Текст книги "Лесные солдаты"

– Врёшь! А ещё охотник! Шума производи меньше… Понял?

– Есть производить меньше шума, – маленький солдат поднёс руку к пилотке, потом произнёс совсем по-домашнему, словно находился у себя в деревне: – Не буду больше, товарищ лейтенант, честное слово. Забылся.

– За мной! – Чердынцев снова нырнул в туман.

Неожиданно сзади лейтенант услышал грохот. Невысоко, почти над самой головой его, хорошо видимая в тумане, пронеслась струя красных светящихся пуль. Чердынцев остановился, будто наткнулся на что-то, пригнулся. Вот тебе и туман. Не такой уж он и густой – дыряв, как старая, сплошь в рванине, тряпка.

Сзади на него опять налетел маленький боец, также присел на корточки. Просипел недоуменно:

– Что это?

– Тих-ха! – шикнул на него лейтенант.

– Что это? – заведенно повторил Ломоносов.

– Нас засекли немцы, – сказал лейтенант.

– Как? По приборам? Ведь туман же!

– Не знаю. Может быть, и по приборам. Если у них такие есть.

Маленький боец неверяще закрутил головой.

– Ложись! – скомандовал лейтенант.

Ломоносов, с хрустом ломая хлебные стебли, послушно повалился на землю. Лейтенант растянулся рядом, задержал в себе дыхание.

Со стороны леса вновь пронеслась тяжёлая светящаяся очередь. Студенистый туман, укрывавший лежащих людей, задрожал, задвигался, над полем вновь прошла светящаяся свинцовая очередь, хорошо видная снизу, окрасила лицо маленького солдата в яркий брусничный цвет.

В ушах загудела ватная тишина. Её нарушил свистящий шёпот лейтенанта.

– Танковый пулемёт бьёт, – сообщил он. – У немцев танки «Те-один» имеют два пулемёта калибра семь-девяносто два…

Что такое калибр семь-девяносто два, Ломоносов не знал, съёжился испуганно.

– Это страшно? Человека небось простреливает насквозь?

– Дырку сделает такую, что соседний забор разглядеть можно будет.

Маленький солдат засопел.

– А чего очередь такая красная, товарищ лейтенант?

– Трассирующие пули.

– Это что такое?

– Когда пули светятся. Видно, как они идут в воздухе. Можно сместить направление, подвести к цели. Очень удобно.

– У нас такие есть?

От ощущения опасности, от того, что она находится совсем рядом, притаилась в нескольких хлебных колосьях поля, в ломких стеблях, во влажной клейкой земле, маленький солдат стал болтлив, как ребёнок – сплошь состоял из вопросов.

– Есть, – ответил лейтенант. – У нас всё есть. Только мало.

– Почему мало?

– Мы – экономные.

Надо было выбираться из этой западни. Либо оставаться тут навсегда. Одно из двух, третьего не дано. Уходить нужно вместе с туманом, под его прикрытием. Уйдёт туман без них – придётся куковать на этом поле до вечера, ждать темноты. За это время их засекут добрую сотню раз. Засекут и уничтожат.

Лейтенант ощутил, как по шее у него поползла холодная сыпь, а сердце, пару раз громко ударив в виски, неожиданно остановилось. Чердынцев вжался коленями, грудью, животом в землю, напрягся, прислушиваясь, раздастся ещё очередь или нет, вывернул голову, проверяя, не поредел ли туман.

Туман был густым, хлопья его плыли совсем низко, расползались на куски и тут же смыкались вновь. Понятно было, что туман накрыл поле низким одеялом, если подняться в рост, то верхний край этого одеяла теперь едва будет доставать до груди, и Чердынцев заработал локтями, ступнями, коленями, уходя с опасного места. Предупредил маленького бойца:

– Ломоносов, не отставай!

Воздух над головой посветлел, это был плохой признак – значит, туман в этом месте ещё тоньше, чем в других, ползти надо аккуратно, без дёрганий, ровно. Лейтенант, просипев про себя что-то невнятное, – маленький солдат так и не понял, что он сказал, – отплюнулся – ему показалось, что слюна была горячей, замер на несколько мгновений, поджидая Ломоносова, потом пополз дальше.

Судя по тому, что пулемётчик молчал, он не мог разобрать, где ползут люди.

Светлую полосу одолели благополучно. Когда туман над головой потемнел вновь, Чердынцев поднялся на ноги, сбил с гимнастёрки грязь. Оглянулся.

В какой-то момент лейтенант почувствовал, что у него вот-вот кончатся силы, совсем кончатся, не хватит их даже на то, чтобы пошевелить пальцами, – иногда с ним такое бывало, когда он участвовал в училище в лыжных гонках. Почему-то самой трудной была дистанция в десять километров, на восьмом километре обязательно исчезало дыхание, хотелось упасть в снег и не подниматься, но потом отчаянная слабость эта проходила, и откуда-то брались силы. Так и в этот раз, – в момент, когда дышать стало нечем, а горло до крови начала рвать боль, и он едва сдерживал в себе кашель, вдруг наступало облегчение.

Лейтенант пополз дальше.

Вновь сделалось светлее. Похоже, что с поля сгребались остатки тумана. Чердынцев заработал локтями энергичнее, потом вывернул голову и выбухал в сторону маленького бойца, окутавшись влажным горячим дыханием:

– Торопись, Ломоносов!

В это время он засёк далёкий, но хорошо различимый грохот: танки, находившиеся в лесу, начали заводить моторы. По хребту лейтенанта поползла нехорошая дрожь – танки конечно же пойдут по хлебному полю, никуда сворачивать не будут, – так и попрут напрямик, наматывая на гусеницы сочные зелёные стебли, догонят и раздавят двух русских окруженцев…

Чердынцев сделал несколько резких гребков и чуть не вскрикнул от боли – пальцами, торцами ногтей всадился в валун, прочно вросший в землю, по весу валун этот был, наверное, не меньше немецкого танка, – ободрал себе пальцы до крови и проворно поднялся на ноги. Всё, это был конец поля.

– Боец, за мной! – просипел он обрадованно, подхватил с земли винтовку и совершил длинный скачок в сторону.

Маленький боец гулко затопал ногами, устремясь за командиром. И откуда только здесь, на мягком сыром поле, рождался такой твёрдый звук, было непонятно, но что было, то было. На дальнем конце поля, где они находились ещё полчаса назад, вновь громыхнул пулемёт – немец опять увидел их. Светящаяся красная струя прошла слева от Чердынцева, располосовала пространство, наполнила его кровянистым дымом и оборвалась. За спинами бегущих людей заревел танковый двигатель. Звук был трубный, мощный, он подстегнул лейтенанта. Чердынцев пригнулся, стараясь сделаться как можно ниже, ткнулся грудью в колени и в таком согнутом состоянии прыгнул, как и в прошлый раз, в сторону, потом совершил ещё один прыжок.

Рёв двигателя за спиной сделался сильнее, встряхнул землю, туман крупными клочьями поволокло в сторону. В груди лейтенанта рвались, пусто сипели лёгкие, они были забиты чем-то тягучим, прочным, клейким, воздуха не хватало. Чердынцев задыхался. Пару раз он споткнулся и чуть было не очутился на земле, но всё же удержался на ногах, не сковырнулся.

За спиной затряслась земля – танк выкатился из леса, срезал закраину поля и пошёл пластать гусеницами зелёный хлеб, потом ударил по бегущим людям сразу из двух пулемётов. Раскалённые струи пуль кромсали пространство, срубали у деревьев ветки. А Чердынцеву с Ломоносовым осталось бежать совсем немного, ещё чуть, и они будут в лесу, надо было преодолеть метров тридцать, не больше, но эти тридцать метров надо было обязательно оставить позади. Чердынцев в прыжке снова метнулся в сторону – показалось, что сзади опять громыхнула спаренная танковая очередь, маленький солдат тоже совершил этот же маневр, – он копировал действия командира, – и так же низко, как и Чердынцев, пригнулся…

Быстрее, быстрее! Ломоносов слышал, как хрипит, выбивается из сил бегущий впереди лейтенант, старался не отстать от него и сам хрипел так, что казалось – он вот-вот вывернется наизнанку, вытряхнет из себя всё, чем начинен, он спотыкался и неуклюже, словно подбитая птица, размахивал руками, немецкий автомат, висевший на длинном ремне, колотил его по животу, иногда стукал сильно, маленькому солдату казалось, что его от напряжения вот-вот вырвет кровью, красные капли, выбуханные вместе с кашлем, возникали и тут же исчезали… Вместе с кашлем.

А сзади беглецов настигал грохот танкового мотора, иногда погромыхивали и гусеницы, но они увязали в почве, будто в каше, звук от гусениц в основном исходил тихий, какой-то маслянистый, таящий в себе угрозу, потом маслянистость неожиданно исчезала, и появлялось жестокое железное лязганье.

Лейтенант сделал очередной прыжок в сторону, перемахнул через низкий, обглоданный тлёй куст, следом одолел ещё одно препятствие – такой же обкусанный куст и врубился в редкий ровный сосняк.

Трава между соснами не росла – был только песок.

Хоть и достигли они леса, можно было спастись, но опасность не исчезла, танк находился уже совсем близко, мог в любую секунду настичь людей.

Лейтенант ножом прошёл сквозь сосновую молодь – только сочные зелёные лапы полетели в разные стороны, – на мгновение остановился, повернул красное, залитое потом лицо, невидяще глянул на маленького бойца (хоть и не видел он ничего из-за ослепления, но Ломоносова всё-таки засёк), прокричал ему что-то призывное, различимое лишь по тону, и кинулся дальше в лес. Маленький солдат – за ним. Надо было как можно быстрее уйти под защиту крупных деревьев.

Механик, управляющий танком, понял, что беглецы вот-вот уйдут, выдавил из двигателя всё, что мог выдавить, секущий грохот заставил задрожать не только землю, но и могучие сосновые стволы, с веток густо посыпалась листва, танк задёргался и перед грядой деревьев круто развернулся на одной гусенице, из-под другой высоким плотным фонтаном вылетела целая гора песка, со звоном врезалась в стволы – люди всё-таки успели уйти от машины, как танкист ни старался, ничего у него не получалось. Да и максимальная скорость у танка была мала: всего тридцать восемь километров в час, это Чердынцев знал по справочникам, которые штудировал в училище вместе с обязательными учебниками.

– Ложись! – крикнул Чердынцев маленькому бойцу, перемахнул через светящийся медовой желтизной песчаный увал и покатился вниз, в замусоренную сосновыми шишками ложбину. Ломоносов рыбкой нырнул следом и сделал это вовремя – танк совершил на одной гусенице оборот вокруг своей оси и остановился.

В то же мгновение прозвучала сдвоенная пулемётная очередь – пули с тупым чавкающим звуком рубили деревья, сдирали кору, сшибали толстые ветки, срезали с песчаного увала медовый гребень, но людей не достали.

– Товарищ лейтенант, а вдруг из танка кто-нибудь вылезет? – испуганным истончившимся голосом прокричал Ломоносов.

– Пусть вылезает, – одышливо отозвался лейтенант, – у нас два автомата и одна винтовка… Встретим по высшему разряду.

– Я из немецкого автомата не умею стрелять.

– Дай винтовку!

Пулемётная очередь прозвучала снова – и опять из двух стволов лежавших накрыла песчаная простынь – пулемётчик бил под срез гребня, надеясь зацепить людей, бил точно по тому месту, которое в прыжке одолел Чердынцев. Лейтенант сбросил с себя трофейный ранец, кинул на него автомат и, подхватив под ремень винтовку, отполз в сторону; когда очередь стихла, стащил с головы фуражку и выглянул из-за гребня.

Танк Т-1 – небольшой, у него даже пушки нет, только пара пулемётов, и экипаж небольшой – два человека. Вполне возможно, маленький солдат прав – вдруг один из танкистов вылезет из машины? Его надо было опередить. Рыльца двух пулемётов вновь украсились красными бутонами пламени, лейтенант поспешно нырнул вниз, одна из пуль срезала макушку гребня, самый плотный её кусок, на непокрытую голову лейтенанта вновь сыпанул песок. Чердынцев выругался.

Когда стрелок, сидящий в башне, перестал давить на пулемётные гашетки, Чердынцев опять выглянул из-за песчаного среза.

На танковой башне, казавшейся игрушечной, приподнялся люк и показалась непокрытая белобрысая голова. «Что-то всё время немцы попадаются одной масти – белобрысые, – невольно отметил лейтенант, – неужели других нет? Выгоревшие какие-то… Из Африки, что ли, прибыли?» Он вдавился грудью в песок и осторожно, стараясь не делать резких движений, подтянул винтовку к себе.

Немец повертел головой и что-то прокричал вниз механику. Несколько слов были знакомы лейтенанту, всё-таки худо-бедно он немецкий изучал и в школе, и в училище, – этих слов Чердынцеву вполне хватило, чтобы понять – немец сообщил своему напарнику, что «два большевика» убежали либо попали под огонь пулемёта и, убитые, скатились в ложбину.

Сидевший в танке немец велел сходить посмотреть, что собой представляют убитые большевики.

– Это опасно, Отто! – прокричал вниз немец, высунувшийся из люка.

– Не более опасно, чем сидеть в танке, – лихо парировал невидимый Отто. – Надо обязательно посмотреть – вдруг у большевиков были с собою какие-нибудь ценные бумаги?

– Ага, иди, иди, – зло просипел лейтенант, – за документами… Встретим тебя достойно.

Патрон находился в стволе винтовки, оставалось только отжать круглую пятку предохранителя и можно было стрелять. Белобрысый немец что-то ещё сказал своему товарищу – фраза была невнятной. Чердынцев её не разобрал, из глубины танка послышался смех, и белобрысый, махнув рукой обречённо, спрыгнул с брони на землю. Потянулся сладко – час-то был ранний, самая пора спать да спать.

Чердынцев подвёл ствол винтовки ему под грудь, в самый разъём рёбер и плавно надавил на спусковой крючок.

Раздался выстрел – гулкий, громкий, сильный, как из пулемёта, – русские винтовки всегда били сильно, отдача обрабатывала плечо до синевы, – немец даже подпрыгнул, таким резким был удар пули, и кулем свалился под гусеницу танка. Лейтенант уложил его навсегда…

Бросил винтовку и метнулся к ранцу, на котором лежал автомат. Подхватил «шмайссер» – автомат этот он основательно изучил в училище – оружие армий сопредельных государств пограничникам было положено знать.

– Уходим, Ломоносов, – скомандовал он маленькому бойцу и плоско, стараясь сливаться телом с песком, пополз из ложбины прочь.

Ломоносов, дёргаясь, поспешно работая локтями, пополз за ним. Вдогонку им, срубая ветки деревьев, прогрохотала длинная пулемётная очередь. Лейтенант замер на мгновение, маленький солдат тоже замер, потом они оба разом, словно бы услышав чью-то команду, дружно заработали локтями и двинулись дальше.

Минут через двадцать остановились – надо было перевести дыхание, отряхнуть грязь с гимнастёрок и брюк, оглядеть друг друга и следовать дальше на восток. Вот только восток – понятие растяжимое, куда именно следовать, где искать своих, не знали ни лейтенант, ни маленький солдат…

В немецком ранце, который захватил лейтенант, находился не только походный запас еды, предназначенный для солдата СС, совершавшего победный «дранг нахт остен», не только набор зубочисток и аккуратная зубная щётка с порошком, запакованным в изящную латунную коробочку, там имелся даже моток розовой мягкой бумаги, которую маленький солдат, хихикнув про себя, назвал «жопной», но в следующий миг лицо его сделалось серьёзным:

– Как же они думают воевать против нас, товарищ лейтенант? А если у них жопная бумага кончится? Побегут за нею в свой Берлин? Ведь русский солдат может даже лопухом подтереться и – ничего… А они?

– Не знаю, Ломоносов, – устало отозвался лейтенант.

– А у вас девушка есть, товарищ лейтенант? – неожиданно спросил маленький солдат.

– Больно ты любопытен, Ломоносов.

– Любопытство – не порок, – сказал маленький солдат, замялся на несколько мгновений, а пока он мялся, лейтенант добавил за него:

– …Но большое свинство.

– И всё-таки, а?

– Есть, Ломоносов, есть… Как же быть взрослому человеку без девушки?

Вид у Ломоносова сделался печальным, у губ нарисовались две мелкие скорбные складки, враз состарившие его лицо – уже и не маленький боец это был, а мудрый лесовичок с грустными глазами.

– А у меня девушки нет, товарищ лейтенант.

– Чего же так, Ломоносов?

– Не обзавёлся… Не успел. Да и кому я нужен такой, – Ломоносов в неопределённом жесте обвёл руками воздух.

– Какой?

– Неведомо какой. А как зовут вашу девушку, товарищ лейтенант?

– Ломоносов, не переступай границу дозволенного. Есть черта, которую пересекать нельзя.

– Вдруг кого-нибудь из нас завтра убьют, товарищ лейтенант? А мы ничего не знаем друг о друге.

– На войне не надо думать о смерти, Ломоносов. Просто нельзя!

– Я вам на всякий случай оставлю свой адрес, товарищ лейтенант. А вы мне – свой. Мало ли что…

Лейтенант глянул на него, отвёл глаза в сторону и промолчал – при мысли о Наденьке у него на душе всегда делалось сладко и тревожно, таких девушек, как она, больше нет – ни в Москве, ни в Алма-Ате, ни в Бердичеве. Наденька в один год с лейтенантом закончила институт, стала врачом. Чердынцев подумывал о женитьбе, но Наденька, как настоящая комсомолка, придержала его порыв:

– Нам надо ещё проверить свои чувства.

Что ж, она была права. Не то придётся до конца дней своих маяться… Ей с ним, ему с ней. Впрочем, в своих чувствах Чердынцев был уверен.

Жила Наденька Шилова в Москве, в одном из многочисленных старых проулков, примыкавших к улице Горького, – в проулках этих, возведённых когда-то купцами-первогильдийцами, что ни дом, то произведение архитектуры, этакой лихой столичный стиль, над которым часто задумываются искусствоведы. После революции купцов потеснили, кого-то выперли из Москвы совсем, кого-то отнесли на кладбище, кого-то оставили и сделали в родном доме управляющим, либо старшим дворником, освободившуюся площадь заселили пролетариатом.

Иногда среди пролетариев тонкой прожилкой проблескивала интеллигенция – технари в фуражках с серебряными молоточками.

Иван Ефграфович Шилов был таким технарём, окончил путейский институт и работал старшим инженером на заводе, ремонтирующим паровозы. Человеком он был добрейшим, в жизни своей, похоже, никому не смог отказать в просьбе и слова «нет» не знал.

В семнадцатом, когда Наденьки ещё не было на свете, Шиловы жили в большой отдельной квартире, но потом жильё их приглянулось какой-то крикливой кухарке, матери семнадцати детей (и нарожала же ведь, это ж надо, какую физическую нагрузку вынесла женщина), и та воплями своими, резкими вышибающими движениями бёдер, грудью, на которую запросто можно было поставить ведёрный самовар, потеснила инженера, а потом и вовсе выставила за порог вместе с его манатками, с узлами и чемоданами – вот такая сложилась коллизия или, как говорил старшина чердынцевской роты, бравый хохол с висячими сивыми усами, «ситуёвина».

Советская власть в конце концов побеспокоилась о выброшенном на улицу инженере – выделила ему комнатёнку в коммунальной квартире.

Чего больше всего на свете любила Наденька? Военные и физкультурные парады, катания на колесе обозрения в Центральном парке культуры и отдыха имени товарища Горького, мороженое – сладкие снежные кругляши, зажатые между двумя вафельными плошками, газировку с вишнёвым сиропом и дискуссии «Есть ли жизнь на других планетах?» Задиристо вздёрнутый нос, большие голубые глаза, полные губы, чуть приоткрытые в постоянном изумлении, мягкий берет сливочного цвета на густых каштановых волосах, длинные загорелые ноги, обутые в белые, хорошо начищенные зубным порошком полуспортивные тапочки с лямками и трогательными голубыми пуговками… Это и есть Наденька Шилова.

Типичный портрет комсомолки сорок первого года.

Лейтенант расслабленно улыбнулся.

Далеко на востоке, под голубыми небесами, громыхнул гром. Похоже, собиралась гроза. Чердынцев приложил ладонь ко лбу, вгляделся в безмятежную высь – ничего похожего на грозу, ни одного тёмного порохового пятнышка. Значит, это не гроза, совсем другое – где-то за горизонтом, далеко отсюда, что-то взорвалось.

– Слышите, товарищ лейтенант? – возбуждённо заёрзал всем телом Ломоносов. – Там наши.

– Слышу, – дрогнувшим голосом отозвался лейтенант, поднялся на ноги. – Надо идти.

– Да, – покорно согласился Ломоносов, хлопнул пилоткой о колено и наткнул её на голову. Маленькое лицо его было наполнено решимостью – и как это боевые действия идут без него? Непорядок!

Лейтенант подкинул в руке трофейный автомат, первым вломился в гряду засыхающих, словно бы облитых с воздуха какой-то пакостью кустов, спустился в долинку, поросшую молодыми сосёнками, остановился у одного из деревцев и, вдвинувшись в тень, вскинул бинокль.

Поцокал языком.

– Чего там, товарищ лейтенант? – заинтересованно вскинулся маленький боец, круглые глаза его, немедленно наполнившиеся любопытством, заблестели по-детски жадно.

– Да лось с лосихой, – лейтенант не выдержал, засмеялся тихо. – Милуются…

– Как это? – озадаченно сморщил лоб маленький солдат.

– Положили головы друг дружке на шеи и стоят… Будто памятники – не шелохнутся. Думу думают, – лейтенант засмеялся вновь, также тихо и как-то торжествующе, словно бы рад был факту, что жизнь в природе, несмотря ни на что, берёт верх над всем остальным и прежде всего над смертью, потом прервал смех с одобрительным кивком: – И война для них не война.

– У нас на севере лосей много. Иногда даже пасутся вместе с коровами и хоть бы хны – в очередь к хозяйке подходят, чтобы та подоила их…

Чердынцев вновь тихо засмеялся, согнул палец крючком, показал его маленькому солдату:

– Загибаешь, Ломоносов!

Тот изобразил улыбку во весь рот, обнажил крупные, с неровно стесанными нижними краями зубы:

– Ну если только самое чуть-чуть.

– Знаешь, Ломоносов, признаком чего являются редкие зубы?

– Ума, товарищ лейтенант, – сделав серьёзное лицо, ответил маленький солдат.

– Неверно. Вранья. Редкозубые – самые отчаянные врали на белом свете. Пошли! – Чердынцев поправил висевший на плече автомат. – Жаль пугать красавцев, но придётся.

Цепляясь руками за стволы сосёнок, он заскользил сапогами по хрустящему светлому песку, спустился в ложок и хлопнул в ладони. Лоси вздрогнули, развернулись круто, будто солдаты на парадных маневрах, и вломились в низкорослый непрочный молодняк. Только треск по лесу пошёл.

Чердынцев присел, достал из сумки карту, повертел её в руках и с сожалением опустил на песок.

– Сориентироваться не по чём, – пожаловался он, – сегодня нам не встретилось ни одного населённого пункта. Вот ситуёвина какая!

Досадливая присказка училищного старшины пришлось как нельзя кстати.

– Ситуёвина, – согласился маленький солдат. – А хотя бы примерно, где мы находимся?

– Примерно тут, – Чердынцев обвёл пальцем обширный зелёный кусок на карте, стукнул ногтём по круглому чёрному глазку, вживленному неведомым немецким чертёжником в изумрудное поле, – в районе деревни Кашицы.

– Сколько же мы прошли? А, товарищ лейтенант? – Ломоносов озадаченно наморщил лоб.

– Километров сто. Может, сто двадцать.

– И ни канонады уже не слышно, и немцев мы не встречаем уже по пути, и своих не встречаем… Никого.

– Опустела земля, Ломоносов, потому и не встречаем.

– Будут ещё встречи, товарищ лейтенант… Столько будет – надоест. Кашица, Кашица… По-моему, я слышал это название в штабе. Что-то отряд наш закупал в Кашице. То ли картошку, то ли говядину.

– Неплохо бы выйти к этой деревне. Хоть сориентируемся.

– Для этого, товарищ лейтенант, надо найти дорогу. Дорога нас к Кашице и выведет.

– Верно. Если не к Кашице, то к какой-нибудь другой деревне.

На дорогу – вытоптанный коровами просёлок, обозначенный редкими обглоданными кустами, неудачно занявшими обочины, вышли через два часа. Безмятежно светило солнце, ненадёжно прикрытое горячей дымкой, раззадоривало глазастых оводов – крупных, длиною в мизинец. Оводы всаживались в людей, будто пули и тут же начинали разбухать, словно пиявки от крови.

– Опасные животные, – лейтенант поморщился, сбив с лица двух оводов сразу, приказал маленькому солдату: – Подстрахуй меня. Я выйду на дорогу, посмотрю, что там.

– Есть подстраховать, – послушно отозвался Ломоносов и, сняв с плеча «шмайссер», улёгся под песчаным взлобком, на котором росли куртины цветущей земляники. Оттянул затвор – лейтенант обучил его, как обращаться с трофейным оружием. Чердынцев также поставил автомат на боевой взвод и вышел на дорогу.

Глянул в одну сторону, в другую… Никого. Дорога была пуста.

Он нагнулся над следами – посмотреть, что тут есть? Многочисленные коровьи выдавлины пересекали свежие отпечатки колёс – недавно прошёл мотоцикл. Только в какую сторону он прошёл, на восток или на запад – по полуосыпавшимся оттискам не понять. Сам мотоциклист, конечно, опасности особой не представлял, но появление его на этой дороге, находящейся в стороне от многолюдных армейских трактов, наводило на кое-какие мысли.

Верёвку бы сюда, они б живо опрокинули любого мотоциклиста – только мослы свои задрал вверх. Лейтенант метров пятнадцать прошёл по мотоциклетному следу и по редким слипшимся комочкам всё же определил, в какую сторону устремился мотоциклист. Выходило – на восток, в тыл наступающих немецких частей. Чердынцев ещё раз осмотрел след и махнул рукой маленькому солдату:

– Выходи из укрытия!

Тот поспешно выскочил из-под взлобка, держа в зубах белый земляничный цветок, с жадным любопытством уставился на след мотоциклетных протекторов, с уважением округлил рот:

– О!

Лейтенант засмеялся.

– Вот именно – о! Неплохо бы нам овладеть мотоциклом. Мы бы в раз одолели ещё сто километров. И своих бы, глядишь, догнали.

Маленький боец вновь округлил губы:

– А вы умеете ездить на немецких мотоциклах, товарищ лейтенант?

– Конечно. На них ездить даже ещё проще, чем на наших отечественных.

– О!

Чердынцев забросил ремень автомата себе за шею, прощально глянул в одну сторону, потом в другую – пространство застыло неподвижно, в нём словно бы не было ничего живого, произнёс сожалеющее – уходить с этого места не хотелось, здесь можно было бы устроить хорошую засаду:

– Пошли бить ноги дальше, Ломоносов!

На плечо ему сел крупный коричневый овод, стремительно прокусил ткань гимнастёрки, и начал раздуваться. Лейтенант брезгливым щелчком сбил его на землю:

– Фашист проклятый!

Они углубились немного в лес – отошли в сторону от просёлка метров на двадцать-двадцать пять и по сосновому редколесью двинулись дальше на восток – впереди высокий прямой лейтенант в пограничной фуражке, сзади маленький боец в пилотке, которая крутилась у него на темени, будто была намазана маслом, иногда сваливалась с головы, и каждый раз ловкий солдатик успевал подхватить её на лету.

Через некоторое время лейтенант остановился, приложил ладонь к уху, вытянул голову – не слышно ли канонады, которая обычно сопровождает всякие боевые действия, она просто обязана сопровождать… Ничего не было слышно. Только свист крупных оводов, звон разогретого поздним июнем пространства, да слабое теньканье одуревших от дневной жары лесных птах.

Война укатила на восток, шла она теперь уже где-то далеко, может быть, даже под самой Москвой, во что очень не хотелось верить, но быть могло всё – может быть, сейчас сам Гитлер разглядывает в бинокль кирпичные Кремлёвские стены и самого товарища Сталина, с трубкой во рту вылезшего наверх и, в свою очередь, спокойно разглядывающего Гитлера.

А раз Сталин спокоен, то и Чердынцев будет спокоен – никогда наши люди не окажутся под немецкой пятой…

Лейтенант вздохнул и проломил сапогами хрустящую горячую корку спекшегося песка… Они двигались на восток, а восток… Чердынцеву казалось, что ему совершенно неведомо, где этот восток и находится-то…

Кашица оказалась небольшой деревней, состоявшей из десятка почерневших от времени деревянных изб и двухэтажного кирпичного сельсовета со сломанным флагштоком. В деревне было тихо, даже собаки не лаяли. На улице не было ни одного человека – будто бы вымерла Кашица.

Лейтенант, прислонившись к стволу дерева, обвёл деревню биноклем, задержавшись на сараях и распахнутых сенцах, потом обвёл ещё раз и недоумённо приподнял одно плечо.

– Не пойму, в чём дело. Народу совсем нет.

– Может, жара всех в дома загнала?

– Либо беда какая-нибудь…

– Давайте, я схожу, товарищ лейтенант, и выясню, в чём дело?

– Рано. Надо понаблюдать. А вдруг в деревне немцы?

– Зато всё будет понятно…

Лейтенант засмеялся, сухое жёсткое лицо его немного обмякло.

– А после выяснения прямой дорогой на перекладину. Немцы любят вешать людей. – Чердынцев оборвал смех. – Тихо!

Со стороны деревни донёсся бабий вой. Такой вой мог быть только по покойнику: протяжный, переполненный слезами, жутковатый, способный вышибить на коже дрожь. Маленький солдат озадаченно почесал пальцем затылок.

– Однако в деревне – мертвец.

– Ты совсем, как чукча стал, Ломоносов, – заметил лейтенант. – Речь свою начинаешь со слова «однако».

Маленький солдат не успел ответить – в жарком неподвижном пространстве, в глубине просёлка, послышался треск мотора.

– Ломоносов, давай на противоположную сторону дороги, под куст… Без моей команды не стрелять.

Ломоносов проявил необычайную шустрость: лейтенант ещё фразу не успел закончить, а тот уже лежал на противоположной стороне просёлка, выставив перед собой ствол автомата.

– Без команды не стрелять, Ломоносов, – ещё раз предупредил лейтенант.

На некоторое время треск пропал – провалился в глубокую низину, потом опять выбрался на поверхность, стал звучать сильнее.

«Мотоцикл, – понял Чердынцев, – вполне возможно, тот, чей след я видел». Он вскинул бинокль, ещё раз обвёл им дома деревни: вдруг где-нибудь между избами мелькнёт фигура в чужой форме. Если мелькнёт, то им с Ломоносовым придётся уносить отсюда ноги. Но упускать шанс нельзя: если есть возможность напасть – значит, надо нападать. Лейтенант пригнулся, нырнул за длинный, схожий с могильной насыпью бугор, поудобнее пристроил перед собой «шмайссер», приложился к нему – к стрельбе готовился, как на учениях. Прикидкой остался доволен.

Мотоциклетный стрекот, поначалу походивший на стрекозий треск, погрубел, набрал силу, сделался басовитым.

Чердынцев ждал.

Солнце продолжало яриться, тени сделались блёклыми, короткими, деревья болезненно подрагивали в жарком мареве, растекались по пространству, птиц не было слышно. Слышно ещё было другое – горький бабий вой, приносившийся из Кашицы.

Мотоцикл тем временем увяз в песке, седок дал газ, мотор затрещал трубно, басовито – находились немцы где-то совсем рядом, но их не было видно. Чердынцев продолжал ждать – он слился с травой, с землёй, с насыпным песчаным холмиком, он словно бы сам сделался травой и землёй.

Наконец над недалёким краем дороги приподнялась голова в кожаном танкистским шлеме, увенчанная большими прямоугольными очками, она словно бы вытаяла из преисподней, потом показались плечи, украшенные черными погончиками, тяжёлые большие руки, крепко вцепившиеся в блестящий хромированный руль, вылезло длинное дырчатое дуло пулемёта.

За пулемётом, в люльке, сидел щекастый небритый немец с квадратным подбородком, в каске-маломерке, подвязанной снизу ремешком. Глаза у пулемётчика были закрыты – размякший от жары, немец дремал, но каску, которая у него нагрелась, как чугунок на огне, с себя не снимал, терпел.