Текст книги "Плясать до смерти"

Вдали, за большим пустырем, был торговый центр и сберкасса, куда, теоретически, могли перевести аванс из издательства, где меня почему-то полюбили. Запросто могли! Надо бы заглянуть туда. Но не получалось! Писал. Деньги? Зачем? Я и так был счастлив!

Выйдя на балкон с топором, замахнулся и вдруг увидел, что хека нет! Кончился! И – книга готова!

* * *

– Шейка, где шейка твоя? Покажи, где шейка твоя?

Шейки у нее, действительно, вроде как не было. Большая голова сидела прямо на плечах. А под ней лишь складочки. Такие же складочки-перетяжечки на ножках и ручках.

– Вот шейка твоя! Вот – шейка! – Нонна взяла ее пальчик и водила по складочкам под подбородком.

– Где шейка твоя? – произнес и я.

Она вдруг провела пальчиком по складкам у подбородка.

– Понимает! – умилился я.

– Всё! Ребенку нужно спать! – строго сверкая очками, сказала теща. Командирша тут! – А вообще, Валерий, надо больше уделять внимания ребенку! – добавила она.

Что ж мне теперь – быть тут неотрывно? И что, главное, я могу сделать – именно свое, чего другие не могут, что должен делать именно я? Я поднял Настю из люльки, привалил к себе – какая тяжеленькая! Поднес ее к темному окну, поставил мягкими ножками на подоконник, придерживал ее. Над невысоким домом напротив висела огромная рябая луна.

– Луна! Видишь? Лу-на! – повторял я. Надо заниматься воспитанием ее, так сказать, в глобальном масштабе! Настя елозила пальчиками по стеклу, пальцы со скрипом сползали.

– Простудите ребенка! Сейчас же уберите ее с окна!

Я уложил Настю в манеж. Да, тут не разгуляешься! А бросать надолго ее нельзя – тем более сейчас, когда она учится говорить, а стало быть, мыслить!

* * *

– Настька, чучело, маму измучило! – часто говорила ей Нонна после бессонной ночи. И вдруг из-за ширмы, где спали они, донесся сиплый, дрожащий и уже насмешливый голосок:

– Насьтка, цуцело, маму измуцило!

Они захихикали. А я ошалел! Первая фраза в ее жизни!

* * *

Черемуха отлично цвела перед их домом! Долго вдыхал ее сладостный аромат, убеждал себя: тут отлично!

Вошел в «квартеру». Затхлая атмосфера. Типичный застой!

– Тише! Настенька спит! – Теща подняла пальчик.

– Что-то она много спит! – заметил я бодро.

– Ведите себя прилично! – чопорно теща произнесла. Такие наплывы великосветскости находили на нее, хотя последние годы работала продавщицей.

– Да ладно, Катя! – проснулся дед (спал, накрыв лицо газетой, как бы изучал). – Действительно, хватит спать ей, пора обедать!

– Во, бутуз какой! – Бабка с некоторым усилием достала из-за полога хмурую, заспанную Настю, усадила ее к себе на колено. – Зо-ля-той ты мой! – подбросила на руках.

Настя смотрела хмуро… Что долго не приезжал?

– Всё вы работаете! – умильно сказала мне теща, тонко намекая на то, о чем молчала Настя: долго не приезжал!

Я тоже обиделся. Им не объяснишь! Повисло молчание. Вышла, зевая, Нонна в засаленном бабкином халате, вяло кивнула мне. Такая теперь жизнь? И два дня теперь кукситься в этом болоте? А что я могу предложить? Пропал запал? Зачах на мелочах?

– Летом мы с Настей поедем к Любы! – сообщила теща.

Мы с Нонной переглянулись.

– Что за Люба? – спросил я, когда вышли покурить.

– Сестра ее. Село Тыквино, на Днепре, откуда они все. Целая толпа там тетушек, дочерей их, всяких золовок – и все свои: обнимают, целуют, тискают, в гости зовут. Каждое лето с мамой ездили туда. Вечером собираются все у реки. «Спивают». Красиво, надо признать. Ну и хлопочут все, чтобы поправилась ты. Люба – каждый год, как меня увидит, ручищами всплескивает: «Жэрдыночка ты моя!» В смысле – как жердь. Прижмет к своей пышной груди… И – с утра до вечера: галушки, пампушки: «Кушай, детынька!» Настьке, я думаю, это ни к чему! – резко погасив сигарету, сказала Нонна.

– Ей бы, наверно, понравилось, – возразил я. – Она любит, когда всё вокруг нее.

– Ну и вернется толстой поселянкой, «гарной дывчиной»! – возмутилась Нонна. – Помню, когда мы с двоюродной моей сестрой-красавицей на берег пошли, та раскинула полотенце и говорит: «Ляхемте тут!»

– Да-а. Не годится. Особенно – когда ставится ее речь. Не едем!

– Хорошо, Венчик! А чего делаем?!

– Ну, можно и в Петергофе лето провести, – проговорил я.

– Третье лето она уже тут! Тебе это нравится? Уже говорит «кохта», как бабка!

– М-да.

* * *

На следующее утро я поехал на студию, вроде как бесцельно, но тайная мысль была. Оказалось – и пропуск просрочен. Нормально! Зашел со стороны двора, влез в тормознувший грузовик, въехал. Поднялся в буфет, где клубились все непризнанные гении – впрочем, и признанные тоже. И там на меня коршуном налетел бурно всклокоченный режиссер Ухов.

– Где ты пропадал! Обыскался тебя!

– Да? – От столь скорой удачи я даже растерялся. – Сценария свободного у меня сейчас нет. Но если надо!..

– Надо! – жестко он произнес. Такой стиль принят был на «Ленфильме». И мы пошли.

– Дети-революционеры тебе близки? – спросил он на ходу.

– Да!

– Я так и знал! – Он радостно шлепнул себя по колену.

Откуда, интересно? Я и сам этого не знал. Но на ходу я прикинул: да! Если по-быстрому, то только с Уховым. Другие важничали, витали якобы высоко. Ухов был стремителен и беспринципен, всё время возле него тлел скандал. То его сняли с картины за перерасходы, то он сам «принципиально» ушел, то сам не ушел, но ушли все артисты, то вдруг ему снова дали ответственнейший заказ! При маленьком росте умудрялся поглядывать свысока… Всё время жесткий бюджет мешал ему проявить гениальность. И вот.

– Сделаем, – скромно сказал я.

– Гениально! – воскликнул он. Словом этим, мне кажется, злоупотреблял.

Мы вошли в демонстрационный зал, и сразу же погас свет, и замелькали кадры. Да, за такое мог взяться только я. Какие-то роскошные полуобнаженные красавицы томно восседали то на яхтах, то в ресторанах. И это в годы застоя, которые считались серыми, безнадежными. Красавицы купались – уже не полуобнаженные – в хрустальных водопадах. Потом куда-то плыли в лазурном море. Я уловил ситуацию: под видом съемок Ухов пропил-прогулял все казенные деньги. При этом он и его окружение снимали всех красавиц, с которыми вступали в интимную связь. Может быть, этими съемками как раз с ними и расплачивались, обещая карьеру. А основные средства, как я понял из съемки, ушли на роскошное угощение самих себя и немногочисленных персонажей, в основном, ясное дело, тех же красавиц, чтобы были еще более податливы. Творческий процесс! При этом через экран изредка озабоченно проходили какие-то немногословные дяди в потертых кожаных куртках (звук пока что отсутствовал), с кобурами на боках, а также временами пробегали дети в отрепьях, то есть правильной политической направленности, из бедноты. Тут я только вспомнил, что говорил Ухов: фильм-то на самом деле про чекистов, которым помогают правильные дети… но всё это происходило как-то стороной, затмевалось роскошью. Чего как раз теперь не хватало – это денег, истраченных непонятно (а вернее, понятно) куда. Мне предстояло всё это как-то собрать. Чтобы, если фильм даже не примут, хотя бы не посадили людей. Внести смысл. Иначе Ухову и его приближенным грозят неприятности, к которым, впрочем, им не привыкать. Душат у нас гениев! А тут как раз я. Другие стали бы пыжиться, демонстрировать глубокомыслие, а точней – неспособность. Известно было, что из всех, ходивших по студии, лишь я восклицал во всех случаях: прекрасно!

– Всё понял? – ревниво спросил Ухов, когда кадры проплыли.

– Ничего.

– Берешься?

– Да. Сколько времени на досъемки?

– Денег только на месяц.

Написать сценарий уже снятого фильма? Смотря для чего. Для той задачи, что я поставил, – смогу!

* * *

– Ну как?! – я повел рукой.

– Колоссально, Венчик!

После рождения Настьки Нонна здесь не бывала. Сколько уже не выходила в свет и даже не наряжалась. И вдруг – сиянье ламп «Европейского»!

Раньше этот ресторан был «дом родной», бывали тут почти ежедневно, гуляли на какие-нибудь восемь рублей – и были счастливы.

– Да ты, Нонка, совсем не изменилась – даже похорошела! – простодушно воскликнул друг Кузя, в шикарном блейзере, пушистых усах. Тщедушная его Алла глядела кисло, натянуто улыбалась. А что ж ей не улыбаться: отдаем долг!

– Ладно – давайте за встречу! – гася все возможные разночтения, воскликнул я.

– И – за отдачу долга! – пискнула Алка. Свое всегда вставит!

Но как же их не любить?! Без них бы пропали.

– За счастье наших детей! – Я вскинул второй тост. Появление у них сына никак еще не отметили. Впрочем, Кузя его не признавал, да и тот, что интересно, был холоден к «папе». Но не воскликнуть этого было нельзя. Алла сдержанно кивнула.

– И за их… будущую любовь! – раскручивал я тему. Богатство их тоже нельзя упускать в чужие руки.

– Ну, это мы еще поглядим, – усмехнулась Алла.

– Когда ж мы Настьку-то увидим?! – воскликнул друг.

– Надеюсь – на их свадьбе, – сказала Алка и добавила язвительно: – Если состоится!

Имелось в виду, что вряд ли! То есть нас как будущих родственников и совладельцев ее роскоши не ощущала. Ну что ж. Поглядим.

Пока неплохо и так. Все годы нашей бурной молодости они одалживали нам, пока я не получал гонорар и не расплачивался – по традиции, в «Европейском». Лучший в городе кабак! Сациви, сухое вино, бастурма. Тяжелые мельхиоровые ножи и вилки. «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась!»

– Что-то мы слишком, мне кажется, увлеклись детьми! – прошептал-ла Алла во время нашего танца… Алла ревновал-ла!

– А?! – рявкнул я. – Плоховато слышу!

Следующий танец я исполнял с Нонной.

– А когда мы Настьку-то в ресторан приведем? – вздохнула Нонна. По ее понятиям, образование надо начинать здесь.

– Ну, в ресторан ей рано еще! – увильнул я.

Ушел, от обеих!

* * *

– Что-то вы долго, Валерий, не были! – умильно улыбаясь, встретила теща.

– Сценарий писал! Между прочим, фильм запускается!

– Я тоже снималась в кино! – Толстая теща сверкнула очками.

Между прочим, было такое.

– Ну тогда вы тем более должны меня понимать! – склонил ее к союзничеству. – А ты чего, Настька, сонная такая?

– А ты возьми ее в свое кино! – радостно воскликнула Нонна.

– Рано нам еще, правда, Настенька? – засюсюкал дед. Все тут заискивали перед Настенькой. Забаловали! Сидела важная, как Будда. Но не как Будда – мрачная. Что тут станется с ней?

– Ты, Катя, когда начала сниматься? – с ехидцей обратился тесть к теще. Взял на себя сегодня функции главного весельчака. Вообще он мужик неплохой. – В двадцать?

– В девятнадцать! – сложив губы бантиком, кокетливо сообщила теща. Теперь, конечно, в это трудно поверить.

– Ну вот видишь, Настька! Рано еще тебе! – Дед попытался пощекотать Настю, но та не реагировала.

Они, конечно, переживали, что мы ее увезем. Но не век же ей здесь сидеть, толстеть!

– Мы с тобой на море поедем, кино снимать! – сообщили мы Насте, когда вышли на прогулку на Ольгин пруд.

– А дети там будут? – серьезно поинтересовалась Настька.

– Дети? – Я на мгновение задумался. – Обязательно!!

* * *

Для драматизма, чтобы лучше запомнилось, позвонил в полпервого ночи. Сняла трубку Алка, потом друг Кузя, в своей комнате.

– Привет! – заорал я, зачем-то изображая, что звоню из шумного помещения. – Не хотите в Ялту поехать, на съемки моего фильма?! Полный ажур!

– А что? Отлично! – бурно обрадовался он, но, наткнувшись на холодное молчание супруги, умолк.

Алка помучила нас молчанием.

– Что ж, можно, – многозначительно сказала она, словно намекая на что-то за кадром.

– Ой! А как же детей мы оставим?! – встревожился Кузя.

– Ничего! Перебьются! – хладнокровно произнесла Алла.

– Ну почему – «оставим»! С собой возьмем! – произнес я радушно.

Теперь молчание Алки было другим. Более глубоким. «Ах вот как?» Она-то надеялась, хотя бы на юге, на прежний разгул. Это ведь я ее с Кузярушкой познакомил – честнейшим человеком!

Теперь и я паузу не собирался прерывать! Долго молчали. Перемолчал ее!

– Да, я же и забыла, ты теперь у нас друг детей! – усмехнулась она.

Дети – святое.

* * *

В Ялту ехали поездом, демократично, со всей съемочной группой, но своим купе, с Кузей и Аллой, и встретились наконец-то наши детишки. Но – не сошлись!

Их Тим ходил по всему поезду, настырно приставая с разными просьбами то к мирно пьющим кинооператорам, то к младшим администраторам, и всё время возвращался с какой-нибудь добычей: то конфетка, то какой-то красивый шуруп. Бережливо прятал в свой ранец, Насте не давал.

Та, насупленная, лежала на верхней полке, видимо, обиженная недостатком внимания. Да, с Тимом они вряд ли сойдутся, увы! То я, то Кузя, то Нонна время от времени заглядывали к Насте на полку, пытались ее смешить.

На остановках вытаскивали ее, ходили по платформе. Покупали сначала картошку с укропом, а потом уже вишню в газетных кульках, промокших пятнами.

И вот на длинном тоскливом перегоне Настя вдруг тяжко вздохнула, свесила свои тонкие ножки (я помог ей слезть), села против Тима и спросила решительно:

– Тим! А ты любишь животных?!

Он даже перепугался.

* * *

И вот – море, солнце! Вокзал в зелени!

Увидев меня с моей свитой на платформе, Ухов оторопел.

– А… – Он пытался что-то вымолвить, но не смог.

– Входит в стоимость блюд! – ответил я фразой загадочной, а поэтому неопровержимой, и обвел плавным жестом своих.

– А я, – наконец выговорил он, – сделал тебе люкс в гостинице… На двоих! – тихо добавил он, точно не зная, с кем я тут ближе.

Да я и сам этого точно не знал. Лет пять назад радостно поселился бы с Кузей – и уж мы бы!.. Но не сейчас.

– Нас шестеро, – мягко сказал я.

– Ну тогда с Худиком разговаривай! – Ухов махнул рукой в сторону директора, скромно маячившего в начале платформы, и помчался встречать других.

* * *

Дружба всего дороже! И, бросив люкс, мы с Сарычевыми поселились на высокой горе, почему-то в здании недостроенного вытрезвителя. Директор картины Худик, видимо из экономии, и сам жил здесь.

Ухов, надо сказать, не любил мужчин выше себя ростом. А вот с женщинами – наоборот. Худик, полностью соответствующий фамилии, маленький, не по-южному бледный, целый день ходил взад-вперед по нижнему темному коридору, сутулясь, сложив руки за спиной, словно уже тренировался перед жизнью в тюрьме. На наши конкретные вопросы отвечал испуганно и невнятно, из чего мы сделали вывод, что можно всё. Нагло поселились все вместе в единственной большой комнате на втором этаже, даже с пузатым балконом и узорной решеткой – раньше, очевидно, это был чей-то особняк. Надо думать, теперь эта комната должна была отойти начальнику вытрезвителя. Но пока что не отошла. И этой паузой виртуозно воспользовался наш директор, вклинившись сюда. Или эту паузу специально устроили работники вытрезвителя, чтобы набраться сил и, главное, средств? Ремонт помещения был уже, в общем, закончен. Хотя многое озадачивало. Во мраке прежней жизни брезжили перемены, ростки удивительного будущего, и одним из таких ростков, несомненно, был этот сданный объект. Ремонтировали его почему-то поляки. Потом, конечно, пошли и еще более удивительные народы – я, например, своими глазами видел негров, ремонтирующих Зимний дворец, но в те первые годы перемен и поляки казались излишне экзотичными. Почему именно они? Откуда взялись и почему так стремительно исчезли, оставив, надо заметить, далеко не идеальный объект? С таким условием, может, и вызвали их, чтобы они сразу стремительно укатили в Польшу и не найти было никаких концов? Но память о них жила. Словоохотливые жители соседних домов, поняв, правда, не сразу, что мы не поляки, доверчиво кинулись к нам и стали рассказывать ужасы, как после Смутного времени. Во-первых, эти поляки отличались удивительной раскованностью, неожиданной даже для этого вольнолюбивого народа. По уверениям соседей, доблестные эти строители не просыхали ни на миг, а бабы шли в этот дом колоннами, как на манифестацию, порой даже выстраивались огромные очереди до самой подошвы горы. Чем привлекали их эти пресловутые строители? Душевной красотой или дефицитными стройматериалами? По-видимому, и тем и другим. Как сказал наблюдательный сосед, из бывших моряков, стройматериалов вывозилось больше, чем привозилось. Как это могло быть?

Мы искали разгадку в самом помещении, однако всё глубже тонули в пучине загадок. В кабине душа, неровно покрытой кафелем, почему-то вместо душа торчала лишь пипка крана, причем на уровне самом неприличном. Задвижка, на которую нужно было задвигаться, была почему-то снаружи, но паз, в который задвижка должна входить, наоборот, изнутри.

Свидетели, чья принципиальность заставляла их порой проникать и внутрь, уверяли, что обитатели дома так в душе и закрывались, верней, пытались закрыться. Не раз гибкая женская рука, просовываясь в щель и хватая задвижку, что снаружи кабины, пыталась задвинуть ее в паз, что внутри. При всей пресловутой гибкости женских рук это не удавалось.

Я ликовал. Это было как раз мое. Еще в детстве я увидал на доме напротив двух атлантов, поддерживающих балкон. Один был, как и полагалось, босой, а другой почему-то в каменных ботинках, даже с каменными шнурками. И – возликовал! Впрочем, об этом я уже говорил…

– Смотри, Настя! Запоминай! – Я демонстрировал ей паз и задвижку. Настька хихикала, словно хрюкала. Умница! Кому, как не родному дитю, передать перо? Я был счастлив!

Лишь Алла шипел-ла:

– Слишком увлекаешься экстравагантностью! Надо приучать к обычному, нормальному, а то трудно будет жить!

* * *

Но не всё помещалось в рамки: это признавала даже она. Хотя бы ее муж Кузя: изысканный переводчик с трех языков сразу, доктор физико-математических наук, из дворянской семьи, барон Гильдебранд был его предок по материнской линии!.. Но у него была неожиданная страсть – ремонт. От папы мастерового? В студенческие годы он зарабатывал этим и неплохо жил. С женитьбой на Алке, умевшей обогащаться и без этого, необходимость в ремонтах отпала, но страсть не прошла. Порой она становилась непреодолимой, даже злобная Алка не могла его удержать. Он мчался на Сенную, где в те годы подбирались малярные бригады, и бурно красил!

– Ничего! – я заходил Аллу утешить. – Уж пусть лучше красит, чем пьет!

Впрочем, одно другого не исключало. И тут, в халатно недостроенном медвытрезвителе (учреждении далеко ему не безразличном), он особенно страдал, рвался доремонтировать и даже достал кое-какой материал. Но Алла злобно шипел-ла:

– Не работай на них!

* * *

Ухов со своими приближенными жил в отеле, похожем издали на парус в небе, и заезжал к нам на белом автомобиле лишь на минутку перед съемками – вместе со мной «помечтать», как называл он это.

Мечтали, по обыкновению, на террасе ближнего кафе, где мы завтракали с семьями и где, помимо прочего, готовили отличные чебуреки. Эти «мечтания» за вкусным завтраком, под сенью цветущих магнолий, не скрою, мне нравились. Свои «задумки» я набрасывал шариковой ручкой на мягких салфетках, точнее даже на половинках их, – бережливые хозяева кафе разрывали салфетки по диагонали.

– Так! – Ручка втыкалась в салфетку. – Про что фильм?

– Это уж ты нам должен сказать! – благоухая отличным коньяком, говорил Ухов.

– Так. – Ручка начинала двигаться. – Сознательные школьники… Стоп! Какие школьники? Дети-революционеры помогают чекистам, спасая золото партии от рук… кого?

– Какое золото партии? – терялся Ухов. В царившей политической неразберихе всё могло быть.

– Ну не партии… Империи! Его пытаются увезти. Есть у тебя чекисты?

– Был один. – Ухов, надо признать, плохо соображал там, где требовалось хоть малейшее умственное напряжение. – Но уехал.

– Зачем?

Ухов беспомощно озирался.

– Вызвали на другой фильм! – говорила Ядвига, красавица помощница, строго следившая за тем, чтобы Ухов не перенапрягался.

– Что значит – был? Привезти! О чем тогда будет картина? – капризничал я.

– Ну… – тянул Ухов.

– Не ну, а да! – Времени у меня было в обрез. Жаркое южное солнце поднималось – и самое было время идти на пляж. – Нужна сцена в порту!

– Где? – изумлялся разнеженный Ухов.

– Где! В порту! Слыхал про такое? Чтобы были краны – ясное дело, не современные, всяческие лебедки, крюки. Промасленные, мускулистые рабочие. Тут же чекист – пришел с ними посоветоваться, прильнуть, так сказать, к истокам. Тут же даются задания детям-революционерам.

– Ну… – с отвращением соглашался Ухов. – Слова-то будут?

– Пусть говорят что-нибудь! – Я махал рукой уже на ходу. – Потом сочиню, запишем. Пока!

Настя радостно залезала на мощный загривок Кузи, действительно мощный – бывший чемпион общества «Буревестник» стилем баттерфляй! Мчались под гору.

– Но, лошадка! – Счастливая, она «рулила» его ушами, дергая то одно, то другое.

* * *

– Плыви… Давай! Давай! – Он придерживал ее за живот, но она, чуть хлебнув едкой морской воды, испуганно вставала на ножки, отрывисто дышала, тараща глаза.

– Ладно! – говорил Кузя. – Теперь физкультура!

Они маршировали по набережной, выкрикивая:

– Пионеры ю-ные! Головы чу-гунные! Уши о-ловянные! Черти окаянные!

Настька смеялась.

Тимофей (полное имя Тима – в моде у новой аристократии были простонародные имена) видел смысл жизни в другом, и в этом, надо отметить, несмотря на младенчество, был целеустремлен. В аккуратной белой панамке, за руку с мамой (так он звал Аллу) он спускался на пляж, степенно складывал на топчане одежду, после чего начинал свой «обход». Подходил к блаженно раскинувшемуся на топчане человеку и, не отрываясь, смотрел:

– Тебе чего, мальчик? – наконец кряхтел тот, приподнимая лицо.

– А почему вы лежите тут? – неприязненно спрашивал Тима.

– А тебе-то что? – спрашивал отдыхающий, ошеломленный столь настырным напором.

– А это наш топчан! Вчера мы на нем лежали!

И, еще минут пять побуравив ненавидящим взглядом клиента, топал ножками дальше.

– А чего это вы кушаете? Дайте мне! – требовательно протягивал ладошку у следующего топчана.

– Обходит владенья свои!.. – ворчал Кузя.

* * *

Однажды прямо напротив бухты остановился белоснежный корабль. Я-то знал его по томным кадрам, снятым Уховым в прошлом сезоне, но Настька была потрясена.

Кузя как раз учил Настю плавать, поддерживая за живот. Но тут она вдруг забыла плыть и встала на ножки.

– Ой! Какой корабль! Папа! Он чей?

– Наш, Настенька! – небрежно произнес я.

– Скажи, – накинулся я на Ухова, утомленного съемками очередных своих поклонниц (это в детском-то фильме!), – вы золото партии… то есть, тьфу, империи – намерены похищать?

– Нет. А надо? – изумился он.

– Тогда о чем фильм?

Об этом он, похоже, не думал. Поправившийся за время съемок килограммов на десять, лишь жалобно стонал.

– Тиран! Ты какой-то тиран! Что ты хочешь?

– Я – ничего. Но другие могут поинтересоваться – о чем фильм?

– Так о чем? – мямлил запуганный Ухов.

– О похищении золота! Только вот на чем?

– Может быть, на… – Ухов виновато глянул на кремовую «Волгу», терпеливо ждущую его в тени магнолий.

– Нет! – отрубил я. – Только на этом! – И указал на корабль.

– Это, я думаю, дешевле будет, чем на берегу! – Худик робко посмотрел на раздобревшего Ухова.

– Ну да, там кабаков меньше, – сказал я.

* * *

Золотая рябь от воды бежала по борту судна. Сундучок с золотом империи толчками поднимался из шлюпки на палубу. Чтобы с ним обращались бережно и не уронили в воду, Ухов уведомил киногруппу, что там находится общая зарплата. Поэтому сундук вознесся без срывов, и на мачтах захлопали поднятые паруса. Корабль сдвинулся и пошел вдоль холмистого берега. На горизонте белели вершины гор. Приятный ветерок овевал лица.

– Ну? Ты довольна, Настя?

Она, щурясь на солнце, кивнула.

– Вот, Настька, запомни, как ты плыла тут с отцом.

* * *

Вечером мы устроили бал на палубе. Среди киногруппы нашлось немало музыкантов, за многие экспедиции они уже изрядно спелись и спились, и веселье бурлило. Мы с Кузей тоже не подкачали – за время нашей дружбы чем только не увлекались, даже халтурили на эстраде – в основном текстами, и сейчас спели (и сплясали) одно из наших произведений:

 
Босанова, босанова!
Мы танцуем босоного,
Мы танцуем босоного
На коммерческой основе!
 

Плясали все! Стройные загорелые тела, быстрые движения! И вдруг я заметил, что в сторонке, одна, старательно пыхтя, пытается плясать Настька! И сердце сжалось.

* * *

Забыли, правда, чекиста! О руководящей роли партии и ее вооруженного отряда стали забывать. Чекист должен был проникнуть на яхту под видом графа, потом захватить власть на судне и привести его в красную Керчь, но вместо этого он напился и угодил в вытрезвитель, а оттуда за буйное поведение – на пятнадцать суток. Поэтому настроение на борту было легкомысленное и даже праздничное: какая ж работа без главного персонажа – даже без двух? В кино постоянно случается что-то приятное. Поэтому оно и привлекает множество людей.

– Что делаем? – Ухов волновался. Еще одна растрата была ему ни к чему.

Я предложил выход: чекист появляется в кадре лишь спиной, и еще одну треть фильма мы маемся – чья же это спина?

– Так чья же это будет спина? – не понял Ухов.

– Вот его! – Я указал на Кузю. Кузя зарделся.

– А можно я буду сниматься под фамилией Гильдебранд? – шепнул он.

– Можно! – щедро разрешил я. Вряд ли он, бедолага, попадет в титры!

Наконец-то примесь Гильдебрандов в его крови (по матери) будет увековечена! Давно он уже мечтал о чем-то подобном, и вот мечта сбылась. Как всегда, недовольна была лишь Алка (или делала вид): вдруг мало заплатят? И это в тот миг, когда мы абсолютно бесплатно летели над лазурной водой!

Естественно, я вписал роль и для маленькой девочки, постоянно срывающей замыслы злодеев своей непосредственностью, которая Насте давалась довольно легко. В белом старинном платье и в шляпе с бантом, с собачкой на поводке (пудель нашей гримерши), она постоянно появлялась там, где не надо, срывая замыслы врагов. Настьке с ее характером, в общем-то, упрямым и вредным, роль пришлась по душе: хихикала, потирала ладошки. Роль мальчика-злодея, передающего записки нехороших людей, отдал Тимке. Тщедушный альбинос (по сценарию – Альберт), упоенный злодейской ролью, несся со спецзаданием – и тут на пути его встала Настя (по сценарию – Липа). Обстановка, прямо сказать, накалилась. Ванты гудели. Настя с собачкой возникла перед юным злодеем. Она кокетничала, как взрослая, крутя перед собой пестрый зонтик из рисовой соломки. Песик, принадлежавший гримерше, вжился в роль и рычал на классового врага (хотя все они были из правящего класса, но – по разные стороны баррикад). Тимка, и так весь бледный, окончательно побелел. Дело в том, что в группе неуклюжую нашу Настю любили, болтали с ней. А Тимку с его вымогательской политикой все не любили, и он такое отношение к себе чувствовал. И тут, окончательно распсиховавшись, схватил песика в охапку, выдернул из руки оторопевшей Насти «уздечку» и швырнул песика за борт. Настя в тот же миг пролезла под леером и прыгнула вниз. В полете она напоминала матрешку на чайнике.

Тут же все мы оказались в воде. Поймали Настьку, а потом и песика, который пытался от нас уплыть.

Тим стоял бледный, не пытался убежать и не хотел извиняться. За ним, положив руки ему на плечи, стояла такая же бледная Алла. Их поза была понятна (хоть и не бесспорна) – на этом судне обижают именно их!

Настя, та даже не расстроилась, наоборот, заважничала – сколько людей суетятся вокруг нее!

– Аллушка, будь так добра, принеси полотенце! – небрежно попросила она, выбрав именно ее. Алла обомлел-ла от такой наглости! Пусть ее сын, даже и приемный, чуть не утопил девочку… но требовать за это принести полотенце!

Кузя, пытаясь как-то смягчить всё, забормотал:

– Ты, Настя, извини, что так вышло, растерялся, сразу не прыгнул!

– Ну что ты! – проговорила Настя. – Я же люблю тебя, дурачок! – И маленькой пятерней взъерошила буйные Кузины кудри. Кузя захохотал. Алла позеленел-ла!

* * *

После нашего путешествия мы сильно привязались к Насте, а она – к нам, к нашей жизни, и расставаться надолго было уже нельзя.

Вернувшись, мы закинули дочку в Петергоф и умчались по делам, но скоро по тревоге пришлось вернуться. Все сидели, надувшись, глядя в разные стороны. Разбили мы их дружную семью! Первой заговорила бабка (как самая умная):

– Кого вы нам привезли?? Там ее подменили! Это не наша внучка! Эта какая-то дикая – совершенно не умеет себя вести! – Сквозь толщу очков глаза ее казались абсолютно непроницаемыми: что у нее на уме – и есть ли он?

– На улицу стала таскаться! – как о величайшем грехе, сообщил тесть.

– Воровать стала! – сообщила теща.

– Что ты такое говоришь, Катя?! – воскликнул дед. – Какое воровать! Просто взяла!

Постепенно прояснилось. Вернувшись со счастливого юга, Настя страдала: где прежняя слава, всеобщая любовь? Опять ее здесь не замечали – даже в этом дворе. Решившись, взяла из шкафа коробку конфет и стала угощать девчонок, прежде ее не замечавших. Представляю! С ее стеснительной улыбочкой-трещинкой, плотная, неуклюжая, трогательно полагая – сколько она раздаст конфет, столько и доброты получит в ответ. Те, хихикая, конфеты сожрали и тут же «отблагодарили» ее: якобы добродушно угостили в ответ эскимо, фактически уже обглоданной палочкой, и, когда она доверчиво взяла ее в зубки, стукнули по палке и раскололи по диагонали передний зубик! Настя заплакала, а они с хихиканьем разбежались, оставив ее одну. Она нашла в пыли осколок зубика и, держа его в пальцах, плача, пришла домой.

Да, тут не кино! Грустна жизнь нашей любимой дочки. За какие наши грехи она страдает?

– Покажи! – попросила Нонна.

Настя долго стеснялась, а потом, когда ее «достали», злобно оскалилась: вот вам! Да-а. Передний, самый видный зуб расколот по диагонали. И главное – угораздило сейчас, в эпоху перемен, когда словно забыли все, как что делалось. Как мы теперь вставим зуб?

– Усидчивость надо вырабатывать, послушание! – Дед с громким шорохом отложил газету. – А вы… анархию развели.

– Не наша это девочка! Подменили ее! – решительно повторила теща.

– Слушай, мама! Может, тебе подлечиться снова, а? – закричала Нонна.

– Это вам надо подлечиться, прежде чем девочку брать! – прохрипел тесть.

– Если вам девочка не нравится, мы ее заберем! Собирайся, Настя! – рявкнула Нонна.

Если Настя будет жить с нами – все силы будут уходить на нее… Прощайте, мои труды?

– Ладно. Спокойно! – примирительно сказал я.

– Ладно, Настька! Не грусти! – весело произнесла Нонна. – Держи хвост пистолетом. А через дырочку эту… плеваться удобно! Во – смотри!

Дырочек у нее было достаточно – лихо совершила плевок!

– Чему вы учите бедную девочку! – возмутился дед.

…Видно, всю жизнь так и просидит Настенька у бабки под подолом и будет такая же, как она.

А мы? Поманили – и бросили?!

Надо решаться! Я резко встал.

– Мы уезжаем!

– Валерий, вы что? – изумилась теща.