Текст книги "Охота на охотников"

– Опасный город. Говорят, стал хуже Чикаго.

– Говорят, что кур доят, а коровы яйца несут, – старший Рогожкин улыбнулся, улыбка у него была светлой, как у мальчишки. – Но на самом деле это ведь не так… А, Ленчик?

Младший брат промолчал, ничего не стал говорить старшему – все равно тот ничего не поймет. Поскольку не жил еще спокойной оседлой жизнью, сравнить собственные мытарства не с чем, позже поймет, что к чему, с чем настоящие мужчины едят жареное мясо, и сделает такой же выбор, как и Леонтий.

Но недаром говорят: человек предполагает, а Бог располагает…

Каукалов с напарником снова выехали на Минское шоссе. Прошел всего один день – мокротный, противный, с ветром и холодом, а подмосковные леса постарели на целый месяц – полысели, стали прозрачными, какими-то нищими, сирыми, вызывающими жалость; зелень исчезла вовсе, вместо нее на ветках висела скукоженная коричневая рвань; трава полегла, примерзла к земле, природа сделалась неопрятной. Каукалов шел в потоке машин, иногда специально притормаживал, и тогда автомобили, идущие сзади, тоже притормаживали, не смея высунуться вперед и обогнать машину с надписью «ГАИ». Это доставляло Каукалову особое удовольствие, лицо его невольно расцветало, он еще сбавлял скорость, едва полз по асфальту, за ним ползли остальные. Каукалов издевательски усмехался.

Аронов вначале не понимал, над чем насмехается напарник, но потом, оглянувшись назад, засек длинный хвост, плетущийся сзади, и захохотал:

– Ну, ты даешь стране угля!

– Угу, – угрюмо отозвался Каукалов, – учу этих трусов жить и умирать по-человечески.

Но не все боялись Каукалова – ласково поблескивающую свежим лаком «канарейку» без всякого стеснения обгоняли иномарки – «мерседесы», «вольво», «ауди», а также черные «Волги» с крупными трехцветными флажками на номерах: знак того, что сидящие в них имели прямое отношение к «сильным мира сего».

Минут через сорок, проехав Голицино и еще несколько деревень, рассеченных трассой пополам, Каукалов развернулся и прижал машину к обочине. Вылез наружу.

– Выходи! – скомандовал напарнику. – Воздухом подышим!

Аронов с трудом выбрался из «Жигулей» – засиделся в тесной машине, колени ныли, словно больной зуб, в ушах звенело.

– В природе что-то происходит, – пожаловался он, – кости здорово ломит. Как у старика.

– Это к зиме. К зиме кости у всех ломит – и у старых, и у молодых, – Каукалов с хрустом потянулся, проводил взглядом несколько громоздких длинных фур, тесной колонной унесшихся к Москве. Шли фуры кучно, почти впритык друг к другу, будто привязанные. Каукалов невольно крякнул: – М-да, не разбить!

– Скоро кости ломить будет не только к зиме, – Аронов, как и его напарник, потянулся, застонал. Каукалов на ароновский стон не обратил внимания – наблюдал за движением.

Они простояли минут тридцать. Фуры проезжали мимо них часто. Было много машин австрийских, итальянских, югославских, польских, были и из СНГ. Больше всего из Белоруссии, но ни одной одинокой машины. Наученные горьким опытом, водители держались очень тесно – всем было известно, что по России ехать особенно опасно.

– Следуем дальше, – сказал Каукалов, садясь в машину.

Развернулся в потоке, подрезав носы сразу двум старым колхозным ЗИЛам, резко надавил на педаль газа. «Жигуленок» лишь зачихал, зафыркал возмущенно, будто коняга, огретый кнутом: по встречной полосе, включив дальний свет, Каукалов обошел десятка три машин и вновь влился в поток.

Поиск одинокой, отбившейся от каравана фуры продолжался. Впрочем, не всякая фура подходила Каукалову – на этот счет у него имелись строгие инструкции, – машины, набитые мешками с солью или ящиками с сахаром-рафинадом, не годились. Этот товар было трудно сбывать, да и доходы он приносил крохотные, нужны были фуры, груженные электроникой, бытовой техникой, кожей, обувью, одеждой.

Армен Шахбазов был низеньким седым человеком с крупной головой, короткой ершистой прической и горбатым, будто бы переломленным посредине, носом.

Ровно в одиннадцать ноль-ноль он появился у старика Арнаутова – тот открыл дверь сразу же, на первое хрипловатое дреньканье старого звонка, и это Шахбазову не понравилось:

– Что-то ты, дед, технику безопасности совсем не соблюдаешь. Надо тысячу раз проверить, кто пришел, убедиться, что появился гость званый, а не незваный, и уж потом открывать, а ты с бухты-барахты, сразу – бац! Как пьяный русский мужик – вся душа нараспашку… Так, дед, не годится, – назидательно и одновременно удрученно произнес Шахбазов. Голос у него, словно бы не выдержав напряжения, сорвался на писк.

– А-а! – махнул рукой Арнаутов. – Кому я, такой старый, нужен? Да потом я же знаю: в одиннадцать ноль-ноль будешь ты, и больше никто. А ты, если что, любому зверю горло перекусишь.

– Все равно, дед, береженого Бог бережет.

Старик Арнаутов провел гостя на кухню, спросил:

– Может, выпьешь?

Шахбазов отказался. Тогда Арнаутов достал из газеты, лежавшей на столе, две фотокарточки, которые рано утром ему передала Ольга Николаевна, придвинул к гостю. Тот глянул на снимки мельком:

– Что, напортачили ребята? Жуликами оказались?

– Хуже. Засыпались.

– Та-ак, – озабоченно протянул Шахбазов, – действительно, лучше бы жуликами оказались. – Он вгляделся в снимки внимательнее. – Значит, кукуют голубки в данный момент в капэзэ?

– В СИЗО. Завтра в шестнадцать ноль-ноль их повезут в Бутырку. Они еще не раскололись, – подчеркнул он, – а в Бутырке расколются, там спецы по этой части – крупные. Если не мытьем возьмут, так катаньем. А нам не надо, чтобы эти хлопчики раскололись, – Арнаутов постучал ногтем по одной из фотографий. – Выдать они могут очень многих. В том числе и меня. А это, Армен, сам понимаешь, чем пахнет.

Шахбазов молча наклонил голову. На фотоснимках были изображены два паренька, оба молодые, лет по двадцать. Один – фасонистый, с модной стрижкой и надменным взглядом светлых, широко расставленных глаз, другой попроще, скуластый, похожий на упрямого татарчонка, с плотно сжатым ртом и небольшим костистым подбородком.

– Если вместе с ними я уберу и ментов-перевозчиков, нареканий с твоей стороны не будет?

– Думаю, нарекания будут. Сам понимаешь – не от меня.

– Конечно, я постараюсь, чтобы менты уцелели, но жизнь – штука такая… – Шахбазов рассмеялся, развел руки в стороны, – в ней всякое бывает…

– Перевозить будут, думаю, даже не в «воронке», а в обычном «уазике». Кое-кто из наших друзей, работающих в милиции… – Арнаутов деликатно покашлял в кулак, потом не выдержал и рассмеялся, – в общем, друзья наши постараются, чтобы «воронок» со стальными решетками не пришел в отделение. А раз «воронок» не придет, то лохов этих будут перевозить своими силами. Ах, лохи, лохи… – Старик взглянул на фотоснимки, качнул головой. – Что же вы наделали, лохи? – лицо Арнаутова расстроенно размякло, уголки губ сползли вниз.

– Не ной, дед! Лучше заказывай два венка, – Шахбазов подхватил фотоснимки со стола и сунул в карман. – Теперь – по существу! Где находится отделение, каким маршрутом пойдет машина, сколько времени отведено на перевозку, сколько человек будет в сопровождении, какое оружие у конвоиров…

– Это все есть, Армен, – старик Арнаутов засуетился, сунул руку в один карман своего шелкового костюма, потом в другой, – я ведь как теперь живу… на память свою не надеюсь, все записываю…

– Как-нибудь накроют тебя, дед, с этими записочками… Будешь тогда знать, – Шахбазов недобро усмехнулся.

– А не писать не могу, Армен, память не та, – пожаловался Арнаутов.

– Менты накроют, выгребут из кармана записочки – беды не оберешься.

– А я, как партизан в Великую Отечественную, записочки мигом съем и буду молчать. Словно Зоя Космодемьянская. – Старик вытащил из кармана клочок цветной бумаги, на котором было начертано что-то непонятное, сунул бумажку под нос Шахбазову. – На, посмотри! Какой мент что тут разберет?

Тот вгляделся, качнул головой:

– Действительно…

– Ребус! – хвастливо произнес Арнаутов, поднес бумажку к глазам и четко, не запнувшись ни на миг, продиктовал гостю адрес «предварилки», где находились пленники, маршрут движения машины, фамилию и звание конвоира, оружие, которое тот будет иметь при себе, фамилию и звание водителя.

– Насчет того, «сломался» «воронок» или нет, скажу тебе вечером, как только сам получу подтверждение. На связь выходим в восемнадцать ноль-ноль.

– Добро, – Шахбазов поднялся с мягкой, обитой малиновой кожей табуретки. – Будь здоров, дед, регулярно пей чай с малиной и не кашляй.

– Постараюсь, – старик Арнаутов хлопнул себя ладонью по груди и добавил грустным тоном: – Старость – не радость.

– А вы, я смотрю, от Европ всяких здесь нисколько не отстаете, – старший Рогожин оглянулся на большой серебристый «мерседес» шестисотой модели, вальяжно выкатившийся из небольшой, густо обсаженной деревьями улочки на круглую уютную площадь, – вона, и «мерседесы» с толстыми задами есть, и «сникерсы» с «баунти»…

– Все, как положено, все есть, – подтвердил Леонтий, – и все ворованное. У всех «мерседесов», как правило, разбит компьютер, чтобы нельзя было узнать исходные данные машины, поэтому у Интерпола нет никаких шансов что-либо найти, а «баунти» напоминает шоколад с просроченной датой хранения: крепкий, как камень, и сладкий. Все ломают себе зубы, но едят. Плюются и трескают…

– Видал я, как воруют иномарки в той же Бельгии. Очень, замечу, остроумно. Такое способны придумать только русские.

– Ну!

– Сговариваются с хозяином какой-нибудь машины, дают ему триста баксов, забирают от машины ключи и уезжают в восточном направлении. Дело обычно происходит в конце недели – скажем, в пятницу. А в воскресенье вечером хозяин заявляет о пропаже в полицию. Я, мол, на уик-энд в Англию улетел, в Ла-Манше купаться, а в это время у меня в Брюсселе угнали любимый кар. Полиция, естественно, становится на уши, ищет «любимый» кар в Бельгии, а он в это время уже пересекает границу Белоруссии и России. Выгода у всех: хозяин получает целиком страховку за старую машину и покупает себе новый «любимый кар», плюс еще имеет триста долларов навара от угонщика, а угонщик имеет машину, которая ему также принесет навар. Довольны все. Кроме полиции и страховой компании.

– Нет слов – душат колики в желудке, – Леонтий захохотал, потом оборвал смех и с досадой крякнул. – Похоже, в тамошней полиции нет таких умельцев, как у нас. У нас живо бы нашли способ – он бы не только все рассказал и отказался от страховки, он бы от собственных детей отказался. Не говоря уже о теще с тестем и жене.

– Полиции, в конце концов, тоже на все чихать, Ленчик, – ей деньги не платить. Платит страховая компания.

– Значит, тогда кипятильники должны быть в страховой компании… – Леонтий вдруг споткнулся, словно бы с потоком воздуха в горло ему влетела муха, на секунду остановился, но в тот же миг пришел в себя и торопливо двинулся дальше. – Какая удача, Мишель, ах, какая удача, – обрадованно простонал он.

– Какая?

– Сейчас я тебя познакомлю с лучшей девушкой нашего города. Это та самая диспетчерша, о которой я тебе говорил.

Навстречу им по узкой асфальтовой дорожке шла девушка. Среднего роста, быстрая на ногу, с сочными темными глазами горячей южанки, какие в прохладной Белоруссии тоже водятся – немного, но водятся.

Заметив Леонтия, девушка улыбнулась ему издали. Улыбка у нее была славная, какая-то непосредственная. Леонтий выпятил грудь, приподнял в приветствии руку. А старший Рогожкин неожиданно почувствовал, что на него накатывает теплая волна, будто в море, еще минута – и будешь барахтаться в этой волне, словно неопытный, испуганный пловец.

С Рогожкиным уже было такое. Лет десять назад. Влюбился он тогда, что называется, по уши и целых полгода находился в состоянии, схожим с обмороком.

Любовь та окончилась ничем, а он еще с полгода страдал, маялся, приводил в порядок потрепанные чувства.

Верно говорят: все проходит… Прошло и это. Но память о той, ни на что ни похожей боли осталась, и Михаил боялся ее.

А тут про все враз забыл. И про уроки прошлого, и про память, и про саму боль, словно бы ничего никогда и не было.

– Настюха, это мой брательник, – вскричал младший Рогожкин, – познакомься, пожалуйста!

Девушка взглянула на Михаила. У него сладко заныло внутри, он потупился, будто смущенный школяр, а девушка, вроде бы не замечая этого смущения, уже тянула к нему точеную, узкую, как у пианистки, ладонь с длинными пальцами:

– Настя!

Старший Рогожкин в ответ пробурчал что-то невнятное, устыдился своего бурчания и покраснел.

– Имей в виду, брательник, Настюха – наша общая любимица. Девушка она незамужняя, гордая, парни со всего города бегают за ней, да ничего у них не получается. Настюшка наша – девушка неприступная.

– Ну и характеристику вы мне дали, Леонтий Петрович, – продолжая улыбаться, Настя укоризненно качнула головой. – С такой характеристикой одна только дорога – в монастырь, в одинокую каменную келью.

– Моего брательника зовут Мишелем.

«Вот так все и начинается», – мелькнуло в голове у старшего Рогожкина, щеки его зарделись, он неуклюже затоптался на месте – враз почувствовал собственное тяжелое тело, гудящие от работы красные руки, которые не знал, куда деть. Настя это заметила, покосилась на Рогожкина с прежней обезоруживающей улыбкой. Леонтий говорил что-то еще, размахивал руками, а Михаил не слышал, что он говорил: голос брата сделался далеким, невнятным. Рогожкин, не отрываясь, смотрел на Настю.

А она смотрела на него. И улыбалась, словно бы встретила человека, которого знает давным-давно.

Через минуту они разошлись. Настя двинулась к серым пятиэтажкам, прикрытым рослыми темными тополями, а братья Рогожкины – в город. Но состояние оглушения, в которое неожиданно попал старший Рогожкин – будто в пропасть улетел, – не проходило.

Он несколько раз оглянулся Насте вслед и один раз поймал ответный взгляд – Настя тоже оглянулась.

– Ну как? – спросил у брата Леонтий.

– Прекрасная девушка!

– Сказать «прекрасная» – значит ничего не сказать. Великолепная, единственная, умнейшая, красивейшая, благороднейшая… Я же говорил тебе, что у нас, в Лиозно, обитают выдающиеся кадры!

Леонтию хотелось, очень хотелось, чтобы брат осел в этом городе, полюбил его, и тогда бы они ходили друг к другу в гости, собирались на праздники, вместе наряжали елку и отмечали Рождество. И он верил – так оно будет.

Капитанская форма сидела на Каукалове ладно. В ней он ощущал себя другим человеком – более взрослым, что ли, более уверенным.

– Ты представляешь, Илюшк, что будет, если мы в этой форме домой заявимся? Все старушки во дворе разом сдохнут.

– Ага, и разом, как птички, попрыгают в гробы.

– Кстати, о птичках, – подхватил Каукалов, у него было сегодня хорошее настроение, – что-то давно мы не брали в руки шашек и не ходили по бабам.

– Мы вообще никогда не ходили с тобой по бабам, Жека… Я имею в виду – вместе не ходили. Мы с тобой всю жизнь это совершали раздельно.

– Всякие ошибки тем и хороши, что их можно исправить, – сказал Каукалов, глянул в зеркальце заднего вида, молодецки расправил плечи.

Подходящую фуру – одинокую, тяжело груженную, медленно ползущую по Минскому шоссе, они приглядели через полтора часа. Водитель фуры устал – это было заметно по его бледному, с впалыми щеками лицу, по сосредоточенно сощуренным глазам, по тому, как руки у него лежали на руле. Ведь крутить огромную баранку машины, весом и объемом больше железнодорожного вагона (или что-то около того, Каукалов не знал точно, сколько добра входит в железнодорожный вагон) – штука тяжелая. КамАЗ был старый, с выцветшим полотнищем, накинутым на кузов; к машине была прицеплена дополнительная платформа – длинная тележка на автомобильном ходу, так же плотно накрытая брезентом. Что находилось в кузове – не понять. Сменщика у водителя не было – он управлял машиной один.

– Приготовься! – скомандовал Каукалов напарнику. Аронов испуганно, напряженно глянул на него – он все никак не мог избавиться от страха перед делом, которое делал, этот страх сидел в нем, не истаивал до конца, и это в очередной раз вызвало в Каукалове ощущение досады. Он поморщился и скомандовал вторично: – Приготовься!

Конечно, лучше, если бы у него был другой партнер, более смелый, более оборотистый и более опытный, но другого партнера не было, да и в бою, когда он уже сел на хвост этому усталому шоферюге, напарников не меняют.

Одинокий КамАЗ вел водитель по фамилии Левченко. Нынешний рейс оказался одним из самых сложных в его жизни. Во-первых, по дороге случился приступ аппендицита у его напарника, старого бровастого матершинника Ивана Михайловича Егорова. Егорова пришлось оставить в больнице в Литве, что уже само по себе ЧП. Даже не в финансовом плане. Хотя и в этом – тоже: в Париже это обошлось бы вдвое дешевле, чем в Литве. Дело в другом: бывшие советские республики – «СНГ на палочке», как выражался бровастый напарник, – совсем уж потеряли всякий стыд, цены за обслуживание берут, как в лучших госпиталях Запада, а лечат, как в старых больницах районного подчинения…

Дальше Левченко пришлось ехать одному. Колонна, с которой он шел в Москву, ждать его не стала – как известно, семеро одного не ждут.

В маленьком городке, на границе Смоленской области и Белоруссии, он остановился, чтобы немного перекусить, размять мышцы и отдохнуть хотя бы часика два. Он распаковал сумку с едой, прямо в кабине открыл термос, расставил несколько разовых тарелок, нарезал колбасы и хлеба, достал несколько картофелин, пару свежих огурцов, располовинил их, посолил и только собрался «с чувством, с толком, с расстановкой» отобедать, как рядом, окутавшись дымом и пылью, тормознула колонна из пяти фур.

Из головной машины высунулся бородатый, черноглазый, похожий на цыгана водитель в красной рубахе и черной жилетке:

– Эй, мужик, ты что, по этой трассе в первый раз, что ли, идешь?

– В первый, раньше по объездной ветке ходил.

– Сматывай, мужик, скорее отсюда удочки! В этом городе нельзя останавливаться даже на пять минут: подъедут, окружат с автоматами, разгрузят твою фуру – дальше покатишь пустой.

– А милиция?

– Милиция это и сделает. Удирай отсюда быстрее, мужик! – Цыган рукой подал сигнал колонне и надавил на педаль газа. Мотор его машины трубно взревел. Из короткого, черного патрубка, торчавшего над крышей на манер пулеметного ствола, выбилась тугая кудрявая струя странного светящегося цвета. Видно, цыган заливал в бак особый, усиленный, со сверхвысокими октановыми кольцами бензин, – и колонна покатила дальше.

Левченко глянул в одну сторону, потом в другую – никого вроде бы нет. На всякий случай завел мотор, но решил, что собирать еду с картонных тарелок – дело последнее, он все-таки прикончит то, что выложил, – едва сунул в рот кусок колбасы, как около машины неожиданно нарисовалось человек десять широкоплечих, с бритыми красными затылками амбалов доармейского возраста. То, что они еще очень юные, было видно по их прыщавым широким подбородкам. Старший из налетчиков выразительно помял пальцами воздух:

– Плати, козел!

– За что? – Левченко с похолодевшим сердцем высунулся из кабины: цыган все-таки был прав – это место надо было покинуть, да как можно быстрее.

– За то, что стоишь на нашем асфальте. За то, что дышишь нашим кислородом. И колбасу небось нашу жрешь…

Кусок так и застрял у Левченко в глотке. Хорошо, мотор был заведен, – с места дал газ, машина оглушительно взвыла, дернулась, в кузове что-то загромыхало – видно, попадали плохо закрепленные ящики, тарелки с колбасой и картошкой поплыли по кабине, и через несколько минут он оказался уже за пределами городка.

Около поста ГАИ Левченко притормозил, дрожащей рукой стер со лба противный горячий пот и сказал подошедшему сержанту, по диагонали перепоясанному белой портупеей:

– Там у вас, в городке, – бандиты!

– Да ну! – спокойно произнес сержант. – Предъяви-ка, друг, документы!

Левченко предъявил. Обошлась ему эта остановка в кругленькую сумму.

– Чтоб зря не клепал на жителей нашего славного города, – объяснил сержант на прощание.

Пришлось Левченко, одолевая усталость, головную боль, сонную одурь, подступавшую так плотно, что от нее становилось тошно, желудок выворачивался наизнанку, гнать и гнать вперед до самой границы с Московской областью – только в Московской области, недалеко от вожделенной каменной столицы, он мог почувствовать себя в безопасности… Так полагал водитель первого класса, профессионал с немалым стажем Владимир Левченко. И уж, во всяком случае, считал он, московская милиция – не чета всем остальным.

На территории Московской области Левченко расслабился, повел машину уже не спеша – он отдыхал от чудовищного напряжения, в котором находился последние сутки, и радовался тому, что все осталось позади.

Слева от него промелькнула юркая милицейская машина, проехала метров сто – сто пятьдесят вперед, – на ходу расстояние засекать трудно, – прижалась к обочине. Из машины вышел высокий большеглазый капитан с крупным костлявым подбородком – такие же подбородки были у юных гангстеров в городке, где Левченко чуть было не ограбили, – неспешно вытащил из кабины свою полосатую колотушку, поднял ее.

– Тьфу! – выругался Левченко.

Чувствовал он себя спокойно: московская милиция – это московская милиция. Такие номера, которые проходят у толстозадого щекастого сержанта, обобравшего его, здесь просто исключены. Левченко вздохнул и нажал на педаль тормоза.

Остановившись, высунул голову из кабины – спрыгивать на землю не хотелось, крестец от напряжения ломило, позвоночник вообще стал чужим, совершенно не ощущался, руки и ноги от напряжения онемели. Рослый капитан медленно, постукивая себя жезлом по ноге, подошел к фуре. Форма сидела на нем ладно, ремень под тяжестью пистолета в новенькой кобуре чуть съехал набок, большие внимательные глаза были насмешливы и одновременно угрюмы.

Левченко вздохнул: э-эх, совсем немного не хватило ему до поворота на подмосковный город Одинцово, километров двадцать пять всего… В Одинцово расположен большой таможенный пост, имеется охраняемая стоянка для таких длинномеров, как его машина с прицепной фурой-тележкой, есть склады, говорят, есть даже столовая и «места отдыха» – Левченко останавливался в таможенных терминалах всего два раза и многого еще не знал, а вот сейчас решил узнать. Но это потом, а пока надо выяснять отношения с этим приставучим, судя по цепким глазам, инспектором. Левченко снова вздохнул: чуть-чуть не хватило… Не дотянул.

Посмотрел в боковое зеркальце на капитана – тот осматривал фуру сзади. Потыкал пальцем в брезент, словно бы проверяя его на прочность, и, когда Левченко вновь высунулся из кабины, поманил его к себе пальцем.

«Жест-то уж больно не милицейский», – неожиданно отметил Левченко и, с трудом совладав с собственным телом, с отяжелевшими ногами, выпрыгнул из кабины на асфальт. Его пронзила электрическая боль, он даже невольно присел.

Когда Левченко приблизился, капитан приложил руку к козырьку фуражки, назвался:

– Старший инспектор четвертого дивизиона дорожно-патрульной службы капитан Ка… – четко он выговорил только первые две буквы своей фамилии, остальное смял, но Левченко ни на усеченную фамилию, ни на звание не обратил внимания – его вновь пронзила боль. Он поморщился. – Откуда едем? – спросил капитан.

– Из Калининграда. Но груз – из Германии.

– Наркотики есть?

– Упаси господь! – лицо Левченко украсила бледная, какая-то нерешительная улыбка, а глаза будто бы высветились изнутри неким изумленным светом. Сразу видно: такой человек вряд ли станет нарушать закон.

– А что в фуре? – поинтересовался капитан.

– Разное. Как раньше было принято говорить: товары народного потребления.

– Ага, – капитан понимающе склонил голову, затем из-за плеча Левченко посмотрел в сторону своей машины. Около «канарейки», прислонившись к багажнику, стоял милиционер в пятнистой серой форме, с автоматом через плечо. – Ага, – вновь многозначительно повторил капитан с какой-то странной жесткостью, прорезавшейся в его голосе. Левченко невольно поежился: он неожиданно почувствовал опасность.

– У меня все документы в порядке, товарищ капитан, все выправлено, как надо, – засуетился Левченко. Опасность он почувствовал не с той стороны: подумал, что капитан будет придираться к его бумагам. – Все печати на своих местах, все подписи – все-все есть, – униженно бормотал Левченко, пока капитан перебирал его документы, – и был в эти минуты противен сам себе.

– Так-так, – проговорил капитан недобрым глухим тоном, – сейчас мы разберемся, что тут в порядке, а что не в порядке…

– Все-все в порядке, товарищ капитан, – Левченко зябко шевельнул плечами – откуда-то вдруг пробился мозготный осенний ветер, способный просадить человека до самых костей. Левченко сделалось холодно, он вздохнул нерешительно, словно бы засомневался в чем-то и произнес, обращаясь к самому себе: – Все должно быть в порядке.

– Посмотрим, что тут выправлено, а что не выправлено, – прежним мертвым голосом проговорил капитан.

Левченко оглянулся на «канарейку» капитана. Милиционер в пятнистой форме – судя по всему, омоновец, – продолжал стоять около «жигулей». Только сейчас Левченко заметил, что грудь у него громоздкая, плотная, словно у жука-скарабея. На омоновца был надет бронежилет, и вид этой спасительной для милиционера одежки заставил Левченко поморщиться.

– Ищете что-нибудь, товарищ капитан? – неожиданно истончившимся, самому себе противным тоном поинтересовался он, вновь глянул на монументального, похожего на скульптуру милиционера в бронежилете.

– Ищем, – подтвердил капитан, – по оперативной наводке, имеющейся у меня, в вашей машине находятся наркотики.

– Да вы что-о… – Левченко почувствовал, как у него осеклось дыхание. Он хотел сказать что-то еще, но не смог, лишь расстроенно махнул рукой и отвернулся от капитана.

Вот денек выдался, не приведи господь! После того как напарника с вылупленными от боли глазами пришлось укладывать в сельскую литовскую больницу с недружелюбными врачами, после неудачного полдника в рэкетирском городке – еще и это… Наркотики. Не слишком ли много для одного человека?

Он с шумом затянулся воздухом, остужая в себе досаду, снова передернул плечами – холодно.

– Придется вам поехать с нами, – сказал капитан, – проверим фуру специально натасканными собаками и отпустим…

Левченко хотел было спросить, а нельзя ли было взять собак на трассу, чтобы проверить прямо здесь, на месте, и не гонять тяжелую машину невесть куда, но, побоявшись осложнить себе жизнь и вообще натянуть отношения с этим капитаном, не стал ничего спрашивать, лишь крякнул горестно, да ударил кулаком о кулак.

– И-эх, плакал мой график!

– Ничего, потом все наверстаете, – успокоил его капитан.

– И от колонны своей я оторвался.

– Тоже ничего. В Москве и Московской области – вы в безопасности. «Моя милиция меня бережет…» Слышали такие стихи?

– Да, товарища Маяковского Владимира Владимировича. И-эх! – Левченко вновь ударил кулаком о кулак. – Ладно, раз не обойтись без досмотра, то поехали, товарищ капитан! – Он тяжело забрался в высокую кабину КамАЗа.

– Сержант! – строго и громко, стараясь одолеть рев Минского шоссе, прокричал капитан, подзывая к себе напарника.

«Значит, это сержант, – мелькнуло в голове Левченко, – не рядовой спецназовец, а сержант».

Сержант мелкой тяжелой трусцой приблизился к КамАЗу, неловко приложил руку к кепи с длинным козырьком.

– Забирайся в машину к товарищу… к товарищу Левченко, – глянув в путевой лист, приказал капитан, несколько минут молча смотрел, как сержант неуклюже, цепляясь автоматом за углы двери и разные рукоятки, вмонтированные в нее, забирается в кабину фуры, потом закрыл за сержантом дверь и скомандовал водителю: – Поезжайте за мной.

Сине-желтая машина с надписью «ГАИ» двинулась первой, за ней – огромный КамАЗ с прицепной фурой, перед которым все машины казались букашками.

– Это долгая процедура – проверка груза собаками? – спросил Левченко у сержанта, сидевшего рядом с ним.

– Не очень. Кобелек обнюхает товар, обнюхает машину – вот и все. Если не найдет ничего, тут же отпустим. С соответствующими извинениями.

– Ты в Калининграде бывал когда-нибудь? – стараясь вызвать сержанта на доверительный тон, на «ты», спросил Левченко.

– В бывшем Кенигсберге? Никогда не был.

– Классный город. Приезжай к нам в гости – не пожалеешь.

– Чем же он классный?

– Ну, во-первых, это город свободной торговли. «Опель» прошлого года выпуска запросто можно купить за две тысячи долларов.

– За две? – вспомнив о том, как они «экспроприировали» новенький «опель» у танцовщика Большого театра, Аронов усмехнулся.

– За две, – подтвердил Левченко. – Во-вторых, в городе осталось много немецкого: дома, церкви, казематы, форты – все это очень интересно. И все зловещее какое-то, страшное. Жуть! Я сам живу в старом немецком коттедже, отапливаюсь чугунной печкой гитлеровской поры…

– Ну и как?

– Ощущаю себя солдатом Красной армии. Я же говорю – интересно. В-третьих, в Кенигсберге полно всяких загадок. Говорят, Янтарная комната спрятана именно в Кенигсберге. Не в Австрии, не в Германии, не в Швейцарии, а в Кенигсберге. Но где конкретно – никто не знает.

– Ну, на этот счет есть и другие предположения, – сказал Аронов.

В его задачу входило следить, чтобы фура шла за сине-желтым «жигуленком», как привязанная, не отрываясь ни на метр, будто на веревочке, и он был доволен, что усталый, но разговорчивый водитель соблюдает это требование неукоснительно. Остальное Аронова не волновало.

– Например, в Кенигсберге затоплены все подвалы. Немцы, уходя в сорок пятом из города, открыли какие-то потайные шлюзы, и вода затопила подвалы. Сколько ее ни пробовали откачать – не откачивается. Вот загадка-то! Большие умы ломали себе головы, пытаясь понять, в чем дело, – так и не поняли. Может быть, именно там, в затопленных подвалах, Янтарная комната и хранится. Она точно там!

Аронов согласно кивнул: а что, оно действительно так и может быть.

КамАЗ с прицепом продолжал, как привязанный, идти за вертким, проворным «жигуленком».

На операцию с собой Шахбазов взял трех человек – молодых, похожих друг на друга ребят с одинаковыми накачанными фигурами, с одинаковыми лицами, с одинаковыми глазами и одинаковым равнодушным смехом. Они действовали, как роботы, совершенно не задумываясь о том, что делают: если надо было нажать на спусковой крючок автомата – нажимали без всяких колебаний, если надо было взорвать автобус – без проблем.

Никаких комплексов, словом.

Выехали на задание на двух иномарках, от которых потом надо было освободиться – «мерседесе», два часа назад специально угнанном для этой операции в Подольске, и «опеле», недавно доставленном с Запада, из небольшого австрийского городка, еще не растаможенном. Причем выяснилось, что «опель» этот числится в списке машин, разыскиваемых Интерполом, поэтому от него надо было как можно скорее избавляться.