Текст книги "Если суждено погибнуть"

Время четкого деления на своих и чужих, по погонам и прочим знакам отличия еще не наступило. Павлов, проводив ижевца взглядом, выругал самого себя: пожалуй, он резок был в обращении с Дремовым. Это дело надо будет обязательно поправить…

Оглянется Дремов или нет? Оглянется или нет?

Дремов не оглянулся.

Вверху, на взгорбке, послышался веселый голос, и по крутой тропке, в нескольких местах специально перечеркнутой ступенями, к самой воде скатился простоватый паренек в штанах, подвернутых до колен, – очередной раколов.

Увидев поручика и хмурых людей с винтовками, парень открыл рот в нехорошем изумлении, изо рта у него выпрыгнул округлый и одновременно какой-то подавленный звук – то ли стон, то ли возглас:

– Оп!

– Вот именно – оп! – сказал ему Павлов. – Откуда идешь?

– Из штаба, – простодушно ответил паренек.

– И чем же занят сейчас штаб?

– Спит.

– Милое дело, – похвалил Павлов. – Покажи, где он находится? – увидев, что лицо у парня сделалось налимьим, губы вытянулись, стали плоскими, плотно прилипли друг к другу, словно их намазали клеем, а потом что было силы придавили, предупредил: – Молчать не рекомендую. Где находится штаб, я узнаю и без тебя, а вот ты себе только хуже сделаешь. Разумеешь?

– Разумею, – сказал паренек, двигая из стороны в сторону плоскими губами. – Штаб находится на втором этаже лавки «Москательные товары».

– Народу там много?

– Человек пятнадцать. Все спят.

– А где штаб анархистов?

– Анархисты тоже спят. Вчера перепили первача – реквизировали у одной городской ведьмы, – нажрались так, что даже уши у них были мокрыми.

– Мокрые уши – это образно. Ты, брат, – поэт!

– Поэт, ага. – Парень раздвинул в улыбке плоские губы. – В гимназии писал стихи. Их хвалил даже сам инспектор. – Он потупился, на лбу у него заблистали мелкие искристые бисеринки. Поручик заметил, что в глубоких темных глазах паренька шевельнулось и застыло что-то мелкое, тугое, будто резина, еще более темное. – Что вы со мной сделаете?

– С тобой? Отпустим. Их тоже отпустим. – Павлов перевел взгляд на кучку пленных, сгрудившихся под дальним кустом. – Как только займем городок – сразу отпустим. А Юхновский… он все еще у попа? Там ночует?

– Юхновского на месте нету. Ночью вызвали в штаб армии.

– Кто остался вместо него?

– Чеченец один, лютый, как зверь.

– Как фамилия?

– Казыдоев.

– Странная какая фамилия. Ни чеченская, ни русская, ни татарская, ни персидская – никакая, словом. Где он сейчас находится, чеченец этот?

– В штабе.

На мосту тем временем появились каппелевцы, торопливо пробежали по настилу и устремились в гору, поручик невольно подивился – чуть не до середины города дошли без единого винтовочного хлопка. Одно дело разведка, которая должна не по земле ходить, а перемещаться по воздуху, бесшумно, и совершенно другое – толстоногие потные стрелки со своими сидорами, тяжелыми подсумками и грузными, гулко шлепающими сапогами.

– Молодцы! – похвалил их поручик, обратился к своим: – Ну что, тряхнем «Москательные товары»?

Через минуту он уже проворно, по-обезьяньи ловко несся по узкой тропке вверх, на вершине взгорбка увидел красноармейца, мочившегося под плетень – тот даже не разлепил глаз, чтобы рассмотреть Павлова, – сонный был, и поручик, словно на что-то обидевшись, рубанул его ладонью по шее – этому приему он научился на фронте у одного бойца-баргута; красноармеец охнул и повалился в мокрую крапиву, которую только что обильно полил.

Поручик перескочил через него, перемахнул через крохотную, детских размеров, калитку, перекрывавшую дорогу, и понесся дальше. Просипел, выдавливая из себя на бегу фразу, которая почему-то застряла на языке и никак не могла выскочить:

– Насчет пулемета еще не все потеряно…

Где-где, а вот в штабе пулемет точно имеется – «максим» или «люис», в штабе пулемет и надо было взять.

Он оглянулся – бегут ли за ним его люди? Разведчики не отставали. Павлов махнул рукой призывно, вновь перескочил через плетень, вспугнул красноглазую грязную курицу, вздумавшую купаться в пыли, – та встопорщенным горластым клубком отлетела в сторону, следом поручик перескочил еще через один плетень и оказался на узкой, изогнутой кривым серпом улочке.

«Странный город какой-то, – мелькнуло у него в голове, – не похожий на другие города, – сплошь плетни, раки в корзинках, улочки, которые никогда уже не будут прямыми – их просто не выпрямить… Зазеркалье какое-то, город из старой английской сказки».

Центр городка находился слева, в него и вела эта кривая улочка – как и все улицы и даже самая последняя-распоследняя тропка, подчиняясь закону градостроительства: этот закон, широко распространенный в провинциальной России, «имел место быть» и здесь. Поручик вновь призывно махнул рукой: «За мной!», понесся по улочке влево.

Минуты через три он выскочил на округлую, уложенную булыжником площадь. Лавка «Москательные товары» была огромной, на жестяной вывеске был намалеван маслом улыбающийся белозубый господин с нафабренными фельдфебельскими усами, кончики – завитые тугие аккуратные кольца. Господин призывал: «Вам тут рады!» Эта надпись была еще одной приметой «Зазеркалья». Окна на втором этаже были открыты – люди, находившиеся там, любили свежий воздух.

Поручик выдернул из кобуры маузер, махнул стволом вначале в одну сторону, потом в другую, показывая, что разведчики должны обогнуть здание с двух сторон и блокировать его, ткнулся в одну дверь – заперта, в другую – тоже заперта: это были двери, ведущие в саму лавку и на склад. Третья дверь открылась легко и бесшумно, хозяин здешний любил порядок, то, что надо было смазывать, – смазывал, что надо было подкрашивать – подкрашивал. На второй этаж вела деревянная, чисто вымытая лестница. Павлов рванулся по ней вверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки, спиной, лопатками ощущая, что сзади за ним бегут еще двое разведчиков, страхуют…

Он уже почти достиг конца длинной лестницы, когда наверху появился человек – плотный, одетый в новенькую гимнастерку, лицом очень похожий на господина, изображенного на жестяной вывеске – ну точь-в-точь; увидев Павлова, он грозно встопорщил усы, словно заметил что-то непотребное. Поручик ухватил его рукой за воротник гимнастерки, сдавил, второй ладонью, как топором, рубанул по шее.

Усатый господин унесся по лестнице вниз. Разведчики лишь посторонились, пропуская его, – вовремя это сделали, иначе летящий «поезд» сбил бы их с ног.

В том, что в ближайшие двадцать минут этот человек не очнется, поручик был уверен – а через двадцать минут город будет уже взят… В этом Павлов тоже был уверен.

Он рванул дверь на себя и оказался в помещении, где находились три стола, заваленные бумагами, вдоль стен стояли кровати. На кроватях лежали люди.

У подоконника, свесив голову на грудь, спал человек. Под подоконником, стволом к стене, был прислонен новенький, с невытершимся заводским блеском «люис», – видно, взят прямо со склада, а на тумбочке, придвинутой к стулу, лежали два приготовленных к стрельбе диска.

Этот пулеметчик должен был встретить нападавших, но он опоздал. Проспал…

Увидев поручика, пулеметчик захлопал глазами, потянулся к «люису».

– Сидеть на месте! Не двигаться! – заорал на него поручик, навскидку саданул из маузера.

Пуля всадилась в подоконник рядом с пулеметчиком, выхватила несколько щепок, одна из них воткнулась ему в лицо.

Пулеметчик медленно, не чувствуя боли, поднял руки.

– Выше, выше лапы-то! – прикрикнул на него поручик.

Пулеметчик послушно выполнил приказание.

На одной из коек приподнялся бородатый, горбоносый, похожий на имама Шамиля командир, потянулся к ремню с револьверной кобурой, висящей на гвозде. Павлов, не задумываясь, нажал на курок маузера. Стрелять поручик умел метко – еще в юнкерском училище брал призы за точную стрельбу, – пуля посекла горцу руку. Он вскрикнул и повалился спиной на кровать. Павлов вновь перевел ствол маузера на пулеметчика.

– А ну-ка, вот так, с поднятыми руками, пять шагов в сторону – марш!

Пулеметчик сделал два шага, зацепился каблуком за зазубрину в полу, чуть было не свалился, но на ногах все же удержался – лишь чертыхнулся в сердцах.

– Ты Бога почаще поминай, а не черта, – сказал ему Павлов, – и верхом поменьше езди, чтобы ноги такими кривыми не были.

Пробормотав под нос что-то невнятное, пулеметчик сделал еще три шага в сторону.

– Грамотный, – похвалил его Павлов, – до пяти считать научился без ошибок.

Ловко подхватив пулемет, поручик оттянул затвор, выглянул в окно, никого не увидел – стрелки, пересекшие мост, где-то задерживались, – скомандовал всем, кто находился в штабной комнате:

– А ну, вытаскивайте из штанов ремни! Живо! – вхолостую повел стволом поверх голов, увидел, как глаза у людей, которых он взял в плен, сделались растерянными. – Вытаскивайте, кому я сказал!

Внизу, на площади, грохнул выстрел, за ним другой. Началось.

– Живо! – повторил приказание Павлов.

Горец с простреленной рукой застонал, зашевелился на койке, приходя в себя.

– Ты можешь оставить ремень в штанах, – разрешил ему Павлов, – с тебя хватит.

Горец со стоном вдавил голову в подушку.

– Дерьмо! – просипел он сквозь зубы.

– Сам виноват, не надо было дергаться. – Павлов отпрянул назад, скрываясь за косяком окна, высунул в проем ствол пулемета и дал длинную очередь – на площади только пылевые вихри взвились.

Бежавшие люди попадали на землю – кого-то зацепила пуля, кто-то упал из страха быть зацепленным.

– А ну, бросайте свои винтовки, – прокричал Павлов, высунувшись в окно. – Хватит! Навоевались!

Было слышно, как внизу кто-то со стоном и тоской выматерился.

– Все, война для вас закончилась, – объявил поручик. – Бросайте винтовки и топайте домой, кур с поросятами кормить. – Павлов провел стволом «люиса» по лежащим людям, но на спуск не надавил. – Бросайте винтовки, кому сказал! Сейчас опять стрелять буду!

Послышалось жестяное, какое-то совсем уж мирное бряканье – это люди отшвыривали в сторону винтовки.

– А теперь – по-пластунски – к двери москательной лавки. Не бойтесь испачкать руки пылью… Грязь – не сало. Вперед! – поручик с интересом посмотрел, как поползли к лавке красноармейцы, одобрил их действия: – Молодцы! А винтовочки пусть останутся. Придут оружейники – подберут.

Лишь двое остались лежать на месте: один загребал пальцами землю, впивался ногтями в теплую плоть, стараясь захватить ее побольше, но из тщетных попыток ничего не получалось; второй, просеченный очередью из «люськи», лежал без движения – он умер мгновенно. Поручику сделалось жаль этого человека – ведь для чего-то он был создан Всевышним, получил свое предназначение и вдруг попал под пулю… Не по своей воле, впрочем, наверняка из мобилизованных. И красные, и белые сейчас стараются мобилизовать солдат в свои армии, только последние делают это неряшливо, абы как, вяло. Красные же – напористо, с угрозами, случается, что кое-кого из сопротивляющихся и к стенке ставят…

– Эх, мужики, – произнес поручик и умолк, скосил глаза в сторону: справляются ли со штабистами два его напарника?

Напарники – Митрошенко и Демкин – справлялись неплохо, держали под прицелом винтовок всех, кто находился в комнате. Павлов одобрительно кивнул, вновь выглянул в окно.

Если говорить о мобилизации, то по России даже слух пронесся, что Троцкий якобы собирается мобилизовать на Урале три новых корпуса и двинуться с ними в Индию – делать там революцию… Хотя до Индии он вряд ли дотопает – подметок на сапогах не хватит.

За домами, примыкающими к площади, раздалась частая стрельба, затем прогремела пулеметная очередь. Павлов ждал. Если матросы – знатные бомбисты протрезвеют, то будет большая свара. Но матросы, судя по всему, не очухались – слишком хорошо нагрузились вчера…

По площади пронесся ветер, высоким клубом взбил пыль, засыпал ею лежащих людей. Павлов продолжал ждать.

Наконец на площадь выскочили несколько конников, впереди – полковник Синюков. Павлов призывно махнул ему рукой, Синюков знак заметил, махнул ответно.

Город взяли почти без потерь – были убиты только два батарейца из артиллерийской команды Вырыпаева, по недоразумению оказавшихся в рядах атакующих. Они не должны были там быть… Павлов отер пот со лба, скомандовал:

– Митрошенко, Демкин, выводите пленных на площадь.

Демкин встал у двери, держа штабную комнату под мушкой, Митрошенко начал сгонять людей с кроватей.

– Ракоеды! Ленивые же вы! – добродушно посмеивался он под нос. – Бабы скоро будут уж по второму разу доить коров, а вы все на койках нежитесь!

Последним он поднял раненого, трясущегося, с мукой и злостью, застывшими в глазах, небритого кавказца – волосы у таких людей растут на лице даже не по часам, а по минутам, особенно если над человеком нависнет какая-нибудь опасность. Кавказец приподнялся, протянул Митрошенко простреленную руку, из которой сочилась кровь:

– Что вы здэлали, э! Будьте вы прокляты!

– Это ты будь проклят, – грубо, на «ты», внезапно зазвеневшим голосом проговорил поручик. Он не отрывал взгляда от окна – ведь мало ли что может неожиданно произойти, вдруг откуда-нибудь вынесутся анархисты, поэтому и не отходил от пулемета. – Что тебя, барана небритого, принесло сюда? Сидел бы у себя на Кавказе, выращивал бы виноград и давил босыми ногами, разливал бы сладкое вино, радовал людей… А ты забрался в чужой огород да еще и за револьвер схватился. Вот и страдай теперь. Комиссар небось?

– Комиссар. – Кавказец хмыкнул. – Разевай рот шире. Комиссара вам не поймать.

– Как фамилия вашего комиссара?

– Спроси у него!

– А твоя фамилия?

– Казыдоев.

Кавказец застонал, ощупал здоровой рукой край кровати, словно искал место понадежнее, на которое можно опереться; пальцы его скользнули под тощий, набитый истершимся, ставшим трухой, сеном матрас, и Казыдоев быстрым, ловким движением выдернул из-под него небольшой браунинг, такой же, как у Вари Дудко.

Первую пулю кавказец всадил в Мирошенко, тот даже рта раскрыть не успел, пуля разодрала ему губы, пробила глотку и застряла в шейных позвонках. Митрошенко выронил винтовку и тихо осел на колени – умер он мгновенно.

Поручик стремительно рванул пулемет с подоконника, но развернуться не успел – Казыдоев выстрелил раньше.

Пуля пробила Павлову плечо, откинула поручика на косяк оконного проема, затылком он больно всадился в срез. Казыдоев выстрелил во второй раз.

Второй выстрел Казыдоева был менее удачным, чем первый, – пуля, не задев Павлова, прожгла пространство рядом с его виском, опалила кожу и, прорубив деревянную раму, унеслась на волю. Поручику повезло – эта пуля могла снести ему половину головы.

В глазах Павлова промелькнуло удивление – в такие минуты в голову часто лезет разная мелочь, ничего не значащая чепуха. «Это что же, абрек этот – левша? Почему он стреляет с левой руки? Или ему все равно, с какой руки бить, с левой или с правой?» – подумал поручик и надавил на гашетку пулемета.

Поручик не оплошал: в следующее мгновение Казыдоев, крестом раскинув руки в стороны, прилип к стене, пули прибили его к ней, как гвоздями, откололи большой кусок штукатурки, осыпавшейся целым пластом, густо забрызгали кровью лубочную картинку, пришпиленную к стене. Браунинг с грохотом выпал из руки Казыдоева.

Павлов засипел от боли, помотал головой – слишком уж злой огонь запылал в пробитом плече, прошептал неверяще:

– Не может быть!

Он, прошедший фронт, хорошо знал, что человек чувствует свою пулю загодя – за несколько дней до ранения, у него задолго начинает болеть голова, – так это раньше бывало и с поручиком, а здесь он, выходит, словил пулю чужую, не ему предназначенную…

Пространство перед ним покраснело, наполнилось чем-то студенистым и дымным одновременно – словно из печи вытащили какое-то странное парящее варево; Павлов сполз на пол, уперся одной рукой в плинтус – вторая рука не действовала. Он пытался удержаться, не свалиться, но что-то, видимо, в нем нарушилось, тело налилось тяжестью, стало чужим, горячим, и поручик, как ни старался, не удержался, повалился на пол и ткнулся в шершавую, почему-то пахнущую дегтем, широкую доску…

Прежде чем потерять сознание, произнес вторично угасающим удивленным шепотом:

– Не может этого быть.

Будучи сильным в военном деле, в стратегии, в тактических ходах, Каппель мог передвигать, будто шахматные фигуры на доске, целые полки и дивизии, разыгрывать, словно по нотам, сражения и побеждать в них, – однако он совсем не был сведущ в делах политических, в грязных «топтучках», в митингах и преступной болтовне, в которую оказалась втянутой Россия. Он совершенно искренне недоумевал: как же могли поломать такую великую державу все эти любители щелкать словесные семечки – эсеры, кадеты, анархисты, меньшевики, большевики, монархисты, эсдеки и прочий окрашенный в разные цвета политический люд? И главный вопрос: зачем это сделали? Ради чего? Чтобы взять власть в свои руки? А может быть, ради чего-то другого? Спрашивал себя об этом Каппель, но ответа дать не мог, только вновь и вновь возвращался к мыслям о судьбе России.

Авторитет России был велик. Одного только ее взгляда было достаточно, чтобы в Европе враз делались тихими целые страны – это была великая держава. Хлеба выращивали столько, что заваливали не только Европу, но и Новый Свет – гоняли из Одессы в Америку целые караваны огромных пароходов. Крестьяне жили справно – и хлеб у них был, и картошка, и мясо – все свое. Редкая крестьянская семья не имела коровы. Коровы были у всех, даже у самых бедных, самых криворуких работников, не способных вбить гвоздь в стенку.

Конечно, перед крестьянами всегда стоял вопрос о земле – земли не хватало, это Каппель хорошо знал по тульской глубинке, по своему имению, по делам знаковых колонистов, но острота эта мигом снималась, стоило только перевалить через Уральский хребет – там земли было сколько угодно, выше макушки. Сколько сумеешь взять – столько и бери. Тысячу раз был прав Столыпин, убеждая крестьян переезжать в Сибирь. Две тысячи раз был прав прозорливый Ломоносов, утверждавший, что богатство российское будет прирастать Сибирью. Там, если потрудиться малость на земле, не только по паре коров на каждый семейный нос можно наработать, но и золотишка нарыть немало, и керосин-воду, как местные аборигены называют нефть, найти, и много чего еще, что позволяет человеку чувствовать себя человеком.

В Сибири ныне, как было известно Каппелю, полно крестьян, которые имеют коровьи стада в тысячу голов и отары овец в десять-пятнадцать тысяч…

Продуктов было «до и больше», как говорит денщик Каппеля, расторопный крестьянский сын Бойченко, – а уж он-то деревенскую жизнь знает, хлебнул в ней всего, поскольку был двенадцатым сыном в семье и до самого жениховства донашивал то, что не успели сносить старшие.

Бойченко давно держал мыслишку отделиться от своего большого семейства, от родичей и, пока не обзавелся бабой и детишками, махнуть в Сибирь, оттяпать там кус земли посолиднее, так, чтобы душа радовалась, и заняться хозяйствованием. Но ему помешала война: пришлось вскинуть на плечо винтовку и под зычную «ать-два» двинуться на германский фронт.

После войны последовала напасть не меньше – мир. Позорный мир, после которого не только офицеры, но и солдаты стыдились смотреть в глаза друг другу; раздражение в России этот мир вызвал невероятное. Может, он – причина всех наших нынешних бед? Или то, что Россия ввязалась в войну, имея боевого припаса всего лишь на четыре месяца?

В первые дни войны поплыло за кордон, по морям и океанам, русское золотишко: только на него можно было купить пулеметы, пушки, снаряды и сильный бездымный порох – в обмен на хлеб России ничего не давали, только в обмен на золото. Причем поставка «привезенного» металла должна быть сделана «до того, а не после» – опять-таки выражаясь сочным языком хитроватого крестьянина Бойченко.

Рабочие тоже жили неплохо. Взять, например, воткинцев и ижевцев, примкнувших к Каппелю. Они ведь сражаются не за будущую жизнь – за жизнь прошлую.

Оборудование, станки по обработке металла у них новенькие, новейшие, не хуже, чем в Англии или в Германии, положение людей на заводах было прочное. Если хозяин считал рабочего своим, то обеспечивал его всем – и жильем, и деньгами, и черновой одеждой, без которой в цеху не обойдешься, и подарки на Рождество и Пасху дарил, даже устраивал поход в театр. Если же хозяин видел, что рабочий так себе, обычный бродяга, которому все равно, где быть, что есть и кого иметь в товарищах, то и относился к такому работнику соответственно: он для хозяина практически не существовал и благ особых не имел. Словом, каждый получал свое.

Многие политические партии долго и упрямо талдычили о различных свободах – дескать, зажали, вздохнуть не дают, пошаркать подошвами по тротуарам тоже не дают, а уж насчет того, чтобы косо посмотреть на представителя власти или жандармского офицера – не моги ни в коем разе – зубы выбьют! По части же выматерить кого-нибудь в газете – ни-ни… Посадят! На каторгу упекут! Увы, все это не так! Материться можно было сколько угодно, только матерные слова желательно было не употреблять…

Печально знаменитое Третье отделение – так называемая политическая полиция – сотрудников в своей главной конторе имело столько, что все их имена можно было назвать в две минуты – три десятка человек. Закон был опасен только для злостных экстремистов, женатых на бомбе, и террористов, для которых кровь людская была что водица, – они, кстати, и в Государственной Думе не были представлены. А вот большевики, которые сейчас активно воюют с «огрызками старого строя», своих представителей в Думе имели.

Сословные границы – я, мол, граф, а ты человек из навозной кучи, нам не положено сидеть за одним столом, – стали очень прозрачными, их совсем не было видно. Если человек без роду, без племени, какой-нибудь чеховский Ванька Жуков получал высшее образование, то вместе с дипломом он автоматически приобретал и личное дворянство[15]15
  …вместе с дипломом… приобретал и личное дворянство. – Личное дворянство приобреталось при получении на действительной военной службе чина обер-офицера, а на гражданской – чина 9-го класса или при отставке – чина полковника, капитана 1-го ранга или действительного статского советника.


[Закрыть]. Выслуга, первый, самый малый среди знаков отличия, орденок первый офицерский либо гвардейский классный чин также автоматически давали дворянское звание. А если Ванька Жуков становился профессором в университете либо полковником в армии, то он приобретал дворянство уже потомственное. То же самое давали и более высокие ордена, врученные за военную или гражданскую службу, и более высокие гражданские чины.

Что сломило могучее государство? Очереди за хлебом?

В Петрограде в феврале 1917 года действительно были очереди за хлебом. За черным хлебом – белого было сколько угодно, а вот черный неожиданно пропал. Оказалось – из-за снежных заносов не сумели вовремя подвезти ржаную муку. Образовались оскорбительные для российского глаза очереди. В городе кто-то пустил слух, что очень скоро будут введены продуктовые карточки, поэтому, когда черный хлеб все-таки появился, его начали немедленно скупать на сухари… Хлеба опять не хватило.

Очереди сделались длиннее. Люди ходили озабоченные, с темными лицами, многие возвращались домой из лавок с пустыми руками – хлеб доставался не всем.

Недовольство делалось все сильнее.

И вот после затяжных морозов, метелей, после серых, забитых зимним мороком дней неожиданно выдался теплый солнечный денек – вполне весенний, располагающий к решительным действиям. Люди толпами вывалили на улицы подышать свежим воздухом, полюбоваться синим небом – много людей…

Вдруг по толпам пронесся провокационный слушок, что хлеб-де зажимают специально, более того – припрятывают его… Над Петроградом незамедлительно, подобно грому, прозвучал клич: «Громи хлебные лавки!» Огромные толпы людей пошли в атаку… Так и началась революция – почти стихийно, подогреваемая разными горластыми крикунами. Неужели пьяная толпа оказалась способна свалить могучее государство?

Либо причина всего этого – в поспешных, лихих, зачастую безумных реформах, проведенных еще Петром Первым? Или, напротив, все дело в царях последующих, в Александре Первом и Николае Первом, которые были вообще противниками всяческих реформ?

А может, причины кроются в чем-то другом?

Было над чем поломать голову…

Варя едва не вскрикнула, когда увидела лежащего в телеге поручика Павлова, лицо ее невольно побелело – неужели убили?

– Не беспокойтесь, барышня, – поспешил ее успокоить старик Еропкин, привезший поручика, – живой он, живой, только помощь ваша нужна.

– Что с ним?

– Как что? Честная рана, полученная в бою, – произнес старик с невольным уважением. – Позовите, барышня, кого-нибудь в помощь, мы сейчас перенесем их благородие в палату.

– Да какие тут палаты! – Варя невольно всплеснула руками. – Вы что, дедушка!

Санитарная рота занимала большой деревянный дом – из бывших доходных, – поделенный на множество мелких клетушек, его окна были темными, давно не мытыми – видно по всему, что у дома этого не было настоящего хозяина.

С крыльца проворным колобком скатился рябой санитар, заморгал озабоченно глазами.

– Дык куды его нести, Варвара Петровна?

– В кабинет доктора… Немедленно! – Варя вытащила из-за рукава кружевной платочек, промокнула им лоб поручика. – Быстрее!

Рябой санитар засуетился, смачно давя огромными сапогами землю, потом подхватил Павлова под мышки.

– Дык… Подмогни! – приказал он старику Еропкину.

– У вас что, носилок нет? – возмутилась Варя. – Срочно носилки!

– Дык… Есть! – рябой ногастым колобком взлетел на крыльцо и исчез. В следующую секунду он вновь появился на крыльце, держа под мышкой складные носилки, сшитые из прочной парусины, на ходу развернул их. Положил на землю около телеги, под колесами. – Подмогни!

На крыльце появился доктор Никонов, ладонью провел по блестящему лысому черепу.

– Аккуратнее, господа!

– Господа! – старик Еропкин не удержался, хмыкнул. – Ах-хи! Давненько, однако, ко мне так никто не обращался.

Поручика переложили из телеги на носилки и втащили в дом.

– Вон туда, в открытую дверь, – скомандовал доктор. – Кладите прямо на кушетку. Варя, готовьте инструменты! Если в поручике сидит пуля – сейчас будем оперировать.

Варя еще сильнее побледнела – она не представляла, как в поручике, в Саше Павлове, может сидеть пуля.

Доктор нагнулся над раненым, несколько раз тронул пальцами плечо, почти не касаясь его, затем ухватил ножницами край рукава и разрезал гимнастерку.

Рана была черная, с запекшимися, обожженными краями. Раз рана не кровоточит, значит, пуля сидит в человеке.

– Варя, поспешайте, – подогнал доктор девушку, которая была не только сестрой милосердия, но и обыкновенной хирургической сестрой, помощницей в операциях. – Пуля не вышла, будем ее вынимать.

Варя засуетилась, все предметы начали выпадать у нее из рук – за что ни возьмется, то у нее обязательно выскользнет из пальцев и окажется на полу. Лицо девушки сделалось совсем растерянным.

– Да что же такое происходит! – проговорила она жалобно, села на скамейку, прижала ладони к вискам, потом закрыла руками глаза.

Никонов все понял, подошел к Варе, сел рядом с ней на скамейку. Некоторое время он сидел молча. Потом тронул девушку за плечо:

– Успокойтесь, Варя, пожалуйста! Ничего страшного с вашим поручиком не произошло. Просто он ослаб от боли и потери крови. Вытащим пулю, и он сразу пойдет на поправку. Все будет в порядке, Варя. Ну! Успокойтесь, прошу вас!

Варя, не отнимая рук от лица, меленько, по-голубиному закивала, плечи ее вздрогнули раз, другой и сникли.

– Ну вот и хорошо, – сказал доктор. – Вы почти успокоились… Правда?

Честно говоря, он совсем не был уверен в том, что Варя успокоилась, сокрушенно повел головой в сторону, в нем возник досадливый кашель, и доктор выругался про себя. Варя, словно почувствовав недовольство Никонова, вновь покивала.

– Я спокойна, Виталий Евгеньевич, – едва слышно проговорила она, – я почти спокойна.

– Вот и хорошо, Варя. Нам с вами расклеиваться нельзя. Что бы там ни было, что бы ни случилось… Если одного солдата в бою можно заменить другим солдатом, то нас с вами заменить некому. Поднимайтесь, Варя!

Она вновь закивала, и у Никонова невольно сжалось сердце от мысли: сколько таких девушек, которым надо выходить замуж, рожать детей, обихаживать мужчин, ушли на войну и пропадаут там, и сколько еще уйдут! Варя – одна из них. Дай Бог, чтобы судьба сложилась у нее благополучно, чтобы выжила в затевающейся молотилке.

– Ах, Варя! – произнес он с болью – не удержался, слова эти сами соскользнули с языка, поморщился – не надо было это говорить, нужно было промолчать, не делать ничего, и доктор, расстроенно качнув головой, поднялся со скамьи.

– Я сейчас, Виталий Евгеньевич… Дайте мне еще две минуты, – попросила девушка.

– Да-да, Варя… Да!

– Иначе я не смогу вам ассистировать.

– Я вас понимаю. – Никонов постоял немного рядом, похрустел пальцами, не решаясь сказать что-либо еще. Подумал, что, может, Варе предложить нашатыря – очень здорово приводит в чувство, но тут же отогнал эту мысль прочь – сестра милосердия обидится. Вновь расстроенно качнул тяжелой лысой головой.

Никонов был опытным фронтовым врачом, многое видел на войне, страдал за раненых, жалел их, были на его счету жизни, которые он спас, были жизни, которые из-за нехватки лекарств упустил, немало оттяпал рук и ног, хотя и жалел солдат-калек, но иначе поступить было нельзя, иначе эти люди погибли бы, а вот с одним свыкнуться никак не мог, всякий раз терялся… с женскими слезами.

Он не знал, как с ними бороться. Не умел… Умел лечить болезни, умел оперировать, кромсать скальпелем мертвое мясо, отделяя его от живого, умел снимать боль, а также по цвету глаз, состоянию волос, налету на языке ставить точные диагнозы, умел убеждать раненых, чтобы те расстались с гангренозной ногой или исковерканной рукой, которую уже невозможно восстановить, но совершенно не умел, не знал, что надо делать, когда плачут женщины…

Иногда Каппель задавался вопросом: а с чего, собственно, он взялся командовать дружиной Комуча – необтершимся, необстрелянным, разношерстным, не всегда понимающим обычные команды войском? Ведь ни славы, ни авторитета, ни опыта это не даст, скорее он даже растеряет то, что имеет… Что заставило его тогда в Самаре, на притихшем собрании офицеров Генштаба подняться с места и предложить самого себя в командиры этого странного войска, воюющего под красным флагом?

Все попытки поднять над головой новый флаг, Георгиевский, пока ни к чему не привели – Комуч сопротивлялся этому отчаянно, ошибочно полагая, что людей можно объединить только под красным флагом… Что двигало Каппелем в те теплые, тревожные, ставшие уже далекими, майские дни? Тщеславие? Усталость? Стремление выбраться из болотной трясины? Угнетенность? Головная боль с похмелья? Стыд за товарищей, среди которых не нашлось ни одного командира, который мог бы взять на себя ответственность за солдат, за военное дело, навыки в котором успели позабыться за угарную зиму семнадцатого-восемнадцатого годов?