Текст книги "Хибакуша"

Руки загорелые, крепко-коричневатые.

Живот чуть выдаётся плавно, и мысли про детишек возникают. Чудится вкусный запах молока и победительной жизни.

– Как там мои дома? – тоскливо думаю, отвожу глаза, смотрю в сторону.

– Товарыщу командир! А утош, у хати пусть хлопець помериить. Зараз. Скоренько, вжэшь.

Просит тихо, не настаивает. Глаза тёмно-карие, южные, синеватым сполохом пламенеют. Чуть продолговатые, косточками чернослива.

Отказать невозможно.

Такое уже бывало в других сёлах, городках. Их много вокруг, особенно в Чёрной Зоне.

Только в село въезжаем, начинают бабы в голос выть: «Сынки, таж не губите, не выселяйте ж нас!»

Успокаиваем. Потом ходят следом, просят «у хати» померить.

– Полищук!

– Я, товарищ лейтенант, – вскинулся ретиво. Морда круглая, как пустая тарелка, залоснилась от радости. Глаза на ней растворились в прищуре, и не стало видно глаз.

Респиратор на шее болтается.

– Замерь – в доме… ну ты знаешь всё. Аккуратно.

– Так точно! Я же – мухой!

Они поднялись на крыльцо. Хозяйка впереди – вплыла на крылечко пристройки, покачнула «кормой» на своей же волне, крылечко в ответ тоже колебнулось. Полищук чуть правее, под локоток ладошкой едва прикоснулся, изогнулся, «взял след». Оба габаритные, внешне чем-то похожие. Крыльцо сразу стало маленьким. Вздохнуло от веса, по старой памяти.

Боковым зрением я всё это отметил.

– Какая у вас грудь красивая. Изумительная, можно сказать! – услыхал воркование Полищука.

– Ой! Ну, выж и скажить! – смущённо, даже загар не спасает – краснеет.

– От… засранец! – подумал вдогонку и почему-то тоже покраснел.

Сел рядом с водителем. Пётр дремал на руле. Ценит время. Голову на руки положил. Руки большие, жилистые, вены синими дорогами выпирают через загар.

Усталость навалилась сразу. Намотали сегодня километраж. Я откинулся на спинку, запрокинул голову назад, чуть вперёд телом съехал, ноги в сапогах поджал. Тоже уже приловчился отдыхать в полевых условиях.

Подумал, пора портянки перемотать, сбились слегка – да лень двигаться. Жарко. Так и сидел в раздумьях.

Тишина. Отключился.

Разлепил глаза. Глянул на часы. Ничего не понял спросонья.

Пётр тихо посапывал рядом.

Вылез из кабины, потянулся сладко.

– Где там Полищук застрял? – спросил себя.

На крыльцо ступил сразу, через три ступеньки, одним махом. Тюль плотный на окошке веранды. Банка пол-литровая, рыжей воды в ней на треть, забита дохлыми мухами – бросилась в глаза на узеньком подоконнике. Двери обшарпанные, грязца вокруг ручки, вперекос от петель, голубые были когда-то.

Шагнул. Внутри душно, накалилась за день жестяная крыша.

Глаза поднял. Дверь в комнату приоткрыта. Посередине большой круглый стол, скатерть, вязанная крючком, белая. Фотография дальше в рамке. Какие-то цветочные композиции из маков и васильков на больших плакатах. Левее – двое молодожёнов отретушированы в цвете до лаковости пасхальных яиц. Цветы в керамическом пузатом кувшине, бумажные, выгоревшие, почти бесцветные. Вышитый рушник, иконка небольшая в углу. Окна плотно занавешены.

ДП-5Б рядом – раскрытый, стрелка колеблется чуть-чуть, живёт.

Полищук с голой задницей, странно-белой, галифе на сапоги съехали. Ноги в сивых редких волосах. Пилотка на затылке. Задорно так… залихватски.

И женские ноги. Большие, молочно-белые. Ноги сильно прижимают тело Полищука, обхватили клещами. С обеих сторон расстёгнутую гимнастёрку мнут.

Стол скрипит едва слышно, раскачивается в такт, как мачта под размеренным ветерком.

– Тыж мий солодкий, – стонет, двигается женщина, – гарный… у-у-у… коханочку… мий. Подь до мэнэ… у-у-у… трошки… трошечку – отошь! Нэ журысь…

Вертит головой из стороны в сторону. Глаза прикрыты, лёгкая испарина над верхней губой, румянец играет ранним солнышком, нежный, едва коснулся щёк. Я замер, глаза опустил в пол, крашенный рыжей краской. Понял, что непроизвольно густо краснею со стыда.

– Какой пол неровный, – для чего-то отметил.

Тихо развернулся, постоял немного на веранде душной, и вышел.

Скрипнул доской уже на крыльце, вспотел мгновенно, зажмурился и снова для чего-то постоял, прислушался к жаркому шёпоту в хате, убедился, что не показалось, напрягся непроизвольно.

– Непохоже, чтобы… Нет – сама. Да – сама. Ну, Полищук! Е. рь-перехватчик!

Возмущённо присел на командирское место, подвигался.

– Чё там, товарищ лейтенант? Трогаемся? – Очнулся Пётр, глаза разлепил, голову от руля приподнял. – Чего не едем?

– Да так… Полищука ждём. Замеры он делает. В хате, – ухмыльнулся осуждающе, – по просьбе сельсовета. В ширину и в глубину. Замеры.

– А-а-а. – Пётр зевнул протяжно, с подвывом, заразительно, снова голову на руки уложил аккуратно.

– Дурацкая, в общем, ситуация. Да только – сука не захочет, кобель не наскочит, – подумал зло, но с какой-то внутренней завистью, и вдруг сам от этого ещё сильнее расстроился.

Полищук вылетел на крыльцо минут через пятнадцать. Громыхнул сапогами.

Раскраснелся, дышит через раз.

– Ну, я вам – долож-у-у! Цветы бумажные, шторы… плюш кругом, игрушки мягкие, – глаза блестят, запыханный и радостный, – она мне говорит, от туточку… дэтыночки спали перед отправкой, на подушки показывает. Гляжу, а там – две ямки от головёнок… замерил. Ужас! Зашкаливает! Я ей говорю – всё в норме, только выкидывай ко хреням собаччим – весь этот… всю… плюш… этот. Дышать же просто нечем. – А шо там у тэбе каже? Аппаратик твой – шо вин кажэ? – Нормально, говорю, кажэ – чё её пугать – но убрать надо будет всё равно. Помыть водой хотя бы… – выпалил одним махом Полищук.

Пётр завёл «бобик».

– И дальше? – спросил я, не глядя на Полищука.

– А что – дальше? Ну, это… пошла, искать ведро.

– Что-то мы её не встречали – с ведром. Каким ведром? Бред! – проворчал я тогда. – Ладно. Дома поговорим. – Пропустил Полищука на заднее сиденье.

Потом молча проехали через КП «Третьего сектора». Тряслись на просёлочной дороге.

– Доволен! Котяра… бля! – заводился молча, вспоминая.

В присутствии «третьего» бойцов не ругал – такое у меня было правило. Всех отчитать, строем, за общее раздолбайство – это совсем другое дело.

Сдерживался, чтобы прямо сейчас не наорать от души на Полищука, и завидовал его такой лёгкой победе. Сорвал банчок завоеватель.

Потому злился, молчал. Хотя и казнил себя за это в глубине души, удивлялся.

Не выдержал:

– Знаешь, Полищук, я пацаном к деду в деревню приехал. Школьником. Всё интересно, каждую козявку, тычинку-пестик готов был в лупу разглядывать. И тут как-то на глазах одна пчела в другую как врезалась! Потом отпала, покрутилась и сдохла. Я деда спрашиваю – это она на таран пошла? Дед смеётся, говорит – это трутень ей… как бы это поточнее – засадил. Шершавого, с лёту. Под кожу! И не вынуть теперь. Она с этой… хреновиной так и будет теперь летать! А он – издох.

– Достойная смерть для мужчины! Меня разок в деревне так покусали! – засмеялся Пётр. – Морда как подушка, глаза не открывались… Хорошо мерину – он кастрированный! – подытожил он свои наблюдения.

– Я тоже пчёл люблю. Правда, мёд – больше! – вежливо засмеялся весёлый Полищук.

– Дуриком прикидывается. Мол, война всё спишет, – подумал уже без прежней злобы. – Ну что вот делать в такой ситуации? Рушить чужое счастье? И так всё – скоротечно!

И решил волну не гнать. Сделать вид, что ничего не было… Хотя бы – до поры.

* * *

В лагере я вымылся. Потом переоделся в чистое.

Прилёг на нары в палатке, закрыл глаза…

Сон не шёл. Вспоминал.

Вот он, последний мирный день…

Конец апреля. Канун праздников. Впереди лето… Кому охота трудиться? Но спешат люди привычно на работу, обозначая некую условную черту, за которой длинная череда застолий, отдыха.

«С утра выпил – весь день свободен». Хороший лозунг.

Вот и я везу в холщовой сумке на работу глиняную корчажку, завязанную плотно. В ней салат «Генеральский». С вечера жена выдумала сделать.

В отделе намечался междусобойчик, складчина, кто что придумает из домашних нехитрых разносолов, заготовок.

Вышел из троллейбуса. У киоска «Союзпечати» передо мной пара человек.

Центральные газеты я не покупал.

Уже в трамвае нашёл местечко, раскрыл «Новости Монголии». Её печатают, должно быть, на фронтовом ротапринте. Много пропусков, «очепяток», вспрыгивающих в середине слова заглавных букв, смысловых непонятностей и несуразиц.

Это всё станет предметом обсуждения на весёлом перекуре.

Разворот занят материалом о совместном проекте ленинградских архитекторов и монгольских строителей. Серьёзно рассматривается возможность изготовления железобетонных юрт. Пятиугольные панели привозятся с комбината, монтируются в степи, состыковываются и – готово! Живи, радуйся! Идёт активное обсуждение всех «за» и «против». Сторонников новаторского подхода – значительно больше.

Удивляюсь, смотрю в окно. Там унылая тоска промзоны, краны в порту, колченогие «Гансы» наклоняются в трюмы стрелами-клювами, ископаемыми птеродактилями склёвывают ненасытно пакеты груза. Корабли у причалов всплывают медленно, обнажают ватерлинии.

Нежилая окраина.

– Странно, – думаю я, – ведь вся прелесть юрты – в овечьей кошме. Лёгкая, тёплая, удобная при сборке и доставке. И скорпионы как чумы боятся запаха нестираной овечьей шерсти. Веками это всё проверялось – не просто так. Даже я это понимаю! Они что – под гипнозом?

Ещё раз перечитал некоторые места. В сумку газету положил, подремал немного.

На работу надо было к восьми, но я приезжал минут на пятнадцать раньше.

Толкались от безделья по отделу, часто выходили курить, женщины стол накрыли всякими вкусностями, принесёнными из дома.

Посуда разнокалиберная, уютно расставлена, будто на кухне в панельной многоэтажке присели. Если бы не рабочие столы – одна большая семья собралась праздновать.

Настроение приподнятое.

– Фирменный рецепт! – объявил я. – Героический салат под названием «Генеральский»!

– Ну-ка, ну-ка… – полюбопытствовали сотрудницы. Стали накладывать в блюдца, пробовать.

– У-у-у-у! Вкусненько-то как! И запах… пикантный такой.

Тут же кинулись записывать. Я диктовал, стараясь ничего не пропустить из того, что делал вчера под руководством жены.

– И всё поверху…

– Майонезом! – хором закричали сотрудницы, засмеялись.

– Маладца! Товарищи трудящие женщины! – похвалил я.

– Госсподи! – запричитала Оленёва Вера, – где же столько майонеза набраться?

– Как где? Где все – там и ты! В мага́зине! Зато остальные продукты – всегда под рукой.

– А яйца?

– О! Про яйца! Пока не забыл. Армянское радио спрашивают – что было раньше: курица или яйцо? – Паузу выдержал. – Раньше всё было, отвечает армянское радио!

Посмеялись.

– Всё бы ладно, да только вот – лучок… да редечка, – засомневалась Ванёва Нина.

– Значит, надо всем салат кушать, чтобы если целоваться, никому бы обидно не было! – засмеялся я.

* * *

Выпили за Первомай, который «шагает по планете», потом за все майские праздники. Сперва чохом, а уж потом по отдельности.

Потом пошли курить в конец коридора. Бесконечного, как пространство Соляриса.

Пару часов ещё чего-то поизображали для вида, телефонную трубку погрели в ладошках по очереди, и рванули к столу.

Тут уж всё пошло гораздо веселее. Разговоры, рассказы, кто где отдыхать планирует – кто на даче, кто в поход.

Женщины начали косточки перемывать ближним и дальним, про моду поговорили, кому какой удалось «достать» дефицит.

Недолго так время провели, стали на часы поглядывать.

К обеду пошёл перезвон с жёнами, друзьями, кто куда навострился с вечера на предстоящие выходные. Надо было с ними как-то определяться. Остались самые стойкие и те, кому спешить было некуда. Или незачем.

* * *

Домой мне идти не хотелось. Не оттого, что поругался с женой, а просто сама эта мысль была почему-то сегодня необъяснимо тягостной, мешала полностью сосредоточиться на застолье.

Машинально передвигался по отделу, что-то говорил и даже смеялся, но всё это было где-то на поверхности.

Приглашены были на вечер к тестю, обмыть его орден ВОВ второй степени и праздники майские – всё чохом.

– Вообще-то в идеале было бы ехать туда сразу с работы. К столу присесть, – подумал я, – потом покурить в растворённое окно третьего этажа мрачного сталинского дома на углу центральной улицы, посмотреть на крону векового дуба, на курчавые кулачки распускающихся листьев на фоне чёрного могучего ствола. Послушать рассказы тестя про войну.

Пытался жену уговорить, но она противилась. Это было важно для неё. Вот так – всем прийти, с алыми гвоздиками, радостно…

Если бы она знала, чем закончится этот мой подскок домой.

Тогда я рассчитал так, чтобы накоротке заскочить домой, переодеться и к застолью. Не толкаться бестолково на подхвате у жены, пока она перед зеркалом закончит «поиски лица».

Жена уже несколько раз отзвонила с работы, даже согласилась дочку забрать из садика. Попросил коллег передать, что уже выехал, но всё тянул, пропускал по рюмахе не спеша. Остальные почти все разбежались, и становилось одиноко и всё более тоскливо.

Вертелась здесь же Ниночка Босюк, лаборантка соседнего отдела, кудрявая шатенка, очень стройная, тонкогубая, глаза васильковые, личико птичье, тонкокостное.

Кокетничала с молодым, перспективным КТН Сашкой – откровенно в отсутствие товарок, конкуренции и строгого пригляда за её действиями. Так вот они и сидели рядышком. Дело шло к их совместному уходу.

Я чувствовал себя лишним. Машинально мял пальцами мякиш белого хлеба, отвернувшись к окну, за которым вдалеке виднелись высоченные краны морского порта, плавно смещались, замедленно, по жирафьи, склоняя над раскрытыми трюмами стрелы. Не слушал, о чём щебечет Ниночка с Сашкой, пребывал в какой-то пустой задумчивости. Глянул на мякиш, чёрный от грязных пальцев. Стало неприятно. Хотел выкинуть незаметно, но продолжал мять липкий шарик.

Досадуя, всё-таки приклеил катышек к низу столешницы, подождал, убедился, что тот держится.

Слонялся по отделу, улыбался натужно, пытался даже шутить через силу, какие-то бородатые анекдоты вспоминал и ругал себя мысленно за пошлятину, понимая свою полную бесполезность и никчёмность здесь и сейчас, но почему-то тянул время.

Выходил, прислушивался к гулкой пустоте огромного коридора, невидящим глазом окидывал длинные ряды коричневых дверей закрытых лабораторий. Потушил сигарету в толстой крышке тигля «платина четыре девятки», долго смотрел с пятого этажа вниз, на крышу корпуса экспериментального производства.

Вонь из пепельницы лезла в нос, и необъяснимая тоска накатывала душной волной.

Что-то ещё мешало. Как на гору взбирался – такое ощущение настырно толкало меня с силой в спину, а я упрямился, и сам понять не мог своего сумеречного состояния.

Самое интересное было в том, что я так и не мог уяснить – где же это заветное место? Куда я всячески противился идти.

Однако режимное предприятие к семнадцати часам подлежало проверке замом по «прижиму». Примчался энергичный Андрей Рулёв, отставник, бывший чекист, пошутил на уровне прапорщика про «вздохи на скамейке», посмеялся громко, серыми, льдистыми глазами посемафорил. Но вдруг посерьёзнел, скомандовал:

– Так! Молодёжь! Хватит женихаться!

Ниночке слово понравилось очень, она завалилась на Сашку от восторга, тонко захихикала, Сашка засуетился, вскочил.

Наскоро убрали со стола. Лыбились через силу, собирались второпях.

Ключи на вахте сдали.

* * *

Я мог сейчас куда угодно пойти, только домой по-прежнему не хотелось. Забрёл по дороге в знакомое кафе, на «комплексный обед» – пятьдесят водочки, бутерброд с килечкой и кругляшок варёного яйца с хрупким солнышком желтка по центру.

В кафе было пусто, душновато. Какие-то шлягеры звучали невразумительно. Лениво разматывалась светло-коричневая плёнка в прорезях магнитофонных бобин.

Место привычное. Сюда забегали иногда даже во время обеда, но, как правило – после работы здесь заканчивалось то, что начиналось на работе.

Стенки отделаны тёмными мебельными плитами, морской пейзаж с парусником – подарок местного пьяницы за стакан портвешка на похмелье.

Сглотнул обильную слюну, прогоняя тошнотный ком к низу живота. Лёгкая испарина окатила тёплой волной.

Тягостное ощущение неотвратимости нависло здоровенным валуном.

– Что же я тут делаю?

Пригнулся, будто вопрос этот мог ударить меня по затылку, и ощутил тупую головную боль.

Встал за высокий стол. Выпил залпом, бутерброд ополовинил, вздрогнул непроизвольно:

– Какая мерзость!

За соседним столиком, крепко сжимая в руке пустой стаканчик, клевал носом мужичок невзрачного вида. Пальцы синие, зарисованы коряво, сразу не прочесть, что там «кольщик» изобразил. Чубчик короткий, прямой, жёсткий, вперёд «козырьком».

На столе теснились несколько пустых стаканчиков, мелких «мерзавцев» – гранёные стенки мутные, захватанные грязными пальцами, блюдца стопкой.

Я вспомнил чёрный мякиш под столешницей на работе – ни съесть, ни выкинуть. Стало неприятно.

– Повторить! Срочно! – решительно вскинулся мужичок.

Официантка недовольно сморщила личико цвета серой бумаги, повозилась руками под стойкой, глянула мельком в зал.

Принесла на маленьком подносе, не расплескала доверху налитую рюмку, громко на столик блюдце вбросила от края. Оно крутнулось, слегка проехало по сальной поверхности, остановилось.

Мужичок долго шарил по карманам брюк неопределённого цвета. Качался из стороны в сторону. Ноги волосатые, босые, пальцы из сандалий торчат.

Карикатура из журнала «Крокодил».

Высыпал на стол рублики мятые, мелочь раскатилась по столешнице.

– Я за всё плачу сам! – потыкал неуверенно пальцем в подвядший бутерброд, стараясь попасть в центр желтка, спросил серьёзно: – Свежий?

– Нет. Вчерашний! Тебя с вечера дожидался. – Официантка отсчитала необходимую сумму, остальное назад пододвинула брезгливо, демонстративно. Вернулась за стойку.

Я со стороны наблюдал вполглаза, собирался уже выйти на свежий воздух:

– Экий… пилигрим, сколько же он вёрст прошагал по жизни, пока сюда добрался? Каблуки напрочь стесал на сандалиях. Ноги немытые. Да, собственно, какая мне разница?

– Чума несётся… выше облаков… двенадцать километров по небу! – громко заорал мужичок. – С Украины в Швецию. Хана – всем! Накрыло! Европе жопа! Одно спасение. – Мизинец оттопырил, закинул одним махом водку в чёрный провал беззубого рта, небритость мелькнула, пальцами по граням стаканчика поиграл, какую-то блатную мелодийку выстукал ногтями.

Забормотал невнятно, упал лицом на столешницу. Затих.

Жалкий подранок – залётный гамаюн.

– Который день уж наливается по самые гланды. С утра приходит и безумствует, – пожала плечами официантка. – Голосов разных… наслушается, зовёт всех куда-то. Срочно спасаться! Горячка уже начинается – это точно!

А я всё тормозил, не спешил, словно в салат «Генеральский» подмешалось вместе с майонезом зелье неведомое и плавно действует сейчас, гасит мою волю, желания.

И долго будет вспоминаться это сонное передвижение по городу, заторможенность и отсутствие ясной мысли и желания что-то предпринять.

И сейчас, и в те самые сумасшедшие восемьдесят суток в Зоне, и потом – нет-нет да вплывёт в память ленивым сомом из чёрного омута, озадачит и вновь скроется до поры на глубину неуловимая рыбина.

* * *

Поехал домой не сразу.

С крыши трамвая провисал канат штанги, толстый, надёжный, прямо передо мной уходил поперёк к заднему окну, на торсион барабана, и я вспомнил «ужастик», из тех, что циркулировали негласно в народе:

– Да здравствует мыло душистое и верёвка пушистая.

Потом прогулялся вдоль канала, с тоской понаблюдал за парой белых лебедей. Утки раздражали кряканьем, резво подплыв стаей попрошаек.

Через привокзальную площадь до конечной остановки троллейбуса неспешно прошёлся.

Мне нравилось сейчас в центре города: людей мало, нет обычной суеты и толкучки, грубости и скандалов. В отсутствие пешеходов плакаты и лозунги упорно лезли в глаза со всех углов, высоких стен и делали город бессмысленно нарядным, казённым. Обычным и раздражающим одновременно.

Движение на их фоне радости не прибавляло, наоборот, тоскливое предчувствие все прочнее укоренялось во мне, разрасталось до больших размеров, я не знал причин этого и двигался в дурном настроении.

Головная боль от ходьбы немного отпустила.

– Какая это, в сущности, ерунда – дом-работа, работа-дом! Возня мелкая! Тоска!

Негероическая жизнь. Среднестатистическая, в гуще единой общности – страны.

Не выходил из памяти давешний кликуша в кафе.

– Калика перехожий, – всплыло почему-то в памяти. – Пришёл и воды попросил, как в былине. С чего? Какая там былина! Натуральный БИЧ! Бывший интеллигентный человек. Ну и что же? Может, он честный? Пьяный, но честный, а лишь с виду оборванец! Так это же не зазорно.

Шёл неторопливо, стараясь стряхнуть оцепенение, вспоминал снова чудной выверт, странного человечка, слова не от мира сего.

Получилась незапланированная прогулка по городу. Настроение немного улучшилось, но тревога осталась, где-то глубоко, и я решил для себя, что сегодня в гостях хорошо выпью. Гадливая сумятица внутри развязывала руки, словно мне сейчас подписали некий тайный разрешительный документ.

Позавтракаю утром – с пивком. Я зажмурился, представил пенную нахлобучку поверх бокала.

Потом можно будет съездить на взморье, прогуляться, всей семьёй в рыбном ресторане пообедать. Всё-таки премию дали в канун праздников. Прибор по плану сдали индийским товарищам.

– Может быть… голову «перетрудил», перед сдачей был, как всегда, аврал, бессонница?

Нет, это объяснение слишком простое, и я сам ему не поверил.

* * *

Домой заявился в седьмом часу и, конечно же, получил нагоняй. Потом расчмокались, жена поморщилась, перегар уловила, жидкая пудра блеснула неровным слоем на крыльях носа. Смолчала, но всем своим видом дала понять, что осуждает.

Дочь стала прыгать на руки от радости, вертелась маленькой обезьянкой, смеялась.

Я тоже был рад, смеялся громко, до слёз, в сторону дышать старался, но что-то мешало окончательно расслабиться и быть вместе с семьёй.

Квартира новая, кооперативная, всего-то два года как въехали, отшумело несколько новоселий, ещё не надоела, было и что-то недоделанное, но именно сегодня меня не тянуло домой, как в другие дни.

Всё уже было приготовлено, через десять минут я взялся за ручку, чтобы открыть дверь и выйти. Жена в новом сарафане «Монтана» цвета болотной травы, фирменные «лэйблы» на всевозможных местах красуются – один оклад моряку загранки на него «спалили». Сегодня – первый выход, повертелась – мол, как, глазоньками похлопала вверх-вниз для эффекта. Дочка в клетчатой юбочке – бордовой с тёмными полосами, кофточка с рюшами, колготки белые с двумя «бомбошками» у колен, косички тугие заплетены… Коленочки смешные, обцарапанные, но чистые, и темнее, чем ножки, может, оттого, что торчат и ближе к солнцу?

Я загляделся на них, улыбнулся:

– Страшная сила – красота! Просто – разрушительный термояд! – сделал огромные глаза.

Раздался долгий звонок в дверь. Мы с женой вздрогнули вместе, переглянулись – кто же это мог быть?

На пороге стояли двое мужчин. Рубахи светлые навыпуск, льняные, карманчики по бокам, у пояса. Странные, как с женской кофты, пристроченные крупным стежком, воротнички отложные, какие-то веточки вышиты по уголкам. Что-то старушечье было в этом странном фасоне мужских рубашек.

У одного рубашка жёлтого цвета, у другого в голубую, едва различимую крупную клетку. При несхожести фигур оба смотрелись почти одинаково. Явно отставные военные. Отвыкли за многие годы от каждодневной «гражданки». Кисти рук тёмные, клинышком загар на груди.

– Здравствуйте.

– Здрассьте, – засмеялась дочь.

– Петраков Владимир Викторович? – достал из дерматиновой коричневой папки бумажку тот, что был поближе, с серебряной густой шевелюрой, слегка полноватый.

– Это я. Вы проходите. Через порог общаться – плохая примета. Что случилось? На нас напала Дания?

– Ничего особенного, – ответил первый без улыбки.

– О! – заулыбался второй из коридора, – да вы ещё и в приметы верите!

Шагнули вперёд и оказались в прихожей.

– Вам повесточка. Срочно надо поменять мобилизационное предписание. Офицерам запаса персонально разносим. Остальным – в почтовый ящик. Уж извините – учения, всем неудобства… Временные, знаете ли.

«Повесточка» – словцо, уменьшенное суффиксом, красная полоса наискосок – насторожили.

Я знал, что, получив такую повестку, надо немедленно явиться в военкомат.

– Чего так срочно-то? – с тревогой спросила жена. – Всё-таки праздники как-никак.

– Это недолгая процедура, уверяю вас. Одну бумажку вынут, другую вклеят в военный билет. Формальность. Семь минут делов-то. – Первый руками показал, как это сделают, а сказал равнодушно, второй, пониже ростом, глаза тёмные, худощавый, наэлектризованный, глаза отвёл в сторону, словно бы ему уже надоело объяснять и показывать в который раз такое простое дело. – Вот тут распишитесь в получении.

Подтиснул листок, ткнул в нужную строку.

– Я бы посоветовал сегодня этот вопрос закрыть, потому что после праздника будет в военкомате настоящее столпотворение. Большие учения, на уровне Прибалтийского округа, – строго глянул первый. – Вам же спокойне́е.

Вроде бы и не приказал, но акцент сделал.

Я взял в руки повестку, рассматривал её и не видел. Сложил, сунул в карман рубашки.

Сходил в большую комнату, достал из секретера военный билет. Вернулся. Квартиру оглядел перед тем, как на ключ закрыть. Такой она вдруг показалась сейчас большой, уютной, но в мгновение ставшей чужой, и именно сейчас мне совсем расхотелось уходить. Даже к тестю, к праздничному накрытому столу. Лечь на диван и валять дурака у себя дома.

Царапнуло внутри злой заусеницей.

– Что-то я перемудрил с нетрезвой-то головы, – грустно подумал и вытер лоб.

– Ну, что ты там закопался? – спросила жена.

Мы вместе спустились в лифте, дочка пряталась за спину жены, на суровых дяденек поглядывала.

А дяденьки пошли к соседнему подъезду плечом к плечу. Молча, сосредоточенно, и только привычно поймали шаг под левую ногу, плечи распрямили, сами того не замечая.

«Двое из ларца». Со стороны забавно, но не смешно, а немного страшновато отчего-то.

Что-то было зловещее в этой суровой, решительной поступи.

Мы с женой до перекрёстка молча дотопали, дочка между нами, держала за руки, снизу вверх посматривала то на маму, то на папу. Родной человечек, повисеть норовила, покачаться на руках, пригибая родителей к себе, смеялась.

– Ну что? Сгоняю, может быть… наскоряк? – спросил жену. Похлопал рукой по карману под курткой, где военный билет лежал.

Она уткнулась лицом мне в грудь, руки на плечи положила, обречённо, тихо всхлипнула, почти неслышно. Это движение поразило меня и расстроило окончательно.

Потом заплакала молча, по-настоящему, слёзы из глаз брызнули.

– Да я и впрямь быстро! Чего тут – пять остановок туда да шесть назад. И сразу к вам… к столу. На штрафную рюмаху…

Стало невыносимо больно стоять перед женой, надо было что-то сделать сейчас, стряхнуть оцепенение целого дня, вырваться из непроходящего сонного гипноза, утвердиться… в чём?

– Мам, ты чего? – захныкала дочь, прижалась к коленкам, сарафан новый потемнел от слёз, бант несуразный торчал, головы не видно, косицы снизу круглятся. – Вы что – с папой поразругалились, да?

– Нет, доча, мы с мамой не ссоримся. И даже не собираемся ссориться вообще! Впредь! На пятьдесят лет вперёд!

– Ну, не реви, – смахнула крупные слёзы жена, – папа скоро вернётся, приедет к дедушке. А мы его там будем ждать. И снова будем все вместе.

Троллейбус с перекрёстка тронулся к остановке.

Я резко рванул, влетел запыханный, даже собственный перегар уловил в пустом салоне.

Закачало меня, понесло, будто на гребне волны, вскидывая на неровностях асфальта, по обезлюдевшему городу.

Успел.

Оглянулся.

Жена крепко держала дочь за ручку, а та головёнку наклонила, словно к чему-то прислушивалась, смотрят вслед внимательно и растерянно. Пустынная улица. Светофор мигает бесполезно, с тупым постоянством, перед свободным перекрёстком.

Сглотнул, покорябало наждаком сухое горло.

– Который час? – глянул на пустое запястье.

Часы забыл в ванной, когда мыл руки после прихода домой.

Отвернулся к кабине водителя, полез за талончиком в карман. Вдруг увидел в руках складной зонтик.

Зачем? Когда он оказался у меня в руках? И почему жена этого не заметила, не сделала по обыкновению замечания?

Сунул с досадой под мышку, и неожиданно получилось больно и обидно.

– Членовредитель! – подумал про себя зло.

* * *

…Перед военкоматом большущая толпа перекрыла неширокую улочку. Гул, волнение, постоянное движение людей. Мелькают встревоженные женские лица, грустные, заплаканные. Военный билет изучили, внутрь запустили через вертушку. Дворик небольшой. Забор каменный, похож на восточный дувал.

Регистрировали на вахте и больше уже никуда не выпускали. Накапливали на заднем дворе военкомата, за высоким белым забором, преодолеть который было немыслимо, даже встав на плечи какого-нибудь доброхота. Впрочем, мыслей таких и не было у меня, а скорее так – по мальчишеской привычке оценил высоту забора.

Все мы родом из детства.

Незаметно стемнело. Тогда нас провели в вестибюль, потом в длинный коридор на втором этаже, построили, списки вновь проверили, в который уже раз.

Решётки на окнах – обратил внимание, хотя и не высоко. Почему подумал об этом?

Потом сразу загрузили в старенький «пазик». Автобус бойко побежал по пустынному городу, выскочил на окраину, на берег большого озера, обогнул его, мимо каких-то дачных домиков, в полк гражданской обороны.

Я бывал здесь однажды на трёхдневных курсах «Выстрел», как офицер запаса. Тогда кого-то то и дело ждали, время шло, занятий не было, сидели в классе, смеялись, много курили, валяли дурака откровенно.

Так и не поняли смысла тех сборов.

Для «галочки», но с сохранением средней зарплаты по месту работы.

Запасников было много, даже стояли в проходе. Толком никто ничего не знал. Говорили, что начинаются окружные учения, будет большая «война» и манёвры, приедет министр обороны, даже и не один, а и дружественные страны соцлагеря тоже пришлют своих наблюдателей – маршалов и генералов.

Пьяных не было. Несколько человек в канун праздника были слегка выпивши, но многие пришли с повестками сразу после работы, чтобы поскорее уладить формальности, как и обещали гонцы, и три праздничных дня провести спокойно, не отпрашиваясь потом с работы. Видно, «вербовщики» были опытные, многих уговорили это сделать сейчас.

Народ был разный. По возрасту около и после тридцати. Тех, что постарше, было не много, но они сразу выделялись полным отсутствием выправки и вислыми подушками мирных животов. Хотелось глянуть им на ноги – может быть, там домашние тапки?

Был поздний вечер, но в части наблюдалось большое движение, суета, окна штаба светились ярко-жёлтым светом в холодноватом воздухе первых майских дней. Потом и он исчез за плотной светомаскировкой кабинетов.