли работа и бог. Твой босс, обнаружив в тебе ценного сотрудника, решил поднять тебя до нужного уровня при помощи бесчисленного количества учебных семинаров, на которые я отпускал тебя с радостью. Я сажал тебя в самолет, после чего буквально из аэропорта звонил Ларисе, и мы отправлялись на дачу. Дачу ты не любила. Скорее всего, тебя перекормили в детстве огородами, на которых твоя семейка пыталась выращивать картошку. Для тебя до сих пор дача – это пыль, тяпка и зной. Я же обожал дачу как возможность побыть наедине с природой, отдохнуть от всех этих рож, а в последнее время и как возможность побыть с Ларисой наедине. Она вообще была дитем природы и могла часами гоняться за бабочками. Стоило ей выехать за пределы города, как она тут же превращалась в ребенка.

Иногда на дачу приезжала и ты. Это случалось, когда тебе надо было кого-то угостить, какого-нибудь важного столичного гостя, которому опостылели рестораны и прочие атрибуты городской жизни. Уха, шашлыки, домашние пирожки, свежий воздух… Эти люди умели ценить изысканность простоты. Не все, но весьма и весьма многие. Ты отправляла меня организовывать праздник, а сама появлялась уже потом, практически перед приездом гостей, когда надо было накрывать на стол (ты мне этого не доверяла). Протокол требовал присутствие мужа за столом, и тут я не пытался выделываться. Для тебя это была карьера, твоя жизнь, то, к чему ты стремилась, и я не хотел портить тебе все. Более того, я всегда поддерживал тебя в твоих начинаниях. Перестав быть супругами, мы остались неплохими друзьями, к тому же я был далек от того, чтобы валить на тебя все шишки. Просто мы не сошлись характерами, что ли, но это совсем не значило, что ты или я были плохими. К тому же мы все еще оставались мужем и женой.

Тем летним днем мы грелись с Лариской на солнышке на безлюдном участке песка, окруженном с трех сторон лесом. С четвертой путь воображаемым супостатам преграждала река. Деревня в пятнадцати минутах от города. Музей-заповедник со своими заповедными алкоголиками, разграбленными музеями и действующим монастырем. Здесь не бывало практически никого. Туристы целлюлитной грудой громоздились на так называемом пляже, местные сюда тоже не заходили – далеко от пивных точек. Да к тому же надо было немного пройти по колено в грязи. Но игра стоила свеч.

Лариска, это дитя урбанизации, отправилась бороздить неизвестность в босоножках на высоких каблуках, но держала себя молодцом и даже не хныкала. Вскоре, правда, она вспомнила о пользе ходьбы босиком. Босоножки оказались у меня в руках, а она умилялась всему, как маленькая, гонялась за ящерицами, визжала при виде ужа и махала руками, глядя на цаплю. Вылитая кортасаровская Мага. Поэтому я так ее и называл.

– А что бы ты мог сделать ради любви? – спросила Мага, сладко потягиваясь.

– Любить.

– Нет, я серьезно. Чем бы ты мог пожертвовать ради любви? Ради меня, например?

– Не знаю, милая, – я не люблю разговоры о любви в духе женских романов, – сейчас очень легко говорить о том, что сделал бы в какой-нибудь ситуации. Очень легко быть на чужом месте. Гораздо легче, чем на своем.

– А я для тебя готова на все.

– Ты серьезно?

– Серьезней не бывает.

– То есть, ты со всей ответственностью заявляешь, что готова ради меня на все. Я правильно тебя понял?

– Да, – согласилась она, готовясь к подвоху с моей стороны.

– Тогда брось курить.

– Что?

– Брось курить.

– Что за глупости?!

– А как ты хотела. Сделаю все – это далеко не всегда означает дам денег или брошусь в воображаемые огонь и воду, тем более что мне от тебя нужно не это. А здесь маленький каждодневный подвиг, причем, заметь, кроме пользы, от него ничего не будет.

– У тебя детство в жопе не отыграло?

– Я тебя за язык не тянул.

– Да, но…

– Хорошо, дорогая, ты можешь курить сколько угодно, но тогда ты должна признать, что все твои слова о любви – пустая болтовня.

– Но я люблю тебя!

– Я верю каждому твоему слову до первой затяжки.

– Ты серьезно? – Она пристально посмотрела мне в глаза.

– Серьезней не бывает. Ты же знаешь, я не шучу в подобных вопросах.

– Хорошо. Я больше не курю. Но и ты должен бросить.

– Почему?

– Потому, что это провокация, потому что, когда бросаешь курить, курение близкого человека вызывает отвращение. К тому же раз ты требуешь от меня этой жертвы, значит, ты сам должен быть к ней готов. Я так это понимаю.

– Согласен.

Мага скомкала пачку с оставшимися сигаретами и выбросила в воду.

Домой возвращались молча. Сказывалось никотинное голодание.

– Ты чего такой? – спросила ты прямо с порога.

– Курить бросаю.

– И как?

– Херовей некуда.

– А зачем?

– Хватит. В моем возрасте пора уже начинать думать о здоровье.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, – сказала ты, закуривая сигарету.

– Наверно, – буркнул я и ушел к себе в комнату.

Следующие две недели прошли просто ужасно. Я не находил себе места. Мало того, что хотелось курить со страшной силой, у меня чесались зубы, раздражало буквально все, меня трясло. Я не мог спать. При этом мне постоянно надо было что-то жевать. Жвачки уходили тоннами, я опустошал холодильник с бешеной скоростью. К концу недели я понял, что, если ничего не предприму, сойду с ума. К тому же ты продолжала курить в квартире, доставляя тем самым мне дополнительные мучения. Маге, наверно, тоже было несладко, но она держалась молодцом и даже звонила мне иногда по телефону. Я же только и делал, что ел и валялся на диване.

Тогда мы и начали спать раздельно. Ты продолжала дымить, как паровоз, а для меня запах табака стал невыносимым. Если вначале он хоть немного снимал состояние абстиненции, то потом у меня возникло стойкое к нему отвращение. Когда же после долгих и упорных боев я выгнал тебя курить на балкон, между нами окончательно опустился железный занавес. С Магой…

Мага старше меня на пять лет, и это во многом определяет наши взаимоотношения. Ее любовь сопровождалась положенными по штату страхами, истериками и сомнениями. Она боялась каждой молодой ссыкухи, стоило той на меня посмотреть чуть внимательней. Нет, она не устраивала мне совсем уж бурных сцен, ведь она достаточно умна. Она нервничала, переживала в себе, становилась грустной. Мага нервничала еще и от отсутствия сигарет. Она не курила, не курил и я. Это словно контракт, подписанный кровью. Тогда, на пляже, мы словно бы совершили магический ритуал, отступление от которого подобно смерти. К тому же, только бросив курить, начинаешь понимать, как убивала тебя эта гадость.

Я тоже люблю Магу. Люблю безумно, люблю как никого на свете. Мага для меня все. Даже дама под вуалью стала меня интересовать постольку поскольку. Одно только присутствие Маги действует, как достаточно крутой кайф, даже зрачки становятся другими.

Я был нянькой, любовником и папочкой в одном флаконе. На конспиративной квартире (мы снимали квартиру) я появлялся несколько раньше ее, наводил при необходимости порядок, готовил еду, если мы никуда не шли, перестилал постель. К приходу Маги все уже было готово. Когда она появлялась, я раздевал ее, разувал, надевал ей носочки и тапочки, целовал ножки. Я купал ее в ванной, кормил в постели, приводил в порядок вещи.

Я получал огромное удовольствие от всех наших маленьких штучек. К тому же Мага… Она капризничала, вредничала, устраивала показательные шоу в присутствии редких посвященных, но никогда не пыталась трактовать мое поведение как проявление слабости, хотя любая другая на ее месте…

С Магой никогда нельзя было угадать ничего заранее, она была непредсказуемой, загадочной, Сфинксом в человеческом обличии. Бывало, мы накидывались друг на друга уже с порога и занимались любовью, как будто делали это в первый и последний раз в жизни. Иногда она была холодная, как полярные льды, и мы могли все свидание смотреть телевизор, пить чай или просто спать в самом буквальном смысле слова.

Временами Мага срывалась, и тогда на меня сыпались угрозы, подарки, обещания вечной любви. У самой Маги денег нет, но ее папочка занимает слишком серьезное положение, чтобы отказать ей в маленькой просьбе тысяч так на несколько.

Тогда я в миллионный раз пытался ей объяснить:

– Пойми, глупыш, мне ничего этого не надо. Я не гожусь на роль Барби или альфонса. К тому же в этом случае в наши отношения должен вмешиваться твой папочка, а я этого не хочу. Не спорь, пусть наши отношения остаются нашими отношениями или отношениями между нами. Я люблю тебя, ты любишь меня. Все. Мне больше ничего не нужно.

– Ты так говоришь, потому что пока не встретил какую-нибудь молодую…

– Ты что, думаешь, я с тобой потому, что никого нет рядом получше? Думаешь, я себе бабу не могу найти?

– Вот видишь…

– Что видишь? Я с тобой потому, что мне нужна ты, только ты и никто, кроме тебя. Понятно? Я люблю тебя, дуреха ты моя.

Такие разговоры могли длиться до бесконечности, и когда мне надоедало спорить, я брал ее практически силой, ей это нравилось, и только в моих объятьях, уже после излияния страсти, она успокаивалась и засыпала. Я засыпал следом.

И вдруг, словно гром среди ясного неба, совершенно неожиданный, странный, нелепый звонок от Маги.

– Выслушай меня внимательно. Только не перебивай. Хорошо? – ее голос дрожал и срывался.

– Что… Что случилось, милая?

– Я… я люблю тебя больше жизни, но я должна… Не приходи ко мне больше… и не звони…

– Да что случилось, Мага?!

– Я буду любить тебя всегда…

Короткие гудки срезали меня, как автоматная очередь. Как был в тапочках, я выбежал из дома.

– Такси!

На мой призыв откликнулся старичок в прогнившей и перекошенной «копейке».

– Жми, – я назвал адрес. – За скорость плачу отдельно.

– Понял. – Он рванул с места.

То ли мужик был неразговорчивым, то ли он по моему виду понял, что меня сейчас лучше не трогать, но ехали мы молча, а самое главное, быстро.

Я затарабанил что есть силы в ворота. Я совсем забыл про домофон. Дверь открыла зареванная Мага.

– Я же просила тебя не приходить…

– Что случилось?

– Я не могу тебе этого объяснить…

– Что случилось, Мага?

– Нам надо расстаться…

– Вы что, сговорились? Вчера жена, сегодня ты?

Мага не обратила на мои слова ровным счетом никакого внимания. Она толком ничего не могла объяснить. Да, она меня любит больше всего на свете, но она должна уехать, надолго. Нет, мы не можем уехать вместе. Все это она говорила, ревя навзрыд, и вообще она была в истерике. Сказать честно, я был не лучше. Я тоже ревел вовсю, совершенно не скрывая своих слез. Я любил Магу. Она любила меня, я это видел. Я представить себе не мог, что могло случиться. Она же наотрез отказывалась мне говорить.

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– Во сколько?

– В полдень. У нас еще есть время.

Я был на грани сумасшествия. Наверно так чувствует себя человек, обреченный на смерть. В моем мозгу работал секундомер, отсчитывая последние наши с Магой секунды. Говорят, что, когда человек пребывает в состоянии аффекта, он ничего позже не помнит. У меня совсем стерлись из памяти эти несколько часов с Магой.

Я пришел в себя, когда ее самолет взлетел в небо. Я вдруг очнулся в аэропорту посреди зала ожидания. Я был без сил. Если бы сейчас не нашлось сиденья, я бы упал замертво на грязный пол. Как я не попал в милицию? Небритый, всклокоченный, с глазами маньяка, в комнатных тапочках на босу ногу – я так и не обулся. Я вдруг почувствовал глубокую апатию ко всему, словно вместе с Магой меня покинула сама жизнь.

Немного подумав, я взял такси. Дома я слегка переоделся, надел носки и туфли и отправился к Вовику. В тот момент это была единственная альтернатива петле.

Глава 6

У Вовика была пьянка. По крайней мере, во всех окнах горел свет, громыхала музыка, а на балконе курили заметно подвыпившие девицы. «Тем лучше», – подумал я. К тому же, влекомый желанием излить душу, я прихватил с собой бутылку водки. – «Тем лучше. Будем пить, а не разговоры разговаривать».

В подъезде было как всегда темно. Воняло котами и чем-то кислым. Наверняка опять сосед Вовика сверху или кто-то из его друзей. Повадились, уроды, в подъезде гадить. То обоссут все, то обрыгают, а один раз даже насрали посреди лестничной площадки. Уже все уборщицы от них поотказывались. Вовик алкашей терпеть не может. Ненавидит их лютой ненавистью. Соседа своего мордует каждый раз при встрече. Хорошо мордует, основательно. Как он его еще не прибил? А ведь за такую мразь и посадить могут. Нет, чтобы их отстреливать вместо бродячих собак.

Дождавшись паузы между песнями, я забарабанил ногами в дверь (звонка у него не было).

– А, это ты? – Вовик был заметно пьян. – Заходи. Пить будешь?

– Буду. Держи, – я протянул ему бутылку.

Немного подумав, или, как любят говорить военные, оценив обстановку, я решил не разуваться. Погода была сухой, а на полу у Вовика был давно мечтающий о мытье линолеум со следами пепла, вина, пива, салата и еще черти чего.

Как всегда у Вовика был фуршет. Жил Вовик один, готовить терпеть не мог, питался в забегаловках или у друзей. Иногда ходил к матери… Все давно уже поняли, что к нему надо приходить, предварительно плотно покушав, потому что кроме орешков, чипсов, бутербродов с подозрительной колбасой и иной малосъедобной ерундой, у него ничего не было. Зато выпивки всегда было море.

Я навел себе водки с тоником, предварительно вымыв стакан. Теперь надо было где-то устроиться так, чтобы меньше бросаться в глаза. Словно бы специально для меня в укромном уголке пустовало вполне подходящее кресло, где я и разместился, прихватив с собой нужные бутылки.

Публика была разношерстной. Несколько подростков, одетых, как пародия на бруклинских негров, изрядно пьяный субъект в костюме и при галстуке, пара наших общих приятелей и, конечно же, девочки наилегчайшего поведения, но бесплатные. Вовик предпочитал блядей.

– Ты чего такой? – спросил Вовик.

– Меня Мага бросила.

– Как?

– Вот так.

– Ни хрена себе! Чего это она?

– Понятия не имею. Она так и не смогла толком ничего объяснить.

– У вас же вроде любовь была?

– Почему была?

– Так какого…

– Не знаю. Я ничего не знаю. Сначала жена, теперь Мага…

– Может, это у тебя кармическое?

– Хуическое! – выругался я.

– Я сейчас, – сказал Вовик и исчез в туалете, оставив мне внушительную пятку.

Меня как-то сразу прибило к земле. Я хотел умереть, покончить с собой, если не взаправду, то хотя бы полностью заглушить себя алкоголем.

С Вовиком мы дружили с детства. У нас была общая страсть, а именно тяжелый рок. Это было еще в эпоху бобинных магнитофонов и студий звукозаписи. У Вовика был тогда бобинный «Акай» – мечта любого меломана, а у меня шкаф пленок и доступ к первым копиям с новых забугорных пластов, совсем еще без «песка», не говоря уже о более крупных дефектах. Фактически мы были обречены на знакомство. Потом были девочки (обычно его подруги, но на моей квартире), выпивка, рок-концерты. Нам даже комсомольские билеты вручали в один день, на открытии памятнику Ленину на главной площади города как лучшим из лучших.

Вовик был единственным из моих друзей, кто знал о Маге.

– Обобщения, – вспомнил я вдруг наш разговор во время прогулки. Мы часто гуляли с Вовиком по вечернему городу, спускались к реке, забредали в дебри частного сектора, в район трущоб и заброшенных фабрик. Особенно мы любили небольшой райончик, который практически не изменился со времен советской власти. Такие же улицы, дома, магазины. Все тот же кинотеатр, который когда-то считался очень даже крутым, и куда мы ходили в холодные дни пить вино или пиво. Попадая в этот райончик, я вновь оказывался в середине восьмидесятых… Мы садились на любимую лавочку у вечного огня, который заменял нам камин, и открывали дверь в чулан с воспоминаниями. Когда-то один из городских хулиганов попытался жарить на вечном огне курицу, которую он где-то умудрился поймать и разделать. Его тогда забрали в милицию и избили до такой степени…

– Обобщения, – говорил я, скорее себе, чем Вовику, который думал о чем-то своем, позволяя мне умничать в свое удовольствие, – половина наших проблем существует в результате обобщений. Мир – бардак, бабы – суки, мужики – козлы, молодежь – тупая… и так далее. Мы смотрим друг на друга сквозь прицел-перекрестие осей координат, дающих точное местоположение объекта в бесчисленном множестве классификационных таблиц. А каждая тварь является уникальным, единственным в своем роде творением, каждый камень, каждая частица… Я, например, знаю одного мужика, бывшего начальника ГАИ. Очень обязательный, порядочный человек, и так далее. Взять хотя бы Лариску. Умная баба, насквозь меня видит, книжки читает, а иногда такое сморозит. А все почему? Она меня классифицирует, а потом начинает просчитывать мое поведение на основании своей классификации. Я пытаюсь вести себя иначе, но она вбила себе в голову… Она все время ждет, что я ее брошу, найду себе молодую дуру и брошу. Или пакость сделаю в самый неподходящий момент. Тут еще наши отношения с женой… Лариска ревнует к каждой юбке, боится, что загуляю.

– А ты от нее не гуляешь?

– От Лариски? Ни разу. Даже и не пытался. Не хочу никого больше, даже думать не хочу. К тому же у нас никаких с этим проблем.

– Не гони.

– Да не гоню я! Чего мне перед тобой рисоваться?

– Я такого не понимаю, – Вовик воспринимает личную жизнь, как нечто среднее между спортом и охотой. – Мне всегда хочется чего-то нового.

– Ты баб за людей не считаешь, для тебя они не более чем средство для получения удовольствия.

– Они не люди.

– Для меня же Лариска важна сама по себе. Она не средство, а цель.

– По мне, так все одинаковые.

– Поэтому ты меня никогда не поймешь. Мне в первую очередь нужны личные отношения, а потом уже секс, хотя трахаться я обожаю. Личные отношения – это отношения между личностями. Поэтому я никогда не пойду на сторону… при таких, конечно, отношениях, как с Лариской. И это не вопрос нравственности или морали.

– Зря. В этом есть свой кайф, когда чисто животные отношения. Встретились, спарились, разбежались. Ни ухаживать не надо, ничего.

– Ночь, проведенная вместе, еще не повод для знакомства?

– Вроде того.

– Я вообще все воспринимаю лично. Бабу же я должен любить хотя бы те пару часов, что мы вместе, к тому же я должен знать, что ей в данный момент нужен я и только я. Потом она может меня вообще забыть, но только потом. Иначе это скотство. Я всегда люблю своих баб. Иногда недолго, иногда как Лариску, несколько лет, но пока я люблю, я не изменяю.

– Ты заметил, о чем бы мы ни говорили, в конце концов, все сводится к разговорам о бабах.

– Мы говорили о жизни и жизненном опыте в частности. Все логично и взаимосвязано.

– Жизненный опыт. Это как уважение к старшим. Скорее даже не уважение, а послушание. Еще лет сто назад это было оправданно. Жизнь изменялась медленно, а до старости еще надо было суметь дожить. Тогда жизненный опыт имел огромное значение, как, собственно, и традиции. Опыт помогал выжить. Сейчас каждое следующее поколение живет в принципиально новой реальности. Мой брат вон на пять лет моложе, а у них совсем другие приколы. Мне нечему его научить. Слишком мы разные.

– Все равно какой-то опыт…

– Несомненно, но только как информация. Если я начну от него требовать, чтобы он жил по моим понятиям… Скорее, мне надо у него учиться жизни.

– А я вот недавно пил коньяк и думал. Смотри, масса людей пытается представить себе наши взаимоотношения в виде шахматной игры. А если наоборот? Если взять любую, наобум, шахматную партию и расписать ее как какое-нибудь противостояние. Политический кризис, война, разборка. Ходы – это действия основных героев, но каждый ход должна окружать обычная в таких случаях светская шумиха: бабы, водка, газеты, сплетни. Каждая фигура должна иметь свой ранг и социальный статус, иначе это уже не шахматы. И тут меня осенило. Никакие мы не шахматы. Скорее, карты. Причем не благородные игры, вроде преферанса. Даже не «дурак», а «верю – не верю» или какая-нибудь другая фигня. Может, даже не игра, а просто кто-то тасует от нечего делать колоду. Мы встречаемся, расстаемся, вступаем во взаимодействия, ищем объяснения, пренебрегаем несущественным, чтобы хоть как-то втиснуть реальность в корсет математики. Ищем предназначение, высший смысл бытия, а если два и два не срастаются в четыре, начинаем пить, перестаем бриться, обвиняем во всем дьявола или правительство и ничего не понимаем. Ради чего господь сотворил нас такими? Ради какой великой цели? А если нет? Если мы – результат вековой скуки создателя, который от нечего делать просто мешает карты? Или, еще лучше, побочный продукт, отходы, мусор, не переваренные остатки бытия? А мы надеемся, молимся, наделяем его понятными, льстящими нам качествами, ищем порядок и справедливость, а когда не находим, пытаемся объяснить царящий в этом мире бардак испытанием божьим или грехами прошлой жизни, тогда как…

– Я тут как-то смотрел целый день сериалы, – перебил меня уставший от проповедей Вовик. – Удовольствие получил неимоверное. Они там десятилетиями не могут друг другу отдаться, сохраняя девственность и целомудрие. Я все время думаю о тех, кто снимает эту фигню. Какими же надо быть циниками, чтобы так ненавидеть людей?

– Вряд ли они ненавидят людей. Они их просто не уважают. Хотя тоже вряд ли. Они их просчитывают, как лабораторных крыс, причем достаточно точно. Так, например, Леня Голубков – это собирательный образ вкладчиков «МММ», и так далее.

– Вообще, если подумать, нам жилось лучше. Вспомни, какой у нас был Винни-Пух.

– Умный, а у них красочный и пустой. Но у них есть выбор: как ты дураков ни науськивай, кроме тошноты и ненависти к настоящей культуре ничего у них не воспитаешь. У дурака сам организм отвергает культуру. А умные мальчики и девочки будут рыться на книжных полках и в видеоархиве.

– А, по-моему, они сейчас все уткнулись в компьютеры.

– Опять обобщение. Компьютер компьютеру рознь. Для одних – это игры, порно, чаты. Для других – способ что-либо узнать или познакомиться с себе подобными. Представь: сидишь ты в каком-нибудь Урюпинске и в 16 лет читаешь Маркеса, а с Маркесом… Как без компьютера?

– Думаешь, в Москве они умнее?

– В процентном соотношении нет. Но если сравнивать численность населения какого-нибудь поселка Мирный в районе Земли Франца Иосифа и Москвы, то, сам понимаешь.

– Потанцуем? – Она стояла напротив меня. Молодая, стройная, слегка пьяная и слегка, надо думать, развратная. Короткая юбка и облегающие ногу легкие сапожки подчеркивали привлекательность ее красивых ног – она тоже не стала разуваться.

– Давай, – согласился я, подчиняясь чужой воле, так как собственной у меня больше не было. По крайней мере, тогда.

Мы составили компанию одной молодой паре. Они были сильно пьяны. Девочка была раздета по пояс и хотела продолжить раздевание и не только, она готова была сделать это буквально здесь же, на диване, с которого нужно было предварительно согнать перепившихся подростков, тупо смотревших в пустой экран телевизора. Кассета давно уже кончилась. Она была готова, но парень был слишком пьян, чтобы это понять. Он вряд ли вообще мог понять хоть что-то после наслоения алкоголя, анаши и, наверно, таблеток или еще какой новомодной гадости.

– Только не это! – сказала она, когда поняла всю двойственность приглашения танцевать в подобной обстановке.

– Не это так не это, – согласился я. Наверно, я бы согласился, если бы она предложила мне выпрыгнуть из окна.

– Давай сначала выпьем.

– Давай. Хотя я и так уже пьян.

– А мы много не будем.

– Почему?

– Почему? – мой вопрос застал ее врасплох.

– Ты же уже пьян.