Текст книги "Комедианты"

– Слишком пьян, но еще недостаточно, чтобы… – я потерял мысль.

И мы выпили и еще выпили, а потом и еще, чего делать совсем уже было не надо, учитывая даже мое желание напиться до коматозного состояния. Но мы уже выпили, а выпитого не вернешь, при хорошем, конечно, раскладе, и наши губы нашли друг друга как бы помимо нашей воли, а найдя, уже не захотели расставаться. Когда она опомнилась, было уже поздно, мы уже целовались, и я прижимал к себе ее жаркое (это чувствовалось даже через одежду) тело, и, поняв, что уже слишком поздно, она еще сильней прижалась ко мне…

– Может, пройдемся? – поспешил предложить ей я, видя, что Вовик собирается разгонять народ.

– Куда?

– Куда хочешь. Земля огромная.

– Тогда пойдем на речку.

Ночная река. Темная (она только в книжках бывает гладью) постоянно меняющаяся поверхность с танцующей на волнах лунной дорожкой; всплески, будто она шепчет или мурлычет себе под нос… Запах воды.

– Знаешь, здесь я становлюсь язычником. Здесь все живое… небо, звезды, река, деревья… они думают, чувствуют, разговаривают… раньше люди это чувствовали… Знаешь, как древние колдуны открывали тайны трав? Они погружались в транс и разговаривали с растениями.

– А ты что чувствуешь?

– Мне кажется, что я их понимаю. Иногда смотрю вот так на здание или просто куда-нибудь между деревьями, и мне кажется, что это дверь в иной мир.

– Правда? – как-то слишком уж серьезно спросила она. – И давно это у тебя?

– Почти с детства. А еще я лечить умею. Не сильно, но немного могу.

Мы расстались, когда уже было светло, и дома тошнило заспанными, с недовольными лицами людьми. Ей на работу, мне… Мне в самую отвратительную из действительностей, в действительность без Маги.

– Я позвоню, – сказала она у подъезда.

Глава 7

На следующий день мы сидели в кафе «У Лысого» (так мы называли кафе возле памятника Ленину), пили коньяк. Светлана (так звали мою новую знакомую) рассказывала о своем детстве, а я бежал от одиночества. Наверно, вчерашний алкоголь еще не успел окончательно выветриться из организма, потому что я пьянел со страшной силой. Светлана тоже пьянела. Плюс ко всему она курила одну сигарету за другой, что, конечно же, не могло не сказаться на ее состоянии.

– Дай затянуться.

– Возьми целую.

– Я не хочу целую. Просто дай затянуться, если тебя это не напрягает.

– Меня это совсем не напрягает. – Она протянула мне сигарету.

– Я из твоих рук. Можно?

– Сколько угодно. Еще?

– Нет, пожалуй, хватит.

– Мы закрываемся, – официантка выросла словно из-под земли.

– Что, уже?

– Да. Уже время.

– Хорошо. Сколько с нас?.. Нет, дайте нам еще две коньяка с собой.

– Сейчас принесу.

– Сдачи не надо.

– Спасибо.

– Ты всегда такой добрый? – спросила меня Светлана, когда мы вышли из кафе.

– Они здесь не избалованные. К тому же я дал ей не так уж и много.

– Куда пойдем?

– Не знаю. Перед нами весь мир.

– А давай я покажу тебе одно интересное место?

– Далеко?

– Возле железной дороги.

– Пойдем.

– Куда ты меня привела? – спросил я.

С пьяну я не сразу понял, что мы находимся в совершенно незнакомом мне районе, хотя мы с Вовиком облазили город вдоль и поперек.

– Помнишь, ты вчера мне рассказывал, что видишь как бы ворота в иную реальность.

– Ну…

– Так вот, у меня от них есть ключ.

– И где мы? – спросил я, не осознавая до конца, что происходит.

– Это город, но такой город, куда обычным людям дороги нет. Это город-сон или сон города.

– Какой же я… Ты, наверно, в душе смеялась, когда я тебе рассказывал вчера о своих чувствах.

– Ничего я вчера не смеялась. Я еще у Вовика поняла, что ты один из нас.

– Один из кого?

– Один из тех, кто может сюда войти.

– А это сложно?

– И да, и нет. Это должно быть в тебе от природы. А иначе…

– Это сон?

– Совершенно верно. Сны существуют параллельно с нами. Большинство из нас могут с ними взаимодействовать исключительно в особом состоянии сознания или во сне, другие же, и таких немного, способны сознательно перемещаться из одной реальности в другую.

– Ничего не понимаю.

Мы пришли в заброшенный железнодорожный тупик. Рельсы, покрытые толстым слоем ржавчины, лежали среди густой травы. Кое-где между шпал росли молодые деревья. Вокруг без всякой системы стояли железнодорожные вагоны. Некоторые были разрушены почти до основания, другие – совсем как новые, а некоторые из них были даже подключены к линиям электропередач.

– Милое местечко, ничего не скажешь.

– Это сон города, а у городов особые сны. К тому же здесь живет замечательный человек, с которым я хочу тебя познакомить.

– Здесь, по идее, полно всякого сброда.

– Здесь никого нет, кроме него. Иногда сюда, правда, заходят гости, но это бывает крайне редко.

– Странно…

– Ты еще не понял? Это сон, настоящий городской сон. Этого места нет и никогда не было в том мире, – она говорила со мной тоном учителя начальных классов, объясняющего нечто очевидное непонятливому ученику.

– Можно подумать, я каждый день по снам шляюсь, – огрызнулся я.

Она ничего на это не ответила.

– Здесь живет очень замечательный человек, – сказала она, когда мы подошли к одному из вагонов.

– А мы не поздно? Уже глубокая ночь на дворе.

– Мы никогда не поздно. К тому же дверь открывается только в определенное время.

– В полночь?

– Необязательно.

– Я это так, шучу. Честно говоря, в голове не укладывается.

– Ничего, уложится. Для меня, например, это стало более привычным, чем метро или самолеты.

Светлана без стука вошла в вагон и включила свет, быстро найдя выключатель.

– Входи. Карл! Ты дома?

– Для тебя, Светланка, я всегда дома.

– Карл, я не одна.

– Ты не одна?

– Я с другом.

– Что?

– Подожди здесь, – сказала она мне, уходя в глубь вагона.

– Входи, – она вынырнула из купе буквально через пару секунд.

Внутри вагон был перестроен в некое подобие двухкомнатной квартиры со всеми удобствами. Сначала шли туалет и душевая, затем кухня, следом зал-гостиная и, наконец, спальня. Ванную хозяин этого дома на колесах решил не ставить – все равно он в ванной не парится, для стирки у него была машина-автомат. Вагон был подключен к горячей и холодной воде и канализации.

Зал был достаточно большим и широким. Он включал в себя не только несколько купе, но и коридор вагона. В зале были складные кресла, стол, небольшой диванчик, книжная полка… и даже печка-буржуйка, превращенная в некое подобие камина. Также возле стола, на полу, стоял настоящий медный самовар, почти как новый, начищенный до блеска.

У двери в зал нас и встретил хозяин – еще крепкий, стареющий мужчина небольшого роста. Он был похож на Зиновия Гердта, причем не только внешне, но и манерой… или нет, не манерой… что-то в его голосе тоже было созвучно с Зиновием Гердтом. Лет ему было около шестидесяти. Его можно было бы вполне назвать милым, если бы в нем не было чего-то отталкивающего. Возможно, мне не понравились его бегающие глаза. Он весь как-то засуетился, застеснялся, покраснел, как девица, впервые увидевшая жениха.

– Знакомьтесь, – сказала Света.

– Игорь, – представился я.

– Карл Дюльсендорф, – сообщил он, протягивая руку для рукопожатия. Разумеется, я ее пожал.

– Проходите, молодой человек, присаживайтесь, – пригласил он.

– У вас неприятности? – спросил меня Дюльсендорф, когда с первой бутылкой коньяка было покончено.

– С чего вы взяли?

– У вас потерянный вид.

– Вы правы, господин Дюльсендорф…

– Не называйте меня так!

– Простите, не буду.

– Так меня называл один страшный человек.

– Да?

– Так что с вами стряслось? – вернулся он к теме разговора.

– От меня ушла жена, а потом и любовница, – признался я.

– Вы их любили?

– Жену… Не знаю. Когда-то любил, раз женился.

– Люди женятся по разным причинам.

– Я, наверное, по любви. Потом любовь кончилась.

– Быт?

– Хуже. Быт особо нам не мешал. Она вдруг стала после свадьбы серьезной, а я как был шалопаем, так и остался. Ненавижу дешевую провинциальную светскость. Слишком это все выглядит пошло.

– Поэтому вы расстались с женой?

– Мы не расстались. Мы живем под одной крышей. Иногда даже спим в одной постели, спим в буквальном смысле слова. Два совершенно чужих человека в одной постели.

– Что-то произошло?

– Она променяла меня на другого.

– И вы не вынесли обиды…

– Если честно, мне было уже все равно. Мне даже нравилось, что у нее появился он. На самом деле, она меня предала намного раньше. Она изменяла, не таясь, изменяла каждый день, рядом со мной, в одной со мной постели. У меня на глазах.

– Вы не похожи на…

– Она изменяла мне с богом, а это многое меняет. Изменять с богом – это прилично, это морально, а сейчас, когда все вдруг стали жутко религиозными, – это модно и почетно. А я даже пожаловаться никому не мог.

– Вы держали все это в себе?

– Я завел любовницу.

– Вы сделали это назло жене?

– Нельзя так с людьми. Нельзя использовать кого-то вот так. Любовница-то при чем? Она же не виновата, что у тебя с женой не все в порядке. Ей за что мстить?

– Вы влюбились?

– Сначала я думал, что это так, ничего серьезного. Потом понял, что не могу без нее.

– И она ушла? Я вам сочувствую.

– Все было хорошо, все было замечательно. И как гром среди ясного неба. Не понимаю…

Меня прорвало. Я говорил и не мог остановиться. Я рассказал этому странному человеку все или почти все. Нет, про даму под вуалью я ничего ему не сказал. Что-то во мне заставило меня молчать. Какие-то внутренние инстинкты сигнализировали об опасности. Иначе я, наверно, рассказал бы и про нее. Со мной случилось то, что в гуманистической психологии называется катарсис. Вся та боль, которую я пытался глушить в последние дни, вылилась, превратилась в слова, которые текли из меня сплошным потоком.

Дюльсендорф, надо отдать ему должное, слушал (или делал вид, что слушает) с тем сочувствующим вниманием, которое заставляет продолжать говорить еще и еще. Светлана во время моего монолога стояла за моей спиной и гладила мои волосы. Она тоже поддерживала меня, как могла, за что я был ей искренне благодарен. Она была моим врачом реаниматором, ангелом—хранителем, спасением. Она прекрасно понимала свою роль и не претендовала на большее. Вот только для чего ей был я? Но тогда я не хотел об этом думать. Тогда я вообще не хотел ни о чем думать.

– А я потерял все, что можно было потерять, – Дюльсендорф совсем опьянел и теперь он делился со мной наболевшим. – Ко мне пришел очень страшный человек с двумя не менее страшными друзьями…

«О, тогда я жил не в этой дыре, да и был совсем другим, преуспевающим человеком в полном расцвете сил. Я был счастлив. У меня была любимая жена. Мы ждали ребенка. Все было хорошо, пока в мой дом не ворвались они. Их было трое. Три страшных человека: Ганс – вылитый эсесовец. Знаете таких, чистая нация, голубая кровь и любовь к утонченному унижению второсортных людей. Я для них был второсортным. Второй был похож на гориллу, его звали Генрихом. Не знаю, зачем они взяли себе немецкие имена. В том, что это не настоящие имена, я уверен на все сто. Третий, главный, назвал себя Каменевым, что тоже вряд ли было его настоящим именем. Он был похож на следователя ГПУ, расследующего дело о врагах народа. У него были страшные глаза ненависти.

– Здравствуйте, господин Дюльсендорф, не ожидали? – Каменев был сама любезность, но от этого мне было еще страшней.

– Я не понимаю…

– Сейчас вы все поймете. Мне нужно от вас одно одолжение.

– Какое?

– Профессор Цветиков, кажется… Знаете такого?

Мои волосы поднялись дыбом.

– Вижу, знаете.

Я знал Цветикова. Противоречивая фигура, словно бы вышедшая из-под пера Федора Михайловича. Он был руководителем бесчеловечных экспериментов над людьми. Мы познакомились, когда я оказался жертвой одного из таких. Не знаю, чем я ему так понравился, но он вытащил меня оттуда, спас мне жизнь. Это был визит из страшного бесчеловечного прошлого. И вот это прошлое вернулось в лице жаждущей мести троицы. У них были свои счеты с Цветиковым. Какие? – я не хотел этого знать.

– Так же как и вы, – я понял, что Каменев тоже был жертвой эксперимента.

– О нет, Дюльсендорф, не так же. Совсем не так же.

Я не стал с ним спорить.

– Что вы хотите?

– Мы хотим с ним встретиться. Надеюсь, вы нам поможете?

– Неужели вы думаете, что я могу знать что-либо о таком человеке, как Цветиков, и оставаться в живых?

– Что ж, Дюльсендорф. Придется разговаривать в другом месте.

Они надели мне мешок на голову, вывели из дома, посадили в машину. Когда с меня его сняли, мои ноги подкосились от страха. Меня привезли в одну из бывших лабораторий Цветикова. Это не предвещало ничего хорошего. Меня бросили в комнату, полностью обитую поролоном. Вы должны были видеть такие в кино. Так обычно показывают палаты для буйных душевнобольных. Меня закрыли там и выключили свет.

Когда ко мне пришел Каменев (прошла целая вечность), я был на грани нервного срыва.

– Здравствуйте, господин Дюльсендорф. Как спалось на новом месте? Сон загадывали?

– Где моя жена? – спросил его я.

– О, за нее не волнуйтесь. Она в полном порядке.

– Я хочу ее видеть.

– Нет ничего проще. Помогите мне найти Цветикова, и мы отвезем вас обратно домой.

– Я не знаю, где он.

– Вы не знаете… я вам верю. Вы действительно не знаете наверняка, где он, но вы можете знать, где он может быть, его привычки, интересы. Вы могли совершенно случайно узнать о нем нечто важное, некую зацепку. Пожалуйста, вспомните, помогите нам…

– Я ничего не знаю.

– Я совершенно не вижу у вас желания с нами сотрудничать.

– Поймите, я с радостью бы вам помог, но я не знаю, где он. Мы не виделись несколько лет.

– Я вам верю, господин Дюльсендорф, верю всему, кроме слов «с радостью». Но я прошу вас помочь нам. Напрячь память, воображение, интеллект. Вы же умный человек, Дюльсендорф.

– Но я действительно ничего не знаю.

– Послушайте, Дюльсендорф… Я попытаюсь догадаться… Я, кажется, понял, вам недостаточно того, что я вас прошу об одолжении. Но, может быть, другая просьба заставит вас быть более сговорчивым. Я попрошу вас пройти со мной.

Меня привели в одно из рабочих помещений лаборатории и усадили в особое кресло – детище профессора Цветикова. Это кресло позволяло фиксировать пациента, полностью лишая его возможности двигаться.

– Может, вы избавите нас от всего этого? А, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев.

– Я уже сказал вам, что ничего не знаю.

– Ну что ж, Дюльсендорф, это ваш выбор. Генрих.

Генрих принялся, не торопясь, фиксировать меня в кресле.

– Ганс, – сказал Каменев, когда я был прочно прикручен к креслу.

Я приготовился к боли, но они придумали для меня нечто более изощренное, чем физическая боль. Ганс вышел из комнаты. Буквально через минуту он вернулся с сыном моего хорошего друга. Его рот был заклеен скотчем.

– Итак, господин Дюльсендорф, надеюсь, просьба этого человека значит для вас несколько больше, чем моя. Не заставляйте его умалять вас проявить благоразумие.

– Но я действительно ничего не знаю.

– Хорошо. Ганс, Генрих. Прошу вас, джентльмены.

Они медленно, нарочито медленно связали ему ноги, перекинули веревку через блок, прикрепленный к потолку. Они подвесили его за ноги метра на полтора над полом.

– Одно ваше слово, Дюльсендорф, и все тут же закончится.

– Я ничего не знаю.

– Джентльмены.

Ганс и Генрих взяли по бейсбольной бите и принялись медленно избивать ни в чем не повинного парня. Они били его медленно, нанося не более двух-трех ударов в минуту, ломали ему ребра, руки, ноги… Я что-то кричал, молил о пощаде, рыдал, угрожал, умалял вновь. Я был на грани сумасшествия…

Они кинули труп парня в мою комнату. На этот раз они оставили включенным свет.

– Ну, как ваши дела, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев тоном доброго доктора во время следующего своего визита. – О, нельзя же так. На вас лица нет. Сегодня вы плохо выглядите, мой друг. Бессонница? Я понимаю, вы, наверно, пытались вспомнить, ведь правда? Надеюсь, вы мне скажете, шепнете на ушко одно или несколько слов. И мы расстанемся, так сказать, друзьями, хотя нет. Я бы не хотел быть вашим другом после того, как вы мне продемонстрировали вчера свое отношение к друзьям. А вот я готов пойти вам навстречу. Вчера вы сказали, что хотите встретиться с женой, и вот сейчас вы ее увидите. Вы не хотите в благодарность мне что-то сказать? Нет? Вы неблагодарный человек, Дюльсендорф. Пойдемте.

Меня привели в ту же комнату, что и вчера, усадили на стул, зафиксировали. Затем Ганс привел жену.

– Ну что, Дюльсендорф, ваше слово.

– Я вам сказал.

– Что ж, вы сами во всем виноваты.

В комнату вошли какие-то грязные отвратительные бродяги и принялись насиловать мою беременную жену у меня на глазах.

– Дочь! У него есть дочь! – закричал я.

– Где? Говорите, Дюльсендор.

– Остановите их, я все скажу!

Ганс и Генрих оттащили бродяг от жены, а я рассказал им, где живет его девочка. Я понимал, что они с ней сделают. Фактически я выносил ей смертный приговор, но я не мог… был не в состоянии смотреть, как…

– Вот видите, Дюльсендорф, при желании вы оказали нам очень большую услугу, и мы отпустим вас и вашу жену. Хотя нет, она перенесла невыносимые страдания, к тому же наверняка ребенок уже не будет здоровым. Или будет? Ганс?

– Не знаю. Я думаю, лучше проверить, – совершенно буднично ответил он.

– Ну так проверьте.

Ганс ударил ее ножом в живот. Она медленно опускалась вниз, а нож продолжал резать ее тело. Она рухнула на пол, но перед этим… из нее выпало все… и… клянусь богом… я видел… это невозможно, но я видел… я видел, как на пол упал наш не родившийся ребенок…»

Глава 8

Я никогда не был слишком впечатлительным, но рассказ Дюльсендорфа подействовал на меня так, словно все это произошло не с ним, а со мной. Я был убит, уничтожен, размазан, как кусок масла по булке. Это было словно в кошмарном сне. Конечно, если верить Светлане, которой, кстати, совсем не было смысла меня обманывать, это и был сон, самый настоящий сон объевшегося на ночь Города. Бред, Тарковщина или «Пикник на обочине» со своим сталкером в мини-юбке. Или, что уже более правдоподобно, алкогольный делирий во всей своей красе. Я вдруг ощутил себя героем фильма ужасов, пытающегося при помощи своего жалкого умишки втиснуть необъяснимое в рамки патентованного здравого смысла. С одной стороны, это было весьма забавно, с другой… Подобные скептики обычно погибали в первую очередь, и это совсем не внушало мне оптимистичного взгляда на жизнь. Шестое чувство уверенно твердило мне, что это далеко не плод подогретого лошадиной дозой (лошади столько не пьют) алкоголя воображения, а самая что ни на есть не прикрытая ничем реальность. В такую реальность я меньше всего хотел верить. Хотя, с другой стороны, не так важно, в какую реальность веришь ты, намного важнее, какая реальность верит в тебя.

Рассудок напрочь отказывался принимать то, что говорил странный человек с экзотической фамилией Дюльсендорф. Его рассказ был невероятным, невозможным, неправдоподобным, в конце концов, но у меня в ушах все еще стоял его крик, обрушивший на меня безграничность человеческого горя. Он рассказывал совершенно спокойно, я бы даже сказал, безучастно, как на его глазах погибали любимая жена и не родившийся ребенок. Он говорил, словно речь шла о погоде на завтра или иных совершенно несущественных мелочах. Он закончил рассказ, сделал большой глоток прямо из бутылки и зарыдал или зарычал, я даже не знаю, как назвать его полный отчаянья вопль. Он рыдал без слез, он кричал, закрыв руками лицо, ничего не видя и не слыша. Для него ничего больше не было во всем мире, кроме горя, вечного, бесконечного горя, над которым…

– Помоги. Не сиди как пень, – вывела меня из ступора Света.

– Что?

– Давай его переложим на диван. Ты в состоянии?

– У меня весь хмель прошел.

– Вот и хорошо. Бери его… Не урони только.

Ее предупреждение было более чем уместным. Дюльсендорф, несмотря на свою тщедушную внешность, оказался достаточно тяжелым. Его тело было жилистым, мускулистым и совсем не дряблым. Мне бы такое тело. Он был словно боец ушу или ниндзя, «переодетый» в старика. Так в старых китайских фильмах про единоборства молодых актеров гримировали под стариков. Будь я в другом состоянии или расположении духа, меня наверняка бы насторожило подобное несоответствие формы и содержания, но тогда я хотел как можно быстрее убраться из этого чертового тупика. В общем, думать я начал только после того, как свершилось непоправимое, и мне пришлось, что называется, в принудительном порядке срочно анализировать ситуацию. Тогда же я только матерился и тащил тяжелое тело молодого старика на диван, который был, слава богу, в двух шагах от стола.

– Давай быстрее, – поторопил я Светлану.

Меня терзал страх вперемешку с тем отвращением, которое возникает у людей при виде змей или некоторых насекомых. Я боялся Дюльсендорфа, как прокаженного или больного чумой. Едва я выбрался из вагончика, меня вырвало прямо на ступеньки.

– Зашибись, – услышал я почему-то далекий голос Светы, – Карл будет доволен.

– Да пошла ты со своим Карлом!

– Пошли уже.

Она взяла меня за руку чуть повыше локтя и потащила за собой. Как маленького.

Дома я первым делом скинул с себя всю одежду и отправил в корзину для грязного белья, словно боялся, что на ней остались испарения или, лучше сказать, миазмы Дюльсендорфа со всей его отвратительной реальностью, способные проникнуть каким-то образом в меня и отравить мою и без того не очень счастливую жизнь, и принял душ. Никогда еще я не мылся с таким остервенением. Если бы было можно, я бы, наверно, содрал с себя всю кожу, вырвал бы желудок и легкие, чтобы только окончательно избавиться от всего, что хоть как-то соприкасалось с Дюльсендорфом. Я извел на себя целый кусок мыла, стараясь смыть малейшие воспоминания. Я вернулся домой из чумного района и теперь проходил санобработку.

Супруга моя была на очередном семинаре, и это меня радовало. Не надо было придумывать объяснения своему поведению. Правду я ей все равно не смог бы сказать. Во-первых, она бы не поверила. Слишком уж взрослый и здравый у нее рассудок. Во-вторых… Во-вторых, вполне достаточно и во-первых.

Надо было исчезнуть, спрятаться, скрыться от всех и вся. Я никого не хотел видеть, а уж тем более Светлану или Дюльсендорфа. Я был настолько возбужден, что до самого утра ходил по квартире из комнаты в комнату, оставляя какое-то время мокрые следы. Я даже не подумал о том, чтобы одеться или вытереться. Утром я позвонил на работу, сказал, что заболел (нет, ничего серьезного, возможно, грипп), затем переключил телефон на автоответчик, принял сразу две таблетки феназепама и забрался с головой под одеяло.

Я провалялся в постели больше суток, но чувствовал себя полностью разбитым. Тело болело и совсем не хотело двигаться, как обычно, когда слишком долго валяешься в постели. Крепкий кофе, душ… к зарядке тело отнеслось с нескрываемой враждебностью, и, махнув пару раз руками, я решил заменить ее прогулкой. Почему бы не посидеть на лавочке в парке со стаканчиком мороженого? Весна, птички, девочки… банально, но мило.

– Игорь! Привет!

Дима собственной персоной. Как обычно немного пьяный и слегка неряшливый. Мы не виделись… Сколько же мы не виделись? С тех пор, как он вообразил себя гением литературы, Дима редко показывался на людях, предпочитая сидеть дома за машинкой образца тридцатых или сороковых годов. Машинку он нашел на чердаке у деда, экспроприировавшего ее в одном из немецких штабов во время войны. Принес он ее с войны в качестве контрибуции и положил на чердак. Дима привел все в порядок, почистил, смазал, кое-что заменил, и стала машинка вполне сносно печатать. Писать он начал еще в школе и начал, как это водится, со стихов. Вполне, кстати, приличные были стихи. А буквально с год назад переключился вдруг на прозу. После нескольких неудачных рассказов (Дима их порвал, так и не дав никому прочесть), позволивших ему набить немного руку, он переключился на роман о себе, отвлекаясь иногда на небольшие рассказы. Рассказы он писал разные, от экстремально—бредовых до романтических, в духе Куприна, частенько очень даже приличных. Телевизор он не смотрел, только видак, радио не слушал, газет не читал. При этом он всегда был в курсе и всегда оказывался в нужных местах.

– Пойдем куда-нибудь посидим? – предложил он.

– Мне лучше лишний раз не светиться, – признался я.

– Теряешься?

Я кивнул.

– От кого?

– Да есть тут…

– Обещал жениться?

Я скривился.

– Должен денег?

Я скривился еще сильней.

– Не знаешь, как от нее отвязаться?

– Я вообще ничего не знаю.

– Ну, это излечимо. Берем пиво, и ко мне.

– Тапочки? Хотя можешь не разуваться. Я еще не убирал.

Дима жил в однокомнатной квартире «хрущевского» типа. Он убрал все перегородки, оставив разве что стены ванной и туалета (совмещенных). Кухня отделялась от жилой части квартиры исключительно цветом отделки. Такими вещами как уборка или приготовление пищи он занимался исключительно по вдохновению. Он мог не браться за веник неделями, что не мешало ему принимать гостей, среди которых нередко попадались и весьма симпатичные девочки.

– Садись на диван. Сейчас все приготовлю.

Дима брезгливо сложил грязную посуду в и без того полную мойку, смахнул крошки прямо на пол, протер стол отбивающей своим видом аппетит тряпкой. Немного подумав, он помыл стаканы.

– Курить будешь? – Он кинул на стол пакет анаши и пачку папирос.

– Меня и без этого глючит.

– Жизнь кипит?

– Кипит, чтоб ее.

– Рассказывай.

– Чего рассказывать: жена ушла, любовница тоже. Познакомился с бабой…

– А ты уверен, что тебе это не приснилось? – спросил он, когда я пересказал ему историю Дюльсендорфа.

– Иди ты…

– Подожди. Это, конечно, мистично, увлекательно, стильно, но ты бы поверил, если бы тебе кто-нибудь рассказал что-нибудь похожее?

– Наверно, нет. Зря я тебе рассказал, проехали.

– Подожди. Давай плясать от фактов.

– Какие тебе еще факты?

– Хреново тебе. Это факт? Факт. Далее… ну, с женой все понятно, тебя это не беспокоит. Любовница, говоришь, так толком ничего и не смогла тебе объяснить, ну да тоже бывает, потом эта у Вовика, и сразу к своему Будапешту…

– Дюльсендорфу.

– Один хрен. Послушай, а что тебе здесь не нравится? Ну, напились где-то у черта на рогах, ну, услышал сентиментальный бред старого мудака. Ну и что?

– Не знаю. Это как боязнь тараканов. Глупо и в то же время ничего с собой не можешь сделать.

– Жрать будешь? – спросил вдруг Дима.

– Нет.

– А я пожру. Мне после пива всегда есть хочется.

– У тебя ж наверняка ни хрена нет.

– У меня есть макароны и тяй.

– Тяй с макаронами?

– Ты предлагаешь есть его без макарон?

– Не знаю, тяй с макаронами…

– Ты буржуазен, и это когда-нибудь тебя погубит. Сходи лучше еще за пивом.

В ларьке юная особа увлеченно читала «Мастера и Маргариту». «Какие продвинутые у нас продавцы», – подумал я, но не стал обыгрывать эту тему. Не сейчас, хотя, наверное, это было бы интересно. К пиву я взял чипсы (не травиться же голыми макаронами).

Пока я ходил, Дима успел приготовиться к трапезе. Он бухнул хорошую порцию тяя прямо в кастрюлю с макаронами (воду он слил) и разделся до пояса, чтобы не заляпать рубашку. Адепт неаккуратности, он предпочитал есть раздетым, обильно роняя еду на покрытый густой шерстью живот, а потом, вылитая обезьяна, выбирал все руками, отправляя самые аппетитные крошки в рот.

– А это здесь зачем? – спросил я, увидев мелкий гребень, который Дима положил рядом с тарелкой.

– Это для чистки животика. Думаешь, наука стоит на месте?

– Ты вычесываешь этим?!

– А почему бы и нет? Что тебе не нравится?

Я представил себе Диму, вычесывающего макароны из растительности на животе, и мне стало вдруг весело. Теория Дарвина, фильм первый. Превращение обезьяны в человека! Наверно, это была разрядка, катарсис или истерика. Я смеялся, как ненормальный, смеялся до слез, сначала над Димой, потом над собой, над своими страхами, бедами, проблемами. Я вдруг представил все это со стороны…

– Ты чего? – спросил Дима, когда я, наконец, остановился.

– Ничего… это от нервов.

– Лечились бы вы, барин.

– Так наливай лекарство.

– Может, папироску?

– Можно и папироску, – я был смел и весел, как заяц во хмелю.

– Слушай, а как ты умудряешься сюда баб водить? – спросил вдруг я, выпустив дым изо рта.

– Я никого не вожу. Ко мне все приходят сами.

– Тем более. Тут вертишься, стараешься, все для нее делаешь…

– Это от незнания элементарных основ.

– Чего?

– Основ. Вселенная основана на вращениях, и ты либо в центре, либо нет.

– Это как-то и без соплей…

– Без соплей, – передразнил меня Дима. – Я стараюсь быть центром.

– Все стараются быть центрами.

– Чушь. Все стараются вертеться, я же, наоборот, стремлюсь к полной неподвижности.

– Под лежачий камень…

– Это такая же чушь, как уборка листьев в саду. У нас сосед по даче во время субботников, наоборот, загонял к себе на дачу несколько машин с листьями. Так у него груши были… Одной хватало, чтобы наесться. Так вот. Стоит тебе обрести неподвижность, как вокруг тебя тут же начинается движение. Ты становишься центром маленькой вселенной. Ты, как паук сидишь в центре паутины, а вокруг происходит жизнь. Мир начинает вращаться вокруг тебя.

Я представил себе Диму в центре патины, держащего лапки на пульсе событий и чешущего свой лохматый, обильно сдобренный макаронами и пивом живот, и мне стало совсем спокойно. Захотелось даже новых приключений.

– Пойдем, может, правда, куда-нибудь посидим? – предложил я.

– Куда пойдем?

– К Лысому.

– К Лысому так к Лысому.

Едва мы устроились за столом кафе, как перед нами появилась Светлана собственной персоной.

– Привет, – сказала она.

– Здравствуйте. Вы Светлана? – Дима посмотрел на нее так, что только двойного лорнета ему не хватало. – Мне Игорь о вас много рассказывал.

– Садись, – я пододвинул стул, – что будешь?

– Кофе. Кофе и мороженое.

– Может…

– Нет, – отрезала она. Светлана была злой.

Над столом повисла пауза.

– Ладно, пойду, – засобирался Дима.

– Кто я, по-твоему? – спросила Света, и этот ее вопрос не предвещал ничего хорошего.

– Что?

– По-твоему, со мной можно вот так?

– Как?

– Ты знаешь как. Если не хочешь меня видеть, так и скажи, но зачем прятаться по углам?

– Ты не так поняла…

– Не зли меня!

– Нет, правда. После истории твоего сумасшедшего друга…

– Он не сумасшедший!

– Хорошо… Мне надо было побыть наедине. Слишком уж как-то было муторно.

– Наедине. Ну и торчи наедине! Надумаешь – звони. Только не опоздай. – Она бросила на стол бумажку с номером и быстро вышла из кафе.