Текст книги "Мы не рабы"

Рыбий глаз

Амфитеатр оказался как раз на месте их бывшего дома, над обрывом.

– Грустно? – у Наили спросил.

Улыбнулась, пожала плечом.

Бойкая девушка подошла.

– Я ваша телеведущая. Что вы застопорились, будто ничего не узнаете? Вы здесь живете.

– В кадре или на самом деле?

– Не имеет значения. Садитесь вот на сцену, в плетеное кресло, и пишите.

– Что писать?

– Ну, что вы обычно пишете! – уже раздраженно.

– А.

Рядом Митя возник – уже начальник!

– Может, хватит юродствовать? У тебя бумаги, что ли, нет?

– Я не юродствую. Но бумаги нет.

– Серафима! Вы слышали? Принесите бумагу. И карандаш.

– А почему карандаш? – спросил я.

– А тебе «Паркер», что ли, нужен? У нас независимый канал.

– Извини.

Приблизилась барабанная дробь. Дружно топнув, пионеры застыли. Не совсем уже пионеры. Но не совсем еще комсомольцы. Отроки. И – лолиты.

– Пишите, что вы отвлекаетесь! – прикрикнула ведущая.

Пионеры расселись. Вылез перламутровый, словно рыбий глаз, объектив телекамеры. Я писал – как раз то, что вы сейчас читаете.

– Перед вами удивительный человек! – заговорила бойкая. – Он прошел через многие эпохи. Его пытали!

Тут я хотел внести поправки, но кто-то, подошедший сзади, положил руки мне на плечи. Значит, меня и не показывают, раз кто-то лишний в кадре. Я расслабился.

– …но он не сдался, он остался самим собой! – нагнетала ведущая.

Аплодисменты.

Я покосился – кто меня держит? Друг ясный Сокол. Явился – не запылился. Разве что – чуть.

– Не оборачивайся! – дружески шепнул. И похлопал по плечу. Я невольно покосился.

– Слово имеет историк, доктор наук, много отдавший нашему краю, – Евгений Митрофанович Беркутов!

Вот те на! Был Сокол, а вышел Беркутов. Ну прям конспирация – всегда!

– История любит факты! – Даже голос его изменился, помягчел. – И раритеты. И мне посчастливилось некоторые приобрести.

– Причем – бесплатно! – увидев раритеты, понял я.

– Вот! Грязное вафельное полотенце, которым его пытали, стягивали его лицо, желая изуродовать!

Я схватился рукой за лицо… Вроде – не изуродовали.

– Он болен! Он очень болен!

Вот тебе раз! Я как раз только хотел что-то сказать… но раз болен – молчу!

– Но он пришел к нам!

Но не пешком же! Он придавил покрепче.

– Он боролся с советской властью…

Но не всегда! – хотел вставить я, но не вставил. Понимаю – неформат. Надо, чтобы всегда.

«Рыбий глаз»! Вот для кого все это делается. Примы, премьеры, независимые, зависимые… диктует он. И мы под него подделываемся. А то вдруг – не покажут?

– Помните! – Сокол вдруг растянул полотенце в своих руках. – Кровавые отпечатки его лица! И это нетленно!

…Ну почему? – я засмущался.

– Вот! – Он вдруг натянул повязку мне на лицо. И сдавил! – Вот так мы жили веками!

Аплодисменты, правда, глухие. Сокол сорвал, наконец, полотенце. Я со всхлипом вздохнул… Ффу! Ну, конечно, сейчас лучше, кто спорит? Готов подписать.

– И! – Сокол показал на меня пальцем. – Со временем…

Вот это как-то бестактно – «со временем». Ну ладно. Думаю, скоро конец?

– …будет поставлен ему памятник, в наших краях!

– Из глины! – вдруг прохрипел я. Но глиняный век, похоже, забыли. А сейчас какой? Точно одно – только не тот, что я думаю… судя по недовольным взглядам ведущей.

Ну? Финиш? Но Сокол неумолим. За все мстит?

– Но все же, – вдруг с улыбкой поглядел на меня. Наконец-то! – Вы что-то скажете молодежи на память?

Я выпрямился, огляделся…

– Буквально два слова! – подрезал он меня.

Два слова? Единственное, что у меня вертелось в голове – как я душил его этими вот руками!.. и, к сожалению, в результате испачкал своей кровью его костюм. Но в два слова, боюсь, не уложусь. Да и будет леденящий шок!

– Он очень болен!.. Поприветствуем его!

Снова аплодисменты. Я увидел вдруг Влада с Наилей, натянуто улыбающихся… Зачем приехали, спустились с горы?

– Слышишь меня? – зашептал в ухо Митя. Шепотом мы еще можем говорить. – Потоп тот, конечно, специально был сделан, под стройплощадку.

Я кивнул.

– Посмотри, – шепнул он, – на пацана во втором ряду!

Действительно, тот как-то восторженно-радостно глядел на меня.

– Кто это? – спросил я.

– Скоро узнаешь!

– Стоп! – Я вдруг поднял руку. – Два слова я все же скажу.

Все окаменели, особенно ведущая… Великий немой заговорил.

– Влад! Принеси, пожалуйста, стул – вон в проходе стоит… Вот спасибо! Садись.

Пионеры, уже поднявшиеся, тоже стали садиться.

– Вот, – указал я на Влада, – настоящий герой истории! Все главное происходило с ним. Расскажи!

И Влад сбивчиво стал рассказывать историю своего бульдозера, прошедшего чистым через эпохи, и Наиля кивала… Но рыбий глаз уже погас.

Эпилог

А я ушел за кулисы.

– Здравствуйте! – Вдруг молодой ликующий голос. Тот самый пацан.

– Здравствуйте! – боюсь, я суховато ему ответил, неадекватно.

– Наконец-то я могу с вами поговорить!

– Давай.

Лет пятнадцать ему…

– Я с рождения вас знаю.

– Как?

– Вас любят в нашей семье. Фотография висит. Все ваши книги на полке!

– Здесь? И где вы живете?

– Запрудное! Там, на горе. Мама говорит, что я благодаря вам родился!

– …Почему?

– Моя мама все время рассказывает про вас! Как вы расшибли булыжником стекло в киоске… и всех пустили в здание аэровокзала – и не на улице оказались… мы. А оттуда уже удалось дозвониться… Ну, когда я рождался!

– Ну так это отлично! – воскликнул я. Наконец что-то стоящее.

– Вы здесь теперь, в этом лагере? – спросил я.

– Да! И мы хотим, чтобы вы нас учили!

– Литературе?

– Литературе… и вообще – всему!

– М-м-м! А как зовут вас?

– Максим. Вы чего бы сейчас хотели? Устали?

– Честно говоря, я бы хотел искупаться.

– И я! – воскликнул он.

Какой радостный мальчик. Мы спускались по тропинкам. Есть и кое-что новое.

– Вот, это наш литературный клуб.

Ослепительно белый!.. На стене, правда, набрызгано спреем: «Толстой – отстой!»

– Это так… – Он смутился.

– Посмотрим.

Море оживило меня. Еще немного поплаваем, поблаженствуем… И вместе с нами из воды выйдет новая цивилизация, какую все ждут!

Мы не рабы

Глава 1
Пешки назад не ходят

– …Вот про некоторых молодых говорят: «Уж пусть лучше пишет, чем пьет!» Но тебе я скажу так: лучше пей!

С таким напутствием я вышел в литературу. Конечно – не лучший старт. Маститый поэт (седые редкие космы струились на воротник вязаной бабьей кофты) с удивительным терпением слушал скучные, благонравные стихи, временами внезапно кивая (или просто падая в сон?) – и только при моих стихах ожил. И даже руки стал потирать: вероятно, решив сказать что-то хорошее? И сказал!.. Что – вы уже знаете! То есть – я уже «хватил шилом патоки» литературной жизни (приведенным выше эпизодом дело не ограничилось). И, понимая, что мучиться тут всю жизнь, решил параллельно заняться чем-то полегче – для отдыха и, как это ни парадоксально звучит, – для денег. Как говорил мой мудрый отец: «Лучший отдых – это смена работы». И я решил поступить во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Все знали тогда, что из всех сфер (кроме криминальных) самые большие доходы в кино, и там же восторженная любовь женщин и зависть мужчин.

– Попов.

– Я.

Ежов, великий сценарист, тяжко вздыхая, смотрел на листки моего вступительного этюда, потом – на меня.

– Выглядишь моложе, чем по анкете…

– Я и есть моложе! – бодро ответил я.

– Хорошо пишешь.

Ура! Я знал, что найдется гений, который оценит меня. И нашелся. И главное – где!

– Привык, видно, первым везде быть!

Как догадался? Кроме школьной золотой медали я ничем вроде себя не выдавал?

– А вокруг себя не видишь никого.

Опять прав! Что значит – гений. Но мне гениальность его, похоже, боком выходит? По длинному багровому лицу мастера стекали струи… страдал. По виду это походило на обыкновенное тяжкое похмелье, но по сути – это он переживал наши несовершенства… Конец?

Сверху, по склону аудитории, сквозь пыльные окна, хлынул свет. Высшие силы, видимо, вспомнили про меня – правда, с некоторым опозданием. Ну что ж, и у них бывают сбои.

– …А если заклинит, трос всегда перекусить можно – не вопрос! – сверху донеслось. Сначала я даже подумал, что с воли, из окна. Откуда в этом пыльном заведении такие речи?

– А сплести новый – два пальца…

Речь оборвалась. Я поднял голову.

«Нет, – понял я. – Здесь!»

– Хватит! – донесся неприятный голос Сысоевой, замдекана. – Рабочую жизнь ты знаешь… но писать тебе бог не дал. А без этого – сам понимаешь.

Зашелестели собираемые в пачку бумаги. Сысоева поднялась. Ежов, вздохнув, тоже стал складывать бумаги в дряхлый портфель. Травя душу, заскрипела форточка.

– А я вот с ним буду работать! О рабочем классе будем писать! – вдруг произнес я. Все оцепенели. Рабочая тема, как топор, висела тогда над каждым художественным учреждением. Не будет – вообще могут закрыть. И все это знали. Вот так!

Ежов весело крякнул. И я понял суть его радости: хоть не бессмысленно день прошел, хоть будет что рассказать друзьям-гениям, когда они соберутся вечером за столом. А для писателя день без сюжета – потерянный день.

– Берешься?

– Да!

Никогда тяги к рабочему классу раньше за собой не замечал.

– Железно?

– Абсолютно.

Ежов уже по-новому поглядел на меня.

«Нет добросовестней этого Попова!» – говорила наша классная воспитательница Марья Сергеевна, но говорила почему-то с тяжелым вздохом.

– Вдруг откуда ни возьмись… – донеслось сверху. Это «спасенный» так прореагировал! Конечно, все, включая, я думаю, Сысоеву, знали неприличное продолжение этой присказки. Договорит? Тогда даже Ежов не сможет ратовать за его зачисление… В этот раз пронесло – продолжения не последовало.

– Ну-ну! – произнес Ежов. От его сонного оцепенения не осталось и следа. – А не горячишься? – спросил у меня. – Этого я знаю! – Он глянул наверх. – Хомут еще тот!

– Погодите, Валентин Иваныч, раздавать хомуты! – проскрипела Сысоева. – Товарищ Маркелов не принят!

– Ну? – обратился к не принятому товарищу Маркелову шеф. – Ты как… насчет этого? – в мою сторону кивнул.

– Срисуем! – ответил тот.

– Вы слишком щедры, Валентин Иваныч, но расхлебывать-то потом нам!

Расплывшиеся было черты Ежова вдруг обрели четкость и силу.

– Здесь пока что, Маргарита Львовна, окончательные решения принимаю я! Идите, оформляйтесь! – Он махнул опухшей ладошкой цвета свекольной ботвы. Этой рукой он написал «Балладу о солдате», и теперь ею же открывал калитку нам!

И небеса не остались безучастны – вдруг с оглушительным грохотом отхлопнулась форточка и в пыльную душную аудиторию влетела косая завеса золотого дождя… после чего форточка так же гулко захлопнулась. Хватит пока.

Жизнь столкнула нас, как два горшка, резко поставленные в одну печь. В темный коридор мы вышли уже вместе.

– Маркелов! – довольно неприязненно произнес он. Да-а. Вечно я попадаю в истории – но эта, видимо, будет более вечная, чем все!

– Для друзей можно Пека! – внезапно смягчился он.

– Ну что? Сделаем? – С волнением я вглядывался в него.

– Хоп хны!

Это непереводимое хулиганское выражение вмещало многое, но однозначного синонима не имело. «Запросто и небрежно»? Вроде, но не совсем. Я входил в совсем незнакомое море – и остаться сухим вряд ли получится. И в то же время душило ликование: душа моя, жаждущая ноши, нашла ее!

– Что стоите? Идите на медосмотр! – пролетев мимо нас, рявкнула Сысоева. Видно, надеялась еще, что у нас будут найдены неизлечимые дефекты.

На медосмотре я его как следует и разглядел. Да-а. Типичный «парень с далекой реки»: длинные трусы, кривые тонкие ноги, косая челка, смелый взгляд. Никогда у меня с такими не выходило ничего хорошего, кроме драк.

– Меня весь рудник посылал, а они тут! – Он все не мог остыть.

Обычно на это служение благословляют небеса… но рудник тоже годится.

– Ну, – вздохнул я. – Надеюсь, с твоей помощью мы войдем в народ?

– Мне в народ не надо входить! – прохрипел он. – Мне бы из него выйти! Стоп. – Он тормознул у туалета. – Отольем!

Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй?

– Дуй, – разрешил я.

Ко мне, весь в белом, подошел синеглазый красавец Ланской, из московских «сливок».

– Теперь у вас отношения с этим… Маркеловым? – удивленно сказал он.

– Ну что значит – отношения? – отвечал я. – Художник – и модель.

– Соболезную. Но что делать? Искусство требует жертв.

Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие жертвы принес? – я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слился?.. Но тут появился Пека – и все грубости взял на себя.

– Ну? Чего? – злобно зыркнул он на Ланского.

– Чего-чего! – слегкая играя и на Ланского, усмехнулся я. – Надо твой светлый образ лепить.

– Тогда пошли. Знаю тут место одно – косорыловка отличная!

– Может, и мне с вами пойти? – добродушно предложил Ланской.

– Не. Ты лишний выходишь. Лишняк! – Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.

Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет… Вот сияющий крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!

На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше, – многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!

Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозница, – подавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами, под торжественную музыку, они разворачивались на экране. И не случайно главный институт грез – Всесоюзный государственный институт кинематографии – был здесь.

– Вот холуй-то стоит! – глянув на Рабочего, ощерился Пека. Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!

До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я, в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей… но и живые в нем еще были. Мать его – известная балерина, правда, на пенсии, встретила нас, утомленно утопая в креслах – руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату… и глаза мои навеки остались там. Вот оно – место, где рождаться шедеврам! Но с этим – досадная мелочь – не получилось. Ланской читал мне заготовки сценария… и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцами – прогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину… Тоска!

– Это мама твоя? – осенило меня. У меня у самого мама в Москве, нянчит сетрухину дочурку, внучку свою – у них и остановился.

– Да, – проговорил Ланской, – она согласилась.

«Теперь, – с робостью, свойственной не-аристократам, подумал я, – хорошо бы и другие согласились».

Но оказалось, что это уже мелочи. Ланского-то как раз взяли во ВГИК легко. Если и были чьи-то усилия – то не его. Это у меня возникли проблемы. Так что за него я напрасно переживал.

Красавец-революционер, почему-то в Париже (а почему бы и нет?), должен грохнуть бомбой красавца-жандарма – но тот появляется на краю ложи лишь тогда, когда танцует его любимая прима. И ее, стало быть, грохнуть?

– Вот подумай! – взволнованно произнес Ланской. – Я знаю – ты можешь!

Откуда он это знал? Я сам далеко не был в этом уверен. Тогда еще и не приняли меня – мы на экзамене по литературе сдружились…

Когда мы покидали его дом, в просторную прихожую из маленькой дверки вышла какая-то согбенная старуха и стала ворчать:

– Вот наследили, натопали – разуться не могли!

– Кто это? Домработница? – уже привыкая к роскоши, спросил я, когда мы вышли на лестницу.

– Да нет, домработницы у нас нет! – просто ответил он. – Это старшая мамина сестра, Клава. Помогает нам.

У метро он спросил меня:

– Может, героиню все же можно спасти?

– Не знаю. Надо подумать! – строго ответил я. Вожжи надо туго держать. И все прекрасно могло бы пойти! Но судьба (или моя душа?) распорядились иначе. В другую гору пошел!

Мы с Пекой уже покинули почему-то парадную Москву и теперь пробирались тылами – ржавые рельсы, технические строения, хлам. Тут он чувствовал себя еще увереннее, пробираясь, как кот, то под длинным товарным составом, то в понятную лишь ему дыру в бетонной стене. Да-а. Быстро же он переместил меня в свой мир! Небольшой поворот, в его сторону… и вот я весь уже в ржавчине и в какой-то трухе. Не скажу, что я не пытался «рулить». Не на такого напал! Косорыловку, причем отличного качества (судя по состоянию клиентов), мы могли получить уже не раз – но Пека высокомерно миновал эти точки. Занюханные лабазы среди потертых строений (эстетику Пеки я уже уловил), на мой взгляд, вполне соответствовали поставленной задаче – но Пека упорно стремился к своему идеалу.

– А! Лабуда! – отмахивался он от очередного моего предложения. Он шел через все наискосок к какой-то четко поставленной цели. И через очередной пролом в стене мы проникли, наконец, в рай… с первого взгляда, конечно, не скажешь.

– Лучшее место считается! – гордо произнес Пека. Это его «считается» доставало меня потом не раз. Кем – «считается»?

Мы свесили ноги с заброшенной платформы у запасных путей… настолько запасных, что лишь избранным были доступны они! Старый узбек в засаленном халате, сидя на цистерне с крепким липким вином хирса, ковшом с длинной ручкой разливал – после чего в ковш же ссыпались деньги.

– Ну… – свели мутные стаканы.

Дальше – туман. Лишь слышал сиплый голос Пеки: «Темпо, темпо!..» – что означало, видимо. «быстро, быстро»!.. Раскомандовался тут!

Потом я услышал свои стихи… кто исполнял? Я, видимо.

 
Я стал солиден, присмирел —
И вдруг услышал зов сирен.
И надо жить наоборот,
И снова плыть в водоворот!
 

– Темпо, темпо! – подхлестывал Пека меня. Вот такая теперь у меня «сирена»!

Потом, размахивая стаканом, я кричал.

 
Я ударил диван – он меня задевал!
А потом, у пивной, я скандал затевал!
Я скандал затевал! Я тебя запивал!
Я тебя забывал, словно гвоздь забивал!
 

– Гениально! – мычал Пека. – Зачем только я тебе нужен, такой?

Он пытался размозжить голову о мощный фонарный столб, пронзивший платформу. Я выставлял между фонарем и Пекиным лбом свою слабую ладошку, пытаясь хоть немного смягчить удар – более радикально препятствовать его планам я не мог.

– Как зовут-то ее? – бесцеремонно спросил вдруг Пека. Теперь у нас с ним не должно быть тайн! Или одну все-таки можно? Дело в том, что никакой несчастной любви у меня и в помине не было, напротив – я был благополучно женат. Но стихи требуют отчаяния, и у меня уже откуда-то было оно.

– Римма, – прошептал я. – Звали, – мужественно добавил.

– Ладно! – как настоящий друг, решил он. – Приезжай к нам на рудник, бабу мы тебе подберем.

Самым дорогим поделился!

– Из ссыльных! – уточнил он. – Лучше их нет!

– Давай! – произнес я обреченно.

– Я думаю, мы сработаемся, – резюмировал он.

После этого казалось вовсе не важным, что по платформе к нам приближались милиционеры, одетые несколько ярче обычного. Галлюцинация? К стыду своему, я не знал, что именно так выглядит элитнейшее подразделение МВД – железнодорожная милиция.

– Встать!

Пека не пошевелился. Ну и я, как он! Надеюсь, потом этот эпизод мы вычеркнем из сценария… и лучше бы не потом, а прямо сейчас. В отличие от нас, старый узбек проявил удивительную подвижность – бросил ковш в цистерну и скрылся в ней сам, захлопнувшись крышкой. Все! Там у него, видимо, акваланг. Полный порядок кругом. И все бы обошлось. Амбал в форме миролюбиво сказал:

– Кыш отсюда!

Но в Пекином раю, как понял я, ангелы не желательны.

– Рот закрыл! – заносчиво произнес он. – Тут, между прочим, стихи читают!

Тут я разволновался – не из-за того, что нас скрутят, скорее потому, что вирши мои были впервые были вслух названы стихами!

– Да это не стихи… так, заготовки, – взволнованно забормотал я, вытирая пот, словно передо мной стоял верховный литературный жрец, а не рядовой милиции. – Дорабатывать надо!

– У нас доработаешь, – все еще добродушно произнес он. – Поднимайся!

И обошлось бы без синяков.

– Пшел вон! – процедил Пека.

И понеслось!

Помню лишь: был момент, когда я был повержен и стиснут, а он, напротив, победно парил.

– Беги! – крикнул я ему. Он лишь гордо рассмеялся.

Несколько мгновений спустя (я бы мгновения эти вычеркнул из жизни) прогрохотал засов. Узкие сиденья у самой стены, озаренные почему-то синим светом. Не то что лечь – даже сидеть можно только по стойке смирно.

– Прям как в кабинетике моем, восемьсот метров под землей! – разглядывая это суровое, на мой взгляд, помещение, Пека умилился и даже пустил слезу. – Такого же объема, тык в тык, выемка в породе, столик стоит, стул! – Пека шумно всхлипнул, утер щеку. Лично я никакого стула и столика тут не видел, поэтому Пекина слезливость раздражала меня. – …Лампочка шахтерская, графики, чертежи! За стулом – четыре шахтерских лампочки – ж…у греть! – вздыхал так, словно кто-то насильно его от всего этого оторвал!

– Не наблюдаю тут никаких стульев, – сухо произнес я. – Все! Давай, рассказывай. Время у нас, похоже, есть.

– Так чего рассказывать-то? – произнес он.

Да. Трудный клиент.

– А ты забыл, что ли, почему мы… здесь? Из-за тебя… дурилы! – определение его характера все же смягчил. Раздражаться еще рано, похоже. Все еще впереди. – Мы работаем! – я закруглил фразу так.

– Так прямо здесь, что ль, рассказывать?

– А что? Плохое место?

– Не. Место нормальное.

– Ну так давай.

Я глянул на дверку: не будут ли отвлекать? Похоже – время есть.

– Давай с рождения! – я набрался терпения.

– Поселок наш называется Пьяная Гора.

Название заменим.

– Как бы покачнувшись, гора стоит. Вроде – подгулявши слегка. Ну и жизнь соответствует…

Даже я уже чувствую влияние горы.

– Ну – край. Конец света! Доскакали, однако, наши казаки.

– Так ты еще и казак?

– А то!

– …Продолжай.

– Местные их «ласково» встретили – заруба страшная была! «Покорение Сибири Ермаком» – детская сказка! Но кордоны поставили, так и стоят, теперь только называются «воинские части».

– Понимаю.

– Ну, и лагеря.

Как же без этого.

– Батя мой всю войну отлетал, сбили, с концлагеря в партизаны бежал. Вернулся – ясное дело, в лагерь! В наш. В родные места, где и детство провел…

– Стоп! – я поднял руку. – Про батю не надо пока.

С батей его мы запутаемся окончательно.

– Про себя давай.

– Погодь! Я не родился еще…

С ним, похоже, намаешься.

– Ну, батя и в лагере что-то намутил, короче – вышел он лишь в шестидесятых. Взяли его лишь в кочегарку, при воинской части! Истопником! Боевого летчика!

Возмущение разделяю. Записал.

– Ну, дочь командира части подкадрил, в кочегарку к нему бегала. Короче – не утратил точность стрельбы!

– Понятно теперь, откуда у тебя командирская кровь!

Польстил ему. Без этого тоже нельзя.

– Командир выгнал их! И дочь, и…

– Истопника. Кто же их потом отапливал?

– А ему плевать! Самодур!

Пожалуй что, Пекину наследственность я поторопился хвалить.

– В «Шанхае» жили. Такой городок образовался, в овраге. Мне нравилось. Воинская часть за оградой стояла, за занавеской. А тут вольное поселение – иди куда хочешь!

– Куда батя пошлет, – вдруг вырвалось у меня.

– Ну, посылал. А что? Тебе что-то не нравится?

– Не. Вполне.

– Домики, из чего было, лепили. Фанера, железо ржавое. Прикинь – в приполярном климате! Сразу на несколько семей – чтобы теплее было. За занавеской жили. Батя валенки валял. Ну – тут и я рос… валенок незапланированный. Жильцы в основном – из лагеря вышедшие, которым на Большую землю разрешения не было.

– Политические?

– Не. «Деловые» больше.

Жаль!.. Хорошая политическая тема ушла!

– Ну мы, пацаны, всюду бегали, не удержишь, и чем-то Пьяная гора нас влекла. Чукчи ее священной считали, всяческие легенды имели, шаманы плясали возле нее, как-то одурманивала она их. А мы норы в ней рыли, играли в партизан. И обвалилось однажды! Друганы мои сходу вырубились, ноги наружу – вскоре вытащили их. А я зачем-то рыл, рыл, куда-то прорыться хотел… до сих пор, кстати, этим занимаюсь… Обвал. Тьма. Все!

Хорошее начало фильма.

– И вдруг – свет, голоса… как в раю!

– Какой рай? Ты же пионер был.

– Какой, на хер, пионер! Шпана… как мой батя в детстве.

Верной дорогой идем!

– Открываю глаза – стоит мужик. Улыбается. Потом узнал – новый секретарь крайкома Кузьмин! Лично поисковую группу возглавил – спас, можно сказать. Взял мою руку, пульс потрогал. Говорит: жив пацан. Потом пальцы мои к глазам поднес. Под ногтями, ясное дело, грязь. Смотрит пристально. И вдруг – слова те мне навек запомнились: «Э-э-э! Да ты у нас Колумб!» (такие слова трудно не запомнить) Под ногтями – золото у тебя!»

Я невольно глянул на Пекины ногти.

– Не преувеличиваешь? – осторожно спросил я.

– Прям! Чтобы тебя порадовать, себя закопал!

– Ну дальше.

– Ну и пошли рудники…

Я потряс головой.

– Так тебе памятник из золота надо ставить!

– Возможно. Но пока – батю – всего лишь канавщиком взяли на рудник. Чистить канавы, по которым шлаки отходят. Самая вредная работа! Но батя и там кое-что накопал. О! – оскалил вдруг свои золотые зубы. Я отпрянул, в испуге.

– Спрячь! – я испуганно сказал. – И рот больше не открывай.

Не в том месте он хвастается богатством!

– Край наш резко в гору пошел.

– Ну – хорошо…

– Да фиг ли хорошего?! – вдруг резко тональность сменил. – «Всем ордена да медали – а мне опять ничего не дали!» Кузьмин – герой соцтруда!

– Но тебе ж какой орден? Сколько тогда было лет?

– Неважно. Детям тоже награды дают. Да не всем!..

«Значит, судьба у тебя такая!» – подумал я. Это про Пеку. – «Значит – и у меня такая же!» – пронзила страшная мысль.

Но все же я взял себя в руки.

– Дальше давай.

– Понял, что ловить нечего. В армию пошел.

Из огня да в полымя?

– Стоп. Армию нам, кажется, не заказывали.

Но его не остановить.

– Батя служил – а я хуже?

– Но то война была.

– И нам осталось!

Про войну он пусть с кем-то другим. Я обессилел.

– Ну, рудник у нас военного значения. Броня – в армию не берут. Но я добился!

«Ты бы чего-нибудь хорошего добился!» – мелькнуло у меня.

– Батя старые связи поднял.

Да, добрый батя!

– В самый опасный отряд!

– Взрывники? – предположил я.

– Вроде того! – Пека кивнул. – Действуем без документов! Если возьмут – ни по-каковски не разговариваем! Хотя языки знали, конечно.

Ну, это понятно. Как можно «не разговаривать» на языке, не зная его!

– Тренировались у нас. То есть закидывали нас в глухомань, с фальшивыми документами. Партизаны! И скажу – как ломают у нас – нигде больше! Но – ни слова не выбили! – произнес с гордостью. – Проверку прошли. Я тебе скажу – сейчас мы с тобой – просто в санатории!

Про «санаторий» – вычеркиваем. Куда мчимся? У меня же был стройный план. Кто сценариев про рабочий класс не писал? Стройка, трудности, преодоление, апофеоз. А мы где? В партизанах?

– Ты это… о производстве давай!

Производство, надеюсь, нас вытянет.

– Ну… производство, конечно, своеобразное! – усмехнулся он.

– Ну… насколько своеобразное?

– То есть ты хочешь знать, какие возможности?

– Ну почему ж так сразу… Ну – давай.

– Рассказываю. Руду в шахте рвут, выгребают, катят на комбинат. Там ее дробят, прокатывают между мелкими чугунными шариками. Затем флотация – в большой бочке: заливают руду кислотой, и крошки металла поднимаются пеной. Такая вот драгоценная пена. Затем ртутью заливают ее. Ртуть вбирает золото. И выходят такие невзрачные бляшки. Их и берут.

– Куда?

– Ну – выносят! Надо же как-то выживать?

То есть – батя и канавщиком не ударил в грязь лицом.

– Но ртуть вроде вредна? – поинтересовался на всякий случай.

– А кто сказал, что будет легко?

Видимо, я так считал.

– А ты как хотел? – Пека грозно навис надо мной, как коршун!

– Я? Никак.

– Плавят эти бляшки дома, на сковороде…

Не читал такого в поваренной книге.

– Золото на сковороде остается, пары ртути – в тебе. Мать приходит с парткома – батя зеленый весь. Мать к телефону – батя вырывает шнур! Тут – или смерть, или тюряга. Вызвала скорую… Батя потом ей всю жизнь не простил! Ну – сел. Попал на уран.

– Умеют устраиваться! – подумал я.

– Но перед приездом милиции – ясное дело, раньше скорой поспела – батя бляшки те, недоплавленные, успел сунуть мне. Я как раз со школы пришел. «Держи, сынок!»

Да. Завидное наследство.

– С собой здесь!

Я вздрогнул. Он полез за пазуху, вытащил кулек, с грохотом высыпал на пол тусклые бляшки.

– Думал: может, тут сунуть кому придется… Ну, в плане поступления…

Что ж не сунул-то? Приходится мне отдуваться! Хотя вряд ли бы у кого-то подношение это вызвало восторг. Вид у этих сокровищ невзрачный. Способ приготовления – смертельный.

– Вот! – придвинул ко мне одну, самую поганенькую. – Сделаешь все нормально – возьмешь…

…билет на тот свет.

– Спасибо, – мужественно произнес я. – Дальше рассказывай.

Пека, подумав, завернул драгоценности, в том числе и мой будущий гонорар, спрятал.

– Ну, так… Мать виделась с ним. Ну и я, ясное дело, наезжал. «Отличник боевой и политической подготовки»! Батя гордился.

Семейство их, похоже, и в ртути выживет!

– Мамка – парторг! На том самом руднике, где батя трудился. Там не только же освобожденные…

– Но и парторги.

– Идейность – это от матери у меня.

– А от бати?

– А! Все остальное! – Пека махнул рукой. – И хорошее тоже… С Кузьминым дружба – это от него. Скорешились они, когда Кузьмин меня мальцом еще из-под завала вытащил. «Кузьмин др-руг!» – батя повторял. Но когда мать хлопотала у Кузьмина за него – запрещал. «Все нор-рмально! Советский Союз!» Эта присказка – «Советский Союз!» была у него вроде теперешнего «окей». А тут вдруг Кузьмин сам к нему в зону: «Хошь прославиться? Всесоюзный рекорд!» А батя и на воле с Доски почета не слазил. И в лагере – лучший экскаваторщик!

– Только что был канавщик?! – воскликнул я.

– Так продвинулся! Работал с душой. Ну, чтоб скорее освободиться.

– Так…

– В общем, знал Кузьмин, к кому обратиться. «Так что за рекорд от уголовников?» – батя торгуется. Соображал! Мол, по дешевке не продаемся. «А не будет никаких уголовников. Выйдешь досрочно!» – Кузьмин говорит. Все знали: слово Кузьмина – кристалл!