Текст книги "Дымовая завеса (сборник)"

– Надо же! – воскликнул он громко. – У Квазимоды никогда такого не случалось… Чтобы он с первого раза решил подружиться с собакой – нет, такого не было.

Потрепав пса по голове, Широков похвалил его:

– Молодец, Серый! Ты прав – маленьких нельзя обижать. Так держать!

– Слышь, земеля, – продолжил свою речь дядя Ваня, – мы можем вместе, объединенной компанией, выступать на рынке, ты с Серым, я с Квазимодой. Серому сунем в пасть корзинку, в нее будут сыпаться денежки, я их буду складывать в шляпу, а Квазимодо станет контролировать процесс и привлекать клиентов плакатом «Подайте на пропитание двум обнищавшим членам ООН!» А? Хорошая мысля?

– Хорошая. Только я, дядя Ваня, все-таки попробую найти работу. А вдруг?

– Никаких «вдруг» не будет, не надейся, земеля. «Вдруг» может быть в Махачкале, в Баку, в Москве с Питером, в Бердичеве со Жмеринкой, но только не у нас. Такова наша доля…

Незаметно, будто бы подкравшись со спины, пришла зима. Из недалеких степей принеслись ветры. Здешние ветры – злые, студеные, они дули тут и в старину, во времена Стеньки Разина, и еще раньше, и с тех пор не менялись, могли в степи налететь на человека, сбить его с ног, накрыть сугробом и не выпустить из плена. Более того – могли легко свалить лошадь.

С ветрами принесся и колючий, хрустящий, как речной песок, снег, засыпал, заровнял все канавы и ухабы на дорогах, поразбрасывал в разные стороны полоротых ворон, загнал в норы лисиц и волков, принарядил улицы их небольшого города – все кругом стало белым, праздничным.

Белый цвет всегда рождал в душе человека возвышенные чувства, надежду, наделял жизнь торжественностью, люди ощущали невольный подъем, – ощутил такой подъем и Широков, у него неожиданно возникло чувство, что все в его дальнейшей жизни должно сложиться так, как обычно складывается у всякого другого человека… А у нормального человека беды чередуются с удачами, черный колер с белым, сладкое с горьким, глубокое с мелким, радость с печалью, победы с поражениями, – в общем, все плотно, тесно перемешано, сбито в одну творожную кучу. Из таких вещей и состоит наша жизнь.

Серый часто задирал голову, чуткими дульцами ноздрей ловил запахи, приносящиеся из степи, начинавшейся за крайними домами их города, прислушивался к звукам, приходящим оттуда, и иногда жалобно скулил. Тихо, затяжно, с горькими нотками.

Было понятно, что когда-то он, – возможно, в щенячью пору, – жил в степи, гонял с пастухами овечьи отары, приставал к верблюдам и лошадям, облаивал незнакомых зверей, но в споры с ним не вступал, цеплял зубами баранов за курдюки и думал, что такая вольная жизнь будет у него всегда.

Но что-то в этой собачьей судьбе не срослось, поехало в сторону, криво, в жизни его появился новый хозяин – не самый лучшей породы человек, который и приволок Серого на собачью бойню. Не окажись Широков случайно в том галдящем загоне и не купи окровавленного Серого по цене «вторсырья» – вряд ли бы пес вылез из той передряги.

Но – повезло. Хорошо, что в жизни иногда возникают положительные «но», не все «но» – отрицательные.

Вышел утром Широков из дома, потянулся, разминая суставы, видит – Серый сидит у забора и сквозь щели в планках внимательно рассматривает пространство. Широков нагнулся над Серым, пытаясь засечь, что же тому видно, наклонил голову понимающе: заборная щель выходила точно на прогал, образованный стенами двух домов, а сквозь прогал была видна заснеженная степь.

– Эх, Серый, Серый… – только и смог сказать Широков.

А что еще он мог сказать? Пообещать, что и на его улице будет праздник, и он его обязательно разделит с Серым? А если этот праздник не придет? Он ведь действительно может не прийти, если дорогу к свету, мерцающему в конце тоннеля, перекроют разные Бузовские, человечьи и собачьи…

Белая полоска степи, уходящая вдаль, в безбрежное пространство, влекла к себе пса – ведь где-то там, в далеком-далеке остались люди, которые были дороги Серому…

Вот только где они остались, кто скажет?

– Не надо, Серый, – попросил Широков собаку, – не тоскуй… Перетерпи.

Серый покосился на человека, в горле у него задребезжал и тут же утих свинец – пес все понимал, только сказать ничего не мог.

– В степи мы с тобой побываем обязательно, – сказал ему Широков, подчеркнул, усилив голос, – обязательно побываем! – Пообещал: – Вдруг чего-нибудь найдем? Или кого-нибудь… А?

Днем пошел снег – густой, тяжелый, такой снег часто выпадает в России, в средней ее части, здесь же бывает редок, – воздух сразу сделался теплее, чище, под ногами начал раздаваться вкусный капустный хруст, острые очертания предметов, лежащих на земле, приобрели мягкую округлость, мир преобразился, стал иным.

Через полчаса, несмотря на то, что снег продолжал сыпать, хотя и разредился, на улицы города со смехом и обрадованными криками выбежали ребятишки, – ведь когда еще выпадет такой пушистый сказочный снег? – но, главное, из него можно лепить тугие комки и кидаться ими, играть в «войну».

Впрочем, игра в «войну» нагнала на лицо Широкова печальную тень – очень хотелось, чтобы ребятишки эти, когда вырастут, не ощутили бы на себе подлинную тяжесть и горечь этого слова и вообще не знали бы, что такое война. Не надо им слышать и вообще знать, как свистят пули.

Он неожиданно расстроенно махнул рукой и скрылся в доме, хотя на улице было, на что посмотреть. Одни копающиеся в снегу ребятишки стоили того.

Серый не выдержал, помчался к ним – интересно было поваляться в снегу и вообще обрасти сосульками, всласть погреметь ими, как серебряными украшениями, колокольцами или бубенчиками, почистить себе шкуру, пофыркать довольно, беря холодный белый пух в пасть, поиграть в прятки, даже подурачиться, что пес делал очень редко.

Дома Широков упал спиной на кровать, закинул руки за голову: как же ему жить дальше? Ведь он еще не старый, прошел только половину отмеренной ему дороги, надо идти дальше, а как? И зачем? Второе, может быть, даже главнее первого.

Без Ани, без работы, без родных людей – это не жизнь, а существование в одиночку, то самое, что Широков не очень-то и ценил. Может, уйти куда-нибудь в степь, лечь на снег, уткнуться головой в куст засохшей верблюжьей колючки и закрыть глаза? В сильный ветер, да в мороз его уже через полчаса не станет…

Захотелось уснуть. Широков натянул на лицо подушку – так он поступал, когда днем хотел забыться и немного отдохнуть, но мешал солнечный свет, – обхватил подушку одной рукой.

Лежал, не шевелясь, долго – то ли сон это был, то ли одурь, то ли еще что-то, не понять, – очнулся от того, что в комнату постучала Анна Ильинична. Открыв дверь, озабоченно пошмыгала носом-кнопочкой.

– К вам пришли, – сообщила она почему-то шепотом.

– Кто?

Анна Ильинична оглянулась и, утишив голос еще больше, – шепот сделался прозрачным, почти неслышимым, собрала губы в морщинистую щепоть.

– Очень интересная молодая женщина.

Широков ощутил, как у него в висках болезненно застучало сердце – бух-бух-бух, – в затылке сделалось горячо и тяжело, словно бы туда натек расплавленный воск или что-то еще, на воск похожее.

– Красивая женщина, говорите? – внезапно охрипшим голосом спросил он.

– Красивая, – подтвердила Анна Ильинична, вновь пошмыгала носом-кнопочкой.

Широков поднялся, оправил на себе одежду – ему показалось, что на нем сейчас надета привычная пограничная форма, на плечах – погоны, он покосился на одно плечо, потом на другое, погон там не было, и заторопился:

– Иду-иду… Сейчас буду!

В прихожей, около зеркала, на стуле сидела женщина с прической, чуть тронутой сединой, скуластым лицом и большими синими глазами. Увидев Широкова, она поднялась со стула.

– Здравствуй, Олег, – неожиданно дрогнувшим, с сипотцой голосом произнесла она.

– Добрый день, – покосившись на окошко, проговорил Широков. – Разве мы знакомы?

– Я – Дарья Бессараб.

Широков почувствовал, как у него разом ослабли и начали подламываться ноги, чтобы не завалиться, – а ведь он действительно мог упасть, – ухватился рукой за угол стены, прошептал, едва шевеля разом побелевшими губами:

– Даша! Дашка!

Глаза у Дарьи заблестели, покрылись слезами, сделались маленькими, через мгновение из них брызнул целый ручей, потек по щекам.

Оттолкнувшись от стены, Широков продвинулся немного вперед, с досадой ощущая, что ему не подчиняется пространство, не подчиняется совершенно, уползает куда-то в сторону, – помотал головой и проговорил тихо, сдавленно:

– Я искал тебя, Даша.

– Один из ваш… один из твоих запросов нашел меня. – Дарья шагнула вперед, обхватила Широкова обеими руками, прижала к нему голову. Через мгновение всхлипнула, как девчонка, не удержалась и заплакала. Спина у нее задрожала, но Дарья быстро справилась с собой. – В конце концов я вышла на твое пограничное управление, там рассказали, что произошло, и назвали город, в который ты уехал…

Широков поспешно закивал, сглотнул соленый комок, внезапно образовавшийся у него в горле, погладил сестру по спине.

– Дашка! – проговорил сдавленно и благодарно. – Выходит, что не я нашел тебя, а ты меня.

– Разницы нет, – всхлипнув вновь, произнесла Дарья. – Главное… главное, мы нашлись.

Она достала из кармана куртки платок, на ощупь отерла себе глаза, щеки, промокнула нос. Оглянулась на большую клетчатую сумку, стоявшую у двери. Сумка была застегнута на яркую крупную молнию.

– Я привезла с собою кое-что из Москвы…

– Ты живешь в Москве?

Дарья отрицательно покачала головой, смежила ресницы, затем открыла, посмотрела Широкову в глаза, опять закрыла – не верила, что видит брата, как и брат не верил в то, что видит сестру.

– Нет, в Москве я делала пересадку, – сказала Дарья, – а живу я в Амурской области, на станции Сковородино, – она вновь отерла платком веки, – там у меня семья, муж и две дочери… Фамилия у меня двойная – Бессараб-Половцева.

– Дашка, Дашка… – только и смог выговорить Широков, поморщился, ощущая собственную тупость, ступорное состояние, в котором пребывал сейчас – в нем возникло внутреннее недовольство самим собою, возникло и тут же пропало. – Дашка… Неужели это ты?

В горле у него опять возник плотный теплый комок, он сглотнул его, стараясь пропихнуть внутрь, но из этого ничего не получилось, и Широков закашлялся.

Дарья снова оглянулась на дверь, около которой стояла ее сумка, рассмеялась неожиданно легко и счастливо.

– Господи, как я ждала этой минуты, Олег, – она приложила ладонь к глазам, – сама себе не верю. Иногда мне даже снилась наша встреча… Как в кино. Приходил большой человек, лицо было неразличимо, но я понимала, что это Олег, мой двоюродный брат. От человека веяло добротой, силой, теплом, чем-то родным. Я понимала – это брат, близкая кровь, другой быть не может, – она споткнулась на мгновение и произнесла с нежностью: – Бра-атик. И как же мы с тобой не могли так долго найтись, а?

Странная штука, Широков думал, что такое может случиться только в годы войны или после войны, когда разные бюрократические структуры не работают совсем, а на деле же оказывается – это возможно без всякой войны, в пору мирную, пахнущую мятными пряниками, чаем «Принцесса Нури» и бергамотами фирмы «Ахмад».

– Последние три запроса я отправил в Москву всего несколько дней назад, – негромко, слыша, как внутри у него сыро бьется обрадованное сердце, проговорил Широков. – Вообще-то я искал тебя по всем без исключения детским домам, приютам, собесам, писал даже в Красный Крест, в московское отделение, да все без толку.

– Не без толку, совсем не без толку, – заведенно произнесла Дарья и вновь прижалась к Широкову, вздохнула с нежностью: – Бра-атик. Хотя и двоюродный, но – бра-атик.

Серый, который после собачьих боев к людям начал относиться настороженно, принял Дарью сразу. И вообще, как понял Широков, пес разбирался в людях не хуже иного психолога… Серый без всякой опаски подошел к Дарье, лизнул ей руку, словно бы хотел сказать: «Приятно с вами познакомиться», – и сел рядом.

Дарья погладила его по голове, потрепала одно ухо, потом другое – выдала ответный «одобрям-с».

Позже, во дворе уже, Серый приблизился к забору и, вскинув голову, коротко взлаял. Из дяди Ваниного дома тут же вынесся Квазимодо (рынок сегодня не работал, и кот находился не при делах), перебежал дорогу и застыл в охотничьей стойке у калитки.

Серый просящее покосился на Широкова, тот все понял, кивнул и открыл калитку.

– Вот, еще один наш приятель, – сообщил он сестре, – по имени Квазимодо.

Квазимодо подтверждающе мурлыкнул.

– Порода редкая, – добавил Широков, – аналогов в природе нет. Или я не прав, Квазимодо?

Кот снова мурлыкнул.

– Видишь, подтверждает, – сказала Дарья, и кот, словно бы отзываясь на ее слова, запел приготовленную для таких случаев торжественную песенку – мурлыканье его было речистым и звонким.

– Квазимодо у нас – предприниматель, – сказал Широков, – видишь дом напротив?

Дарья приподнялась на цыпочки, словно бы хотела стать выше, – она совсем не была похожа на ту девочку, которую столько лет держал в своей памяти Широков, не выплескивал, и хотя ему говорили, что Даша сгорела в машине вместе со всеми, он не верил в это. Хотя он не верил в то, что погибли его родители, – но толку-то? Верь не верь, а они все-таки погибли, есть их могила.

– Вижу, – запоздало произнесла Дарья.

– Так вот, Квазимодо кормит весь этот большой дом.

– Даже так? – Дарья нагнулась и погладила кота. Песня у того сделалась еще звонче, еще мелодичнее – диковинный кот этот умел производить впечатление. Желтые глаза его источали лучистый свет. – Хорошая у тебя компания, братик.

– Даш, лучше не придумаешь. Серый и Квазимодо – самые близкие мои друзья.

– Чего ты так внимательно меня рассматриваешь?

– Все пытаюсь совместить тебя с той девчонкой, которую я знал в детстве.

– Ну и как, получается?

Широков молча приподнял плечи. Дарья засмеялась: хорошо иметь родственника, которого еще вчера не было. А сейчас он есть, он – надежный, сильный, если надо – всегда придет на помощь.

– Слушай, а чем ты здесь после границы занимаешься? – Дарья умела задавать неожиданные вопросы.

– Пока ничем. Ничего подходящего для себя не нашел.

– Может, поедем к нам, в Сковородино?

Широков отрицательно покачал головой.

– Нет, Даш. Если уж тут я ничего подходящего для себя не могу найти, то в Сковородино тем более не сумею найти. Да потом здесь недалеко граница. А граница – это не только профессия, это состояние души.

– В Сковородино тоже недалеко граница проходит. Мне кажется, я сумею тебя уговорить.

– Нет, Даша, – тут Широков помялся, задумчиво потерся щекой о плечо, – в общем, я не знаю. Как ты попала в Сковородино, расскажи.

– Имей в виду – для тебя всегда найдется теплое место в нашем доме, – Дарья подняла указательный палец, – в нашем доме, а не в этом углу… И всегда – чашка горячего кофе, кусок жареного мяса и место в нашей машине. Где я живу, ты теперь, братик, знаешь, – голос у Дарьи неожиданно дрогнул, она хлюпнула носом.

– Теперь знаю, – сказал Широков.

В нем смешались радость и некая странная потерянность, которую он не ощущал в себе даже в самые худшие времена, – если раньше бывало плохо, он старался держать себя в руках и умел это делать, сжимался в комок и выдерживал любой натиск, даже если его пытались сровнять с землей…

Такое у него бывало, когда он служил в Таджикистане, охранял там российскую границу. А в Таджикистане – это мало кому было известно в России – шла жестокая гражданская война, в которой, как было подсчитано статистиками, погиб каждый четвертый житель…

Радость… Понятно, почему это чувство накрыло его с головой, а вот потерянность… Впрочем, это тоже понятно.

Сковородино – это ведь так далеко, что не всякая птица туда долетит.

– Даже если у нее железные крылья, – едва слышно хмыкнул Широков.

Сам он там никогда не был, но от тех, кто в Сковородино бывал, слышал, что под боком у города течет река с красивым названием Невер, сам город стоит на огромной мерзлотной линзе, станция тамошняя – крупная, на рельсах всегда толкутся электровозы и товарные вагоны. Пассажирские вагоны в Сковородино не задерживаются, уходят либо на запад, либо на восток, а товарные перемещаются по своему графику, обычному человеку не интересному. Продолжительность остановок – по расписанию и – ни одной минуты сверх положенного.

Что еще он знает о Сковородино? Собственно, почти ничего, но одна штука может иметь для Широкова существенное значение – в Сковородино дислоцируется большой пограничный отряд. Старый, с давней историей, боевой, созданный еще в царские времена и тогда же и брошенный на охрану дальних краев Российской империи.

Конечно, в этом отряде могут быть свои Бузовские, но вряд ли способны будут взять там верх, сладкой ежевики со сливками водится меньше, да и столичных удобств с теплыми туалетами и электрическими зубочистками нет… Нету!

В общем, предложение Дарьи он напрасно так необдуманно отклонил, погорячился, а слова сестры надо было основательно обмозговать, «обкашлять», как говорят на границе старые, умудренные жизнью сверхсрочники, которых ныне стали величать контрактниками. Хоть и сказал он Дарье «нет», а это «нет» не должно быть непоколебимым.

Он вышел на улицу, сел на скамейку, которую специально сгородил для Анны Ильиничны – врыл в землю ножки, укрепил их железными штырями, покрасил черным «кузбасс-лаком», который в России применяли еще в годы Великой Отечественной войны и «кузбасс» считался лучшей краской, уничтожающей коррозию, гниль потом не брала обработанный материал.

Дышалось легко. Утро хоть и задалось смурное, сплошь в лохмотьях неподвижных облаков, будто бы мертво прилипших к небу, но все это только до первого ветра, который не замедлит принестись из степи – как только проснется, так сразу и прилетит.

Едва Широков уселся на скамейку, как рядом оказался Серый, ткнулся мордой в локоть хозяина.

– Серый, Серый… – Широков обнял пса одной рукой, прижал к себе, хотел сказать ему что-нибудь умное, но не нашелся и вымолвил задумчиво: – Тебе, собственно, и говорить ничего не надо, ты и без слов все понимаешь.

Это было верно: умные собаки разумеют людей, различают слова и вдумываются в них – все понимают, в общем, но сказать в ответ ничего не могут.

Впрочем, Широков читал, что есть немало собак, которые умеют выговаривать слова, знают и произносят по сорок-пятьдесят слов, а отдельные особи даже больше.

– Но спешить мы не будем, – немного подумав, сказал он Серому, – мы еще кое-что пшепшечим, как говорят поляки, а потом зашвандим… А? Как считаешь, дружок?

В ответ Серый завилял хвостом.

Хотелось сказать псу что-нибудь хорошее, ласковое, даже нежное, но Широков поймал себя на том, что почти не знает ласковых слов, суровая жизнь отучила его от них, вытравила из памяти, и от осознания этого ему неожиданно сделалось печально.

Граница – вещь жесткая. Кому тут говорить ласковые слова? Нарушителям, торговцам наркотиками, исламским проповедникам, рвущимся в Россию, чтобы сбить с панталыку два десятка молодых людей и завербовать их в свою секту, преступникам, норовящим удрать за кордон и укрыться там в надежде, что удастся уйти от правосудия и вообще избежать кары, – еще кому-то из этого темного ряда?

Можно было говорить, когда рядом с ним находилась Аня, когда они имели дом, хранящий тепло, надежный, как крепость… Но Ани уже давно нет в живых. И дома нет – все это осталось в прошлом, в том мутном времени, которое и временем-то назвать было нельзя.

Скорее это было безвременье, оставившее по себе саднящие воспоминания, боль и недоумение: почему так быстро сумели перевернуться и стать оборотнями люди, которые раньше звали их к светлому будущему, призывно взмахивали руками и требовали, чтобы народ шел за ними?

Хорош был бы сейчас Широков, если бы последовал за ними, для него в таком разе существовал бы один выход – сунуть пистолет под сердце и нажать на спусковой крючок.

– А что, если действительно махнуть в Сковородино? – неожиданно спросил он у пса.

Серый сидел рядом и молчал – он теперь был прочно повязан с человеком, задававшим сейчас ему сакраментальный вопрос… Главное для него отныне было другое – не потерять бы Широкова – усталого, заклеванного жизнью, обстоятельствами, от него не зависящими, бедой, сумевшей даже оставить на его лице след, – Серый, умевший немного разбираться не только в речи, но и в чувствах людей, понял, что женщина, без которой хозяин не мыслил себе жизни, погибла…

Вместе с ней погас и свет в окошке. Да и в конце тоннеля, наверное, тоже погас. Пес свесил голову на грудь, – поза его была печальной, – потом потерся головой о локоть Широкова, прося, чтобы тот не забывал Серого, а Серый, в свою очередь, не забудет его.

Широков понимающе хмыкнул, обнял пса за голову и прижал к себе.

Через час он выгнал со двора машину, раскочегарил немного мотор – было холодно, и вездеходный автомобиль, прямой потомок отечественных «козлов», бывших очень популярными в послевоенной стране в пятидесятые и шестидесятые годы, нагревался трудно и вообще начинал работать не сразу (как и заводился, для этого надо было изрядно попыхтеть), – и решил проехаться по старым точкам, которые уже прошел…

Прошел неудачно – успеха не достиг.

Надо было все-таки найти себе работу, заниматься извозом – дело не самое достойное для человека, который когда-то носил военную форму с майорскими погонами. Широков вздохнул устало, усадил Серого рядом с собой и, проехав до конца улицу, на которой стояли дома дяди Вани и Анны Ильиничны, очутился на площадке, где останавливался автобус, совершавший рейсы в соседний райцентр.

– Ну что, Серый, куда поедем, налево или направо? – спросил Широков у пса.

Серый повернул голову направо.

– Ага. Понял. Не дурак, – проговорил Широков удовлетворенно. – А что у нас направо? Рыбкомбинат. Поехали в цеха, где пахнет копченым судаком и вялеными сомовьими балыками.

Едва Широков подъехал к проходной, как из дверей боком выдвинулся широколобый человек со скошенным подбородком и глубоко запрятанными под брови глазами. Это был начальник охраны, Широков помнил его по прошлому своему приезду.

– Ну что, опять прикатил устраиваться на работу? – спросил начальник охраны.

– Опять.

– Хм… хм. – Начальник охраны смерил его с головы до ног прищуренными глазами. – Есть у меня одно место, но за него надо заплатить.

– Как заплатить?

– Очень просто. Ты кладешь десять тысяч рублей вот сюда, – он похлопал себя по готовно оттопыренному карману форменного кителя, – а я подписываю тебе заявление о приеме на работу.

– А иначе никак нельзя?

– Никак. И имей в виду, мужик, – такие предложения я делаю только один раз в жизни.

– Что, никогда не повторяешься? – Широков усмехнулся.

– Стараюсь не повторяться. – Начальник охраны тоже усмехнулся.

Все сделалось понятно, как Божий день в дождливую пору, все находилось на ладони, на виду. Широков развернулся круто и пошел к своей машине, из окошка которой выглядывал Серый.

Конечно, надо было высказать этому щипачу все, что он о нем думает, употребить на это все буквы алфавита, вплоть до твердого знака, но Широков не стал этого делать. В висках у него забились – признак гнева, в такие минуты Широков запросто мог впечатать кулак в чей-нибудь подбородок, – но он быстро взял себя в руки.

– Работа есть, условий нет, – сообщил он Серому, усаживаясь за руль, – вместо анкеты по учету кадров этот солитер подсунул мне свой пустой кошелек. Решил, что я его наполню ценными бумажками.

С места он газанул так, что с ближайшего дерева чуть не попадали вороны. Но, слава богу, обошлось без увечий. Вороны возмущенно загалдели, провожая недобрыми взглядами машину Широкова.

В транспортной конторе, которая занималась в основном тем, что развозила по России сладкие местные арбузы, свободных мест-вакансий не было.

– Даже места помощника водителя нет? – спросил Широков у зачумленного небритого мужика, заместителя директора конторы.

Тот замотал головой.

– Нету места даже второго помощника водителя, – заявил, – скажу более: у меня шесть человек на очереди стоят, ждут, когда какая-нибудь дырка образуется.

– Все ясно: нашему теляти не дано сторговать новые галоши у волка, – непонятно выразился Широков и покинул контору.

На улице посветлело, солнце хоть и не выглянуло, но находилось где-то совсем рядом, невысоко, еще немного и просунется светило в какую-нибудь межоблачную прореху, вызолотит деревья и землю, снимет с души тяжесть. Широков пригнулся, скосил глаза вверх, стараясь поймать в выси светлое пятно, похожее на мутный круг электрического фонаря, но пятна многообещающего, притягательного, не увидел…

Широков сделал правый поворот и через несколько минут очутился на привокзальной площади. Честно говоря, с некоторых пор он старался объезжать эту площадь стороной – не очень-то приятные воспоминания возникали в голове при виде ее, – и только тут Широков понял, что свернул не там, поспешно надавил ногой на педаль газа. В следующее мгновение осознал, что сделал это поздно: навстречу ему, сразу с двух сторон, наперекос, неслись трое темнолицых, что-то орущих людей. Что они там орали, не было слышно, но рты распахнуты широко. Позади троих топал еще один – Тофик.

В общем, это был знакомый Широкову народ, местный извоз, мелкокалиберная мафия. Лучше бы, конечно, не встречаться с нею, но чему бывать, того не миновать. Широков стиснул зубы.

Серый напрягся, зарычал, шерсть на загривке поднялась дыбом – пес все понял и едва Широков открыл дверь, он стремительно, ловко прыгнул со своего сиденья в пространство, образовавшееся перед хозяином. Широков удивился – как же Серый умудрился так ловко проскочить, – как нитка в иголку.

Совсем не к месту, будто из иных нетей, из иного мира, в голове возник голос – возможно, это был голос из его детства: «Что сделать для того, чтобы верблюд не проскочил в ушко иголки?» Ответ был прост: «Завязать на конце его хвоста узел». Только-то и всего?

Только и всего.

Как все-таки не к месту возникают в голове, в мозгу, в ушах, пробиваясь сквозь болезненный звон, все эти поучающие голоса… Широков поморщился.

Серый занял место перед радиатором «уазика», словно бы телом своим хотел прикрыть корпус автомобиля.

Продолжая морщиться, Широков пошарил пальцами по полу кабины, пытаясь нащупать что-нибудь дельное, чем можно будет отмахнуться от налетчиков.

Ничего не было – ни заводной рукоятки, ни дубинки, ни хотя бы обычного гаечного ключа, который можно было бы зажать в пальцах – все кулак тверже будет, и наносить удары станет не так больно…

Иногда он оставлял под сиденьем домкрат – заморский, изящно сработанный домкрат этот был бы хорошим подспорьем, и вряд ли бы налетчики, увидев его в руках Широкова, полезли в драку, постарались бы включить в работу мозги, не только то, чем начинены их задницы, но домкрат лежал сзади, в инструментальном ящике. Пока он доберется до заморского инструмента, налетчики сумеют не только искалечить самого Широкова, но и сжечь его машину.

– Вот мать честная! – Широков поспешно выпрыгнул из уазика: надо было спасать Серого.

Но налетчики, увидев Серого с оскаленной мордой и поняв, что он может изувечить любого из них, надавили на тормоза – только снежная грязь из-под ботинок полетела в разные стороны. Число их увеличилось – подельников догнал Тофик, встал в нестройные ряды и замер с открытым ртом, в замешательстве глядя на Серого.

А Серый сгорбился угрюмо и тяжело, с опасным хрипом зарычал. В этой ситуации он хорошо знал, что надо делать, не то, что на площадке во время собачьего боя.

Оценив ситуацию, Широков медленно, со вкусом оглядел налетчиков и произнес с усмешкой:

– Это называется: «Приплыли. Картина маслом», – при Сером эти люди не посмеют напасть на него.

Он неспешно забрался в машину, распахнул дверь со стороны пассажирского сиденья, позвал негромко:

– Серый!

Пес, и без того немаленький, неожиданно распрямился, сделался еще больше, еще выше, рыкнул на прощание и с достоинством развернулся.

Из этого несостоявшегося боя они с хозяином уходили победителями.

Прыгнув на пассажирское сиденье, пес снова выпрямился, головой достал до потолка кабины и, угрюмо глядя сверху вниз на людей, еще две минуты назад готовившихся атаковать его хозяина, зарычал вновь. Широков включил первую скорость и повел «уазик» прямо на налетчиков, стоявших перед машиной нерешительной стенкой. Ощущал он сейчас в себе такую злость, что если бы понадобилось наехать на кого-нибудь из них, обязательно наехал бы.

Стенка, немо таращившаяся на «уазик», на Серого, вознесшегося под самую крышу кабины, оробело расступилась.

М-да, делать в этом городе Широкову было нечего, здесь его никуда не пустят, нигде не приветят, здесь он – человек пришлый, неведомый, а значит – чужой. От осознания этого на душе сделалось холодно, в глаза словно бы сыпануло колючим снегом, вышибло слезы. Широков вытащил из кармана платок.

– Ну что, Серый, – проговорил он негромко, – чего будем делать – останемся в этом городе или уедем отсюда?

Пес молчал.

– И у тебя и у меня об этом населенном пункте остались не самые лучшие воспоминания, – продолжил Широков. – Как говорил один мой не самый глупый приятель: нет слов – душат слезы.

Он решил сегодня никуда больше не ездить, пусть пройдет пара дней, малость утихнет озноб, а там видно будет. Серьезные шаги не следует совершать поспешно, все надобно хорошенько обмозговать, взвесить и уж потом делать следующий шаг. Обдуманный. Широков усмехнулся невесело – уж очень он сейчас стал походить на Бузовского. Тот всегда был донельзя расчетлив. Широков усмехнулся еще раз.

Здесь его держит, если честно, одно: граница, которая проходит совсем недалеко от городка, держит жизнь подле нейтральной полосы, без которой Широков не мыслил себе существования… Но дорога к границе закрыта для него до тех пор, пока где-то наверху сидит Бузовский. Даже не он сам, а люди, которые находятся рядом с ним.

Несмотря на свою великосветскую фамилию, Бузовский происходил не из «графьев» или «князьев», выбрался он в мир этот из тамбовской глубинки, из села, неподалеку от которого дедушка Мичурин проводил свои опыты, любил сидеть, свесив ноги с ветки земляники и слушать пение веселых птиц, неведомо из каких яиц вылупившихся и с кем скрещенных – может быть, с червяками, а может, с пионерскими горнами, этого не знал никто – на выращенных Иваном Владимировичем новоделах и вырос редкий человеческий экземпляр по фамилии Бузовский.

После школы по комсомольской разнарядке Бузовский попал во Львов, в политическое училище, которое довольно успешно окончил. Научился громко поставленным голосом произносить речи на заданные темы, точно так же научился и молчать, в нужное время задергивать рот на молнию совершенно мертво – ни один звук не способен был протиснуться наружу, даже стон. Не говоря уже об икоте.