Текст книги "Имя собственное"

Не успел я и рта раскрыть, как без стука и без доклада в кабинет ворвалась сестра-хозяйка и выложила чрезвычайную новость:

– Юра-немой опять выкинул номер!

– Номер?

– Ну! Под самое утро прокрался в женскую палату, разбудил больную Попову, высыпал на постель букет разномастных цветов и угощал её шоколадными конфетами! Как-то ведь узнал, что у подруги сегодня день рождения. На коленях стоял у кровати. Та в ответ лошадку свою тряпочную ему вручила, он этот подарок под рубаху спрятал.

– Успокоили?

– Противился! Вытаскивали его из палаты вчетвером. Пока боролись, ухо у неё оторвали.

– У кого?! – ужаснулся главврач.

– Да нет, не так сказала. У игрушки у этой. Именинница вцепилась в Немого, не разнять! Кричала дурным голосом: «Не понимаете вы! Уходите! У нас любо-о-овь!!!» Вот, пожалуйста, – Пухова высыпала на стол горсть разноцветных обёрток. – Надо ещё выяснить, где он их украл, конфеты эти.

– А что за цветы? – спросил главврач. – Наши клумбы оборвал?

– Да нет. В основном гвоздики. У нас таких нет.

Новость была, конечно, из ряда вон!

Почему этаж был не заперт? Где была дежурная медсестра? Вопросы копились снежным комом. Шоколадные конфеты, конечно же, числятся редким деликатесом, и появление их в таком количестве у голоштанного Немого вызывало недоумение. Но цветы! Это уже шокировало по-настоящему.

И вот здесь меня прошиб озноб:

– Николай Матвеевич, кажется, я знаю, откуда это конфетно-букетное изобилие. Евдокия Евстафьевна, где Юра вчера работал?

– С Жорой ездил за бельём, в прачечную.

– Понятно. Хочу при свидетелях сделать чистосердечное признание. В первый день моей работы в интернате мы втроём, Юра, Жора-шофёр и я, тоже ездили в прачечную. На моё удивление, Жора позволил Немому отлучиться на кладбище, якобы проведать могилу матери. Я не препятствовал, потому как был не в курсе дела. Думал, обычная практика. Сейчас понимаю, что был не прав. Таким образом, смею предположить, что все именинные подношения в женскую палату с кладбищенских могил! Больше взять ему просто неоткуда.

После недолгого напряжённого раздумья мне было поручено пригласить Юру в кабинет директора, и ровно по этой причине я слышал весь состоявшийся между ними разговор.

Говорил, конечно, один Николай Матвеевич, и вот что я заметил. Он совершенно не умел скрывать своей неискренности! Судя по всему, за елейной интонацией скрывался холодный расчёт.

Для начала он пожурил парня за противоправный визит на женский этаж. Потом похвалил за его преобразившийся опрятный внешний вид. И, за всякое просто, подступился:

– Хочу попросить тебя, Юра, поработать на пищеблоке. Хотя бы неделю-другую. У Митревны заболел рабочий по кухне, она просила кого-нибудь в помощь. Давай с тобой договоримся…

Немой отчаянно задёргал головой:

– Н-н-н-нет!

Он тоже понял подводную суть предложения. Его натурально хотят изолировать и разлучить с Маней. Ни для кого же не секрет, что на кухне придётся работать чуть ли не сутками. В пять часов утра готовится завтрак, затем обработка овощей и рыбы к обеду, раздача ужина, чистка баков, мытьё посуды, влажная уборка…

– Н-н-н-нет! – снова прокричал Юра, и глаза его жёстко округлились.

– Ну-ну-ну! – только Матвеич двинулся к нему, чтобы успокоить, как Юра вдруг резко рубанул по протянутой руке ребром ладони и, сбычив голову, толкнул директора в грудь. Массивный письменный стол помешал врачу упасть на пол, помог устоять и дотянуться до тревожной кнопки. Мне ничего не оставалось, как наброситься на Юру со спины.

Вот здесь стало понятно, какая потенциальная силища заложена в человеческом организме и как она может проявиться в состоянии аффекта!

Я намного крупнее Немого, но у меня едва-едва хватило силёнок удерживать извивающееся гибкое тело в кольце борцовских объятий. Пока там тревожная кнопка, пока Фокич с санитарами, пока фиксация…

Пятиточечная фиксация буйного больного – зрелище не для слабонервных. Вязка по рукам, по ногам и ремённый хомут на поясницу.

Ну, а дальше то, что зовётся медикаментозной «профилактикой».

Спустя неделю вялый и осунувшийся Юра вернулся из изолятора в расположение. Из-за слабости работой его пока не загружали, и, пользуясь этим, он весь свой первый свободный день провёл сидя на корточках у неприступных железных дверей женского этажа. Отказываясь от еды и питья.

Зав. отделением Алёхина, сжалившись над беднягой и спросив позволения у главного, выпустила наконец Маню на вечернюю прогулку.

Это напоминало выход и показ невесты при сватовстве. Её провожал весь женский коллектив этажа, включая медперсонал. Соседки подобрали лучшую кофту, а на плечи набросили цветной павловопосадский платок. И прильнули к окнам, любопытствуя.

Юра бродил посреди двора, бросая взгляды на входную дверь, и ждал. Не знал, как себя вести. Куда деть руки. И что сейчас произойдёт, тоже не знал. Но вот на крыльце появилась та, желаннее которой для него не было на всём белом свете, и он окаменел. Ведь уже не было никакой надежды на эту встречу, и оттого, что вот она, случилась, он внезапно заплакал. Слёзы произвольно скатывались по щекам, и дрожала нижняя губа.

Маня неспешно приблизилась, мелко крестясь. Светилась совсем не той благостной и бездумной улыбкой, с которой её было привычно видеть. Вполне осмысленной приветливостью лучилось круглое лицо, и глаза сияли выстраданной радостью от встречи с дорогим человеком.

Подошла к нему вплотную и, что-то шепча, нежно отирала ладонями его мокрое лицо. Юра стоял неподвижно, как обиженный ребёнок, повинуясь этой утешительной процедуре. Они не сговариваясь сомкнули привычно руки и медленно направились к давно облюбованной скамейке.

У кого из видевших эту встречу не подступит к горлу непрошеный горький ком?

В кабинете директора за приспущенными жалюзи сцену свидания наблюдали сам Николай Матвеевич и врач общей практики Филиппов. Как только Юра с подругой исчезли из поля зрения, главный сказал, садясь за письменный стол:

– Нет. В этой истории пора ставить точку.

– Каким образом? – поинтересовался Филиппов.

– Надо, знаете ли, решительно пресекать подобные матримониальные представления! Завтра же звоню в областную гинекологию, и никаких антимоний! Это же просто нонсенс! Персонал учреждения, включая главного врача, идёт чуть ли не на поводу у пары психически ущербных больных! Операция несложная, и Поповой абсолютно нечего опасаться. А в итоге всем заинтересованным лицам это будет только на пользу. Надеюсь, вы согласны со мной?

– Безоговорочно. Вы что, не помните мои высказывания на оперативке? С Поповой именно так и следует поступить. А вот с Новиковым… Мне ли вам рассказывать, чем характеризуются пограничные расстройства личности? Эмоциональная неустойчивость, низкий самоконтроль, опасное поведение. Может закончиться самоповреждением, вплоть до суицидальных попыток. Как с этим быть?

– Стыдитесь, доктор! Что за пораженческие настроения? У нас полный штат санитаров и медсестёр, и не с такими, бывало, справлялись. Назначаю вас ответственным за проведение хирургической контрацепции пациентки Поповой М. А. Устройте, пожалуйста, подготовительную беседу с больной и организуйте сопровождение в больницу и обратно в расположение. Не стану предупреждать, что ваш отъезд должен пройти в режиме полной тишины. Довольно с нас этих душераздирающих сцен! Благодарю вас, доктор, за понимание.

Коллеги скрепили договорённость рукопожатием, и доктор Филиппов, согласно кивая, покинул кабинет.

* * *

Узнав о том, что Маню увезли в областную больницу, Юра отрешился от окружающей действительности напрочь. Он старался не приближаться к людям без надобности, не отзывался, как раньше, поклоном на приветствия и даже взгляда от земли не поднимал. В свободное от поручений время подходил к техническими воротам и, вытянув худую шею, пытался высмотреть подъезжающую «санитарку». Мог стоять часами, когда б ребята из обслуги не уводили в палату.

К такому его поведению относились с пониманием. Сочувствовали.

«Долго что-то её там держат. Не дождётся никак Юра. Переживает».

Однако так сказать о его состоянии было бы слишком поверхностно. Врачи видели за мрачной отстранённостью иное. Пациент мучительно страдал! А это могло быть преддверием обострения психического состояния. На всякий случай вносились корректировки в суточный приём препаратов.

Маню доставили из больницы внезапно, поздней ночью, и поместили в изолятор. А ранним утром по срочному звонку главного врача собрался весь медперсонал интерната. Обследование критического состояния больной длилось более трёх часов. Затем встревоженный консилиум нестройной группой спешно проследовал в кабинет директора, оставив на карауле у изолятора двух санитаров во главе с Фокичом.

Молнией разлетелось по этажам – Маня-блаженная умерла!

В день похорон простенький гроб с телом поставили на табуретки перед входом в корпус. Молодой священник из соседнего храма отслужил по новопреставленной заупокойную литию. Всхлипывали женщины, сообразно моменту хмуро молчали мужчины.

Почерневший Юра в своём рабочем безразмерном халате и шлёпках на босую ногу стоял чуть в отдалении, ссутулившись и закрыв рот ладонью. Не мигая вглядывался он в бесценный образ, ещё не закрытый гробовой крышкой, обитой дешёвым голубым ситцем.

Стал накрапывать дождь, и как только санитары вознамерились гроб заколачивать, из-за провожающих раздался панический вопль отчаяния.

– Н-н-н-е-е-ет! – кричал Немой. – С-с-т-т-той!

Расталкивая всех, кинулся к гробу, упал на колени и, обняв руками дорогое тело, зарыдал. Худые плечи сотрясались в безысходном плаче. Он целовал мёртвые губы, гладил щёки, волосы, локтями сбивая с покойной покров и венчик с иконками. Обращал мокрое от слёз и искажённое пароксизмом страдания лицо к собравшимся, словно умолял их понять, что это неправда! Что не может Маня уйти и оставить его одного на всём белом свете! Толпа настороженно молчала.

Внезапно Немой уронил голову на грудь, затих и уже не противился санитарам, подхватившим его под руки. Полы халата, как безвольно обвисшие крылья, волочились по земле, обнажая одну грязную босую ступню. Обронил где-то шлёпку…

На следующее утро при раздаче лекарств Юру-немого не обнаружили в палате. Не появился он ни днём, ни вечером, ни на следующий день. По истечении трёх суток милиция приняла заявление о пропаже человека, а также были оповещены контролирующие органы в облздравотделе.

Прошёл месяц. Поиски результатов не давали.

Мне подходила пора увольняться и готовиться к занятиям в институте. Отзыв о производственной практике блистал комплиментарными гранями, был подписан директором и торжественно мне вручён.

На прощанье, не думая, что подобное воспримется всерьёз, я в продолжение истории с пропажей Юры-немого посоветовал главврачу ещё один вариант:

– Николай Матвеевич, смотрите. Оба они, и Юра, и Маня-блаженная, людьми были верующими. Вот завтра как раз наступает сороковой день со дня кончины Мани. Есть вероятность, что он придёт на могилку помянуть её. Можно было бы попытаться вернуть его в интернат. Ведь погибнет без документов, без денег, без крыши над головой. И лето уже на исходе. Как вы считаете?

– Мысль. Надо обмозговать. Дам санитаров. Поможешь?

* * *

Рано утром, ещё по росе, мы довольно быстро нашли номерную могилку Мани-блаженной на участке, специально закреплённом за интернатом. Фокич сказал, перекрестившись:

– Скольких я уже сюда наших перевозил, не вспомню и сосчитать.

Холмик уже покрылся сорной травой, табличка с номером и фамилией начала блёкнуть. Мы со вторым санитаром молча оглядывали окрестности, не забывая о цели визита. Кладбище пустовало.

– Пора в укрытие, – буркнул Фокич и пошагал к лесочку.

Особо не маскируясь, мы втроём просто сидели в тени желтеющих посадок и не выпускали из виду нужную часть кладбища. Не прошло и часа, как в районе наблюдения появилась долговязая фигура Немого. Он не пытался быть незамеченным, не озирался по сторонам, его влекла одна забота и боль – припасть на колени у могилки и обнять дорогой холмик, как некогда незабвенную свою Маню.

– Вот он! – вскочил напарник. Напрягся и я.

– Сидеть! – грозно прикрикнул Фокич и потянулся за куревом. – Пусть поплачет Юра, дело святое…

Мы притихли. Фокич нервно затягивался папиросой, пуская горький дым и глухо кашляя в кулак. Через какое-то время Немой поднялся, трижды с поклоном перекрестился и пошёл прочь, не оборачиваясь.

– Уйдёт ведь, – робко заметил молодой санитар.

Я смотрел на Фокича с назревающим интересом.

– Пусть идёт. Не надо ему мешать. У него теперь своя дорога. Вольная. – Помолчал в задумчивости и добавил категорически: – До вечера безвылазно сидим здесь. Никто не приходил, никого не видели! Всем ясно?

– Так точно! – чуть не хором радостно выкрикнули мы.

Перед наступлением темноты я ещё раз подошёл к могилке Мани.

По краям холмика лежала трава, выполотая руками Юры. А под табличкой притулился… вот так! Грустный плюшевый ослик!

Он вернулся к своей хозяйке, как непременно возвращаются настоящие друзья. Вернулся знаком бесхитростной неподдельной любви, этого божественного чуда, которое посчастливилось испытать в своей короткой жизни безвинной страдальческой душе.

Подумалось, не утащил бы кто игрушку, не обидел бы Маню в который раз. Да, впрочем, кто позарится на видавшего виды потрёпанного ослика? Вон и ухо у него оторвано…

Кому он нужен такой?

Имя собственное
Рассказ

Что в имени тебе моём?

А.С. Пушкин

Мой отец решил-таки жениться на тёте Симе. Серафиме Львовне Прицкер. Очень даже хорошо известна нам эта дама. Когда она появилась в нашем доме, ей навскидку было лет под тридцать. Жгуче эффектна чуть вянущей южной красотой. В одежде её преобладали яркие, сине-красно-жёлто-горячие цвета. Врач-терапевт. Разведена. Детей нет.

Она поселилась на пятом этаже в коммунальной квартире № 18. То есть ровно над нашей «двушкой». Её соседом оказался склочный и нелюдимый старик, пенсионер Брагин. Он редко покидал своё жилище, но уж если выходил, то его появление почти всегда знаменовалось скандалом. Из-за пустяка мог пустить в ход свою тяжёлую трость. Причём не взирая, кто перед ним: взрослый, ребёнок, женщина… Если присмотреться, то в любом дворе отыщется такой вреднючий и всем недовольный дядька. Или тётка.

Чем-то же я, тогда ещё первоклашка, приглянулся этой тёте Симе! Выделяя меня среди дворовой ребятни, она мимоходом то притянет к себе, ероша мне волосы, то яблоко сунет, то конфету. Над таким её поведением я, конечно, размышлял.

Возможно, она тосковала оттого, что у неё в жизни не случилось завести своих детей? Или из чувства жалости потому, что я был «хромоножка»? А вероятнее всего, по той причине, что она и мой вдовый отец обратили друг на друга внимание и их стали всё чаще замечать вдвоём. Я относился, в общем-то, прохладно и к повышенному вниманию тёти Симы ко мне, и тем более не видел криминала в их общении с отцом. Ну, соседи же, чего тут военного?

Не так расценивала ситуацию моя дорогая бабушка, Клавдия Петровна.

– Ба Кла, а чего ты её так не любишь? – спрашиваю я не к месту, но бабушка прекрасно понимает, о ком речь.

– Она норовит заползти в нашу семью. Лепится к тебе сверх всякой меры и отцу проходу не даёт. Я хоть и слепая, а что надо всяко увижу! Собирайся давай быстрее, опять опоздаем к литургии.

Бабуля помогает натянуть на меня рубаху и тут же начинает причитать:

– Ходишь-то на мысочке, уточкой, а опаздывать нехорошо. Поспешай, Серёженька, бедная головушка, золотой ты мой. – Крестит меня узловатым троеперстием и целует в лоб. – Айда с Богом!

Сколько лет минуло, а я прекрасно помню то воскресное утро. Солнце, хитро щурясь, снова обещает прокалить дневным июльским жаром все улицы и площади. Опустошить дворы от ребятни и погнать их на зелёные и прохладные берега нашей речки Клязьмы.

Из уличного репродуктора льётся знакомая мелодия:

 
Подмосковный городок,
Липы жёлтые в рядок;
Подпевает электричке
Ткацкой фабрики гудок.
 

Это же ровно о нашем городе! Ни дать ни взять! Мы идём липовой аллеей в Свято-Никольскую церковь. Непременно, каждое воскресенье. Бабушка, а вслед за ней и я, перекрестившись троекратно, входим в таинственную прохладу святого храма.

Протяжно льётся распевный пономарский речитатив, медленно оплывают восковые свечи у икон, молятся прихожане, стоит благоговейная тишина. Баба Клава ставит мне раскладное сиденье на привычном месте под иконой святой Матроны Московской. Я, бывало, храбрюсь и пытаюсь выстоять всю службу, но правая нога моя начинает ныть по всей длине и просится отдохнуть. Для того и стульчик.

– Вот эта святая, мой милый, – шепчет бабушка мне на ухо, – помогает при житейских скорбях, болезнях и увечьях. Только надо усердно её просить. В Москве, в Покровском женском монастыре, хранятся честные мощи святой Матроны. Когда-нибудь мы с тобой, сынок, обязательно к ней съездим, дай только срок. Матушка обязательно поможет твоей ноженьке.

Отец, напротив, взялся объяснить мою беду научно. Но как уж вышло…

– Когда вы с мамой попали в аварию, ты при падении получил не только перелом правой голени, но и ключицы и лучезапястного сустава. От удара маленькое тельце подбросило так высоко и так ударило об асфальт, что травматологи только качали головами, не понимая, как можно было после этого остаться в живых. Медсёстры не могли без слёз смотреть на загипсованную со всех концов куклу. Перелом ноги сросся неправильно, а с возрастом на месте слома кости, у хрящевой зоны роста проявилось отставание. Отсюда и хромота. Подрастёшь вот ещё, поедем с тобой в Москву консультироваться.

Устроив меня, бабушка покупает свечи и подаёт записки: «О здравии болящего Сергия», то есть меня, и «О упокоении рабов Божиих Анастасии и Андрея». А это… я с трудом сглатываю горький комок – мои мама и брат-близнец.

Пока я был в возрасте несмышлёном, страшную весть о их гибели отец с бабушкой пытались от меня как-то затаить. А я, подрастая, изредка спрашивал. Мне хотелось узнать: что, как и почему? Особенно про маму. Необязательно вот прямо сейчас, но не мешало бы…

И вот однажды, к тому времени я уже перешёл в четвёртый класс и довольно бойко читал всякую детективную чушь, отец протянул мне пожелтевшую от времени полосу местной газеты «Текстильщик». Внизу страницы красным карандашом был подчёркнут заголовок:

Смертельное ДТП.

9 июня около полудня на перекрёстке улиц Володарского и Фабричной произошла жуткая автоавария, печальным исходом которой явилась гибель трёх человек. Наш корреспондент побывал на месте ДТП и выяснил у правоохранителей следующее. Автомобиль «Волга» ГАЗ-24, такси (водитель Мохов В.Н.), выполнял заказ, поступивший от диспетчера таксопарка.

В качестве пассажиров фигурировали: молодая женщина (Кольцова А.М.) и её полугодовалые сыновья-близнецы (Кольцовы Андрей и Сергей). Конечная цель поездки была означена как детская консультация.

По словам сотрудников дорожно-патрульной службы, водитель, совершая обгон, слишком поздно заметил встречный легковой автомобиль и, пытаясь избежать аварии, круто вывернул руль вправо, задев попутную «Газель». На мокрой, после недавнего дождя, дороге «Волгу» развернуло и вынесло на встречную полосу движения, где и произошло лобовое столкновение с большегрузным автомобилем «МАЗ». Всего лишь мгновение, а водитель, женщина и один ребёнок погибли на месте.

Случайные свидетели происшествия рассказали, что отчётливо видели, как из проёма осыпавшегося при ударе лобового стекла вылетел и упал на дорогу второй мальчик, чудом не попав под колёса тормозящих рядом машин! В бессознательном состоянии его немедленно доставили в травматологическое отделение ЦРБ.

С отцом мальчиков поговорить, по понятным причинам, не удалось, но редакция намерена следить за судьбой выжившего ребёнка и готова организовать сбор пожертвований для материальной и психологической поддержки пострадавшего семейства.

Перечитал заметку дважды.

Прекрасно помню, никакое меня не охватило чувство глубокого горя, не брызнули слёзы из округлившихся от ужаса глаз и рыдания не рвались из груди. Я не знал этого дядьку-шофёра, не знал погибшую женщину и её ребёнка, вплоть до того, что не знал и того второго мальчишку, что вылетел при сшибке автомобилей на асфальт. Не приходило в сознание, что это был я.

Да, история страшная, но до моей души касательства не имеющая. Может, мне исполнилось ещё мало лет и вместить в себя весь этот трагизм не удавалось именно по этой причине? Сердце моё не отзывалось. А тогда…

Зачем было так долго скрывать правду, зачем уговаривать соседей не задавать лишних вопросов и не травмировать ребёнка? Не пускать меня на кладбище? Придумывать небылицы о том, чего на самом деле нет? Все эти хитрости с возрастом, наверное, раскрылись бы сами по себе, а в то время наличие только папы и бабушки меня вполне устраивало.

Дни текли своим чередом, и не возникало потребности вдаваться в подробности – отчего наша семья ущербная? Или, как сейчас говорят, «неполная». Такое положение дел, казалось, удовлетворяло всех.

Мальчик меньше знает – крепче спит!

И вот, видя моё такое прохладное отношение к семейной трагедии, отец и бабушка в какой-то момент спохватились. Совсем немного времени, считали они, оставалось до той поры, когда в маленьком человеке сформируется жестокосердие и нечувствительность к чужой беде. Назрела, что называется, настоятельная необходимость разблокировать неверно сложившуюся психологическую установку «Моя хата с краю, ничего не знаю!». Отец даже упросил Серафиму Львовну оказать сыну максимальную доврачебную помощь. Если, тьфу-тьфу, ещё не поздно!

Бабуле перепало и от священника, когда на исповеди она рассказала о нашей трагедии и о том, как они все вместе «оберегали» несчастного выжившего ребёнка. Честный отче вменил ей в науку не помню сколько (но что-то много) земных поклонов. И, смиряясь с новыми обстоятельствами, баба Клава с причитаниями повела меня на городское кладбище.

Могилка мамы и брата мало чем отличалась от других плохо ухоженных и поросших травой захоронений, теснящихся друг к другу со всех сторон. Холмик обрамляла сварная рама из швеллеров, крашенных чёрной краской. Такого же цвета надгробие, гулкий пустой прямоугольник из кровельного железа. И куда ни кинь взгляд, всё та же унылость запустения.

Хотя не скажешь, что беспросветная – кое-где высятся дорогущие мраморные изваяния. Но это памятники людям уже другой, «новой» формации.

Больше всего меня поразила тогда овальная фотография, прикрученная поржавевшими шурупами к лицевой части надгробия. С неё прямо на меня глядела молодая улыбающаяся женщина. Очень красивая. В её улыбке было столько радостного порыва, что я почувствовал – она безмерно рада и счастлива долгожданной встрече со мной. И душа моя нараспашку откликнулась на этот горячий призыв из неведомого – так захотелось крепко обнять незнакомую, родную, чужую, далёкую и такую близкую мою маму, что я невольно заплакал от невозможности сделать это.

– Так, так, сынок! Поплачь, поплачь, мой хороший! Братика своего кровного помяни, Андрюшеньку. Тут он, у мамочки под боком. Карточки, правда, его нет, только окрестить вас успели, и тут такое… – тихонько, будто сама с собой, бормочет баба Клава и смахивает концом платка слёзы. – Доченька, милая, прости ты меня, старую неразумную! По бесовскому, видать, наущению не давала тебе с сыночком встретиться… Не погневайся и прости! А ты, Серёжа, не забывай поминать маму с Андрейкой. В храм ходи, не ленись. Если я помру, всё одно не оставляй. Взял стульчик да и айда! Мой ты золотой…

Помню, мы долго сидели молча. Неотрывно глядя на фото, я с предельной ясностью осознавал, как мама что-то мне говорит на языке непонятном и неслышимом, но с интонацией проникновенной, нежной и любящей. Как ни напрягался мой слух, как ни трепетало внутри желание услышать и разобрать эту невнятную речь, не получалось понять, что хочет сказать мама, что пытается донести до моего сердца…

Бабушка обнимала мои плечи. Было покойно и тепло.

Хватило лишь одного этого посещения, робкого прикосновения к родному холмику, как во мне вздрогнула и очнулась пусть бесплотная, но трогательная и неизбывная любовь к моим дорогим. Словно молодой зелёный росточек, упорно трудясь, пробил-таки сухую, равнодушную и утоптанную почву.

Иногда я просыпался ночью, подходил к холодному подоконнику и, глядя в заоконную темень, потихоньку злился на маму за то, что её у меня нет.

* * *

Невозможно было и предположить, что через совсем малое время придётся снова посетить наше кладбище с ещё одной горькой утратой – мы провожали в последний путь мою драгоценную бабу Клаву. Обширный инфаркт взорвал изо дня в день страдающее сердце после потери дочери и внука. Вероятно, лишь я оставался в её жизни последним утешением, но так вышло, что не спасительным.

А потом пошли чередоваться зимы с вёснами.

Боль в ноге донимала меня всё сильнее. Так, отхромав расстояние до школы, пару уроков надо было, не вылезая из-за парты, ждать, пока болезненное нытьё успокоится. Она, эта неотступная, нечаянная моя «добыча», многого в жизни меня лишила.

О-о, если я начну перечислять все мои печали и горести, связанные с лишением нормального мальчишеского взросления, то вгоню читателя в беспросветную тоску. Поэтому всё свалившееся на меня, как говорится, «приемлю равнодушно». Всё! Кроме одиночества.

– И что хоть? – говаривала, заметив мою хандру, незабвенная ба Кла. – У кого болят кости, тот не думает в гости! Чем тебе дома плохо? Читай, занимайся, на инженера, глядишь, выучишься. Не то что это фулюганьё!

Утешала меня, как могла, царствие ей небесное.

Дождливой сентябрьской порой, на пороге восьмого класса я расклеился так, что отец позвонил в школу и отлучил меня от занятий. Дошло до того, что купили мне дюралевую трость. Боль жила со мной непрестанно и немного успокаивалась, если лёжа на кровати задрать ногу высоко на стену. От госпитализации я отбрыкивался руками и… здоровой ногой. Потому как «Бывал, бывал. И не раз!»

Приходила Алла Николаевна, наша классная дама, помогала выстроить программу домашнего обучения на период болезни. Тётя Сима уверила её в том, что возьмёт эту нелёгкую задачу под свой контроль. Уходя, Алла Николаевна, склонившись к моему уху, тихо спросила:

– Скажи, Серёжа, кому из одноклассников я могу поручить дружеское шефство над тобой? Приносить новые задания, забирать выполненные работы. Казакову? Коле Новикову? Афанасьевой Лиде? Может, Стариковой?

На этой фамилии я кивнул и густо покраснел.

– Ну-ну, – всё поняла учительница и стала прощаться с домашними.

Даша Старикова нравилась мне с прошлого года, когда перевелась в мою школу из Владимирской области. Родители купили квартиру в нашем городе, в доме почти рядом со школой.

Сказать, что Даша чем-то отличалась от наших девчонок, будет маленькой неправдой. Светлые волосы, простенькое платье, ни-ни косметики. Обычная девушка, как говорят, «прошёл и не заметил».

Однако её отличало от всех какое-то очень проникновенное отношение к человеку. Словно она готова прямо сейчас выполнить любое твоё желание. Казалось, спроси у неё денег взаймы – немедля отдаст всё, что имеет в наличии, и никогда не напомнит о возврате. Такое радушное отношение к любому и каждому настораживало. Себя-то я в её друзьях и не мыслил, по понятным причинам, однако немного тревожился за её безопасность, пусть и отстранённо. Могли, и очень даже могли, отыскаться люди, способные воспользоваться её беспредельной доверчивостью.

Казаков, этот бугай, постоянно трётся возле неё. И чего трётся, когда у него уже есть подруга из параллельного класса?

Не скрою, немного горестно оттого, что пришлось заведомо вычеркнуть себя из числа претендентов на тесную дружбу с Дашей. Но вот, спасибо Алле Николаевне, случилась нечаянная радость.

Дважды Старикова приходила ко мне, смущённо улыбаясь и теребя свои тонкие пальчики. Я бубнил чего-то не к месту, плохо понимал условия задач и покрывался мурашками, «слегка соприкоснувшись рукавами».

На третий день пришёл Колька Новиков и, шмыгая соплями, сообщил:

– Дашка не придёт больше. Задразнили её до слёз, мол, у Стариковой жених хромой! Девки эти, заразы, про тебя, типа. Я одной дал под жопу ногой, а они того пуще. На меня окрысились. Сочинение написал? Давай сюда быстро, мне ещё за сестрёнкой надо в садик.

«Ну вот и всё! А ты чего ждал, Серёжа? Пора бы уже и свыкнуться».

* * *

В одну памятную новогоднюю ночь у нас дома собралась небольшая компания: мы с отцом, семейная пара с папиной работы по фамилии Ермак, пожилой вдовый доктор Иван Степанович (зам. главного врача больницы, где трудилась тётя Сима), ещё одна толстуха – процедурная медсестра и подруга, конечно же, сама Серафима Львовна и её новая забава – элитная кучерявая болонка.

Последнее время эта собачка, аристократка от кинологических экспериментальных кровосмешений по кличке Эльза, всё чаще шустрила по нашей с отцом квартире. То её хозяйке надо на какой-либо семинар, то в парикмахерскую, то сосед Брагин, потрясая костылём, грозится «пришибить мерзкую псину, от которой воняет на всю квартиру за версту!»

Отец, навещая Серафиму Львовну, также нередко оказывался вовлечённым в скандальные перипетии с неугомонным пенсионером.

А Серёжа, конечно, тут как тут! И накормит её собачье высокородие, и выгуляет. Как же не порадеть папиной, осторожно сказать, знакомой? При живой бабе Клаве такого не могло бы случиться никогда. Категорически.

Звучали новогодние тосты и пожелания какого-то «нового» счастья, словно старое износилось вконец и стало ни к чёрту не годно. Для настроения поджигали бенгальские свечи, да бросили. Они прерывисто вспыхивали и коптили, словно подмоченные. Помянули наших дорогих сродников. Снова подняли бокалы и стали кромсать принесённого Ермаками жареного гуся.

Улучив момент затишья, встал отец, держа в руке бокал:

– Дорогой мой сын Серёжа, уважаемые гости! Почти пятнадцать лет отделяют нас с сыном от той страшной трагедии, где погибли моя супруга Настя и сын Андрей, Серёжин брат. Время бежит неумолимо, и мне становится всё тяжелей вести наше, сугубо мужское, хозяйство. Точнее сказать, холостяцкое. Давняя тесная дружба с Серафимой Львовной облегчает мне сегодняшнюю задачу. И вот я, в вашем присутствии и в торжественной праздничной обстановке, прошу у Симы согласия стать моей женой и полноправной хозяйкой в нашем доме. С Сергеем у нас состоялся честный мужской разговор, и сын меня понял.

Тётя Сима зарделась и не знала, куда деть руки. Отец, обнимая её, уронил стул и плеснул шампанским себе на штаны. Гости аплодировали и кричали «Горько!». Меня же обволакивало чувство какой-то лёгкой досады, что ли, даже не знаю, по какой причине. Разговор, конечно же, да, состоялся. Согласие достигнуто обоюдное. Тогда отчего досада?