Текст книги "Имя собственное"

Но вот и собор Архангела Михаила! Это не так далеко от Морского вокзала. Рая повязала голову лёгкой косынкой и, перекрестившись, благоговейно вошла в храм. Бессчётное количество раз приходила она сюда, чтобы помолиться о здоровье сестры. И её мольбы были услышаны!

Веру в стабильно хорошем состоянии сейчас готовят к выписке. Заботами Елены Васильевны и её сотрудников она освободилась от своей хвори, пополнела и выправилась из худосочного подростка в юную девушку с обретёнными вновь весёлыми искорками во взгляде.

Деньги, полученные Раей по больничным листам за месяцы, проведённые в травматологии, а также отпускные подходили к концу, но билеты на Москву уже были куплены. А о дальнейшем существовании по приезде не велела беспокоиться верная Наташка. У них с мужем дела пошли в такую гору, что она в письме запретила подруге даже думать о деньгах.

Литургия в соборе шла полным ходом. Исповедь принимал сам отец настоятель. Стоя в очереди среди исповедников, Рая размышляла: стоит ли выкладывать весь тяжёлый душевный груз, который навьючила на неё судьба, или просто попросить благословения на дорожку?

Решиться было невообразимо трудно. Очередь постепенно таяла, и Рая внезапно очутилась первой. Но вот незадача, тело не слушалось, и она не могла двинуться с места! Ноги словно приросли к плиточному полу. Расстояние в два шага до аналоя показалось вдруг стремительной рекой, бездонной иорданской купелью, в которую, чтобы получить очистительную благодать, было необходимо кануть.

А когда настоятель взглянул на неё и взмахнул рукой, приглашая ко Кресту и Евангелию, все сомнения слетели разом, будто последние жёлтые листья под жёстким порывом холодного ветра.

Рая упала перед священником на колени. Сквозь слёзы рассказывала абсолютно всё, не скрывая даже самых потаённых помыслов. Говорила страстным шёпотом, словно пластами сдирала с себя коросту грехов, налипших на душу по её же собственной воле. Изнемогая от истощения всех внутренних сил, молила в конце:

– Прости мне, Христа ради, честной отец…

Причастившись Святых Таин и выйдя из храма, Раиса с недоверием прислушивалась к своему внутреннему состоянию.

Куда-то исчезла плохо скрываемая натянутость в отношениях с окружающей действительностью. Пропала отчуждённость, какую чувствует человек, провинившийся перед обществом, но ещё не изобличённый в преступлении. Этакая скрытность и внутренняя зажатость. Нервозное ожидание неизбежного разоблачения.

Всё это, к вящему изумлению, бесследно растворилось с покаянием и последующим отпущением грехов священником. Состояние полного освобождения и лёгкости в омытой слезами душе не сравнимо ни с какими преходящими радостями жизни! Тому, кто падал с гибельного обрыва и был прощён, знакомо это состояние.

* * *

За день до отправления домой в Москву Рая решила пройтись по Центральному рынку. Подкупить чего-либо в дорогу. Вдоль прилавков этого продуктового изобилия можно ходить дотемна, не отрывая глаз от цветового разнообразия товаров и продуктов. А перечислять их поимённо понадобятся ещё сутки.

Не торопясь и гуляя по проходам, Раиса купила немного абхазского сыра «Сулугуни», бутылку козьего молока, пару свежих, ещё теплых лепёшек и, конечно же, абрикосы!

Она уже спустилась с крыльца, намереваясь идти домой, как услышала, прямо за спиной, окрик:

– Рая!

Перед ней стояла Тамара Петровна!

Девушка сразу узнала свою бывшую попутчицу и оторопела. Да и женщина, казалось, тоже находилась в растерянности.

Что было делать? Ну не бежать же опрометью, в самом-то деле! Как бы этого ни хотелось. И от безвыходности Рая заплакала. Сумка соскользнула с её плеча на асфальт, а она стояла перед Тамарой и глухо рыдала, подняв лицо к небу, словно оттуда ожидая неотвратимого возмездия.

Петровна неспешно приобняла её за талию и медленно повела к ближайшей скамейке. Сейчас они были похожи на мать и дочь. Прохожим, наверное, было всё понятно – девушка чем-то расстроена, а мама пытается её успокоить. Сцена расхожая, какие случаются не единожды на дню. Ничего такого уж необычного, если смотреть со стороны.

Дело житейское…

Послесловие

Автору нет нужды убеждать читателя в абсолютном правдоподобии рассказанной истории. Верить, сомневаться или не верить совсем право каждого, кто дочитал текст до конца. Но то, что многим не по нраву и нередко ставится писателю в упрёк, так это пресловутая «подвешенная» концовка повествования. Отвечая на такой понятный и в определённом смысле закономерный вопрос, автор информирует о следующем.

Тамара и Рая немыслимым образом, который называется «женская логика», сумели проникнуться пониманием беды, свалившейся на каждую из них. (Промеж мужчин такое невозможно было бы и представить.)

Мало того, женщины, объединившись, решили действовать! Они сцепились с серьёзным противником и не отступили. Чего им это стоило – сюжет другой повести. А итогом вышеизложенной стал пересмотр уголовного дела.

Коллегия присяжных учла все смягчающие обстоятельства по делу Оторвиной Раисы Михайловны, и суд назначил ей наказание – три года условно.

Тамаре Петровне органы правосудия вернули большую часть её денег. Майор Ерёмин был уволен из рядов полиции «в связи с утратой доверия» и заключён под стражу до окончания расследования. Как выяснилось, за ним тянулись и другие делишки, вплоть до сотрудничества с криминальными группировками. От запретного пирога он алчно откусил кусок, который не смог проглотить, и потерпел фиаско. А что до героинь, с ними моё восхищение!

Женская логика непредсказуема! Женская месть беспощадна!

Плюшевый ослик
Рассказ

С детских лет я помню это мрачноватое здание за серым бетонным забором. Приходилось ежедневно проходить мимо него в школу и обратно домой. В народе это учреждение прозывалось простецки – «Психушка».

А официальная вывеска у ворот больницы гласила: «Заозёрский психоневрологический интернат № 8». Что скрывалось за высокой оградою, было, конечно же, недоступно стороннему глазу, зато историй вокруг дома с решётками, правдивых и выдуманных, роилось множество.

«Там у них уголовники отсиживаются да те, кто от армии прячется. Понятное дело, не забесплатно».

«Сказывают, что пациентов там за людей не считают. Бьют, мол, связывают да снотворным пичкают».

«А как с ними ещё? Они же ненормальные».

«Что вы такое говорите? Да, больные. Да, несчастные. Но это люди! Такие же, как мы с вами».

«Ой, только не надо военных песен! В прошлом годе, не помните, студентку убили? Ихний, говорят, беглый. Такой же вот, “как мы с вами”. Поймали и опять сюда запрятали. А если снова сбежит?»

Права пословица: «На чужой роток не накинешь платок».

Состояние дел в интернате с высокой степенью достоверности знала лишь моя тётка по отцу Анна Дмитриевна. Женщина незамужняя, крикливая и чрезмерно худая, несмотря на то что трудилась поваром на больничном пищеблоке. Славилась в меру скандальной репутацией и повсюду отзывалась на приросшее к ней прозвище – Митревна.

Для городской окраины Заозёрская больница являлась предприятием едва ли не градообразующим. На территории интерната трудились многие жители из близлежащих домов.

Медицинские сёстры и сантехники, санитары и водители, работники столовой и сторожа.

За нашими пятиэтажками, на отшибе, высятся лишь котельная с трубой да централизованная прачечная, обслуживающая все больницы города. Дальше, за лесочком, кладбище, и всё, город кончился.

Всё та же Митревна сговорила меня временно поработать у них на летних каникулах после того, как я закончил первый курс мединститута:

– Замолвлю за тебя. Поработаешь, глядишь, заплотют чё-нить. Заодно практики наберёшься.

Предложение поступило как нельзя кстати, и я отправился к директору с заявлением. Грузного человека в несвежем белом халате нараспашку звали Николай Матвеевич. Директор и главный врач в одном лице. Взяв бумагу, он скривился в улыбке, узрев в ней знакомую фамилию, и спросил, как о персоне широко известной:

– Она тебе кто?

– Тётка. По отцовской линии.

– Тё-ётка, – протянул он, зевая. – У Чехова вроде встречается какая-то Тётка. Держи, студент. Найдёшь Пухову, сестру-хозяйку, будешь ей в помощь.

Я считывал с его физиономии лёгкое недовольство от потакания нашей семейственности, но отказать Митревне в просьбе порадеть племяннику он, похоже, не мог. Поварихой, скажем прямо, она была классной.

Выйдя из кабинета в коридор, я заглянул в заявление. Едва не сломал глаза о врачебный почерк, что повсеместно знаменит нарочитой неразборчивостью: «Бухг. Оформить на должн. санитара. Временно».

Вместо подписи – китайский иероглиф.

* * *

Не так давно по нашему дому и окрестностям просквозила весть о кончине Ефросиньи Ивановны Поповой, пожилой жилицы с верхнего этажа. Событие вроде бы рядовое, старушка болела последнее время. Собрали по квартирам какие-то деньги, снесли болезную на погост, по-христиански помянули. Но всех соседей заботило другое.

У тёти Фроси имелась на иждивении дочь, носившая дворовое прозвище Маня-блаженная. Дебелая девица возрастом лет этак под сорок. В дошкольном ещё возрасте девочка перенесла страшный недуг – менингит. Вирусное воспаление мозговой оболочки.

У меня, как у будущего врача, это вызвало прямой интерес, и незаметно для себя я проштудировал кучу монографий по этой теме. Не вдаваясь в подробности, скажу одно: во множестве случаев эта болезнь смертельна. Маше повезло, она выжила. Однако назвать это везением можно лишь с большой натяжкой, ибо разум у девочки повредился.

В результате заключения медицинской комиссии она была признана инвалидом детства с диагнозом: «Слабоумие».

Отважная женщина Ефросинья Ивановна и не подумала пристраивать дочку в какой-либо приют, а безропотно приняла свалившееся несчастье на себя. Её муж, как нередко бывает в подобных случаях, «объелся груш» и долго играл в прятки с судебными исполнителями на тему алиментов, пока не попался. Мать кормила, одевала Маню, гуляла с ней за ручку во дворе и окрестностях.

По воскресеньям они регулярно отправлялись в городской храм помолиться Спасителю о даровании бедняжке благодатной помощи. Порою мать даже оставляла дочку одну на детской площадке, попросив ребят постарше присмотреть.

Девочка смиренно сидела на придомовой скамейке с соседскими старушками или монотонно качалась на верёвочных самодельных качелях, прижимая к груди свою любимую игрушку – длинноухого печального ослика из серого плюша. Но опять же до случая, который у всех на памяти.

Годы размеренно текли, и Маня-блаженная из неуклюжего подростка незаметно выправилась в полноватую, но довольно статную девицу с миловидным лицом, с которого не сходила бессмысленная благостная улыбка. Для человека несведущего такую мимику у девушки можно легко принять за искреннее радушие.

С детских лет её поведение не претерпевало каких-либо перемен. Уже вполне взрослой всё так же тихо сидела на лавочке, обняв плюшевого ослика, или бродила со старушкой-мамой неподалёку. Не замыкалась, на простые вопросы могла ответить. А то и включиться в разговор. Случалось, в тему, и тогда казалось, что слабоумие её не навсегда.

Все считали Маню «своей да нашей» и не позволяли в её сторону даже невинных насмешек. Наоборот, пригляд за ней для местных накрепко вошёл в обычай, нарушить который ни под каким видом было нельзя. Даже последнему из припозднившихся пацанов, включая меня, не приходило в голову уйти домой, если Маня ещё во дворе. Выйдет тётя Фрося, заберёт её, тогда и будет порядок. Но вот однажды недоглядели.

В разгаре летний день, воскресенье. Полный двор народу – бабульки судачат меж собой, под грибком мужики в домино бьются. Девчонки прыгают в классики, мальчишки роем у баскетбольного кольца. И вдруг двор как-то сразу ошеломлённо притих. Кто-то выдохнул: «А Маня где?»

В суете дворового народонаселения Маня-блаженная натурально отсутствовала. Ребятня метнулась на пятый этаж. Навстречу им вышла ничего не понимающая тётя Фрося, вытирая фартуком мокрые руки. По испуганным лицам малышни поняла – с дочкой беда, и устремилась вниз, обгоняя детей. Дворовый люд раззудился было на поиски, но тут же и замер оцепенело. Из-за угла дома появилась моя тётка, Анна Дмитриевна.

Рукав её лёгкой кофты от плеча до локтя разорван, зелёная юбка в грязных разводах, по левой щеке протянулись две кровоточащие царапины. За руку она держала улыбающуюся Маню. Та волокла за уши своего ослика.

Толпа окружила их моментально, и в глазах у всех горел один немой вопрос: «Что-о?»

Вручив дочь в объятья плачущей матери, Митревна поставила на землю сумку и воинственно упёрлась кулаком в своё костистое бедро. Окинув народ долгим взглядом, стала излагать суть произошедшего:

– Иду! Сапоги вон носила в ремонт. Все нервы истрепала там с этими мастерами. Так и не взяли, пьяницы проклятые! Работы, мол, полно.

– По делу говори давай! – потребовали из толпы.

– Иду, значит, – не удостаивает Митревна ответом торопыгу. – Автобуса, как всегда, не дождёшься, пошла пешком. Как только овраг миновала, гляжу и глазам не верю! Какой-то незнакомый мужик тянет за руку нашу Маню, и видать, что торопится. С дороги её волочёт, к посадкам. Чего тут было раздумывать, когда и так всё понятно. С ходу кинулась в драку. Сцепились молча. Я его сумкой, сумкой! С сапогами-то.

Он и мне заехал хорошо, – она потрогала оцарапанную щёку. – Отпихнул нас так, что мы завалились друг на дружку, а сам кинулся бежать. Но я запомнила его, собаку. Увижу – узнаю тут же! Никуда не денется. Вишь, у Мани весь рот в шоколаде. Подманил, гад! Вот и всё! Ничего хорошего и луку мешок!

Толпа загудела.

– Нечего мне тут гудеть! – не на шутку расходилась Митревна. – Где были ваши глаза? Молчите? Развлекаются тут сами себе, а Маню едва не снасильничали!

В гневном осуждении махнула рукой, нагнулась за сумкой, нарочно оборотившись к толпе худым острым задом, и, гордо вскинув голову, подалась к своему подъезду, не оглядываясь.

Давно это было. А вот теперь осталась Маня-блаженная без родительницы и её судьбой вплотную занялись органы опеки.

* * *

Приступив к трудовым обязанностям в интернате, я с интересом присматривался к неведомому мне доселе специфическому быту. Строгий распорядок дня, неулыбчивые медсёстры, поигрывающие треугольными ключами-«вездеходами» от входных дверей. У палат же, напротив, двери отсутствуют совсем, но никто из пациентов не выходит в коридор без нужды.

Всё народонаселение распределено по трём режимам содержания: лежачий (постельный), под наблюдением и свободный. Однако людей, вольно разгуливающих по территории, что-то совсем незаметно. На прогулку больные нестройными группами выводятся в сетчатую загородку типа теннисного корта, но со скамейками.

Кто-то разминается неверными движениями, кто молча сидит, опершись локтями на колени, кто быстро-быстро ходит от решётки к решётке.

У некоторых есть сигареты, но спички запрещены. Зажигалкой владеет сопровождающий санитар, пожилой мосластый мужчина, прозывающийся по-местному Фокич. Он в очередь раздаёт курящим огонька и тут же прячет кресало в карман. По слухам, Фокич здесь со дня основания интерната.

Мне на данный момент выпала мелкая удача – праздно шататься по объекту и присматриваться к новому месту пребывания – только лишь потому что Пухова по каким-то делам выехала с территории.

– Жди, – коротко сказала она. – Я ненадолго.

Новый человек в коллективе всегда вызывает интерес, но знакомиться с ним начинают как-то исподволь. Никто же не подходит к новичку с прямым вопросом: «А ты кто такой будешь?»

Здесь же произошло именно так. Меня, облачённого в новый белый халат, затянули в палату трое пожилых мужчин. Один, что с костылём, говорил за всех, остальные пялились на меня во все глаза, открыв рты:

– Ты, парень, кто такой будешь? Новый доктор? Мы подадим заявление. Нас неправильно лечат. Вот бумага составлена, – он стал шарить по карманам полосатой пижамы, – здесь всё изложено.

Я было приготовился мужчин выслушать, но…

– Пойдём-ка со мной, юноша, – цепко ухватил меня за локоть невесть откуда взявшийся директор. – Первейшая обязанность сотрудников – чётко выполнять порученное дело. Я тебя куда определил, м-м?

– К сестре-хозяйке, к Пуховой.

– Вот. Этим тебе и следует озаботиться. Пациенты наши горазды на выдумки, поэтому контакты с ними, то бишь пространные разговоры, согласие на выполнение мелких просьб и так далее, не приветствуются. Нам надо стараться не создавать конфликтных ситуаций, острые углы уметь сглаживать, а не обострять. Всё довольно просто.

Методы работы в интернате должны преследовать единственную цель – создание атмосферы полного подчинения больных местным требованиям. Что, кстати, пациентам только на пользу. В другом случае мы дойдём до демократических форм существования, что в условиях заведений нашего профиля совершенно неприемлемо!

Сказанное, однако, не предполагает вседозволенности со стороны персонала и не обрекает на бесправие людей, находящихся на излечении. И это не фигура речи, а внутренний закон. Закон суров, но это закон! Я понятно излагаю?

– Вполне, – отвечаю сдавленно.

– Вот и хорошо. Впредь старайся избегать контактов с больными, это пока не твоя сфера деятельности. Будем надеяться, лишь до той поры, когда закончишь обучение. При отсутствии опыта работы со специфическими пациентами можешь попасть в неприятную историю. Любишь Булгакова? Помнишь, как там у Воланда? «Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы!»

Будь осторожен и избирателен. И не только в этих стенах. Удачи!

Николай Матвеевич потрепал меня по плечу и зашагал к своему кабинету. Лица, с любопытством наблюдающие за нами из-за дверных косяков, мигом попрятались внутрь палат.

Вероятно, правильные слова были сказаны мне директором, и поначалу создавалось впечатление, что интернат живёт именно по тем законам и нормам, которые отвечают всем насущным потребностям пациентов.

Однако по прошествии некоторого времени и при более тесном соприкосновении со спецификой учреждения угол моего зрения подвергся расфокусировке. Но…

Отдадим, пожалуй, вопросы функционирования подобных учреждений органам опеки, профессиональным журналистам и энтузиастам различных благотворительных фондов. Они наиболее погружены в проблему.

Тем паче что к нашей истории эта тема отношение, конечно, имеет, но не первостепенное.

* * *

На следующий день Пухова, завидев мою неприкаянную фигуру, призывно махнула рукой, что означало: «Следуй за мной». Я подчинился и тронулся за широкой фигурой, затянутой в белый халат. Спускаясь по затхлой лестнице в полуподвал, сестра-хозяйка рекомендовалась, не оборачиваясь:

– Зови меня по отчеству, Евдокия Евстафьевна. А то взяли моду, кличут по фамилии. Наравне с больными. А тебя, парень, я вроде знаю. Из третьего дома, правильно? Митревна родня твоя? – Пухова с трудом выпрастывала из кармана огромный пук разномастных ключей.

– Тётка. Всё так, Евдокия Ест… – запнулся на заковыристом отчестве и подумал: «Пухова, конечно, куда как сподручней».

– Ничего, привыкнешь. Теперь вот что. Сейчас подойдёт Юра-немой, бесконвойник, погрузите в машину эти тюки с грязным бельём и отвезёте в прачечную. Вон погрузочный люк, шофёр подъедет – постучит. Жди, я пойду, выправлю накладную и путёвку подпишу у главного.

Стоило Пуховой выйти из помещения, как дверь снова распахнулась и вошёл высокий сутулый мужчина, лет навскидку около тридцати с гаком. На нём, словно на колу, висел синий, непомерно широкий халат, какие выдают техническому персоналу. Но что более всего бросалось в глаза, так это зелёные фланелевые штаны, не закрывающие мосластых щиколоток, и чёрные прорезные тапочки ПВХ без задников, надвинутые на босые ноги. Шлёпки были ему явно не по ноге, и немытые пальцы выдавались далеко вперёд, касаясь земли.

Исподлобья взглянув на меня, он тут же увёл взор в сторону и вверх. Молчать было неловко, и я, забыв, что Евстафьевна представила его немым, протянул руку и назвался. Напарник глянул недоверчиво, руку пожал и внезапно зашёлся непонятными звуками:

– Т-т-т-т-т-т… – Он тряс головой, будто с натугой пытался вытолкнуть изнутри упирающееся там имя, и выкрикнул наконец гортанно: – Юр-ра!

Я несколько оробел, а он, наоборот, улыбнулся с облегчением человека, справившегося с нелёгкой задачей. В тот же момент в железную заслонку грузового люка кто-то так шарахнул ногой, что по спине пробежала дрожь и стало понятно – подъехал грузовик.

Водитель Жора, с первых минут успевший надоесть беспричинной весёлостью, за полчаса пути выложил мне чуть ли не всю свою немудрёную жизнь, пересыпая рассказ «бородатыми» анекдотами.

Тюки, увязанные в старые простыни, мы быстро выгрузили, но, чтобы получить партию чистого постельного белья, нужно было ожидать час. Почему, никто толком не объяснил. Юра быстро оценил обстановку и, указывая рукой в сторону кладбища, взял водителя за пуговицу.

– М-м-м-а-ма, – выдавил он, тряся головой.

– А, давай! Только быстро, – Жора кивнул согласно.

Юра сорвался с высокого старта, и полы синего халата едва поспевали за ним, развеваясь. Я смотрел на улыбающегося водилу и вопрошал взглядом недоумённо.

– Мать у него там похоронена. Не дрейфь, молодой, он вернётся. Повидается, поплачет да и прибежит. Не первый раз. Слышь, вспомнил анекдот в тему! Хоронят в деревне одного мужика…

За обратную дорогу Юра не проронил ни звука.

* * *

Как-то под вечер дежурная по этажу сестра упредила меня, что завтра в девять утра я должен быть в кабинете главного врача на оперативке.

– Чтобы был как штык! Матвеич так сказал.

Я плохо спал ночью. Голова вспухала от навязчивых мыслей:

«Это что же получается, уважаемый? Вас приняли на работу, проинструктировали, коллектив рассчитывал на вашу помощь в поддержании дисциплины, а что мы имеем в результате? Санитар, чьей прямой обязанностью является пристальное наблюдение за больными, очень просто отпускает общественно опасного пациента в самоволку! Как это прикажете понимать, любезный? Я вынужден, товарищи, поставить вопрос…»

Без пяти минут девять я стоял перед дверью кабинета, не решаясь постучать. В состоянии «ни жив ни мёртв».

Одначе… всё сложилось несколько иначе. В конце пятиминутки, затянувшейся минут на сорок, главврач положил руку мне на плечо:

– Всех, наверное, интересует присутствие на совещании этого юноши. Есть на то уважительная причина. Анечка, как известно, уходит в декрет, и в графике дежурств образуется брешь. Её и заполнит наш молодой друг, студент второго курса мединститута, будущий доктор и, возможно, наш коллега.

Затем, распустив персонал, он расшифровал мои новые обязанности:

– Ничего сложного. Термометры утро-вечер, измерение давления, таблетки, микстуры, мази. Работать в паре с процедурной сестрой. Настраивать капельницы, бинты менять. Ну и по мелочи там… разберёшься.

Я судорожно сглотнул и отважился спросить:

– Николай Матвеевич, может быть, вы зачтёте мою работу как производственную практику?

– Посмотрим. Как проявишь себя.

Тут бы и попрощаться, но ночные тревоги не давали мне успокоиться окончательно. Юра в нелепых шлёпанцах стоял перед глазами, и было невозможно не задать главному вопрос. Так я узнал грустную повесть жизни моего напарника. Главврач начал неохотно:

– История болезни огласке, известно, не подлежит. Но тебе, как будущему врачу, мы пойдём навстречу.

(Ох уж эти врачебные «мы»!

– Ну, как «мы» себя чувствуем? – Я – плохо, а как вы, доктор, не знаю.)

Больной Новиков Георгий, 34 лет, поступил в наш интернат два года назад из центра реабилитации речи с диагнозом: «Тяжёлая форма невротического заикания, осложнённая вялотекущей шизофренией. Отказ в продолжении дальнейшего лечения центр реабилитации мотивирует отсутствием перспектив воздействия на недуг и высокой степенью асоциальности пациента».

Говоря по-простому, всё началось в далёком детстве. Жизнь парню искалечил родной отец. На глазах у мальчишки топором зарубил его мать. Естественно, в состоянии оглушительного алкогольного опьянения. Несчастную схоронили, изверга отправили в колонию, Юрку в ДДИ, детский дом-интернат.

Подросток плотно молчал год. Врачи пытались выводить его из этого состояния различными методиками, включая гипноз. Однако потрясение оказалось настолько тяжёлым, что на сегодняшний день он может лишь самую малость говорить с собеседником. Правда, несколько необычно, нараспев, да и то если человек ему знаком и ситуация благоприятствует.

В другом случае повреждённый разум даёт о себе знать либо беспричинной агрессивностью, либо, наоборот, мрачной подавленностью. Но курс назначенных препаратов помогает стабилизировать психику и держать поведение больного в относительной норме.

В остальном мужчина он физически здоровый, грамотный, работящий, разве что демонстративно нелюдим. Причина понятна. Безотказно помогает на участке подсобного хозяйства, как и некоторые другие наши пациенты. Иногда, если надо что-то спросить, пользуется отрывным блокнотом и карандашом.

В основном молчит, почему и прозвали его в коллективе Юра-немой.

Скажу больше, у него даже сердечная заноза появилась в женском отделении. Буквально на днях поступила женщина из окрестных домов. Но, сразу оговорюсь, подобные привязанности у нас не приветствуются.

В прошлом имелись прецеденты. И нам, всему персоналу интерната, приходилось расхлёбывать последствия таких контактов. Ты, конечно, понимаешь, о чём я говорю? Периодически возникает необходимость всерьёз задумываться над тем, как нам поступать с этими внезапно вспыхнувшими love stories. Если вы, коллега, спросите моё мнение на этот счёт, я за радикальные меры. Нельзя допустить той распущенности, чтобы как в песне у Галича, помните?

«А у психов жизнь – так бы жил любой, /Хочешь – спать ложись, а хочешь – песни пой».

Нет, нет. Порядок превыше всего! Итак, на сегодня довольно, друг мой. Давайте-ка займёмся своими неотложными делами. Я, например, пойду чаю выпью. Вы позволите?

Взявшись за порученную работу с нешуточным рвением, я освоился быстро. Не кривя душой, скажу, что всерьёз считаю выбор профессии врача обдуманным и правильным. И приступив к новым обязанностям, я выкладывался. Через пару-тройку дней жильцы мужского этажа уже встречали меня приветливыми улыбками.

Хотя Евстафьевна тут же умерила мой пыл:

– Особо-то не обольщайся, у половины из них улыбки по причине болезни. И не балуй их без меры, а то не заметишь, как и на шею сядут.

Однажды, сменившись с ночного дежурства, я вышел во внутренний двор. Зарождался прекрасный летний день. Солнце пронизывало зелёное буйство деревьев, выживая из густой листвы предутреннюю прохладу. Цветы на клумбах неспешно разворачивали лепестки бутонов. Я даже сладостно потянулся вослед им, предвкушая безмятежный и неограниченный сон в честно заработанный выходной день. И вдруг…

Умиротворённость мою мигом сдуло почти осязаемым порывом удивления. На скамейке паркового дизайна, что была наполовину скрыта кустарником, сидел Юра и держал за руку… Маню-блаженную. Заметив меня, он подтолкнул её локтем и встал. Та обернулась и, как обычно, широко улыбаясь, пошла мне навстречу.

Правду сказать, мы были рады случаю свидеться.

Недавняя смерть матери и переезд в интернат не особо отразились на её психическом состоянии и внешнем виде. Круглое миловидное лицо не почернело от горя, как, наверное, случилось бы такое с человеком здоровым. Маня молча гладила меня по рукаву и бросала взгляды на своего партнёра. Понимать её надо было так: «Я знаю этого парня. Мой сосед. Он хороший».

Юра согласно кивал головой, не приближаясь.

А я с ясностью понимал, что этим двоим слова были совершенно не нужны. Информационный канал, найденный ими интуитивно, прекрасно справлялся с трудностями в передаче мыслей.

Но мне-то молчать было неловко, и я не придумал ничего умнее, как спросить:

– Ну что, Маня, как мы себя чувствуем?

Та не успела сосредоточиться на ответе, как заверещал электрический звонок, возвещающий завтрак. Юра забеспокоился и потянул подругу за руку в корпус. И ещё раз я изумился, провожая их взглядом, – другой рукой Маня крепко держала своего незабвенного плюшевого ослика. Это сколько же неразлучных лет? Но фетишизмом грешат и вполне нормальные люди, не правда ли?

* * *

Жизнь в интернате шла обычным, казалось бы, порядком. Однако, вглядевшись внимательнее, можно было без усилий заметить возросшее любопытство, если не сказать болезненный интерес, насельников дома с решётками к этой немолодой паре, ставшей практически неразлучной.

Любую свободную минуту Юра был готов отдать своей подруге, и она с охотой откликалась на этот призыв. Ровно так же, как когда-то с мамой, Маня-блаженная гуляла с ним, держась за одну руку, потому что в другой жил подневольной жизнью серый ослик с усталыми глазами.

Пара не пряталась от посторонних глаз, не пыталась уединиться. Они молча ходили рядышком или сидели мирно на скамейке. Свой безразмерный синий халат Юра поменял на клетчатую футболку, побрился и стал выглядеть моложе. Иногда слышалось его спотыкающееся и распевное бормотание. Это у парня на какое-то время открывался речевой канал, что до этого случалось чрезвычайно редко.

Маня держала его ладонь, тихо что-то говорила в ответ, и он лучился просветлённым взором во всё чисто выбритое, скуластое лицо.

Женскую половину обитателей такое положение дел понуждало на бесконечные пересуды. Мужики же, по старой памяти, соревновались в придумывании скабрезностей, вызывающих промеж своих гнусные смешки.

Зато на оперативках в кабинете главного врача раз от разу с неизменной остротой возникала озабоченность иного рода:

– Коллеги, ну это же совершенно безобидные создания, пусть их…

– А как на это смотрит заведующая женским отделением, госпожа Алёхина?

– Опасения директора понятны, но у больной по возрасту уже менопауза на подходе, и опасаться, в общем-то, нечего. Хотя…

– Всю обслугу надо проинструктировать на этот счёт, и всё!

– Прецеденты были. Прекрасно помним. Но именно в случае с этой женщиной показаний для хирургической контрацепции, считаю, нет!

– Почему вы так категоричны? Например, вот я, доктор Филиппов, ответственно готов заявить следующее. В других интернатах эти операции делают направо и налево! Легко минуя судебное сопровождение. Достаточно согласия директора как опекуна. Зато риск сводится к минимуму.

– Может, Юру в изоляторе подержать энное время? Чтоб поостыл?

– Вы забываете, каким он может быть в период обострения!

– Так, хорошо! На сегодня обсуждение закрываем. Об окончательном решении будете непременно проинформированы. Все свободны!

* * *

В одно замечательное утро я постучался в кабинет главного врача. За полчаса раньше, чем начнётся оперативка. Мне позарез нужен был день отгула, о чём было изложено в заявлении, зажатом в руке. Директор что-то быстро писал, и я не решался не то что заговорить, но даже просто поздороваться. Наконец он взглянул вопросительно поверх очков.