Текст книги "Если суждено погибнуть"

– Там, где золото, всегда бывает неспокойно, – рассудительно, будто деревенский мужик, сказал Синюков.

За ночь большой каппелевский отряд проделал тридцать верст, это был настоящий марш-бросок. Отдыхали на ходу. Можно было, конечно, вновь организовать ударный «клин» из телег, но для этого надо было бы распотрошить только что созданный кавалерийский эскадрон, и Каппель не пошел на это. Кавалерией он должен был обзавестись во что бы то ни стало. Это было для него гораздо важнее, чем несколько побед над красными.

Впрочем, Павлов, например, имел у себя в роте две подводы – старик Еропкин не захотел покидать роту и отбывать в Самару, с ним остался и его напарник, такой же, как и он, старый солдат, награжденный Георгием за то, что умело действовал против турок.

– Зачисляй, ваше благородие, нас в свою команду, – сказал Павлову старик.

– Не могу, дед, уж больно ты… вы… тьфу, совсем запутался. – Поручик обескураженно махнул рукой.

– Обращайся на «ты» – не ошибешься. Так будет лучше.

– У нас же война, убить могут.

– Я смерти не боюсь. И мой напарник тоже.

– Я знаю…

– А ты, ваше благородие, ответственности на себя не бери и зачисли нас во второй разряд.

– Это что такое – второй разряд?

– Обоз. Вот и зачисли нас в него. По принадлежности. – Старик Еропкин улыбнулся, проглянуло в его улыбке что-то ущемленное. Павлов понял, что есть у деда причина, по которой ему не хочется возвращаться в Самару, да и далеко, если честно, они уже находятся от Самары, вернуться не так просто. Лицо у поручика сделалось нерешительным – за деда он мог получить нагоняй от батальонного начальства, и даже больше – от самого Синюкова, который являлся личным инспектором Каппеля в частях. Павлов глянул еще раз на старика Еропкина оценивающе и отвернулся, чтобы тот не заметил его нерешительность.

– Ну, ваше благородие! – моляще произнес тот.

– У нас «ваши благородия» отменены.

– Знаю. Только неверно все это. В таком разрезе можно и дисциплину в частях отменить… И что тогда будет?

– Керенщина. Анархия.

– Верно. – Дед Еропкин переступил с ноги на ногу, глянул на поручика печально и просяще.

– Ладно, – наконец решился тот, – пристраивайся пока двумя телегами в хвост роты, а там видно будет.

– Ваше благородие, да я готов расцеловать тебя за это.

– Не надо – не баба! Но если, дед, с полпути придется разворачивать оглобли на сто восемьдесят градусов – не обессудь. А насчет керенщины ты, дед, прав. Более гнусного явления, чем керенщина, нет. И, наверное, не будет.

Поручик ошибался: история России видела такие явления, перед которыми керенщина казалась обычной детской шалостью.

На время похода к роте Павлова вновь была прикомандирована сестра милосердия Варвара Дудко.

Еще не видя Варю, поручик почувствовал, что она находится где-то рядом, у него даже лицо сделалось другим; он поправил гимнастерку, привычно загнал складки назад, остановился, пропуская вперед роту:

– Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята… Нам предстоит еще много пройти.

В последнем ряду роты он увидел Варю, шагавшую невпопад с солдатами – шаг у нее был короче, чем у здоровенных, привыкших к походам мужиков.

Поручик поспешно перехватил лямку тяжелой сумки, набитой медикаментами.

– Варюша, ваше место не здесь.

– Где же, поручик?

– На штабной повозке. – Телегу деда Еропкина он для солидности назвал штабной повозкой. – Идемте, я вас провожу…

– Мне неловко, право, – засомневалась Варя.

– Пошли, пошли… Набивать мозоли в солдатском строю – не женское дело, Варя. – Павлов перекинул тяжелую сумку через плечо. – Вы ведь, наверное, устали?

– Нет-нет, нет! – Варя протестующе замахала руками, оглянулась. – Вы посмотрите, как народ приободрился!

В темноте в такт шагам колыхались головы, спины, плечи; порыв объединял людей, рождал чувство восторга и одновременно некой глухой тревоги: а чем, собственно, кончится этот поход?

Усадив Варю на телегу, поручик некоторое время шел рядом, потом, наказав старику Еропкину, чтобы приглядывал за девушкой – мало ли кому вздумается обидеть ее, – исчез в темноте.

Дед проводил его взглядом, завистливо вздохнул:

– Хороший парень, их благородие поручик. Вы сделали правильный выбор, барышня.

Хорошо, что в темноте не было видно, как покраснела Варя. Она не ответила старику.

Над людскими головами, в глубоком чистом небе вспыхнула комета, осветила все вокруг тускло и унеслась вперед, к краю горизонта. Испуганная лошадь заржала, присела на задние ноги.

– Тихо! – успокаивающе окоротил ее дед. – Обычное явление природы – ведьма на помеле вдоль строя пролетела… Ты такое сто раз видела.

Кто-то из солдат, неразличимый в темноте, воскликнул звонко:

– Это к победе, братцы!

– Что, есть такая примета?

– Есть.

– Врешь ведь. Я слышал от одного умного человека другое: когда такая дура пролетает – это значит, что жандарм родился.

Захохотали сразу несколько человек. Люди пребывали в хорошем настроении. Варя тоже улыбнулась.

Минут через десять Павлов возник вновь – внезапно вытаял из темноты, прошел несколько метров рядом с телегой, держась за неровный, оглаженный до лаковой скользости край, и Варя невольно подумала, что с этим человеком она чувствует себя много спокойнее: от него исходят какие-то успокаивающие теплые токи, с ним не страшно. Подумав так, она неожиданно для себя благодарно улыбнулась.

– Варюша, у вас оружие есть? – спросил Павлов.

– Нет, а зачем мне оно?

– Ну, как сказать… Мы идем в бой, а в бою всякое бывает.

– Да я и стрелять не умею.

– Стрелять я вас научу. Это несложно. – Поручик протянул ей небольшой дамский браунинг, украшенный резными деревянными щечками. – Вот, я для вас в Казани присмотрел.

– Право, мне неловко, поручик…

– Варюша, это война, а на войне все ловко, поверьте мне. Держите, держите… Он, правда, без кобуры, но такие браунинги в кобуре не носят – только в сумочке либо в кармане. Держите!

Варя с опаской взяла браунинг.

– Сейчас нет. Стоит на предохранителе.

Некоторое время Павлов молча шел рядом. Варя повертела браунинг в руках:

– А как он снимается с предохранителя?

– Очень просто. Видите слева лапку-рычажок? Вон он, – Павлов пальцем показал на рычажок, – его надо сдвинуть вниз… И все – можно стрелять.

– Удобно. Лапку эту сподручно сдвигать большим пальцем. Не надо пистолет вертеть туда-сюда. Очень удобно…

– Это специально так сделано, Варюша. Чтобы не терять время. А это – семечки к вашему оружию. – Павлов ссыпал ей в ладонь горсть мелких тяжелых патронов. – Кончатся эти – добудем еще.

Варя благодарно тряхнула головой – как девчонка, которой первый раз в жизни разрешили сходить на бал, проводимый двумя гимназиями вместе, мужской и женской. А ведь поручик прав – в жизни действительно все может случиться.

– Спасибо, господин поручик, – благодарно произнесла она.

– Меня зовут Сашей.

– Спасибо, Александр Александрович!

– Й-эх! – Павлов удрученно помотал головой. – Вы меня, Варюша, еще «вашим благородием», как дед Еропкин, обзовите. Для полноты картины.

Варя тоненько, серебристо рассмеялась – будто колокольчик встряхнул ночное пространство. У Павлова от этого смеха сладко сжалось сердце, к горлу подполз комок. Так бывало с ним в детстве, когда он от смущения не мог говорить, что-то закупоривало горло – так это произошло и сейчас.

– Спасибо, ваше благородие, – сказала со смехом Варя, и поручик, оттолкнувшись рукой от края телеги, вновь растворился в ночи.

– У их благородия – целая рота, забот по макушку: двести пятьдесят голов, двести пятьдесят пар ушей, – рассудительно проговорил старик Еропкин, – двести пятьдесят ртов. На каждый роток, если все заговорят разом, не накинешь платок. А голоса есть разные, барышня, так что вы, барышня, не обращайте внимания на ротного командира и не обижайтесь на него. Он – человек исключительный.

Дед так и сказал: «Человек исключительный».

Колыхалось небо над людьми; подрагивала земля под ногами, на горизонте, гася звезды, полыхали яркие зарницы – предвестники жаркой осени. Длинная пешая колонна продолжала двигаться на восток. Кавалерия – два эскадрона – прошла стороной, чтобы не дразнить пехоту, да и задача у эскадронов в случае стычки была совсем иной, чем у пехоты.

Ночью стороной обогнули два села – разведка, проверившая их, доложила, что красных нет. «Одни только собаки, но лютуют они так, так лают, что из дома начинают выскакивать бабы с топорами», – доложил командир разведки, и после его доклада села решили не тревожить. К утру вышли к третьему селу, вольно раскинувшемуся среди полей, с избами, крытыми почерневшей соломой, посреди села стояло несколько домов побогаче. В центре их – церковь с нарядной, словно игрушечной, маковкой, невольно притягивающей к себе взоры.

Разведчики приволокли из села часового – испуганного паренька с водянистыми глазами и жидкими волосами, прилипшими ко лбу. Посмеиваясь в кулак, разведчики доложили, что вытащили парня из-под коровы – пытался надоить в котелок молока. Парень, досадуя о промашке, размазывал ладонями слезы по щекам.

– Не бойся, родимый, – сказал ему полковник Синюков. – Чего плачешь-то?

– Как чего? Меня расстреляют…

– Кому ты нужен, чтоб тебя расстреливать? – осадил его полковник. – Расскажи лучше, что и кто в селе, да вали отсюда на все четыре стороны. К бабке своей на печку.

Парень, уверовав наконец-то, что его отпустят, перестал утирать слезы. Оказалось, что в селе этом уже трое суток стоит красный полк, командир полка ранен, лечится у местного фельдшера – дом эскулапа находится в центре деревни, около церкви, отличительная примета – новенькая железная крыша, еще не успевшая потускнеть, когда светит солнце, то крыша сияет так, что слезы из глаз катятся ручьем, смотреть невозможно, – с командиром полка в доме адъютант и трое красноармейцев.

– Очень хорошо, – удовлетворенно произнес Синюков и дал команду начинать атаку.

– А я? – дрожа всем телом и смаргивая с глаз слезы, спросил пленный.

– А ты иди домой, как я и обещал, – сказал Синюков, – топай на все четыре стороны.

Кстати, каппелевцы в восемнадцатом году с пленными не расправлялись, лишь отнимали у них винтовки и отправляли домой.

Отряд тем временем цепью вошел в сонное село – стоял тот самый сладкий рассветный час, когда у спящего человека можно над ухом жахнуть из пушки, и он не откроет глаз. Сон в этот час бывает сладок и глубок.

Беспрепятственно дошли до середины села, до самой церкви и дома фельдшера, украшенного новой крышей, где остановился раненый командир красного полка, взяли дом в кольцо, и в это время с треском распахнулось окно. Стекло, блеснув, нырнуло в куст георгинов, и на подоконнике показался круто обрубленный ствол пулемета, следом выглянул человек в нижней рубахе, с головой, перевязанной бинтами.

Это и был командир красного полка.

– Сволочи! – звонко выкрикнул он. – Не возьмете!

Воздух всколыхнулся, в него влипли серые куски дыма, который вместе со свинцом выплюнул из своего горла пулемет; раненый командир повел стволом в сторону – посреди улицы остались лежать сразу несколько каппелевцев.

Тотчас в разных концах села застучали выстрелы. Синюков обеспокоенно прислушался к ним – он послал в обход села роту Павлова, чтобы та «закупорила горшок крышкой» – перекрыла выезд, поставил на дороге пару пулеметов.

Успел поручик захлопнуть «крышку» или нет? Синюков прижался спиной к плетню. В руке он держал наган – пора отбиваться от дезертиров «люськой» прошла, наган – интеллигентное оружие настоящего офицера; рядом с Синюковым находились два порученца, держались подле полковника, словно тени.

– Ну что, успел Павлов или нет? – спросил полковник у порученцев, обращаясь к обоим сразу.

– Успел, – уверенно ответил один.

Второй вытянул голову, вслушался в стрельбу, раздающуюся в противоположном углу села.

– Похоже, успел, – сказал он.

– Похоже, похоже, – передразнил его полковник, – мне нужен определенный ответ, без «кабысь» да «кубысь» – либо «да», либо «нет». Одно из двух… Уважаю людей, которые говорят либо «да», либо «нет».

– Успел.

Полковник удовлетворенно кивнул.

– А этот-то, этот… Из пулемета садит, будто шубу шьет. – Прислушавшись к непрерывному пулеметному стуку, полковник поморщился, у него нервно задергалась щека. – Лучше бы в плен сдался – жив бы остался… Мы бы его отпустили.

– Уже не останется. Он человек шесть наших положил.

– Еще бы не положить, коли мы к нему полезли с распахнутыми ртами, как к мамке за кашей.

– Живым этого пулеметчика, ваше высокородие, мужики уже не выпустят. Не получится.

Полковник скосил глаза на порученца. Старый, уже немало повоевавший, с седыми висками и темным усталым лицом, темнота в подглазьях сгустилась, набрякла пороховой копотью, словно порученец побывал на пожаре.

Красного командира отвлекли винтовочным огнем – начали бить по дому так плотно, что он не мог даже высунуть голову из окна; один из солдат – ловкий, жиглявый, как речной вьюн, под прикрытием кустов подполз поближе к дому и швырнул в окно гранату.

Рвануло так, что над фельдшерским домом даже приподнялась крыша, из-под вывернутого, с согнутыми листами железа угла вымахнуло пламя, тугой паровозной струей хлобыстнул дым, а с кирпичной трубы слетел кокошник. В окно, выламывая раму, вылетел пулемет.

Красный командир, посеченный мелкими осколками, с окровавленным лицом, приподнялся и лег на подоконник, безжизненно свесив руки.

– Все, готов, – констатировал Синюков. – Отстрелялся.

Словно поняв, что сопротивляться бесполезно, красные начали сдаваться.

Несколько человек на конях, перемахивая через плетни и вытаптывая огороды, ушли в задернутую туманом утреннюю лощину, из нее – в недалекий лесок, из леска, смяв случайно оказавшуюся на их пути разведку, прорвались к тракту.

– Все, быть незамеченными больше не удастся, – сказал Синюков.

– Что делать с пленными? – спросил у него Павлов.

– Оружие отобрать, пленных отпустить.

– Есть отпустить пленных! – внезапно повеселев, Павлов четко, как на параде, отдавая честь вышестоящему командиру, приложил руку к фуражке.

Синюков подозрительно сощурился.

– С чего это вы, поручик, таким веселым стали?

– Да я пленных уже отпустил. Отобрал винтовки, посдирал с них ремни вместе с патронташами и велел держать направление в сторону горизонта.

До двух часов дня был объявлен отдых.

Опытный старик Строльман оказался прав – он шкурой своей почувствовал опасность, это чутье было выработано у него годами, всей предыдущей жизнью.

Ольгу Сергеевну он предупреждал недаром.

В городе все чаще и чаще звучало имя Каппеля. Газеты писали: «Каппель вероломно напал на Свияжск», «Каппель лютует в Ставрополе-Волжском», «Маленький Наполеон, вскормленный царским генштабом и антантой (слова «генштаб» и «антанта» в заметке, напечатанной в газете, начинались со строчных букв), решил совершить победоносный поход на Москву. Грудью встанем на защиту Всероссийской столицы!»

То, что Владимира Каппеля сразу несколько газет стали называть маленьким Наполеоном, Ольга Сергеевна тут же заметила, и сердце у нее защемило. Ольга давно не видела мужа, как он там? Кто обихаживает его? Кто стирает и крахмалит подворотнички, платки, нижнее белье? Впрочем, Володя сам никогда не чурался различных постирушек – был к этому приучен с малых лет.

Здоров ли он? Однажды Володя, вернувшись с зимних учений, пожаловался на какие-то хрипы в легких. Ольга Сергеевна поспешно напоила его кипяченым молоком и уложила в постель – шум исчез бесследно, а вот память о жалобе, несмотря на то что прошло десять с лишним лет, у нее осталась до сих пор.

Ей очень хотелось очутиться рядом с мужем. Хотя бы на десять минут – и то дышать стало бы легче. Она даже застонала от некого внутреннего бессилия, от униженности – бессилие всегда рождает униженность, слабость, которую приходится стыдиться.

Она глянула на себя в зеркало – за последние три года Ольга Сергеевна здорово изменилась, около глаз появились гусиные лапки морщин, рот обрел упрямое выражение, лицо постарело.

Женщина всегда стареет быстрее мужчины.

Ночи в августе выпадали тихие, чистые, со звездопадами и частыми всполохами. Собак в Екатеринбурге стало меньше – выдавались ночи, когда не слышно было ни одного бреха: то ли ушли собаки из города, то ли их уничтожили, то ли произошло еще что-то, и брехливые решили спрятаться от войны, от людей, от беды.

Около дома, где жили старики Строльманы и Ольга Сергеевна Каппель, остановилась грузовая машина. Из кузова выпрыгнули несколько человек с винтовками.

К грузовику приткнулась плотно, едва не коснувшись радиатором досок кузова, легковушка, из которой вышел плотный усатый человек в кожаной куртке.

Старик Строльман не спал. Услышав рокот моторов, перекрестился:

– Свят, свят, свят! Пронеси, Господи!

Не пронесло. Человек в кожаной куртке постучал в дверь:

– Хозяева!

На стук в окно, не прикрытое ставней, высунулась прислуга – пожилая крикливая татарка, готовая за своих хозяев кому угодно выцарапать глаза.

– Чего надо?

– Открывай дверь! – решительным голосом потребовал человек в кожаной куртке.

Старик Строльман застонал и поднялся с постели. Неужто пришли за ним, старым и немощным? Или все-таки за дочерью и внуком с внучкой? Не должны, вроде бы. Старик Строльман постарался, чтобы фамилия Каппель в их доме больше не звучала. Ольга Сергеевна была осторожна и тоже не давала, не могла давать повода для приезда целой бригады с винтовками.

Губы у Строльмана сморщились, горько поползли в сторону, он помахал перед собой ладонью, словно пытаясь прогнать наваждение – не верил старик в то – просто не мог поверить, что грузовик с легковушкой прибыли к ним. Он неторопливо оделся, так же неторопливо обулся – время для него будто остановилось, вообще оборвало свой счет.

Одеваясь-обуваясь, старик Строльман слушал, как с приехавшими переругивается Фатима.

Наконец старший, прибывший на легковушке, оттопырил карман кожаной куртки и достал оттуда револьвер:

– Слушай, стерва, если ты еще пропитюкаешь пару слов, я тебя из этой дуры так нашпигую свинцом, что тебя потом ни один доктор лечить не возьмется.

– Не пугай меня, не пугай! – заорала Фатима на незваного гостя. – Ты кто такой?

Человек в кожаной куртке выхватил из кармана лист бумаги. Развернул его.

– Читай! Комиссар военного отдела Екатеринбургского Совета солдатских и рабочих депутатов Редис.

– Как мне повезло, – не выдержала Фатима, усмехнувшись ядовито. – Живого комиссара Редиса увидела! Сподобилась!

Похоже, она не боялась ни винтовок, ни кожаных курток, ни мандатов с печатями.

– Старая стерва! – закричал комиссар. – Открывай дверь!

– Сейчас хозяин штаны наденет, он тебе и откроет дверь, – невозмутимо произнесла Фатима, крик человека в кожаной куртке на нее никак не подействовал.

Старик Строльман смущенно забухал в кулак, открыл дверь:

– Слушаю вас, гос…

Человек в кожаной куртке грубо отодвинул старика в сторону:

– Тоже мне, господ нашел! Отвыкай от этого!

– Простите, товарищи! – поспешно произнес старик и выпрямился.

Незваный гость вновь выдернул из кармана лист бумаги, развернул его перед Строльманом:

– Комиссар военного отдела…

– Это я уже слышал.

– Где находится Ольга Сергеевна Каппель?

– Ольги Сергеевны Каппель здесь нет, – с достоинством ответил старик Строльман.

– А кто есть?

Из старика словно выпустили воздух, он согнулся и попросил, разом делаясь беспомощным:

– Возьмите вместо нее меня…

Комиссар отрицательно качнул головой и, поскольку старик встал перед ним вторично, снова отодвинул его в сторону:

– Нет! У меня предписание задержать жену Каппеля Ольгу Сергеевну, в девичестве Строльман. Она здесь?

Старик согнулся еще больше, становясь совсем несчастным. Врать Строльман не умел – даже в такие минуты. Вздохнул и понуро опустил голову. Редис все понял и скомандовал зычно:

– Пусть она выходит.

– Зачем? – задал нелепый вопрос Строльман.

Комиссар засмеялся – уж больно шутовски выглядел этот растерянный дед.

– В Москву велено доставить. С ней сам товарищ Ленин хочет поговорить.

– Возьмите лучше меня, – вновь униженно попросил Строльман.

В это время за спиной у него возникла Ольга.

– Не надо, папа, – воскликнула она звонко, – не унижайся, не проси!

– Как же, как же… – засуетился старик, – тебе же детей надо воспитывать… Как они без тебя будут?

– За детьми, папа, ты обязательно присмотри. Не бросай их, пожалуйста. – Ольга Сергеевна не выдержала, сморщилась, глаза ее наполнились слезами.

– Не надо, дамочка, – решительно произнес комиссар, беря Ольгу Сергеевну за локоть, – не убивайтесь. Через трое суток вы вернетесь к своим детишкам.

Ольга Сергеевна неверяще мотнула головой, решительно вытерла платком глаза, глянула поверх отца на черную, сиротски притихшую улицу и шагнула за порог. Потом, словно споткнувшись обо что-то, остановилась, развернулась лицом к старику Строльману:

– Папа, прощай!

– Охо-хо, какие телячьи нежности, – скривился комиссар Редис, – какие трагические слова! Любите вы, буржуи, все это больше осетровой икры! А потом рождаются такие злодеи, как ваш муженек. Поехали! – Комиссар взял Ольгу Сергеевну за рукав. – Нечего здесь мерлихрондии разводить!

Ольга Сергеевна сделала стремительный шаг к отцу – это был даже не шаг, а некий рывок, комиссар Редис даже вскрикнул – испугался, что эта красивая и, судя по всему, отважная женщина сейчас убежит, обеими руками схватился за ее одежду, выкрикнул горласто, как биндюжник на рыбном рынке:

– Стой!

Ольга Сергеевна презрительно глянула на него, нагнулась к отцу и поцеловала старика в морщинистую, пахнущую мылом щеку – Строльман умывался перед сном, дух мыла еще не выветрился, – произнесла зажато:

– Папа, очень прошу тебя, сбереги детей!

Старик ничего не ответил, всхлипнул. Ольга Сергеевна поднесла руку к задрожавшим губам, тоже всхлипнула.

Комиссар поспешно затолкал ее в легковушку, и машины уехали. Старик долго еще стоял в проеме двери и невидящими глазами смотрел на пустынную улицу, словно ожидая чуда. Но чуда не было.

Каппель не любил толкотни, шумных сборищ, громких возгласов, споров, в которых, как говорил его отец, старый немецкий колонист Оскар Каппель, – один из спорящих – дурак, второй – подлец. Дурак – потому, что, не зная предмета спора, лезет в него, второй знает предмет спора, знает точный ответ и, проявляя свой подлый характер, обводит дурака вокруг пальца.

И вообще, в среде спорящих умных людей не бывает.

Гражданская война – это тоже спор. Очень кровавый спор, крови может пролить столько, что она не только в реки – в моря не вместится. Выплеснется, затопит берега… Как остановить бойню, пока она еще находится в зародыше, не знает никто. Это только сладкоголосые политики типа Керенского да Троцкого знают, а солдаты, даже в генеральских чинах, не знают.

От ощущения того, что творится нечто непоправимое, было тяжело на душе. Большая кровь еще не пролилась, но она может пролиться.

Красные пришли в себя после казанского разгрома. Тухачевский – талантливый командир – сумел реорганизовать свою потрепанную армию, сейчас готовится наступать. Ядром новой армии стала Железная дивизия – такие дивизии, железные, были и у красных; и у белых, служить в них считалось делом почетным. Для борьбы с восставшими рабочими Ижевска и Воткинска – это были города-братья – в Вятке уже практически сформирована Вторая Красная армия под командованием Шорина. Основой ее стала дивизия Азина. К дивизии примкнул партизанский полк Чеверева. С Урала, из окружения, сумел пробиться Блюхер, вышел к красным под Пермью, привел с собой девять тысяч человек. На основе отряда Блюхера красные начали создавать Третью армию, и она, по данным, которые имелись у Каппеля, была уже почти создана.

На юге, в районе Николаевска, создается Четвертая армия. Основой ее стала дивизия Чапаева. Это – девять тысяч штыков и девять орудий.

Пройдет совсем немного времени, и эти армии начнут наступать, и тогда будет худо.

Преимущество, приобретенное после взятия Сызрани, Ставрополя-Волжского, Симбирска, Казани, безнадежно утеряно – его не вернуть.

Комуч же пока боролся сам с собою, разрабатывал планы, делил портфели и устраивал званые обеды. Питались люди, приближенные к Комучу, совсем неплохо – свежая паюсная и пробойная осетровая икра, белужьи балыки, парная севрюга, телячьи отбивные на столах не переводились. Демобилизация провалилась с треском, да и Комучу не было до нее никакого дела. Ни продуктов, ни оружия, ни патронов от Самарского правительства в Народную армию не поступало. Даже то, что комучевцам надо было сделать обязательно – а именно договориться с чехословаками о четком взаимодействии – тоже не было сделано. И если уж чехи шли в атаку вместе с белыми частями, то о том, что делать, кто пойдет слева, а кто справа, договаривались на уровне командиров рот. Только на один бой.

Комуч упрямо выступал против дисциплины в армии – один в один повторял шаги Керенского, сочинившего в свое время преступную «Декларацию прав солдата», в результате чего едва ли не десяток тысяч честных офицеров, выступавших против разложения армии, был поднят на штыки. Погоны в армии Комуч упразднил, следом упразднил дисциплину – а как быть без погон и дисциплины в армии? Отдавать честь старшему теперь совсем не требовалось, командир не имел права наказать провинившегося солдата… И самое худшее – Комуч добивался коллективного командования в армии.

Чего же хочет Комуч? Чтобы Каппель, допустим, объявил о наступлении, а его напарник, какой-нибудь Фортунатов или Брушвит, тут же отменил этот приказ и предложил солдатам вместо наступления ехать на ярмарку либо разжигать костры и готовить кулеш? Естественно, солдату милее трескать жирный кулеш, сидя у огонька, чем мять ноги в трудном походе.

Каппель подумал о том, что надо бы издать приказ, запрещающий появление в его частях агитаторов и чиновников из Самарыского правительства. Если такой приказ будет издан, то жить станет спокойнее. Но издавать такой приказ было нельзя.

Ночью каппелевцы совершили еще один бросок и в предрассветной тиши окружили сонный неряшливый городок, глядящий окнами в медлительную, полную раков речку. Был рачий сезон, и вдоль всего берега стояли раколовки; около них, несмотря на серую прохладную рань, прыгали несколько босоногих красноармейцев: визжали восторженно, выгребая из очередной плетушки клешнястых усачей.

Разведка быстро повязала горластых добытчиков – красноармейцы и пикнуть не успели, как уже сидели в кустах с заломленными назад руками и кляпами не менее капустной кочерыжки, всаженными в рот.

– Ну-с, господа краснорожие, расскажите нам, белорылым, что творится в этом славном городке? – потребовал поручик Павлов, командовавший разведкой. – Кто будет говорить первым? Ты? – он ткнул пальцем в пожилого, обросшего седой щетиной красноармейца, испуганно таращившего на него глаза. – Нет, ты говорить неспособен… Может, ты? – Павлов ткнул во второго красноармейца, чернявого, с длинным севрюжьим носом, на кончике которого висела мутная простудная капля. Поморщился недовольно: – Больно уж ты соплив. Подарить тебе носовой платок, что ли? Может, ты чего-нибудь расскажешь? – поручик взялся пальцами за пуговицу, плохо пришитую к гимнастерке третьего красноармейца, оторвал ее и укоризненно покачал головой: – Ай-ай-ай! Ты говорить не достоин. – Он развернулся, двинулся в обратном направлении, выдернул кляп изо рта у длинноносого красноармейца: – Говори!

– А чего говорить, господин хороший? – не оробел тот. – Спрашивай.

– Много вас тут, краснюков, сидит по теплым углам?

– Человек триста.

– Артиллерия есть?

– Три легких пушки. Без снарядов. У анархистов пушки тоже есть. Две, кажись. Также без снарядов. – Длинноносый старался говорить спокойно, с достоинством, но мелкая дрожь, то возникавшая в его голосе, то исчезавшая, выдавала его: боится длинноносый за свою жизнь.

Павлов удивленно приподнял бровь:

– Что, у вас тут еще и анархисты водятся?

– Да, Матросы с Балтики. Целый отряд.

– Балтийцы – значит разложенцы, – с усмешкой проговорил Павлов, – агитаторы, которым надо отрезать все, что растет ниже пояса, и скормить собакам. Вооружены матросы здорово?

– На поясах висят бомбы. По две штуки у каждого.

– Бомбы – это отличительный знак каждого монархиста, – удовлетворенно произнес Павлов. – Нам эти бомбы здорово пригодятся. – Поручик приподнялся над кустом, огляделся. – А где, говоришь, командиры ночуют?

– Тот, который «анархия – мать порядка» – у купца первой гильдии Елистратова. Самый богатый дом в городе. Наш командир товарищ Юхновский – у священника.

– Красный командир – и у попа? – неверяще произнес Павлов.

– Да, – подтвердил длинноносый. – Товарищ Юхновский – из бывших семинаристов, так что это дело ему очень даже знакомо.

– Чудеса, – Павлов покрутил головой, засмеялся, в следующий миг сделался строгим, – выходит, у большевиков так же, как и у нас, всякой твари по паре имеется. – Он поманил к себе Дремова: – Давай-ка ижевец, с докладом к полковнику. На словах ему расскажешь, что видел, что слышал, а я ему еще маленькую записочку нарисую.

– А вы… без меня?..

– Мы здесь, в засаде останемся, будем ждать начала атаки. Как только атака начнется, поднимемся, ударим изнутри.

– Жаль, пулемета нету, – оценивающе сощурив глаза, произнес Дремов; он по обстоятельной своей, рабочей натуре прикидывал, что же может быть дальше, и прикидкой остался доволен. – С пулеметом тут можно много чего накрошить.

– Кто же ходит в разведку с пулеметом, Дремов? – поручик расправил на коленке листок бумаги, подложил под него обломок доски, валявшийся под ногами, торопливо набросал несколько слов, сложил записку вчетверо. – Это передай Синюкову.

– М-да, пулемет бы, – озабоченно крякнул Дремов, он продолжал гнуть свое, упрямый был человек, – совсем другой сложился бы разговор.

– Насчет пулемета еще не все потеряно, – весело сказал Павлов; тон его был такой, что Дремов понял: пулемет поручик обязательно достанет – человек он удачливый и лихой, любит испытывать судьбу и побеждать.

– Может, я останусь? – просительно произнес, глядя на поручика, Дремов, который очень пожалел, что ему надо отправляться с разведдонесением к полковнику.

– Приказы в армии даются для того, чтобы их выполнять. – Павлов повысил голос и сделал рукой красноречивое движение – так обычно подвыпивший посетитель отбивается от ресторанного служки, по ошибке навязывающего ему чужое пальто. – Быстрее к полковнику и – пулей назад! – поручик увидел, как изменилось и сделалось темным лицо Дремова, примиряюще тронул его за плечо: – Так надо.

Дремов кивнул и зашагал через мост на ту сторону берега, гулко опечатывая сапогами деревянный настил – этакий стойкий солдатик; шел он, ни на кого не обращая внимания. Глядя на Дремова со стороны, невозможно было угадать, откуда он, кто он – взбунтовавшийся чехословак, сознательный рядовой Белой гвардии, решивший постоять за старую Россию, партизан, переметнувшийся сюда с Украины – появились в Поволжье и такие отряды, – или деловитый мужик-красноармеец из хозяйственного взвода, отправившийся в местную кожевенную дубильню за материалом для подметок…