Текст книги "В поисках Минотавра (сборник)"

Сиденье было холодным, но нагреть его задницей не удалось. Едва я сел, хозяйка кабинета словно взбесилась.

– Встать! – рявкнула она, – вы понимаете, где находитесь?!

От вопля я буквально слетел с табурета.

– Но вы же сказали… – растерялся я.

– Я что, разрешала садиться? – строго спросила она.

– Нет, но…

– Вам же объясняли.

– Ничего мне не объясняли. Только заставили раздеться.

– Да нет же, – в её голосе чувствовалось нескрываемое раздражение, – вам должны были объяснить перед тем, как дать аламут.

– Ничего мне не объясняли. Просто дали пилюлю, и всё.

– И вы не подписывали протокол о проведении инструктажа? – удивилась она.

– Я его в глаза не видел.

– Такого не может быть! – уверенно заявила она, затем достала из стола папку с бумагами, порылась в ней, потом немного растерянно сообщила: – и правда. Что ж, наше упущение. Но аламут вы уже приняли, и значит, обратной дороги нет. Так что, хотите или нет, лабиринт придётся пройти до конца.

– А если не пройду?

– Аламут сожжет вам мозги. И в лучшем случае станете как этот… который нёс всякую хрень про какого-то зверя и вавилонскую блудницу. В худшем… про худший лучше не спрашивать.

– И что мне теперь?

– Проходить лабиринт. Это делается пошагово… Просто делайте всё, что говорят.

– А что делать сейчас?

– Сейчас биометрический тест. Вам что, не объяснили, что это такое?

– Нет.

– Вам надо забраться на стул, как в детстве, когда читали стихи для деда Мороза.

В детстве меня никто не заставлял читать стихи, стоя на стуле, за что родителям отдельное спасибо и низкий поклон, но я не стал это говорить хозяйке кабинета. Зачем? А просто забрался на табурет. Чувствуя себя конченым идиотом.

– Держите.

Она всучила мне бланк, посреди которого было написано: «место для спермы».

– И что теперь? – спросил я, совершенно не понимая, чего хочет эта шикарная женщина.

– Дрочите и улыбайтесь, – ответила она так, словно нет ничего более естественного, чем стоять голым на стуле и дрочить.

– Как дрочить? – обалдел я.

– Вы что, никогда не дрочили? – удивлённо спросила она.

– Да нет, дрочил…

– Вот и дрочите. Надеюсь, как улыбаться, знаете?

Вместо ответа я взял член в руку и начал дрочить. А что оставалось? Узнавать на собственной шкуре, что бывает с теми, кто сходит с дистанции, я не хотел. Мне как-то и без зверей с вавилонскими блудницами хватало забот, тем более что отечественные психиатрические больницы совсем не отличаются комфортом и уютом. По крайней мере те из них, куда бы я попал в случае скисания мозгов.

Убедившись, что я достаточно правильно дрочу и улыбаюсь, хозяйка кабинета вернулась к изучению бумаг.

Вы когда-нибудь пробовали дрочить, стоя голяком на табурете перед шикарной женщиной, которая буднично просматривает в папке бумаги? Попробуйте. Бурю чувств и эмоций гарантирую. По крайней мере, долго не забудете. Особенно, если хочется побыстрее покончить со всем, а член не хочет вставать из-за нерадостного состояния души. Наконец, мне удалось заставить его сплюнуть точно в отведённое на бланке место.

– Что теперь? – спросил я, когда дело было сделано.

– Вы кончили?

– Да.

– Спускайтесь и давайте сюда бланк.

Взяв у меня бланк, она сунула его в папку с бумагами, после чего протянула мне толстый журнал и ручку.

– Распишитесь, где галочки.

Я расписался.

– Теперь все формальности соблюдены, – сообщила она, убирая папку в стол.

– Я могу идти?

– У нас ещё по плану неформальная часть встречи. Или вы спешите?

– До пятницы я совершенно свободен.

– Надеюсь, вы клитор лизать умеете? – спросила она, как ни в чём не бывало.

– Сложный вопрос, – ответил я, восприняв шокировавший бы меня несколько дней назад вопрос, как нечто само собой разумеющееся.

– Вы что, никогда ни у кого не лизали?

– Лизал, но не знаю, насколько хороший в этом специалист.

– А вот это мы сейчас проверим, – сказала она, вставая и выходя из-за стола.

Она обошла стол, и я увидел строгую юбку чуть выше колен из того же материала, что и пиджак, прекрасные ноги в чёрных чулках и шикарных туфлях на высоких каблуках. Трусики на ней тоже были чёрные. Трусики она сняла и положила на стол. После чего села на стол рядом с трусиками, предварительно задрав юбку, и раздвинула ноги.

– Приступайте, – сказала она.

И я приступил. Я целовал её бедра, губы, ласкал языком клитор, засовывал язык во влагалище. Её вагина реагировала на каждый жест, каждое движение, словно самостоятельное живое существо. При этом обильно мокрела. Вагинальная смазка была горьковато-пряной и напоминала какую-то знакомую приправу, но я не мог вспомнить, какую. И ещё она пахла. Сначала как ухоженная и недавно вымытая вагина любой здоровой женщины, но постепенно, по мере приближения оргазма, в запахе начали появляться новые оттенки, которые сводили меня с ума от удовольствия. И я слизывал всё-всё, что выделялось в её промежности, боясь упустить самую малость.

Хозяйка же чудо-вагины сначала сидела на столе и, держа меня за волосы, управляла головой, затем откинулась на спину. Она лежала, стонала и царапала каблучками мне спину. А перед тем, как кончить, вновь схватила за волосы и прижала лицом к вагине с такой силой, словно хотела засунуть голову во влагалище, и принялась тереться клитором о нос. Когда она кончила и затихла, я жадно слизал и проглотил всё, до чего достал языком.

– Ну, всё, хватит, – сказала она, несильно оттаскивая меня от промежности. Окинув мою физиономию придирчивым взглядом, она вытерла её трусиками, после чего их надела.

– Я вижу, тебе тоже понравилось, – сказала она.

– Это было чудесно, – ответил я, и не соврал. Её вагинальные выделения действовали, как офигенный наркотик.

– Ладно, теперь ты садись на стол, – приказал она, встав со стола.

И когда я сел на стол, сделала такой минет, что я улетел в рай.

– Всё, можете идти, – сказала она буднично-казённым тоном, когда я пришёл в себя, – вам позвонят.

– Большое спасибо, – только и нашёл я, что ответить.

Когда я вышел из кабинета, деловая троица не обратила на меня никакого внимания. Посторонних в приёмной по-прежнему не было. Я не спеша оделся, и вышел. Я всё ещё был под впечатлением, и, несмотря на абсурд происшедшего, впечатление у меня было прекрасное. Впервые со времени принятия аламута. Добравшись до ближайшей свободной лавочки, я сел и позвонил маме. У неё было всё хорошо. Она тоже меня любила.

– Когда придёшь? – спросила она в конце разговора.

– Как освобожусь, так сразу, – ответил я.

Мне совершенно не хотелось идти на работу, но позвонил дракон.

– Ты освободился? – спросил он.

– Вроде как, – ответил я.

– Так освободился или нет? – недовольно проворчал он.

– Сейчас свободен, а что будет в следующую минуту…

– В следующую минуту будет следующая минута. Ты мне нужен.

– Уже иду.

Когда я вошёл, дракон не обратил внимания на моё появление. Он был в процессе изучения статуэтки-сувенира «рабочий и колхозница»: вертел всячески и пытался нюхать. При этом напевал, ужасно фальшивя: «Поспели вишни в заду у дяди Вани», – вот уж действительно геморройная песнь.

– Привет, – сказал я.

– А, привет, – рассеянно ответил он, и вновь углубился в изучение статуэтки.

– Что ты пытаешься найти в шедевре пролеткульта? – спросил я.

– Весьма, кстати, символическая вещь, – ответил дракон, не обратив внимания на иронию. – Ведь, по сути, она вполне может стать неким символическим мостом, объединяющим… Какая судьба! Созданная символом ушедшей исторической эпохи, она может стать главным символом эпохи нынешней, причём не только и не столько вашей страны, сколько для так называемого цивилизованного мира. Ты только представь: «Союз пидора и феминистки!». Причём женщину можно не трогать. Пусть держит в руке серп, как символ духовной кастрации мужского населения планеты. А вот что дать в руки пидору, чтобы он действительно стал главным символом современной эпохи… об этом надо подумать. Но такие вещи нахрапом не решаются. Ты лучше скажи, как тебе лабиринт?

– Чувствую себя конченым идиотом.

– И правильно чувствуешь.

– Хочешь сказать, что я и есть идиот? – немного обиделся я.

– Знаешь, почему один из наших бывших ассистентов частенько рассказывал байки о сеятелях, виноградарях и прочих крестьянах?

– Неужели он?.. – спросил я, не решаясь от волнения полностью сформулировать вопрос.

– Ну, да, – ответил дракон, – а что тут такого дикого?

– Не знаю. Просто он и я…

– Ну, ты, батенька и замахнулся, – рассмеялся дракон. – Или ты думаешь, что раз и ты, и Пушкин учились писать буквы, то и ты – такой же поэт?

– Я об этом не говорил, – поспешил заверить я, густо покраснев.

– Ну, не говорил, и не говорил, – миролюбиво согласился дракон. – Тем более что имевшие место события не имеют ничего общего с сюжетом тех бестселлеров.

– Хочешь сказать, что всё было иначе?

– А что, тебе это надо говорить?

– Нет, но…

– Ну, да, для тебя ключевое слово «было», – рассмеялся дракон.

– А было? – сгорая от нетерпения узнать правду, спросил я.

– Наверняка что-то было. Какая разница?

– Только не говори мне, что не знаешь, – тоном обиженного ребёнка произнёс я. Это же надо сначала так развестись, а потом обломаться! Я почти ненавидел дракона.

– Я что, по-твоему, Воланд? Или думаешь, мне больше нечего делать, как прятаться на балконе у Пилата или трепаться о чём-то с Кантом? Да и что Кант с Пилатом могли бы сказать мне интересного? Это вы сотворили из всего культ, а нам на это…

– Так вот, – продолжил он, возвращаясь к теме разговора. – Каждый человек – это ландшафт, или элемент ландшафта. Есть люди-луга, люди-реки, люди-болота, люди-горы, люди-океаны и люди-пустыни. Есть очень-очень много людей, но нас – как сеятелей. А мы – сеятели, я имею в виду тех, кто раз в сто лет приходит к вам в мир, чтобы засеять новое плодородное поле… Нам приходится работать с целиной, а целину нужно сначала очистить от камней, от деревьев, от бурьяна и от кустов. Затем целину надо вспахать. Затем пробороновать. Затем обеспечить все условия, чтобы урожай не погиб. И только потом сеять. Потому что, засеяв поле, мы покидаем его навсегда. А оно остаётся взращивать посевы. Так вот, дорогой мой ассистент, ты – моё поле, и я готовлю тебя под посев. И сейчас я выкорчевываю из тебя пни мёртвых деревьев, которые, если не выкорчевать, погубят посев. Так что терпи, мой друг. Тем более что тебе ничего другого не остается.

Митота девятая. Приснится же такое

– Ты уже ел? – спросил дракон без всякого перехода. – Я бы с удовольствием что-нибудь сожрал.

– Только кофе и вагинальную смазку, – ответил я.

От этого рациона, причём от кофе, меня не сильно, но довольно противно подташнивало.

– Ну, за вагинальной смазкой не ко мне, – истолковал несколько иначе мои слова дракон.

– Да нет, это я уже ел, – рассмеялся я.

– Тогда пойдём куда-нибудь, поедим. Пищу какой страны ты хотел бы отведать?

– Мне всё равно, – ответил я, чувствуя, как наваливается вековая усталость – так я называю до одури противное состояние, когда кажется, что живёшь более тысячи лет, и эти годы давят на плечи. Причём наваливается внезапно, без окриков и предупредительных выстрелов.

– Э, брат, да ты раскис! – как бабушка всплеснув руками, воскликнул дракон.

– Мне всё это сносит крышу, – признался я.

– Придётся потерпеть. А как ты хотел?

– Я бы хотел жить тихой спокойной жизнью где-нибудь на берегу тёплого океана. И чтобы никаких партий и правительств, никаких президентов, никакой политкорректности, демократии и толерантности. Или нет, пусть всё это будет, но как можно дальше от моей жизни. А в моей жизни чтобы было немного денег, милое кафе в двух шагах от дома, где можно спокойно поесть и выпить; с десяток кустов марихуаны во дворе; пара-тройка ненавязчивых друзей; любимая женщина; и чтобы у мамы было всё хорошо. И чтобы никакая падла не лезла в чужую жизнь!

– Такая мечта стоит того, чтобы о ней мечтать, – согласился дракон. – А пока давай что-нибудь сожрём здесь, на месте. А потом ложись спать. У тебя сегодня экзамен.

– Какой ещё, к чертям, экзамен?

– После. Об этом после.

После так после. В таком состоянии я нелюбопытен.

Настроившись на чай с какими-нибудь бутербродами, я был приятно удивлён меню, которое включало:

– картошку жареную,

– курицу гриль,

– всякие корейские разности,

– горячий вкусный хлеб,

– свежие овощи,

– пахлаву,

– ройбош (листья кустарника из южной Африки; заваривается, как чай).

От обильной трапезы меня настолько разморило, что до дивана я брёл в полусознательном состоянии, а стоило принять горизонтальное положение, как организм мгновенно перешёл в спящий режим.

Сначала было слово… Почти как у меня. У меня сначала были звуки. Шаги, голоса, стоны, поскрипывания, крики, завывания и множество других звуков, для которых в человеческих языках нет названия. Кроме звуков была способность мыслить, понимать, соображать, понимать человеческую речь. Понимать даже те вещи, которые, казалось, я никак не мог понимать. Например, значение словосочетания «зелёный кафель». Однако я понимал, что это за дрянь, понимал, как эта штука звучит, понимал…

Благодаря мышлению и звукам, я знал, что у меня приобретённый в результате автомобильной аварии паралич, понимал, что я неизлечим, как понимал и значение приговора «неизлечим». Также я знал, что лежу в больничной палате, что совершенно не чувствую тела и реагирую только на звук. Все остальные присущие нормальным людям чувства остались там, в прошлой, доаварийной жизни, которая полностью стёрлась из памяти… хотя нет, не полностью. Ведь «зелёный кафель» и многие другие, столь же далёкие для меня в нынешнем положении понятия, как руки, ноги, ногти, туфли на каблуках и без, свет, ветер, дождь, тепло, холод – оставались понятными именно благодаря доаварийному опыту, и понимание их значений сохранилось в памяти, тогда как всё остальное… Так вот, благодаря тому, что вся информация о жизни полноценного человека оказалась стёртой, я чувствовал себя не так ужасно, как чувствовал бы, если бы помнил, каково это: быть человеком.

Я же был, наверное, чем-то вроде бестелесного призрака или сознания, обитающего в нигде, но никак не человеком. Благодаря наличию слуха и разума я мог воспринимать пространство, и в пространстве были только мысли и звуки, причём звуки, превращённые в мысли. И это распределённое в пространстве звукомыслие и было местом моего обитания, моим миром, моей вселенной. И в этой вселенной не было ничего, даже времени. Только пространство, мысли, звуки и вечность…

И, несмотря на столь убогое устройство персональной вселенной, я жил весьма бурной социальной жизнью. Несмотря на кажущуюся иронию слов, они на сто процентов верны.

Началом дня для меня был поистине ужасающий грохот, который устраивали санитарки в больничном коридоре. Затем за шваберно-вёдерной разведкой шли основные силы – это просыпался этаж. Люди шли в туалет, на процедуры, на завтрак… Они наполняли мою вселенную таким обилием звуков, что я с трудом протискивался сквозь них в погоне за заинтересовавшей мыслью.

Затем в палату приходили люди, которые что-то делали с моим телом, чтобы на нём не появлялось пролежней, и чтобы связки не так быстро ссыхались, превращая меня в нелепо свернувшуюся куклу.

Затем, когда люди уходили, я вновь погружался в мир звуков в коридоре, периодически проваливаясь в сон. Во сне я ходил, ездил на машине, занимался любовью, от кого-то убегал, за кем-то гнался, и делал массу обычных для нормальных людей вещей. Однако после пробуждения все действия, которыми были наполнены сны, превращались в пустые слова, так как бодрствующее сознание категорически отказывалось понимать происходившее во сне.

Бывали дни, когда после ухода тех, кто работал с моим телом, я был предоставлен самому себе до следующего утра, но обычно ко мне приходили гости.

Чаще всех приходила Наденька. Для меня она была красивым, печальным голосом. Она приходила, чтобы пожаловаться на судьбу, чтобы быть выслушанной хотя бы таким овощем, как я. Она рассказывала о муже, который, напиваясь, избивал её и дочку. Сейчас дочка зарабатывает на жизнь в одном из турецких борделей. Пару раз в неделю она звонит матери по телефону, рассказывает, что у неё всё хорошо. Присылает иногда подарки и деньги. А недавно прислала кофточку. Сказав про кофточку, Наденька разрыдалась, долго плакала, а потом ушла, даже не рассказав, как обстоят дела с её сыном. У него какое-то генетическое заболевание, в результате которого он растёт чем-то вроде меня, правда, может сам ходить.

Чуть реже забегала заведующая отделением. Она открывала форточку и, куря в окно, рассказывала о тяготах и лишениях своей работы, о том, какой идиот у нас главный врач, о том, что он вымогает, что медикаментов нет, а подчинённые один краше другого.

Приходили и другие люди. Много-много людей, которым некому было рассказать, не с кем поделиться своими бедами, или, наоборот, удачами и тайными победами. Так что я больше всех из окружающих знал, что происходит вокруг, да и в душе у каждого исповедующегося человека.

Ночами же частенько приходили дежуранты. Они гремели стеклом, хихикали, кашляли, скрипели соседней кроватью и стонали сквозь стиснутые зубы.

Нередко я ловил себя на мыслях о том, каково это: видеть, слышать, обонять, осязать, ощущать своё тело, уметь ходить, двигать руками, головой, ногами… Каково трахаться, целоваться, ловить дуновение ветерка, мерзнуть или наоборот, чувствовать вкус еды… Как я завидовал нормальным людям, как хотел стать, как они… А потом вспоминал про боль, вспоминал их крики, которые говорили о том, что многие из страдальцев могли бы позавидовать моему бесчувствию. И тогда я себя успокаивал, что в моём положении есть не только минусы, но и плюсы.

В тот день всё началось, как обычно, потом… Потом в моей вселенной возникло движение. В ней появилось нечто столь огромное, что по размерам его можно сопоставить с галактикой. И эта галактика приближалась, или притягивала меня – с точки зрения физики одно и то же. И когда я был рядом, она взорвалась, и поток освободившейся энергии захватил меня, и в мгновение ока отбросил на огромное расстояние. Ощущение скорости, а я нёсся со скоростью света, было непередаваемо: блаженство в самом естестве. Как здорово лететь вот так до самой смерти!

Но моё движение начало замедляться, и спустя каких-то несколько кальп сознание остановилось, а потом начало двигаться назад, навстречу всё ещё мощному энергетическому потоку. По мере приближения к эпицентру встречный энергетический ветер становился всё сильнее и сильнее. Постепенно он достиг такой силы, что мысли не могли удерживаться в сознании. Они устремились прочь, вместе со звуками. Моё сознание стало пустым, и энергетические потоки легко проходили сквозь него. Ему больше ничто не мешало войти в эпицентр взрыва, и там растаять. Моё сознание умерло, а вместе с ним и я. И ничего чудеснее не было той смерти! И если бы я был твёрдо уверен, что реальная смерть хоть отдалённо напоминает пережитую, я бы убил себя, не задумываясь. Вот только настоящая смерть вполне может оказаться не такой. И, что самое отвратительное, есть вероятность столкнуться после смерти с боженькой, наверняка припасшим каких-нибудь пакостей, чтобы отравлять нам и посмертное существование! Как я ненавидел его, думая, что он может испортить мне не только жизнь, но и смерть, лишив блаженства абсолютного небытия.

К сожалению, смерть оказалось не вечной, и сознание вернулось в привычный мир, а событие, всё перевернувшее во мне, кануло в вечности прошлого.

Прошло сколько-то минут, часов, дней или лет. Мне не спалось, и я привычно вслушивался в ночные звуки. А что ещё делать? Я лежал, слушал звуки и… поймал себя на том, что они свободно проходят сквозь сознание, как раньше проходили энергетические потоки. Звуки приходили, были какое-то время во мне, а потом уходили… И это было… прикольно. Хотя бы потому, что было чем-то новым. Я наблюдал, как звуки проходят сквозь меня, не оставляя в сознании даже ряби; и явилась мысль: а что, если взять и оседлать какой-нибудь звук? И сразу же звуки подхватили меня и понесли.

Вырвавшись из плена собственной вселенной, я очутился в океане сознания, который философы называют коллективным бессознательным, а эзотерики – коллективным разумом. Отдельные сознания, которые мы воспринимаем в качестве своих «я» являются не чем иным, как волнами этого океана. Я стал его глубинным обитателем. Я предпочитал плавать там, где живут такие твари, о существовании которых мы даже не подозреваем. Там я встретил и боженьку. Он оказался одним из тех паразитов, которых порождает в своём невежестве толпа, питая вожделениями и страхами. При ближайшем рассмотрении он оказался трусливым и жалким. Единственно, что его волновало – поток энергетической жратвы, которым его кормят толпы верующих: своими молитвами, мыслями, страхами… Но единственный ли это бог?

А ещё там были твари, которые забрели в океан сознания откуда-то извне. Но рассмотреть их не удалось – при виде меня они стремительно исчезали в тёмных водах…

Признаюсь, мне было не до них. В этом океане я был нормальным, полноценным существом, так как сознание моё не было повреждено в аварии, а тело здесь не играло никакой роли. Даже более того, нормальному человеку, чтобы сюда попасть, требовалось прежде всего отключить ощущения тела, что за меня сделала авария.

Но и это не всё. Однажды, как обычно, в палату забрела очередная парочка, воспользоваться тем, что соседняя кровать пустует. Самец, судя по наглому поведению, был или хотел казаться бывалым гостем, а вот самка…

– А он точно не соображает? – робко спросила она.

– Да какой ему соображать! – ответил он. – Это же овощ, кабачок. Смотри!

Наверно, он сделал что-то нехорошее, потому что после короткой паузы она воскликнула:

– Прекрати! Это же живой человек!

– Только юридически, – ответил он, – я вообще не понимаю, зачем таких держат. Усыпляли бы, да и дело с концом.

О, как я был с ним согласен! Ведь всего один укол отделял меня от того блаженства, которое я испытал, умерев на время.

– Нельзя так говорить, грех! – возмутилась она.

– Хорошо, давай грешить по-другому.

– Я не могу при нём, он смотрит.

– Да ничего не смотрит! А так и тем более.

– Какой же ты! – в её голосе прозвучало наигранное негодование. На самом деле ей чертовски понравилось, что он вытворил на этот раз. Что-что, а когда у тебя есть только слух, хочешь не хочешь, а начнешь улавливать малейшие нюансы.

– Давай, или я трахну его.

– Прекрати…

Послышалась обычная в таком деле возня, затем ритмичные поскрипывания, стоны…

И вот пока они занимались своим делом на соседней кушетке, я случайно нашёл его волну. В ней не было ничего особого, никаких отличий от других, но что-то внутри меня подсказало, что эта волна и есть его сознание, и если я всплыву…

И я всплыл. И всплыв, получил такой удар по сознанию, что оно на какое-то время полностью дезориентировалось. А потом, придя в себя, я понял, что произошло. Я смог войти в его сознание, и ощутить всё то, что он ощущает.

Представьте, что несколько лет вас держали в темном подвале, а потом выпустили на яркий солнечный свет. Таким сенсорным ударом меня наградили все органы чувств, за исключением слуха.

Поняв это, я решил в следующий раз во время исповеди попробовать войти в чужое сознание медленно. И у меня получилось! Я не только забрался в сознание Наденьки, но и смог видеть её глазами, чувствовать её руками, дышать её лёгкими… И только обретя это, понял, чего был лишён, и, поняв, возненавидел тех, кто лишает таких несчастных, как я, а особенно тех, кто осознаёт, в каком чудовищном положении они находятся, права на быструю смерть. По сравнению с этими гуманистами даже нацистские преступники, даже палачи инквизиции, да любые палачи, кажутся ангелами! Надеюсь, для них, для этих гуманистов, кто-нибудь придумает ад, в котором они смогут испытать все те радости, на которые обрекли несчастных вроде меня. Ну, да бог им судья.

Обретя способность чувствовать чужими органами чувств, я легко научился тому, чего не удавалось никому из нормальных людей. Я смог воспринимать мир всевозможными органами всех мыслимых и немыслимых существ. Я мог стать кем угодно: человеком, собакой, кошкой, летучей мышью, муравьём, червём, амёбой… Единственно, кем не мог, так одновременно несколькими существами. Но другие не могли и этого. Правда, я был всего лишь наблюдателем, пассажиром, шпионом в чужом сознании.

А вскоре я научился управлять.

Я был в сознании Наденьки. Мы шли по улице, заходили в магазины, смотрели на кучу всяких красивостей… Нам было хорошо, пока не пришли домой. Там был муж, пьяный. Не помню, что ему не понравилось, но он начал орать во всю глотку, а потом не столько больно, сколько унизительно хлестать воняющими какой-то гадостью руками по щёкам. Она же просто стояла перед ним и покорно сносила издевательства… И тогда я схватил её рукой что-то тяжёлое с тумбочки или стола, и со всей силы ударил его по голове. Сначала он от неожиданности опешил, а потом… Уж лучше бы я этого не делал. Правда, когда Надя в следующий раз пришла ко мне на исповедь, я понял, что она довольна, что смогла хоть раз дать этому уроду отпор. Довольна, несмотря на последствия.

И тогда я решился. Я нашёл его волну. Он снова был пьян, и снова искал повод над ней надругаться, вот только на этот раз его ждала совсем другая забава. Я привёл его на кухню, положил его руками на стол разделочную доску, нашёл кухонный топорик, затем спустил штаны, положил член и яйца на разделочную доску… и изо всей силы ударил топором.

Так я узнал, что боль бывает настолько сильная, что теряешь сознание.

В следующий раз надо выскочить за мгновение до финала, – решил я, придя в себя.

Так началась эпоха игры с людьми. Я чувствовал себя если не богом, то дьяволом. Я мог, например, вселиться в пилота, и кайфовать, понимая, что одно моё движение-и эти люди пополнят собой статистику погибших в несчастных случаях. Я мог сколько угодно участвовать в войнах, – для меня они были чем-то вроде компьютерных стрелялок, – и буквально купаться в адреналиновом море без малейшей угрозы для себя. Я ел самые изысканные кушанья во всех ресторанах мира; охотился на антилоп, находясь в шкуре льва, исследовал океанские глубины в теле глубоководных чудовищ… А как я занимался любовью! Вы даже представить себе не можете, каково трахаться, будучи слизнем, или майским жуком, или богомолом! По сравнению с этим пресловутые ёжики отдыхают. Кстати ёжиком я тоже побывал во время секса, так что ответ на извечный вопрос мне известен, причём не со стороны.

А ещё я помогал таким же несчастным, каким был до прорыва сознания. Обнаружив мечтающего покончить со всем калеку, я находил руку, которая ему помогала. При этом у меня не было и тени сомнения по поводу того, хорошо ли я поступаю.

Я помогал людям, и люди были мне благодарны. Они были счастливы, что наконец-то их страдания оборвутся, и они смогут, наконец, перестать быть связанными со своими телами.

А потом я вновь вернулся в океан коллективного разума. И дело не в пресыщении – я не получил и малой доли доступных впечатлений. Просто вдруг понял, что обрушившееся на меня многообразие ощущений есть не более, чем такая же тюрьма сознания, как и первая вселенная. За всем должно быть что-то ещё, ещё одна дверь к ещё большей свободе, к ещё более захватывающим впечатлениям, к ещё более невообразимым возможностям. Забыв обо всём, я приступил к поискам преодоления, толком не понимая, что и как должен преодолеть. Я был как герой русских сказок, которому предстояло идти туда – не знаю куда, и искать то – не знаю что. И я шёл и искал. Я бороздил океан сознания, искал сознания различных гуру и святых, вот только их сознания походили не на вместилища разума, а на городские помойки, столько в них было хлама и дерьма.

Изредка я, правда, нарывался на поистине удивительные сознания, но туда для меня был вход закрыт, как рыбе в небесную синеву.

Когда же я понял, что надо делать, я долго мысленно смеялся над тем, что простота и очевидность ответа не позволяли его найти. Так подслеповатые люди ищут по всему дому очки, которые находятся у них на голове.

Суть моего открытия заключалась в том, что, подобно тому, как звуки при правильном настрое открыли мне двери в океан бессознательного, так и правильный настрой на тишину откроет искомые двери. Но где её взять, тишину, если повсюду нас окружают звуки? Ответ на этот вопрос тоже оказался простым и очевидным: тишина – пространство звука. Об этом очень красиво говорил в своё время Ошо, сравнивая небо с покоем ума, а облака с мыслями. В моём же случае облаками были звуки, а небо – тишиной. И для того, чтобы услышать истинную тишину, нужно вклиниться между звуками, как корню растения между камнями, а потом, по мере роста, увеличивать паузу, заполняя собой.

На деле это оказалось не так просто, как на словах. Потребовалась ещё одна вечность, прежде чем я смог сначала услышать паузу, потом сосредоточить на ней внимание, потом пропустить её сквозь себя. Когда же я смог-таки оседлать тишину, передо мной появилась та самая дама, которой я целовал туфли в начале путешествия по лабиринту.

На этот раз она стояла на страже у искомых ворот.

– Ты смотри, какой шустрый! – воскликнула она, увидев меня.

– Мне надо туда, внутрь, – жалобно попросил я.

– Ты ещё не готов, – рассмеялась она.

– Но я же нашёл дорогу.

– Нашёл, но пока только во сне и только благодаря аламуту.

– Но ведь нашёл!

Ответом стал её смех, который и заставил меня проснуться. А, проснувшись, я не сразу сообразил, что я – Костя Борзяк, что я – ассистент дракона, что лёг вздремнуть после бессонной ночи на диване в доме-музее, что никогда не был парализован, что вся та жизнь была сном…

– Не бери в голову, – услышал я голос дракона, – это всё аламут.

– Всё было, как на самом деле…

– А всё и было на самом деле, только во сне. Не бери в голову. Соберись. Тебя сегодня ещё ждёт экзамен.

– Какой экзамен?

– Самый серьёзный в твоей жизни. Я же говорил.