Текст книги "Охота на охотников"

Когда они свернули в один из многочисленных Марьинских проездов, Каукалов беззвучно достал из кармана леску, расправил ее, намотал на одну руку, потом на другую, поморщился от того, что в узком старом проулке оказалось все-таки много света, просматривается проезд насквозь. Но на самом деле это ему только казалось: проезд вообще никак не был освещен, на сто с лишним метров угрюмой темноты имелось лишь два тусклых фонаря и все, еще немного света давали окна домов…

Еще раз поморщившись, Каукалов примерился и ловко перекинул леску через голову водителя. Рванул на себя. Водитель, глухо вскрикнув, оторвал пальцы от круга руля, попытался схватиться за леску, отжать ее от шеи, но Каукалов не дал ему этого сделать, стянул леской шею наперехлест – один конец в одну сторону, другой – в другую, и водитель обмяк. Каукалов, почувствовав, как леска перерезает водителю жилы на шее, а потерявшая управление машина уходит в сторону, бросил предупреждающе:

– Илюшка!

Аронов, застывший в странном онемении на переднем сиденье, очнулся, перехватил руль машины, следом рванул вверх рукоятку ручного тормоза. Машина дернулась, будто налетела на бетонный пасынок – тормоза дядя, царствие ему небесное, держал в порядке, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем. Сразу видно: любил это железо, не считал его бездушным. Каукалов стянул леску еще сильнее – показалось, что водитель ожил и дернулся, но водитель был неподвижен: как откинулся спиной на сиденье, так и остался в этой позе.

Каукалов ослабил удавку, выждал немного: вдруг тот все-таки начнет дергаться? Но водитель не дергался. Каукалов не знал, что у этого болезненного человека, мальчишкой в партизанах воевавшего с немцами, разорвалось сердце, и он умер до того, как испытал мучительную боль…

А сердце его было надорвано там, в далеком 1943 году, в Псковской области: пришлось трое суток просидеть по горло в болоте, в вонючей воде, пряча голову за кустом осоки, в ожидании, когда немцы снимут с партизан тройное кольцо блокады. Не много их тогда осталось. Владелец этого «жигуленка» в числе тех, кто выжил, был удостоен ордена Красного Знамени.

Потом, уже после войны, он честно учился, честно работал, стал доктором биологических наук, изобрел несколько лекарств, одним из которых Каукалов вылечился в армии – тогда болезнь мертво приковала его к койке и врачам была дана команда: «Сержанта Каукалова из госпиталя немедленно выпихнуть домой, пусть умирает там!». Но он не умер, его спасли чудодейственные таблетки неведомого доктора…

Так что владелец этой ухоженной, почти новой «девятки» не был профессиональным водителем. За машиной своей следил, как водитель-профессионал, что верно, то верно; он понимал, что никогда больше в жизни не сможет купить себе машину – не лавочник он и не служащий банка. А на жалкие крохи – заработок доктора наук, руководителя лаборатории с мировой известностью, он, максимум, что может купить – полбуханки хлеба в день да пакет молока. Да еще немного сахара.

Чтобы приобрести себе нужную книгу – а в последнее время появилось большое количество нужных, интересных книг – или полкилограмма вареной колбасы, он вынужден был садиться за руль своей «девятки» и заниматься извозом.

– Ну что? – запоздало вскинулся на своем сиденье Аронов, с испугом глядя на спокойное, не искаженное лицо водителя, на воротник его рубашки, набухавший кровью.

– Думал, что возни больше будет, – сказал Каукалов, – а он как куренок – сдох, даже не колыхнулся.

– Своей кровью он нам сиденья не испачкает?

– Замоем, – Каукалов освободил руки от лески, подул на вдавленные красные следы. Потом одной рукой дернул водителя за воротник, натягивая ему на голову пиджак.

– Может, документы посмотрим? Что там у него… Вдруг пригодятся?

– Зачем нам его жалкие ксивы? Мы же не менты.

– А вдруг? – голос у Ильи неожиданно просел, перешел на шепот. Аронов скорчился на сиденье и схватился обеими руками за горло. – Хх-х-х-хы! – родил он шипящий, какой-то змеиный звук, прикрыл рот. – Хх-х-хы! – Аронов едва сдержал рвоту.

Каукалов отпустил мертвеца – леску он не стал вытаскивать из полуперерезанной шеи, и она там окровавленными тараканьими усами торчала в разные стороны из распаха пиджака, – и со всего маху ударил Аронова кулаком по спине. У того что-то екнуло внутри, он дернул головой, застонал. В следующий миг ему сделалось легче.

– Слабак! – недовольно пробормотал Каукалов.

На него самого все происходящее никак не подействовало, и на мертвеца, высунувшего из распаха свой длинный унылый нос, он смотрел спокойно.

Приоткрыв дверцу машины, Каукалов выглянул наружу. В проезде – никого, ни единой живой души. «Вымуштровали марьинских лохов, – удовлетворенно отметил он, – они после восьми вечера на улицу уже носа не кажут, сидят, как тараканы, – каждый в своем мусорном ведре…».

– А ну, помоги мне перетянуть его на заднее сиденье, – попросил он Аронова. – И быстрей, быстрей! Если задержимся здесь – засветимся.

Аронов согласно покивал, сделал несколько судорожных глотательных движений, загоняя внутрь то, что попыталось вылезти наружу, просипел что-то невнятно и, стыдясь своей слабости, стыдясь Каукалова, взялся за ноги убитого водителя, сдернул их с педалей; Каукалов, засопев от натуги, подхватил мертвеца под мышки, переволок его на заднее сиденье. Тот медленно пополз набок.

– Сейчас все испачкает кровью! – Каукалов брезгливо поморщился. – Йэх! – он выровнял водителя, натянул ему на голову пиджак, приказал напарнику: – Держи его так, не давай заваливаться!

Илья послушно выполнил распоряжение. Он вообще с сегодняшнего вечера признал старшинство Каукалова над собой – тот был опытнее, злее, храбрее, сильнее Аронова. В глотке у Ильи что-то булькнуло. Он схватился одной рукой за горло, сделал несколько глотательных движений, другой крепко держал труп за плечо.

Каукалов проворно переместился за руль, вслепую пошарил внизу. В кармане двери у такого аккуратиста, как убитый владелец машины, обязательно должна быть тряпка, – и не ошибся, выдернул из пластмассового кармана тщательно сложенный чистый клетчатый платок, протер им круг руля, на котором чернело несколько капель крови, потом махнул тряпкой по сиденью и вновь выругался:

– Накровянил кругом, гад! – быстро толкнул рычажок скорости вперед, скомандовал сам себе: – Поехали!

Когда вырулили на Шереметьевскую улицу, освещенную немного лучше, чем проезды Марьиной Рощи, Илья испугался:

– А нас не засекут?

– Кто? Не боись, родимый, не засекут… На улице – глянь-ка, ни людей, ни машин, – Каукалов привычно отвернул обшлаг куртки, посмотрел на «ориент-колледж»: стрелки показывали десять минут двенадцатого. Оторвался от руля, развернулся всем корпусом, толкнул рукой в заваливавшегося владельца машины, прикрикнул на напарника: – Держи его крепче, сказал же тебе! Иначе хрен машину отмоем!

Аронов, который с трудом боролся с подступающим удушьем, тошнотой, не заметил, как выпустил убитого. Очнулся и, горячечно поблескивая влажными черными глазами, наклонился, схватил покойника за запястье, крепко сжал и вновь поспешно отодвинулся от него. Держал убитого на расстоянии, одной рукой. Каукалов грубо захохотал:

– Не бойся, он не кусачий!

Словно бы в ответ на его слова в убитом, родившись где-то внутри, раздался скрипучий могильный смех. Аронов ощутил, как от сильного, какого-то обморочного страха у него на голове дыбом поднялись волосы, и он еще дальше отодвинулся от убитого. Смех повторился – леденящий, тяжелый. Его испугался не только Аронов, испугался и Каукалов. Лицо его вытянулось, посинело, рот открылся сам по себе, он прилип к рулю и, если бы не рулевая колонка, наверное, вообще бы выдавил ветровое стекло.

Вслед за смехом из мертвеца вырвался стон – затяжной, живой, страшный. Аронов почувствовал, что его трясет – приподнимаются и опускаются плечи, дрожат руки, ноги, челюсть отвисла, на куртку течет слюна, пальцы просто пляшут, и ему сделалось невмоготу держать убитого – тот валился на него.

Аронов понял, что из него вот-вот выплеснется отчаянный крик, он уже не в силах сдерживать его. Сопротивляясь из последних сил, давясь, Аронов схватился за горло. Мертвец навалился на него еще плотнее, стал тяжелее, и Аронова вырвало.

Аронов ошеломленно помотал головой и попросил стиснутым чужим голосом:

– Останови машину!

– Тьфу! – отплюнулся Каукалов. Он, похоже, уже пришел в себя и вел теперь «девятку» уверенной рукой.

– Останови! – снова попросил Аронов.

Каукалов сбросил газ, перевел скорость на нейтралку и надавил на педаль тормоза. Аронов вслепую нащупал ручку двери, открыл, вывалился наружу. Выдернув из кармана платок, смахнул рвоту с брюк и склонился над выбоиной в асфальте.

Отвернувшись от напарника, Каукалов схватил убитого водителя за воротник натянутого на голову пиджака и попытался вернуть в сидячее положение. Каукалов был покрепче Илюшки, хотя тоже чувствовал себя паршиво.

Аронов с трудом влез в машину – он совершенно лишился сил. Вместо голоса у него теперь было слабенькое сипение.

– Терпи, – сказал ему Каукалов и оглянулся назад – нет ли кого, не приближается ли какая-нибудь подозрительная машина, патрульная из муниципальной милиции или гаишная, – нет, ничего опасного не было. Пронеслись лишь два «мерседеса» из ночного Останкино, один впритык к другому, и все. – Для первого раза это нормально. Говорят, так со всеми бывает.

– А с тобой почему не было? – с трудом выговаривал Аронов.

– Потому и не было… – Каукалов споткнулся на секунду, не знал, стоит об этом сообщать или не стоит, облизал губы и продолжил: – Потому и не было, что это не в первый раз.

В ответ Аронов неопределенно мотнул головой, он находился в том состоянии, когда люди совершенно не соображают, что говорят и что делают.

– Куда мы дальше? – отдышавшись, спросил Аронов.

– Все, уже почти приехали…

Через минуту машина вползла на длинный, круто выгнутый мост, аркой взметнувшийся над железнодорожными путями, и остановилась… Каукалов выбрался из автомобиля, огляделся, невольно хмыкнул: в том, что парализованная страхом Москва становится в поздние часы пустынной, будто по городу прошелся мор, есть свои положительные стороны.

– Вылезай! – скомандовал он Илюшке. – Освободимся от пассажира – и тебе сразу станет легче. – Каукалов усмехнулся.

Аронову было так жаль себя, что он готов был разрыдаться. И в ту же пору был очень далек от того, чтобы в чем-то обвинить своего приятеля. Жалобно скорчившись на сиденье, он продолжал держать обеими вытянутыми руками заваливавшегося на бок убитого человека.

Вдруг Каукалов рассмеялся. Аронов вздрогнул и пришел в себя, обвел пространство влажными черными глазами, потом вылез из машины.

– Надо же – никого кругом, ни единой души, – оглядевшись, проговорил он сдавленным голосом, тряхнул головой. – Вот так Москва – столица нашей Родины!

– А ты думал! За что боролись – на то и напоролись, – Каукалов ухватил убитого под мышки, развернул спиной к открытой двери. – Помогай! – натужившись, просипел он, пятясь, сделал несколько шагов к парапету моста. – Зар-раза, только что теплый был, а уже остыл. Неповоротливый, как бревно.

Аронов подцепил убитого под ноги, помог выволочь из машины. Вдвоем подтащили труп к парапету и с силой спихнули вниз, на смутно посвечивавшие в темноте сталью железнодорожные рельсы.

Труп кулем понесся вниз, почти беззвучно приземлился, звякнуло только что-то остро – то ли расколовшиеся в кармане очки, то ли выскочившая авторучка с металлическим колпачком, угодившая на рельсы, то ли ключи, то ли какая-нибудь железная побрякушка. Каукалов оттолкнулся от перил моста:

– Смываемся отсюда!

Он сел на водительское место, Аронов разместился сзади.

– А чего не рядом со мною? – удивленно спросил Каукалов.

– Да от меня пахнет сильно, – жалобно сморщившись, проговорил Аронов.

– Пахнуть будет везде одинаково, что на переднем сиденье, что на заднем… Пока ты не высохнешь. Гораздо сильнее твоей блевотины запах крови. Садись! – Каукалов хлопнул рукой по сиденью рядом.

– Нет, я пока тут отдышусь… А потом пересяду.

Каукалов лихо, прямо на мосту, развернул машину, понесся вниз. Резко затормозив, свернул вправо, в темный, без единого фонаря, переулок, с грохотом проскочил по нему, свернул влево, потом на полном газу, едва не опрокинувшись на бок, свернул.

– Ты чего? – встревожился Аронов.

– Да показалось, что сзади милицейская машина – решил оторваться, – Каукалов влетел в какой-то двор и остановился. Заглушил мотор.

– Ну как? – шепотом спросил Аронов, испуганно втянув голову в плечи.

– Тихо. Замри! Давай послушаем.

Минут десять они сидели неподвижно, с трудом сдерживая в себе тяжелое дыхание. Потом Каукалов тихо, по слогам, произнес: «Ни-ко-го» и включил мотор.

– Вообще-то, ты был прав, – сказал он Аронову. – У этого лоха надо было забрать документы. Чтобы машины подольше не хватились. А с другой стороны… – он включил скорость и тронулся с места, – с другой стороны, грех оставлять его без документов. Без документов его ведь похоронят, как НЛО – неопознанный летающий объект. – Каукалов хрипло рассмеялся.

– Посмотри-ка сюда, – Аронов тронул его пальцами за плечо.

Каукалов оглянулся. Илюшка держал в руке тощенькую пачечку денег – в основном мятые тысячерублевые бумажки.

– Что это?

– Результат побочного промысла. Это я у него в кармане взял. И это… – Аронов показал запаянный в пластик розовый прямоугольник – технический паспорт машины.

Каукалов одобрительно похмыкал в кулак – оказывается, корешок-то не только блевать способен.

– Молодец! – похвалил Каукалов и резко утопил педаль газа. Машина рванулась со двора прочь. – Хороша, кобылка! – восхитился Каукалов. – Себе бы ее оставить! Если бы да кабы… К сожалению, нельзя, не подоспел еще наш с тобою, Илюха, черед…

Через сорок минут, замыв предварительно мокрыми тряпками пятна крови, оставшиеся в машине после убийства, они были у деда Арнаутова, старого каукаловского знакомого: Арнаутов приезжал в армию к внуку, такому же, как и Каукалов, салаге, сопливому первогодку, познакомился с армейскими порядками, выпил с новобранцами водки и велел внуку держаться Каукалова. После чего отбыл в Первопрестольную.

Спустя два месяца арнаутовский внук был отозван в Москву – дед устроил его в институт, связанный с восточными языками и военной дипломатией, а еще через два месяца сделал внуку новый перевод – в Институт международных отношений.

Поехав в отпуск, Каукалов позвонил младшему Арнаутову, в разговоре поинтересовался: с чего была затеяна вся та чехарда? Ведь гораздо проще было устроиться сразу в престижный мидовский институт. Младший Арнаутов, относившийся к Каукалову открыто и сердечно, не стал ничего скрывать. Ответил, довольный собой и своим предприимчивым дедушкой:

– Раньше у моего дедухена не было столько денег.

Все понятно: раньше не было, а сейчас – есть.

Вот с дедом-то Каукалов и решил провернуть кое-какие дела – предварительная беседа на этот счет с ним уже состоялась.

Старик Арнаутов выглянул из двери: недовольный, с насупленными бровями, цепкий, быстроглазый.

– Чего так поздно, молодые люди?

Каукалов виновато переступил с ноги на ногу, потупился, будто нашкодивший школьник.

– Так получилось… Извините!

– Извините, извините… – пробурчал старик Арнаутов, кинул Каукалову связку ключей: – Забирайся в гараж, а я тем временем валенки надену. Где гараж, знаешь?

– Знаю.

Валенками у деда Арнаутова оказались модные дорогие кроссовки «рибок». Гаражом же – довольно дешевый металлический бокс, стоявший во дворе дома в длинном ряду таких же боксов, собранных наспех какими-то умельцами лет десять назад – часть дверей в боксах покрылась ржавчиной, стены просели, скособочились. Каукалов открыл замок арнаутовского бокса и быстро загнал машину внутрь. Радостно потер руки, толкнул локтем Аронова.

– Ну вот, Илюш, и конец нашим приключениям. Осталось только получить бабки и – привет, буфет! – Он снова толкнул локтем Аронова.

Тот выдернул из кармана пачку денег, взятую у убитого водителя.

– Это тоже надо разделить пополам.

Каукалов решительно отстранил деньги рукой.

– Это ты оставь себе! Как память о боевом крещении.

Старик Арнаутов вошел в бокс и тоже потер руки.

– Ну, что за колченогий дилижанс вы тут пригнали? Показывайте!

Каукалов преобразился на глазах. Аронов изумился – он не считал своего приятеля способным к лицедейству, а тот, словно актер из погорелого театра, изменился до неузнаваемости.

– Обижаете! Какой же это колченогий дилижанс? – Каукалов сделал рукой широкий жест. – Дилижанс этот может дать фору любому «мерседес-бенцу».

– Ага, «бемцу»! – не удержался от подковырки старик Арнаутов, хмыкнул в кулак. – По «бенцу» – «бемц»! Все смешалось в доме Облонских. Так, кажется, у Пушкина сказано?

– У Толстого, – вежливо поправил Аронов.

Старик, даже не глянув в его сторону, отрезал:

– А мне все равно! – Обошел машину кругом, просипел брюзгливо: – Старая!

– Побойтесь Бога! – не теряя веселого тона, вскричал Каукалов. – Лак еще не вытерся. Хозяин у автомобиля был редкостный чистюля, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем…

– Ага, потому с машиной и расстался, – снова подковырнул Арнаутов.

– Новая это машина, новая!

– Новой она будет завтра, – сказал старик, вытащил из кармана очки и натянул их на нос. – А сегодня она еще старая, – внимательно посмотрел сквозь чистые толстые стекла очков на Каукалова. – Ну что, Евгений Витаминыч?

– Вениаминович, – машинально поправил Каукалов.

– Хорошо, пусть будет Витаминыч, – старик Арнаутов рассмеялся. – Ну что, хлопаем по рукам?

– Четыре тысячи долларов, как и договорились.

– Три. Товар не тот, – сказал Арнаутов, – да и с прицепом он…

– С каким прицепом?

– Сам знаешь. Объяснять не буду.

Каукалов понурился, низко опустил голову. «Вот актер!» – восхитился Аронов.

– Но вы же обещали четыре…

– Мало ли что я обещал. Так же легко я могу и разобещать, отработать назад, – старик усмехнулся, показал желтоватые прокуренные зубы, – я не ангел – краснеть не буду.

Покосившись в сторону Аронова, застывшего в смиренной позе у стенки, Каукалов вздохнул согласно:

– Ладно. Выхода у меня нет.

– Вот именно, нету. – Старик хмыкнул, сощурился недобро, затем, постукивая пальцем по железу, обошел машину кругом, похмыкал что-то про себя и вытащил из шелкового спортивного костюма пачку долларов. Все купюры в пачке были сотенного достоинства. Новенькие – казалось, они еще краской пахнут. Старик Арнаутов ударил пачкой о руку, будто веером и, тщательно слюнявя каждую бумажку, отсчитал три тысячи, протянул Каукалову: – Держи, орел!

Тот молча кивнул, не считая, сунул деньги в карман.

– И будь здоров! – Арнаутов протянул руку Каукалову. – Не кашляй, следи за температурой тела. Чтоб не падала. – Он снова засмеялся.

Рука у него была жесткая, крепкая, молодая – Каукалов не подозревал, что у старика может быть такое крепкое пожатие.

– Пошли! – Каукалов подтолкнул напарника к выходу, – нам только бы до метро добраться, а там мы, считай, дома.

– Постой-ка, – произнес тем временем старик Арнаутов, безразлично глядя куда-то в сторону, в темень ржавых боксов. Он беззвучно притворил дверь гаража и ловко, будто фокусник, защелкнул сложный замок. Когда Каукалов остановился, поманил его пальцем: – Подь-ка сюда!

Каукалов подошел.

– Ты, братец мой Иванушка, не обижайся, что я тебе столько заплатил, – сказал старик Арнаутов, – а заплатил я тебе много. Другие заплатили бы в два с половиной раза меньше, – это первое. Второе. Это я сделал только ради тебя. Третье. На будущее… Промышлять старайся не «жигулями», а бери иномарки. За иномарку получишь больше. И четвертое. Саньке моему не звони. Понял?

Не сразу дошло до Каукалова, что старик о внуке своем говорил. А ведь Санька – армейский корешок, закадычный друг по первому году службы. Хлебнули они тогда много – в основном горького, сладкое им не всегда даже к чаю перепадало. Их, двух москвичей, неизменно хотели унизить, называли «столичными лохами», посылали чистить гальюны, а потом, когда дед вызволил Саньку из армии и увез в Москву, Каукалову жить стало еще хуже.

– Не звони… Понял? – повторил дед Арнаутов.

– Понял, – произнес Каукалов тихо, – чем воробей ворону донял.

В проулке, когда вышли на свет, Каукалов достал из кармана деньги, отсчитал две тысячи, отдал напарнику.

– Держи! Как и договаривались.

Лицо Илюшкино едва приметно дернулось, взгляд сделался туманным.

– Так ведь же…

– Держи! – Каукалов снова ткнул ему деньги. – Дают – бери, бьют – беги!

– Давай поровну!

– Нет. Я же обещал, что ты заработаешь две штуки – две штуки тебе и даю.

– Ладно, – сказал Аронов, принимая деньги, – у меня найдется приемщик получше этого угря в галошах.

– А вот это – дело! – одобрил Каукалов. – Действительно, найди другого угря! Пусть он будет судаком, пусть будет щукой или язем, но более щедрой рыбой, чем старый мухомор.

Через два дня они взяли другую машину – «опель» редкого серебристого цвета, за рулем которого сидел улыбчивый редковолосый парень с красным носом и повадками «голубого» – он сразу положил глаз на Каукалова и очень внимательно следил за ним в висевшее над головой зеркальце заднего вида: поймав взгляд Каукалова, расцветал, словно красная девица. Каукалов сидел с непроницаемым, почти каменным лицом – делал вид, что не замечает. Аронов вальяжно развалился впереди, закинув на кожаное сиденье руку.

На этот раз направлялись в сторону Юго-Запада, ехали по угрюмой, пустынной набережной. Впрочем, пустота многолюдного города стала для Каукалова уже привычной; ошеломляла она лишь в первое время, а сейчас нет, сейчас уже не ошеломляла. Каукалов даже специально считал машины, попадавшиеся навстречу – их на всей длинной набережной оказалось лишь две: старая «Волга» с визгливыми тормозами и пьяно вихлявшая иномарка. Вел ее могучий битюг с тяжелым бритым затылком – явно чей-то охранник.

Каукалов неодобрительно покосился на битюга-охранника: «Вся Россия состоит из охранников, торговцев да бомжей. И еще – из банкиров. Никого больше в России, похоже, нет – только эти люди… Что происходит? – Он перевел взгляд на надушенный затылок водителя, чуть приподнял голову и встретился в зеркальце с источавшими сладкую тоску глазами «голубого», выругался про себя: – Тьфу, гнида!».

Машину «голубой» вел довольно ловко – имел опыт в этом деле, руль крутил едва ли не одним пальцем, поглядывая в зеркальце на Каукалова, двусмысленно хихикал. Каукалов сжимал в карманах куртки кулаки и мрачно отводил глаза в сторону черного немытого парапета, за которым тяжело плескалась вода невидимой реки.

«Ну, погоди-и, – думал он, мстительно стискивая зубы, – ну, погоди-и…»

Поймал себя на мысли, что почему-то испытывает к своим жертвам ненависть. И к первому водителю, несчастному, серому, как мышь, неприметному, и сейчас. Что это? Может, в его характере появилось нечто новое, то, чего раньше не было?

Водитель попытался с ним заговорить, но Каукалов сделал вид, что не слышит. Тот капризно надул губы и замолчал.

Когда машина приблизилась к железнодорожному мосту, Каукалов выхватил из кармана веревку и, лихо щелкнув ею в воздухе, будто бичом, перекинул через голову шофера. С силой дернул на себя, разом обрывая крик несчастного – послышалось лишь куриное сипение, «голубой» взвился над сиденьем, пытаясь выбраться из петли, Аронов поспешно перехватил руль, выровнял вильнувшую машину и дернул вверх рычаг ручного тормоза. Каукалова бросило вперед, он ослабил петлю на шее «голубого», и тот, захватив полным ртом воздух, заорал от ужаса, заметелил руками, задергал ногами. Каукалов, выматерившись, напрягаясь всем телом, передвинул петлю на шее водителя, потянул один конец в одну сторону, другой – в другую, и дикий крик разом превратился в задавленное сипение.

Каукалов стянул удавку посильнее, сипенье переросло в злой хрип, из-под взметнувшейся тяжелой пряди волос на Каукалова глянул один огромный, вылезший из орбиты глаз, опалил пламенем. У Каукалова даже мурашки по коже поползли. «Голубой» снова зашарил руками по воздуху, ухватился пальцами за воротник каукаловской куртки, больно впился ногтями в кожу на щеке.

– Илюха! – вскрикнул, морщась от боли, Каукалов.

Хорошо, Аронов оказался глазастым: засек железяку, валявшуюся под ногами «голубого», поспешно выхватил ее – железяка оказалась обычным шкворнем, тяжелым, неувертливым. Сразу видно, для обороны приспособлена, – и, коротко размахнувшись, ударил «голубого» по локтю, по самому больному месту – выступающей костяшке-чашечке. Тот замычал обреченно, страшно. Аронов ударил еще раз – уже сильнее, с оттяжкой. Рука «голубого», разом обессилев, оторвалась от шеи Каукалова.

Он не ожидал, что водитель будет так сопротивляться и вообще сумеет найти в себе столько силы, воли к жизни.

– Пидар! – повторил он брезгливо, зло, дернул головой. Каукалову было больно, по щеке у него текла кровь. – Сотри мне кровь с физиономии, – попросил он напарника, руки его были по-прежнему заняты, он продолжал стягивать удавку.

Аронов потянулся к нему за платком, промокнул кровь, обильно проступившую на щеке.

«Голубой», будто живой, повалился на руль машины, голова его глухо стукнулась о край баранки.

– Хорошо, что без крови, – Аронов стер рукой противный липкий пот, проступивший на лбу. – Машину замывать не придется. Он со страхом и уважением глянул на приятеля: – Вот что значит опыт!

Каукалов хрипло, полной грудью вздохнул, также стер пот со лба.

В следующий миг он вскинулся от резкого автомобильного гудка, оглушившего его, отпрянул в сторону, ударился головой о стекло, тоскливо выматерился, но быстро сообразил, в чем дело, вцепился рукой в воротник пиджака «голубого», дернул на себя, заваливая обмякшее тяжелое тело. Автомобильный рев, способный встревожить полрайона, прекратился.

– Фу! – Аронов невольно схватился за сердце. – Так ведь и родимчик может случиться.

А все было просто – «голубой», сползая неуправляемым телом под колонку руля, лбом вдавился в выпуклое посеребренное блюдце сигнала.

Каукалов не выдержал и со всего маху ударил мертвеца по голове.

– Тебе, Илюшк, придется кастетом обзавестись. Только кастетом можно размозжить голову человеку и не оставить никаких следов.

– А может, лучше камень в кармане держать? – опасливо выдохнул Аронов. – Тюк по темени – и нет товарища!

– Кастет, – упрямо повторил Каукалов. – Камень может из пальцев выскользнуть, и тогда ты сам получишь по темени.

– Кастет, так кастет, – сник Илюшка, скосил глаза на труп.

– Все, мотаем отсюда, – Каукалов ухватил «голубого» за шиворот, стянул с сиденья. Не выдержав, прикрикнул на напарника: – Чего сидишь? Помоги!

Набережная по-прежнему была пуста – ни одной машины. Когда «голубого» перебросили на заднее сиденье, Каукалов успокоился, вытащил из кармана пачку «мальборо», закурил. Покосился на убитого, «удобно разлегшегося» на заднем сиденье, опять ощутил, как внутри у него жарким костром вспыхнула ненависть к этому человеку.

Он понял, что все свои жертвы – и прошлые, и нынешние, и будущие – отныне станет ненавидеть. За то, что они есть. Видимо, таков закон «большой дороги». А он теперь человек с «большой дороги».

– Обыщи этого балеруна! – приказал он Аронову. – У таких артистов из погорелого театра обычно с собою бывают доллары.

Аронов, влажнея глазами, брезгливо, двумя пальцами, оттянул у «голубого» лацкан пиджака и засунул руки в карман. Пошарил там. Лицо его посветлело:

– Есть!

В кармане действительно оказались доллары – баксы, как их звал московский люд, – восемь бумажек по пятьдесят долларов каждая. Аронов извлек еще какое-то удостоверение, хотел было присовокупить к пачке долларов, но Каукалов остановил:

– Не надо! Пусть будет с ним.

Аронов с сожалением сунул удостоверение обратно, потом выдернул снова, открыл:

– А знаешь, ты угадал – он действительно балерун.

– Что, в Большом театре работает?

– В Большом, – Аронов пошарил в другом кармане, нашел какой-то картонный пропуск, сунул обратно. – Надо же, а наших родных, деревянных, ни копейки.

– Все. Поехали, – повелительно произнес Каукалов, сел за руль, похвалил «голубого»: – в чистоте, в порядке содержит машину.

– Содержал, – поправил Аронов, оглянулся на «голубого», лежавшего на заднем сиденье с задранным вверх острым подбородком, произнес с неожиданным уважением в голосе: – А ловко ты его! Ни одной кровинки… Как живой лежит.

– Живой… – Каукалов хмыкнул.

– Слушай, а нас за это… – Аронов не договорил, провел пальцем по горлу. – А?

Каукалов скосил на напарника насмешливые глаза.

– Да ты что, батяня! Кому мы нужны? Время советской власти, когда за это брали за хибос, кончилось. Все! Сейчас – другие времена, другие нравы. Ты думаешь, страной управляет президент? Во! – Каукалов сложил пальцы в фигу, показал Аронову, повторил азартно, хрипло, с торжеством: – Во! Его главы администраций? Во! – он тряхнул фигой в воздухе. – Мэры? Во! Мы управляем, мы! – он ткнул себя кулаком в грудь. – В каждом районе сидит свой пахан и решает, кто прав, кто виноват, творит суд, и к нему на прием ходит население. Как когда-то к первому секретарю райкома партии. Все, Илюшенька, кончилась власть Советов. Насоветовались. Сейчас наша власть наступила, наша!

Аронов несколько раз взмахнул рукой, пробуя что-то сказать, вставить хотя бы пару слов – не получилось. Каукалов говорил слишком азартно, слишком жестко. В таком состоянии люди обычно не слышат других, и Аронов сник. Оглянулся на «голубого», заваленного, подобно зверю на охоте, спокойно и равнодушно подумал о том, что раньше смертельно боялся трупов, крови, отворачивался от каждого «жмурика», провожаемого под погребальную музыку Шопена на кладбище, бледнел, а сейчас ничего – привык. «Со второго раза привык, надо же!» – лицо Аронова украсила слабая улыбка.

Впрочем, в следующий миг внутри у него что-то дернулось, в груди возникла далекая боль. Возникла и тут же исчезла.

Неожиданно совсем близко от них загрохотало что-то тяжелое, гулкое. Каукалов резко нажал на газ, собираясь отрываться от преследования, но в следующий миг сбросил ногу с педали и нервно рассмеялся. Прокричал громко, стараясь осилить железный грохот:

– Это поезд!

По металлическому мосту шел грузный, с нескончаемым хвостом вагонов товарняк.

– Как бомбежка в войну, – Аронов поежился, – слишком много грохота.

– Откуда знаешь, какая бомбежка была в войну? В войну еще не только тебя – даже твоих родителей не замышляли.

– Читал.

– Читатель! – Каукалов недобро усмехнулся.

Они проехали по набережной километра полтора, остановились в месте совсем глухом, где дыхание города уже почти не чувствовалось. Каукалов прижал «опель» к узкому тротуарчику, проложенному вдоль парапета, выбрался из машины, вгляделся в темноту.