Текст книги "Если суждено погибнуть"

– Члены полкового комитета.

– Построить полк! – приказал Троцкий.

Полк был построен на берегу Волги. Внизу, под крутым берегом, плескалась рябоватая теплая вода, насквозь пронизанная рыжими солнечными лучами, рождающими в душе ощущение слепого детского восторга; было видно, как крупные рыбины выплывают на отмель, чтобы ухватить губою солнечный лучик, поиграться с ним, пощекотать себе пузо об осклизлые камни.

Троцкий стоял на берегу, заложив руки за спину, и смотрел на рыб – думал о чем-то своем. Может быть, о том, что Волга по существу – большой аквариум, а может быть, о чем-то другом. Ссутулился он так, что стоявшим рядом людям показалось: а Троцкий-то горбат.

Наконец-то он повернулся, увидел выстроенный полк и произнес резко, с каркающими вороньими нотками в голосе:

– Так!

Неторопливо прошелся вдоль строя, продолжая держать руки за спиной как сугубо штатский человек. Остановился, двинулся в обратном направлении – маленький, истощенный, хворый человек, которого каждый из этих рослых латышей мог бы придавить одним ногтем… Мог бы, да не дано – позади Троцкого, за спиной его, стояла могучая охрана с маузерами и пулеметами. Эти ребята не дадут даже подойти к Троцкому, уложат при первом же решительном движении.

И вот Троцкий остановился.

– Вы опозорили революцию, – выкрикнул он, – опозорили честь и имя Красной армии, вы отступили. Вам надо было всем лечь, как это произошло с первым латышским полком, и тогда ваши имена были бы вписаны в историю золотыми буквами. Но вы этого не сделали, и имена ваши покрыл позор. Что делать с трусами, шкурниками и предателями? – спросил он и, отвечая, процитировал сам себя, строки из своего приказа: – «Трусы, шкурники, предатели не уйдут от пули» – трусов, шкурников и предателей расстреливают. – Троцкий повысил голос: – Члены полкового комитета, выйти из строя!

Окаменевший, словно скованный ужасом строй шелохнулся, раздвигаясь, и из него вышли три человека. Троцкий не знал их фамилий, да ему и не надо было их знать, ему надо было совершить пропагандистский акт, о котором заговорили бы на всех фронтах, а кто станет жертвой акта – не имеет никакого значения.

Он оглядел членов полкового комитета. Все трое были коммунистами. Невысокий, плечистый, с лицом, на котором красным глянцем блестел старый шрам, рыбак; длинный, похожий на жердь, рабочий автомобильного завода из Риги, у которого нервно подергивалась нижняя губа, и обычный крестьянский парень с тяжелыми, набухшими болью, словно ошпаренными руками. Подумав немного, Троцкий хотел было спросить у них фамилии и обыграть это в своей речи, но потом решил: «Не надо, это только затянет процедуру» и выкрикнул:

– Эти трое сейчас рассчитаются за весь полк, за всех… Рассчитаются за вашу трусость! – он поднял руку, зло блеснул очками и разрубил воздух каким-то укороченным кривым движением, затем проговорил скрипуче, стиснув зубы: – Всех – расстрелять!

Охрана, замершая было, зашевелилась, к членам полкового комитета подскочили сразу несколько человек, ухватили под микитки и поволокли к обрыву. Высокий рабочий – один из троих, – сопротивляясь, что-то выкрикнул на ходу, но его ударили по затылку рукояткой маузера, он стих, затряс головой, разом делаясь покорным.

Строй латышей дрогнул, и тогда из охраны проворно выдвинулись трое пулеметчиков с тучными «люськами», вторые номера встали рядом с первыми, держа наготове запасные диски-тарелки.

Было ясно: эти люди откроют стрельбу не задумываясь, в несколько минут выкосят весь полк. В кузовах грузовых машин, сопровождавших автомобиль Троцкого, также стояли пулеметы – тяжелые «максимы». Шансов отстоять своих товарищей у полка не было ни одного, и люди поникли, опустили головы.

– Трусы! – голос Троцкого неожиданно молодо зазвенел. – Это будет вам наука на будущее. Отщепенцы!

Троих латышей поставили на кромку берега, лицом к воде, в глаза им била нестерпимая синь пространства, заставляла щуриться, все трое все еще не верили, что их расстреляют. И полк не верил, вот ведь как – люди думали, что этот крикливый, вздорный человечишка поругает их, поярится немного, выговорится, прикажет избрать новых членов полкового комитета и уедет, но не тут-то было. Эти люди не знали Троцкого.

Вороний, с хрипотцой голос председателя Реввоенсовета Республики вновь набряк молодым звоном, стал металлическим – Троцкий умел говорить захватывающе, картинно, умел увлекать за собой людей – увлек, заговорил и сейчас: полк стоял на волжском берегу, освещенный солнцем, и зачарованно слушал речь первого оратора революционной России. По этой части ему уступал даже Ленин – человек, в умении собирать доказательную базу и убеждать и по внутренней организации своей стоявший выше Троцкого. Но не было у Ленина с его картавинкой и глуховатым голосом того колдовского дара, что имелся у Льва Давидовича. Троцкий, когда говорил, гипнотизировал людей. Ленин же – убеждал и выглядел менее картинно.

Полк вздрогнул, когда Троцкий неожиданно прервал свою речь и, выставив перед собою руки, поездил ладонью о ладонь, словно вострил их, затем, резко рубанув ладонью воздух, прокричал громко – так громко, что от крика его, кажется, всколыхнулось небо;

– По шкурникам и трусам, опозорившим имя революции, – огонь!

Грохнул залп из маузеров. Охранники Троцкого стреляли обреченным людям в затылок. Двое, просеченные пулями, скатились вниз, к самой воде, а третий, низкорослый широкоплечий рыбак, внезапно развернулся лицом к стрелявшим и, хотя несколько пуль уже сидели у него в голове, на подгибающихся дрожащих ногах сделал шаг вперед. Потом – еще один.

– Стреляйте, стреляйте в него! – закричал Троцкий. Он очень отчетливо представил, что может произойти, если сейчас всколыхнется полк.

В шеренге стрелявших был старший – комиссар, одетый, несмотря на августовскую жару, в черную кожаную куртку, перепоясанный офицерским ремнем; рыбак, безошибочно угадав в нем старшего, шел прямо на него. Изо рта у рыбака выбрызнула кровь, он мотнул головой упрямо и сделал третий шаг.

– Ну, стреляй, сука! – прохрипел он. Кровь изо рта у него хлынула струей.

Комиссар поспешно выстрелил, всадил пулю рыбаку прямо в лицо, выкрошил зубы и оторвал часть рта, однако ноги рыбака по инерции сделали шаг.

– Стреляйте! – раздался визгливый вскрик Троцкого. – Чего медлите?

Человек в кожаной куртке вторично нажал на курок маузера, потом еще раз, пули всаживались в размозженную голову, но не могли остановить движения еще живого, нервно вздрагивающего тела. Из разбитого рта донесся хрип, и всем показалось, что рыбак сделает очередной шаг.

– Стреляйте в него! – скомандовал человек в кожаной куртке своим товарищам, поспешно отступив. – Залпом – пли!

Беспорядочно, вразнобой, застучали маузеры. Залпа не получилось. Голова рыбака превратилась в сплошной кровяной сгусток. Он рухнул на колени, постоял так несколько секунд и завалился на бок.

Троцкий грозно сверкнул очками:

– Так будет с каждым, кто струсит в бою или попятится назад, таких людей мы приравниваем к предателям. Разговаривать с ними будем на одном языке – языке пуль.

Охрана окружила Троцкого – выстроенный полк угрожающе заколыхался – и быстро увела его к автомобилю.

Троцкий наводил порядок в Красной армии железной рукой.

В тот же день он снова вскинул кулак, чтобы рубануть им воздух – рубанул и скомандовал суровым звенящим голосом:

– По трусам, предавшим революцию, – огонь!

Это была настоящая расправа. В полку, который вышел из ночного боя практически без потерь и отступил за казанскую окраину, Троцкий провел децинацию – приказал расстрелять каждого десятого. При этом Троцкий матерился и орал громогласно:

– Зеленая армия, кустарный батальон! Сволочи, лишенные революционной совести! По трусам и гадам – огонь!

Расстреливали людей из маузеров – как и членов полкового комитета у латышей. Стволы маузеров перегревались – к ним невозможно было прикоснуться.

Следом Троцкий решил расстрелять двух старых большевиков, которых хорошо знал Ленин, – комиссаров дрогнувшей Пермской дивизии Залуцкого и Бакаева. Кто-то из дивизии – сейчас уже невозможно узнать, кто именно это сделал, – дал телеграмму Ленину.

Ленин остановил Троцкого.

Троцкий, яростный, стучащий зубами – никак не мог погасить в себе припадок, – связался с Лениным.

«Владимир Ильич, эти люди позорят Красную армию, – передал Троцкий сообщение по прямому проводу в Москву, – если я их не расстреляю – я не смогу навести на фронте порядок».

Ленин был категоричен.

«Бакаева и Залуцкого не трогать».

Швырнув под ноги телеграфную ленту, Троцкий сжал кулаки, затем наложил один кулак на другой, провернул со скрипом, словно завинчивал старую ржавую гайку, проколол злым взглядом телеграфиста.

– Отстучите следующий текст. «Бакаев и Залуцкий виноваты не только в том, что струсили и позволили дивизии отступить, виноваты и в том, что покрыли предательство. Часть офицеров, служивших в дивизии, перешли на сторону Каппеля».

«Вот с офицерами и разбирайтесь, – незамедлительно последовал ответ Ленина, – у вас на это есть все полномочия. А Бакаева с Залуцким оставьте в покое. Это – решение ЦК».

– Опять у него в кабинете сидит этот Коля Балаболкин и вдувает в уши разную пыль, – догадался Троцкий, снова наложил кулак на кулак. С костяным скрипом провернул. – Вот напасть!

Колей Балаболкиным Троцкий звал Бухарина.

– Отбейте еще одну фразу, – приказал он телеграфисту. – Диктую. «Жаль, Владимир Ильич, так нам порядок на фронте не навести».

«Если вы его не наведете, – после минутной паузы ответил Ленин, – с вас спросит ЦК по всей партийной строгости».

Из Пермской дивизии на сторону Каппеля перешли четыре офицера – всего четыре, их и имел в виду Троцкий.

Вернувшись в штабной вагон – своего телеграфного аппарата в вагоне председателя Реввоенсовета Республики не было, приходилось пользоваться станционной связью, Троцкий вызвал к себе помощника – лощеного молодого человека во френче «а-ля Керенский», с отложным воротником.

– Немедленно поднимите личные дела офицеров-перебежчиков, – приказал он помощнику. – Мне нужны их адреса, где, в каких городах остались их семьи.

Через двадцать минут помощник принес ему бумагу, на которой были нанесены четыре адреса; ниже, в четыре столбца, бумагу дополнял список несчастных офицерских семей. Список был составлен поименно, вплоть до маленьких детей.

– Расстрелять! – приказал Троцкий. – Всех найти и расстрелять!

– И детей тоже? – полюбопытствовал помощник недрогнувшим голосом: он во всем любил точность.

– Я же сказал! – заревел Троцкий.

Помощник поспешно закрыл за собою дверь.

Через двое суток на фронте дрогнули два татарских полка, оставили свои позиции. Татары считали, что защищать надо только свою землю, на которой они живут; если же война уходит с их земли, то надо складывать оружие – чужие земли пусть защищают другие люди.

– Поставить на дороге у отступивших полков пулеметы! – приказал Троцкий. – И – стрелять не задумываясь, стрелять во всех подряд, от командиров до подвозчиков фуража.

И пулеметы стали беспощадно выкашивать отступившие полки – Троцкий создал то, что впоследствии, в годы Великой Отечественной войны, называли заградотрядами – заградительными отрядами.

Жесткими мерами он добился того, чего хотел добиться, – дисциплины. Красные части перестали бежать с фронта.

– Я эту партизанщину с корнем вырву! – кричал Троцкий, потрясая кулаками. – Огнем выжгу! – и усмехался недобро: – Зеленая армия, кустарный батальон! У меня вся армия будет красной и только красной. Если не от света революционного знамения, то от очищающей крови.

Лев Давидович продолжал безжалостно лить «очищающую» кровь и нисколько об этом не жалел.

К Каппелю он относился с ненавистью и одновременно с уважением, считал, что в Красной армии должен быть свой Каппель.

Вацетис на эту роль не подходил, он не выдержал испытания, продул Казань – свое генеральное сражение, а с Казанью и несколько сражений поменьше. Поэтому Троцкий снял его с должности главнокомандующего, назначил на Восточный фронт новую фигуру – бывшего полковника Генерального штаба царской армии Сергея Каменева.

Будь его воля, Троцкий расстрелял бы и Вацетиса, но воли на то не было, и он вынужден был приглашать Вацетиса – как и Каменева – в свой штабной вагон, распивать с ними чаи – иногда с коньяком – и делиться с ними планами.

А в планах у Троцкого было одно – вернуть Казань. За Казанью – Симбирск, родину Ленина. Самара же, честно говоря, Троцкого пока не волновала, в Самаре сидел Комуч, знамя которого, как и знамя Троцкого, было красным.

Вот ведь парадокс какой: одно красное знамя воевало против другого, такого же красного знамени.

О дисциплине в своих частях мечтал и Каппель, но указания, которые приходили из Самары, никак этому не способствовали. Да и самому руководству Комуча, если честно, не было дела до того, что происходило на фронте – гораздо важнее была подковерная борьба.

В этой борьбе Комуч преуспел – победы в ней были одержаны значительные. Когда в сентябре восемнадцатого года Каппель поехал в Самару за подмогой, его встретили розовощекие, сытые, попахивающие хорошим шампанским члены Комуча – все пятеро, его создавшие, – Климушкин, Фортунатов, Нестеров, Вольский, Брушвит, – поздравили Каппеля с воинскими победами (но это были старые победы, уже оставшиеся в прошлом, новых не было), один за другим, выстроившись в рядок, пожали ему руку:

– Поздравляем вас также с присвоением звания генерал-майора!

– Лучше бы вместо звания дали мне пару свежих батальонов, – не удержался от резкости Каппель.

– А батальонов, батенька, нету, – сказал ему Брушвит. – Нету-с! Организуйте пополнение сами. Нас тоже можете поздравить. Мы только что вернулись из Уфы, где было решено создать новое российское правительство… Мы добились, чтобы нас тоже включили в его состав! – и добавил хвастливо: – Наши имена войдут в историю России.

И такую радость, такой восторг выражало лицо Брушвита, что Каппель не выдержал, отвернулся.

Золотой запас, стоявший в Самаре на запасных путях, даже не был выгружен из вагонов, на следующий день оба состава тихонько двинули в Уфу: руководители Комуча считали, что дело сделано: раз появилось единое правительство и Россия ныне стала единой, то, значит, и золото должно находиться под мышкой у всесильных министров.

Каппель, далекий от политики и от подковерных игр, уже слышал о том, что едва ли не каждая деревня постаралась создать свое правительство – название, конечно, высокое – «правительство», только цели у каждого правительства были мелкие, маленькие, на уровне ночного горшка. Правительства эти не признавали друг друга, обменивались официальными уколами, поливали всех и вся грязью, считая, что газетная бумага, даже самая плохонькая, все выдержит. Под спасением России эти правительства зачастую понимали спасение самих себя и собственных карманов.

Наконец, в Уфе собралось несколько правительств – так и охота назвать их правительствами в кавычках: Самарское, Омское, Владивостокское, Екатеринбургское, депутаты Учредительного собрания – те, которые к этому моменту остались живы, представители духовенства и казачества – в общем, большая топтучка. Но гора родила маленькую мышь. Каппель понимал, что никогда эта «мышь» не сможет нормально работать и управлять огромной Россией.

Как только эти умные господа не понимают такую простую штуку, и сейчас, когда все трещит, ломается, горит, дымится, вот-вот вообще опрокинется и рухнет в тартарары, они пребывают в радужном, радостном состоянии, будто в канун Рождества.

Увы, никто из пятерых членов «Учредилки», обосновавшихся в Самаре, этого не понимал.

К слову, Уфимская директория в полном составе так ни разу и не собралась.

С грустью оглядев эту кучку восторженных людей, Каппель вздохнул и, козырнув, покинул кабинет.

Но это было потом. А пока он терпеливо ждал разрешения двигаться вверх по Волге, на Нижний Новгород.

До него уже дошли слухи, что Комуч объявил мобилизацию в Народную армию – по ее уставу Каппель командовал теперь не полком, не дивизией, не отрядом, а дружиной; второй такой дружиной командовал – и очень умело – генерал Бакич; чехословацкий же полк – дружиной его сделать не удалось – успешно воевал под командой капитана Степанова. Впрочем – бывшего капитана. Это в Самаре, во время игры в «русскую рулетку» Степанов был капитаном, а сейчас его произвели в полковники.

Мобилизация была объявлена на бумаге – на деле же ее никто не проводил. Все было пущено на самотек, и мобилизация тихо почила в бозе.

Каппель, теряя дорогое время, продолжал ждать приказа двигаться на север, на Нижний, а потом и на Москву. Однако приказа все не было и не было, и Каппель, усталый, с красными веками, нервничал: он в эти дни очень плохо спал, погода стояла душная, вагон днем раскалялся донельзя, превращаясь в гигантскую кастрюлю, ночью не успевал остывать, и в него устремлялись комары. Они раздражали особо. Денщик наломал веток полыни, поставил их в крынку в большом служебном купе, где Каппель проводил заседания штаба, а также в купе, где он спал, но полынь действовала на комаров слабо. Иногда казалось, что от нее они делаются еще кусачее, яростнее, злее.

Обычно комары пропадают в здешних местах в конце августа – ни одного не найдешь, а тут продолжали держаться, летали целыми тучами, размножались… Этому способствовало затяжное летнее тепло, еще – июньские грозы, которые в восемнадцатом году гремели не только в августе, но и в сентябре.

Комучем были недовольны и офицеры. В роте поручика Павлова – после Казани Павлов принял под свое начало роту и ждал очередного воинского звания – появился новый офицер, капитан Трошин, который до этого работал в оперативном отделе штаба у полковника Петрова. Веселый, зубастый, с необычными пушкинскими баками, делающими его похожим на большого породистого пса, Трошин жаловался:

– Я ведь почему удрал на фронт из Самары, из штаба? Душно там, гнусно, гнилью пахнет. Учредиловцы офицеров ненавидят, обвиняют их во всех смертных грехах, но стоит только показаться на небе пороховой тучке – немедленно стремятся укрыться за наши спины. И посылают нас на смерть целыми батальонами.

Поручик, мало что понимающий в таких делах – для него все это были странные игры, – только качал головой да невнятно поддакивал:

– Да… Да… Да…

– Мы готовы отдать жизнь за Россию, за землю нашу, но за Комуч? – Трошин недоуменно разводил руки в стороны. – Нет, только Россия, Россия и еще раз Россия. И никакого Комуча. Тогда можно умирать. В противном случае – извините!

– Но вы ведь попали на фронт, где умирают. В Самаре же люди могут умереть только от перепоя и чесотки, – перестав поддакивать, неожиданно произнес Павлов.

– Смерти от чесотки либо от чужой перхоти, попавшей мне в суп, я очень боюсь, – сказал капитан, – офицер должен умереть в бою. Но и неразумная смерть в бою – это также страшно; как и смерть от чужой перхоти. Умирать можно – и должно! – только за свою Родину.

– Согласен, – сказал Трошину Павлов.

Поручик в эти дни загорел, стал совсем походить на цыгана, взгляд его был веселым, хотя нет-нет да и проскакивала в нем неясная тоска – наползало на глаза что-то темное, печальное, взгляд поручика делался тусклым.

Ильин, успевший хорошо узнать поручика, понимал, в чем кроется причина тоски, – в Варе Дудко. Сестру милосердия забрали в полк. Одна надежда – начнется наступление, и ее снова вернут в роту Павлова.

– Иногда, знаете, бывает очень охота напиться, – неожиданно произнес Трошин, – а видя бестолковость происходящего, напиться особенно. Хотя я боюсь одного…

– Чего? – машинально спросил Павлов.

– Похмелья. Очень жестокая штука – похмелье. Я, как японцы, совершенно не переношу похмелья.

– А что, разве японцы не переносят похмелья?

– Что-то у них в крови имеется такое, что неспособно перерабатывать алкоголь.

– У нас в имении управляющий был – большой дока по этой части – брал два стакана чая, растворял в нем пять столовых ложек меда и добавлял лимонный сок – через двадцать минут был здоров и свеж, как огурец, который только что сорвали с грядки.

– Завидую. – Трошин хмыкнул.

– Я даже взял у него рецепт, увез с собой на фронт. Но на фронте пить не пришлось – пришлось воевать.

– А я пытаюсь обходиться по старинке – рассолом. Капустным либо огуречным. Но помогает мало. Пробовал «кровавую Мэри». Если с помидорным соком – не помогает, если с куриным желтком, то – более-менее.

Поручик похрустел костяшками пальцев.

– Скоро начнется наступление – не до рассола будет, по себе знаю. Разговоры про выпивку и похмелье – это оттого, что мы застоялись. Честно говоря, я думал, что после взятия Казани мы на следующий день войдем дальше – красных надо бить, пока они не очухались… И как только они там, в Самаре, этого не понимают?

– Вы предполагаете, что предстоит поход?

– Я не предполагаю, я это знаю точно. Кожей чувствую.

Лицо Павлова неожиданно обрадованно вытянулось, глаза вспыхнули остро, белки высветлились, сделались блестящими, он даже стал выше ростом. Трошин оглянулся. По тропке, сбивая прутиком сохлые репейные головки, к ним шла высокая красивая девушка с пшеничной косой, перекинутой на грудь. Поручик одернул на себе гимнастерку, поправил ремень.

Хотя по решению руководства Комуча и пришлось снять погоны, отсутствие их нисколько не портило офицерскую внешность Павлова. Как говорится, офицер – он и в бане офицер.

Поручик устремился навстречу девушке. На ходу еще раз одернул, загоняя складки под ремень, гимнастерку, шаг у него сделался невесомо-летящим… Варя тоже вытянулась, становясь тоньше и выше.

Трошин, сделавший было стойку, угас – здесь ему ничего не светило.

Екатеринбург напоминал прифронтовой город: затемненные улицы, окна, плотно прикрытые ставнями, тусклые газовые фонари, зажженные, чтобы экономить электричество, свет их был настолько немощен, что не дотягивал до земли, таял по пути, словно снег в теплом воздухе. Из-под каждой подворотни раздавался злобный собачий лай.

Собак этих пытались и отстреливать, и морили мышьяком, как крыс, и объявляли «заготовку собачьих шкур для нужд местного населения», любившего зимой ходить в теплых пимах и сапогах (собачий мех, как известно, – самый лучший, не пропускает холода, недаром из него целых четыре десятка лет шили амуницию для участников полярных экспедиций), а тварей этих меньше не становилось.

Наоборот, их становилось больше.

Город был погружен в беспрерывный лай – разноголосый, захлебывающийся, сдобренный злобной слюной. Если прислушаться, то собачий лай можно было засечь не только в подворотнях, но и в подвалах, на чердаках, он доносится даже из брошенных пустых квартир – собаки поселились и там. Такое складывалось впечатление, что лает весь город.

По ночам на промысел выходили «гоп-стопники» – плечистые небритые мужики, побрякивающие метровыми цепями, намотанными на кулак, с финками, притороченными к кожаным поясам.

Увидев какого-нибудь приличного господина, идущего под руку с дамочкой, они орали зычно, во всю глотку:

– Стоп! – и дружно на онемевшую парочку: – Гоп!

Как правило, «гоп-стопники» оставляли мужчину в одном нижнем белье, все остальное сдирали безжалостно, могли даже и белье содрать, но если исподнее приванивало или было в пятнах, его не брали, иногда еще не брали из-за мужской солидарности – чем же гражданин революционной России будет прикрывать свое достоинство, женщин оставляли в розовом изящном белье, украшенном тонким кружевом.

Розовый цвет в ту пору был в особом почете в молодом революционном государстве, городской Совет солдатских и рабочих депутатов подумывал о том, как наладить выпуск женского белья красного цвета. Чтобы пышнотелые уральские купчихи не уклонялись от выполнения своего революционного долга в постели и помнили, в какое время они живут.

С наступлением сумерек Ольга Сергеевна Каппель на улицу старалась не выходить.

Отец ее сильно сдал, постарел, сделался похожим на большой вопросительный знак: пока Строльман работал на заводе – держался, как только ушел в отставку – начал стремительно дряхлеть.

Иногда Ольга Сергеевна проводила ладонью по его щеке и говорила:

– Папа, ты совершенно зарос, стал походить на Деда Мороза.

– Олечка, человеку в моем возрасте положено иметь бороду.

– Бороду, но не заросли дикого кустарника.

Отец грустно опускал голову. Ольга видела худую белую шею, на которую спадали колечки нестриженых седых волос, хрящеватые уши, натруженные жилы, бугристо выступающие под кожей, и невольно всхлипывала от прилива жалости к отцу, вздыхала зажато:

– Эх, папа!

Да, отец начал сдавать слишком стремительно.

А вот дети радовали ее. Танюша хоть и была еще ребенком, но черты взрослого человека, будущей красавицы, начали все отчетливее проступать в ней. Ольга Сергеевна как-то застала дочь врасплох, когда та стояла в модных ботинках с высокой шнуровкой и собольей муфтой, натянутой на руки, и не удержалась, воскликнула с изумлением:

– Ох, Танька!

Кирюша тоже радовал – несмотря на трудное время, не болел, не скулил, в холодные дни, когда нечем было топить печь, не плакал. Ольга Сергеевна выхватывала его из кровати, закутывала в меховую жакетку:

– Ты растешь у меня настоящим мужчиной!

Как-то отец принес домой газету, отпечатанную на плохой сероватой бумаге, с расплывающимися в нескольких местах буквами – потекла краска, – развернул ее перед дочерью:

– Полюбуйся, Оля, на этот революционный листок!

– Таким листком диван накрыть можно. Это целое одеяло.

– Ты прочитай, что тут написано. На первой полосе, вверху, справа… Видишь заметку в кудрявой рамочке?

– «На Волге объявился новый наймит Антанты – Каппель», – прочитала Ольга Сергеевна и умолкла.

– Читай дальше, – попросил отец.

– «На Волге объявился новый наймит Антанты – Каппель», – повторила Ольга Сергеевна и вновь умолкла.

– Ты дальше читай, дальше!

Ольга Сергеевна почувствовала, что у нее онемели, сделались чужими губы – перестали слушаться, язык тоже перестал слушаться, радость жаркими молоточками застучала в висках.

– Это Володя, – прошептала она, – живой.

– Живой, Оля, – подтвердил старик Строльман, – и, судя по всему, здорово сыпанул перца под хвост красным. Видишь, как они на него обозлились, – старик взял газету в руки, – обзывают предателем, империалистическим пауком, исчадием, царским прихвостнем, – старик вновь пробежался по заметке глазами, – пресмыкающимся гадом, клещом, врагом, гнидой. – Строльман покашлял и махнул рукой, – и те де, и те де.

– Живой, – вновь прошептала Ольга Сергеевна, в неверящем движении прижала руку ко рту, вновь заглянула в газету: – Самара – это далеко отсюда?

– Прилично. Примерно так же, как и до Москвы. – Лицо старика Строльмана сделалось озабоченным. – Ты это, Оля, ты это… Не говори никому, что твоя фамилия Каппель…

– Почему, папа?

– Да большевики не простят нам, что Володя нанес им поражение. Мстить будут. До него они не дотянутся, а до нас с тобою дотянутся легко. Строльман ты, Строльман! Ольга Сергеевна Строльман! Понятно?

Ольга задумалась. Внезапная радость родила внутреннее торжество, у нее даже лицо изменилось – помолодело, сделалось красивее.

– Вряд ли, папа, большевикам будет сейчас дело до меня. Им не до этого.

– Не скажи, дочка! – старик Строльман предостерегающе поднял указательный палец, ткнул в газету пальцем, велел Ольге Сергеевне: – Ты глянь получше, может, там не только эта статья посвящена нашему Володе.

Та быстро пробежала по газетному листу глазами. Отец оказался прав: про «наймита Антанты Каппеля» было опубликовано целых четыре материала: два из них были преподнесены как письма красноармейцев, побывавших в каппелевском плену и «чудом вырвавшихся из рук белогвардейских палачей», две – обычные заметки.

– Никогда не поверю, что Володя способен истязать и расстреливать пленных, – неожиданно жалобно проговорила Ольга Сергеевна, глянула на отца, словно ища у него поддержки, но тот, приняв отчужденный вид, свел в одну линию мохнатые брови:

– Это – дела военные, я в них ничего не смыслю.

– Папа, при чем тут дела военные или невоенные?.. Это вещь такая – тут все построено на внутреннем «я», на том, есть у человека тормоз или нет. Володя – из тех людей, который никогда не поднимет руку на человека, у которого нет оружия… Я очень хорошо знаю Володину натуру.

– А если у противника оружие? – старик Строльман сердито шевельнул бровями.

– Тогда кто раньше выстрелит, то и победит. Но это совсем не то, чтобы уничтожать пленных. Эти люди… – она негодующе тряхнула газетой, – эти люди врут!

Глаза у Ольги Сергеевны потемнели, сделались гневными, но в следующую минуту лицо у нее обмякло, стало растроганным, и она неожиданно поцеловала газету:

– Сегодня у меня – лучший день в году… Праздник! Володя жив! Я так рада!

– И я рад, – помедлив, произнес отец, строго свел брови вместе: он, похоже, не забыл прошлого.

Вместо Нижнего Новгорода Каппелю пришлось наступать на восток. По направлению к Уфе. Это, конечно, не наступление на Москву, но в тактическом отношении шаг был верный – двигаться на соединение с казаками Дутова, смять перемычку, которую из последних сил держали красные, и слиться с хорошо обученным уральским войском. В стратегическом отношении все же надо было двигаться на Нижний Новгород, а следом – на Москву. Во-первых, в Нижнем находилась часть золотого запаса России, без которого большевики будут все равно что без зубов, во-вторых, от Нижнего Новгорода рукой подать до Москвы…

Однако в Самаре решили по-иному. Каппель хоть и сморщился от этого решения, как от горькой редьки, но не выполнить приказ не мог.

Снялись каппелевцы ночью, при чистом черном небе, озаряемом горячими всполохами зарниц, снялись тихо. Большое войско, усиленное офицерскими ротами, мобилизованными в Казани, всколыхнуло огромное пространство, под множеством ног задрожала земля.

Перед выходом Каппель попросил Синюкова:

– Николай Сергеевич, прошу вас, проверьте – сделайте это лично – ушли два золотых эшелона в Самару или нет?

Синюков проверил, доложил командующему:

– Слава богу, ушли!

– Оба эшелона, все сорок вагонов?

– Все сорок вагонов.

Каппель сложил пальцы в щепоть, словно собирался перекреститься, посмотрел на щепоть задумчиво, потом перевел взгляд на Синюкова и опустил руку.

Синюков поймал себя на мысли, что он не знает, к какой вере принадлежит Каппель – к православной ли, к католической либо к лютеранской – хотя, скорее всего, Каппель – православный. Большинство немцев, переселившихся при Петре да при Екатерине в Россию, приняло православную веру. Каппель вздохнул:

– Слава богу, хоть душа будет спокойна, не то золото это висело тяжелым ярмом у меня на плечах… Неспокойно было внутри, очень неспокойно… – пожаловался он.