Текст книги "Дымовая завеса (сборник)"

Хитрым крестьянским умом Бузовский очень скоро осознал, что как бы он ни напрягался, ни корячился, ни драл глотку на мероприятиях, прославляющих сильных мира сего, карьеру на этом он не сумеет сделать, и вообще вряд ли к концу жизни доберется до полковничьих звезд – застрянет где-нибудь в подполковниках и выше не прыгнет. Надо было что-то предпринимать.

И он предпринял – женился на дочери человека, который мог продвинуть его вверх.

Дочка, как и положено в таких случаях по заранее расписанному сюжету, принадлежала к числу тех перестарков, которые уже и не чаяли, что их кто-то когда-то поведет под венец. Как и дочь того человека с романтическим именем Ксения.

Один раз в жизни Широков увидел Ксению Бузовскую на новогоднем вечере в армейском доме офицеров. И больше не надо – одного раза было вполне достаточно, чтобы понять, в каком именно месте жизнь прищемила ее мужа-майора.

В родную деревню своего прищемленного благоверного Ксения так ни разу и не съездила – побрезговала. С ее подачи и сам Бузовский перестал ездить на родину.

– Деревня – это малая родина, а я принадлежу большой, – громко произнес он на том новогоднем застолье под одобрительные кивки подчиненных ему младших офицеров.

Наверное, так оно и было, раз после новогодних праздников Бузовский получил повышение. Должность его хоть и носила в своем названии политико-воспитательную нагрузку, а нагрузки такой все-таки не имела. И вел себя Бузовский порою не очень, скажем так, адекватно для командира.

К одним Бузовский относился нормально, к другим не очень, третьих постарался просто-напросто вычеркнуть из общения. А дальше майор, которому светили погоны подполковника, начал, как принято говорить в таких случаях, фильтровать свое окружение. Вполне возможно, в этом ему помогала Ксения или кто-то еще – все могло быть, только это Широкова не интересовало.

С приездом Дарьи и дом Анны Ильиничны и сама Анна Ильинична изменились: дом сделался более уютным, более обжитым, Анна Ильинична расцвела так, что носа-кнопочки на ее лице не было видно, глаза сияли, улыбка не сходила с губ, даже Хряпа с Анфисой стали вести себя по-иному – растеряли независимость и теперь бегали за Дарьей, как две маленькие собачонки.

Свой воровской промысел они бросили – получали теперь еду из Дарьиных рук и никуда ее не прятали и потом не перепрятывали, – съедали на виду и превращались в два сытых столбика, трогательно скрестивших передние лапки на набитых едой животах; но, несмотря на то, что были наполнены пищей под самую завязку, обязательно просили «депе» – добавки, дополнительную порцию.

Встретили хори Широкова на пороге, у дверей, тут же превратились в сусличьи столбики, сложили лапки и впились преданными глазами в лицо человека.

– Здравия желаю! – приветствовал их Широков. – Соскучились?

Из комнаты показалась Дарья, воскликнула обрадованно:

– Поспел как раз вовремя!

– Ты Хряпу с Анфиской отлично вымуштровала, – похвалил сестру Широков, – они теперь ведут себя как отличники боевой и политической подготовки. Единственное что – во время доклада лапки к фуражкам не прикладывают.

– Да у них и фуражек нет.

– Найдем, если понадобится.

– Садись за стол. Анна Ильинична казачий борщ приготовила… Такой вкусный, что я сама себя не могла за уши от чугунка оттянуть.

– Анна Ильинична умеет не только казачьи борщи варить.

Вся здешняя казачья еда, жгучая, как огонь, была заквашена на перце – супом, например, можно было заправлять самолеты и те будут совершать регулярные рейсы в Москву, а из Москвы в Сковородино и обратно. Казачий борщ был сварен Анной Ильиничной по тому же рецепту. Широков с удовольствием потер руки – такую еду он любил.

Во всяком случае, в брюхе никакая зараза не заведется, перец не только глистов, но и любого осьминога превратит в кучку жидкого навоза.

– Садись за стол! – подогнала Дарья брата.

– Уже сижу, сейчас только руки вымою.

– Серому тоже кое-что достанется – в борще пара хороших костей плавает. На дне кастрюли.

– Серый это оценит.

На Дарьино лицо неожиданно наползла озабоченная тень, она вздохнула и проговорили тихим, словно бы отчего-то севшим голосом:

– Через два дня мне надо уезжать – столица Вселенной город Сковородино ждет не дождется…

Это была грустная новость. Хотя и должен был наступить момент, когда Широкову придется провожать Дарью на вокзал, и он к нему готовился, но все равно новость эта была неожиданной.

Он кивнул, набрал в грудь воздуха, словно бы обжегся чем-то горячим, с трудом выдохнул.

– Жаль, – сказал он. Это было единственное слово, которое он сумел произнести.

Дарья погладила его рукой по плечу, в простом жесте этом было сокрыто много нежности и благодарности. Широков не удержался, потряс головой протестующе, как-то по-мальчишески, – он на несколько мгновений будто бы превратился в ребенка, стесняющегося взрослой ласки, положил свою руку на руку Дарьи, молча сжал ее.

– Как ты решил, приедешь в Сковородино или нет?

В Широкове, внутри, что-то дрогнуло, сдвинулось, в далеком-далеке, невидном Дарье, возник и пропал свет. Широков неожиданно почувствовал, что ему очень не хочется вновь остаться одному, не хочется заниматься бесплодными поисками работы, не хочется встречаться с Тофиком и членами таксистской братвы, которая конечно же постарается добить его, обязательно постарается, – хотя этого Широков не боялся совсем, – не хочется дышать здешним воздухом, прогорклым от невидимого дыма… Нужны перемены.

На этот раз он не был так категоричен, как в прошлый.

– Я приеду, – проговорил он, – обязательно приеду.

– Мы будем тебя ждать, – сказала Дарья, – тебе у нас понравится… Да потом, ты же знаешь: Сковородино – город пограничный, – глаза у Дарьи заблестели оживленно, – странно, что ты никогда в нем не бывал.

– Значит, расклад был такой, – скупо улыбнувшись, произнес Широков и развел руки в стороны, – а карты в этих раскладах не я раздаю, – он помедлил немного, размягченно вздохнул. – Сейчас же… сейчас будем считать, что время подоспело, пора сдать карты самому.

У ног людей в ожидании еды трогательными столбиками высились два хорька, задирали головы, стараясь понять, когда же хозяева сядут за стол. Дарья засмеялась, взяла на руки Анфису.

– Пойдем, подружка. Тебе из тети Аниного борща тоже кое-что достанется, не только Серому. И Хряпу не обделим. Хряпа! – Дарья командно стукнула себя ладонью по колену. – К ноге!

Хряпа послушно выполнил команду.

Все хорошее имеет странную особенность быстро заканчиваться – в отличие от всего плохого, которое может тянуться очень долго, очень медленно, разматывать душу по ниточке и не кончаться никогда.

Человек должен иметь семью. Если у него нет жены, то должна быть сестра, если нет сестры, должны быть племянники, двоюродные и троюродные братья – иначе говоря, обязан быть род, фамилия… Дарья сумела организовать себе этот род, семью, а Широков нет.

Впрочем, если бы не убили Аню, все сложилось бы по-иному, и жизнь имела бы совсем другие краски, и не сидел бы он в маленьком заштатном городке, не влачил бы одинокое существование, которое ему совсем не по натуре… Хотя почему-то считается, что семья и граница – понятия малосовместимые. С другой стороны, это как кому повезет.

Казачий борщ Анны Ильиничны оказался превосходным, Широков давно не ел такого борща.

День, когда уезжала Дарья, был серым, слякотным, темная морось падала не только с неба, но и с веток деревьев, с крыш, с птиц, перемещавшихся в дожде с места на место, – похоже было, что по уезжающей Дарье горевали не только небо и Широков, но и земля, дома, травы с кустами, воздух забусенного влагой пространства, солнце, пытавшееся пробиться к людям, но увязшее в облаках… Широков раскочегарил уазик получше, чтобы внутри не было холодно, и отвез сестру на вокзал, обнялся с нею, почувствовал, как что-то теплое начало щипать ему уголки глаз…

– Прости, сестричка, если что-то было не так, – пробормотал он неожиданно виновато.

– Мы ждем тебя в Сковородино. И муж мой, и дети, и я. Я – особенно. – Дарья приподнялась на цыпочках, расцеловала Широкова троекратно, по-русски, потом откинулась назад и перекрестила его. – Мы ждем тебя, – повторила она, голос Дарьин дрогнул, наполнился болью, стал хрипловатым и тонким.

Она достала из кармана платок, приложила к глазам.

– Я приеду, Даш, обязательно приеду. – Широков заторопился – его начала подгонять проводница, ширококостная, с орлиным носом женщина средних лет. Взгляд у нее был властным – привыкла дама, чтобы ей подчинялись все, кто попадает в поле ее зрения… Скорые поезда на их станции стояли мало, всего несколько минут, потому проводница так нетерпеливо и строго поглядывала на замешкавшегося провожающего, на пассажирку и с видом важного начальника постукивала сигнальным флажком по раскрытой ладони левой руки. – Приеду вместе с Серым.

– Можешь и Хряпу с Анфиской взять, мы примем всех. Под городом у нас, на Невере, есть небольшая дачка. Если в городе все не разместимся, то за городом нам точно места хватит. Всем!

– Но, Даш, ты же сама сказала, что дачка небольшая, как же все разместимся? – Широков не выдержал, улыбнулся, хотя настроение у него было такое, что улыбка не должна была держаться на лице.

– А в тесноте – не в обиде. – Дарья вновь стерла слезы с глаз. – Есть такая пословица. – Она вцепилась пальцами в поручень и поднялась в вагон.

Подал свой басовитый голос тепловоз, и состав со скрежетом дернулся, трогаясь с места.

Отправился Широков в Сковородино уже весной, в апреле месяце. Все его имущество уложилось в старый, очень крепкий офицерский чемодан и кожаную сумку, имущество Серого – две миски да кое-что из продуктов вместилось в полиэтиленовый пакет.

Честно говоря, Широков думал, что имущества будет больше, но что набралось, то и набралось, сколько посчастливилось ему нажить добра, столько он и нажил (хотя мог бы нажить больше, но чего пенять на судьбу, коли физиономия крива?).

На юге было уже жарко, пахло летом, а в Москве еще только наступала весна. Солнце, едва пробиваясь лучами сквозь сизую дымку, аккуратно ощупывало световыми кончиками землю, словно бы боялось обо что-то уколоться, но и этого осторожного тепла было достаточно, чтобы в скверах на все голоса запели птицы, радовавшиеся весне.

Впрочем, пение это тревожило душу Широкова.

На Серого пришлось брать проездной билет, как на взрослого мужика. Широков думал, что обойдется детским билетом, но не тут-то было – потребовали билет взрослый, тем и закончилась начальная стадия приключений, без которых у Широкова не обходилась ни одна дорога.

Поезд прибыл на Курский вокзал столицы ранним утром. Были слышны редкие крики носильщиков и таксистов, хмурые невыспавшиеся пассажиры не обращали на них внимания: проще было дотащить свои вещички самому, чем обращаться к дюжим малым с тележками и работавшим с ними в паре таксистам.

– Доставьте своим вещам удовольствие, прокатите их на тележке, – взывали эти бравые ребята к пассажирам и обменивались красноречивыми взглядами с мастерами гладко отполированного руля и плохо отрегулированных колес. – Доставьте удовольствие, господа!

Брали они за свои услуги много – как минимум среднюю зарплату базарного работяги, таскавшего лотки с хурмой от прилавка к прилавку, «доставленное удовольствие» явно того не стоило.

Взяв Серого на поводок, Широков вышел из вагона на перрон. Послушал птиц, поющих около длинного старого пакгауза, улыбнулся птахам, двинулся дальше. До вечера они с Серым свободны, как все вольные существа, – надо будет только выкупить заказанные билеты, – вечером сядут в скорый поезд, следующий в Хабаровск, и отправятся в долгую дорогу – на Дальний Восток, в Амурскую область…

Главное – перемещаться на другой вокзал, куда-нибудь в противоположную сторону Москвы не придется: в многодневную дорогу он отправится с этого же вокзала, может быть, даже с платформы, на которую он только что прибыл.

Он неторопливо двигался по перрону и прислушивался к шуму города, доносившемуся из-за громоздкого здания вокзала, словно бы там бушевало море. Но вязкий шум этот никак не мог проглотить угрюмую сосредоточенную тишину перрона, в которой даже глохли крики носильщиков: за вокзалом, на площади, протекала своя жизнь, здесь – своя.

Неожиданно за спиной Широкова раздался звонкий, какой-то удивленный голос:

– Никак Олег Алексеевич?

Широков не сразу понял, что звенящий голос этот адресован ему – всякий человек хоть раз в жизни бывает в состоянии, когда забывает свое имя-отчество.

Голос прозвучал вторично:

– Олег Алексеевич!

Двигался Широков неторопливо, на ходу обернулся, увидел, что его догоняет подполковник в пятнистой десантной форме и с широким улыбающимся лицом.

Увидев, что Широков остановился, подполковник приветливо замахал ему рукой.

– Олег Алексеевич!

Лицо подполковника было знакомо, только вот где он видел его, где встречался с этим человеком, Широков не мог вспомнить. Для этого нужно было время. Да потом, мало ли встреч было у него на свете?

– Вы меня не помните, Олег Алексеевич? – Подполковник даже лучился оттого, что встретился со своим прошлым, широкое скуластое лицо его сияло.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – проговорил Широков негромко, пытаясь забраться в прошедшее время, в туманную даль его, отыскать там подполковника, но попытка была тщетной, – лицо очень знакомое, но… Он опустил чемодан на перрон.

Ничто в нем при виде подполковника не дрогнуло, значит, и встреча их в прошлом была мимолетной. Скорее всего – так.

– Олег Алексеевич, мы с вами в Душанбе в одной комнате жили, разве не помните?

Пространство перед Широковым словно бы раздвинулось, сделалось ясным – он вспомнил девяносто четвертый год, когда четыре месяца провел в Таджикистане, в Московском погранотряде, но прежде чем отбыть в отряд, несколько дней прожил в таджикской столице, в небольшой гостиничке, где его соседом был этот подполковник – тогда еще старший лейтенант. Широков и имя его вспомнил – Федя.

– Федор?.. – вопросительно проговорил Широков, и подполковник улыбнулся так, что на щеках у него появились дамские ямочки.

– Точно, Федор я! – вскричал он. – Помните, как в ночном Душанбе мы с вами добывали водку?

Не вспомнить это было нельзя: они на вертолете попали под сильный обстрел, один офицер из их группы погиб. Измотанные, взбудораженные, заведенные, они прибыли в таджикскую столицу и решили выпить.

Водку – вонючий сучок, – можно было найти только в какой-нибудь торговой точке, которых в городе было очень немного.

С собою взяли пистолеты и по паре обойм – обстановка в Душанбе была тяжелая, тревожная, на наших офицеров нападали и «вовчики» и «юрчики», две противоположные группировки гражданской войны, – и отправились в город.

Фамилия соседа была Ронжин.

Шли молча. Направление взяли к автобусной остановке – редкие торговые точки в Душанбе располагались неподалеку от остановок, тут и народа бывало больше, и защиту от мародеров было найти проще.

Автобусная остановка, к которой они пришли, имела мрачную славу – здесь убивали наших офицеров. И вообще убивали русских.

Последнее убийство произошло на глазах у Широкова.

Автобусы ходили редко, рвано, не соблюдая расписания, народа на остановках набиралось много, – так же много народа скопилось на асфальтовом пятачке и в тот серый, с тихо накрапывающим дождем день. В толпе находились два офицера в форме-песчанке, какую носили в 201-й дивизии, выведенной из Афганистана и расквартированной в Душанбе. Значит, загорелые ребята эти служили в 201-й дивизии.

Перед приходом автобуса на улице появились два трескучих, с черным вонючим дымом мотоцикла – похоже, их заправляли бараньей шурпой или топленым курдючьим салом, очень уж они чадили и воняли, – на каждом мотоцикле гордо высились всадники. По два человека. Один человек – за рулем, второй – на скрипучем сиденье сзади.

Ничто вроде бы не предвещало беды, но когда мотоциклы приблизились к толпе, седоки выхватили из-за пазух ножи – широкие плоские пчаки, которыми можно было бриться, а мотоциклисты направили свои машины прямо на толпу.

Толпа мигом развалилась на несколько ломтей, не дрогнули только офицеры, они как стояли на небольшой, с дряблым асфальтом автобусной площадке, так и продолжали стоять. Один из них потянулся к пистолету, висевшему в кобуре на поясе, но выстрелить не успел.

Седок с первого мотоцикла выбросил перед собою руку, будто железнодорожный семафор, и секанул пчаком по шее офицера. Второй седок сделал то же самое – провел лезвием по шее другого офицера.

Толпа закричала.

Мотоциклисты ударили по газам, обдали людей взваром ядовитой вони и под грохот разболтанных моторов исчезли. Широков, оказавшийся неподалеку, выстрелил им дважды вслед из «макарова», но бесполезно – пули не догнали мотоциклистов.

Пробовали «вовчики» нападать и на дома, где расположились семьи офицеров 201-й дивизии, но боевые мужики, командиры, прошедшие Афганистан, составили несколько экипажей и темными ночами, когда с гор наползал холод, на танках патрулировали по ближайшим улицам, гремели моторами, охраняя покой своих ближних, и в конце концов отбили охоту… На офицерские дома перестали нападать.

В общем, в непростое время Широков познакомился с Федором Ронжиным…

– Ну, Олег Александрович, узнал меня наконец-то?

– Узнал.

– Какими судьбами занесло в Москву?

– Я тут… ну, проездом, в общем, – Широков неопределенно помахал рукой в воздухе. – А ты?

– И я проездом. Как и ты, – Ронжин, как и Широков, тоже перешел на «ты» – ту самую доверительную форму обращения друг к другу, какая возникла у них еще в Душанбе.

«Вы» – это вежливое, способное стать очень холодным, обращение к собеседнику позволяет держать его на расстоянии, «ты» же – совсем иная штука, это дружеская форма, – и не только застольная.

– Ты куда направляешься? – спросил Ронжин.

– В Сковородино.

– Оп-ля! – Ронжин рассмеялся весело, как-то беззаботно, словно курсант, получивший из дома посылку с любимыми сладостями. – Мы с тобой – попутчики. Я еду в Хабаровск. Можем объединить усилия и неплохо скоротать время в дороге.

Широков обрадовался этому обстоятельству: на душе у него по-прежнему было неспокойно, и вообще неизвестно было, как все у него сложится, как примет неожиданного переселенца Дарьин муж, как отнесутся к вытаявшему из прошлого дяде ее дети, сумеет ли он найти себе работу, и много чего еще было неизвестно – в общем, вопросов было больше, чем ответов – волосы на голове могут завернуться в косичку.

– Усилия объединить не можно, а нужно, – сказал Широков.

– Плюс ко всему, у нас будет целый вагон попутчиков – и все свои. – Улыбка на лице Ронжина засияла пуще прежнего.

– Не понял… – Широков вопросительно глянул на подполковника.

– Я везу в Хабаровск на военные сборы группу офицеров запаса, поэтому нам дали целый вагон. Купейный…

– Когда отправление?

– Сегодня, поездом номер сорок три «Москва – Хабаровск».

– Вот совпадение – и я целился на этот поезд.

– Совпадение совсем неслучайное, – Ронжин приподнял подбородок, указывая им на небо, – в жизни таких случайностей вообще не бывает. Всякая случайность – это хорошо подготовленная закономерность.

– Наверное, – неопределенно произнес Широков.

– Не наверное, а совершенно точно, товарищ…

– Капитан, – подсказал Широков.

– Погоди, погоди, – Ронжин поморщился, – ты же капитаном был уже тогда… Сейчас ты должен быть, как минимум, подполковником. Или даже полковником.

– Был майором, да сплыл – стал капитаном.

– Случилось чего-то?

– Случилось. Потом расскажу. Но ничего ущербного в том, что я капитан, а не подполковник, нет. Меня это не унижает, Федор.

– М-да, дела, – неожиданно удрученно произнес Ронжин, – товарищ майор.

– Капитан, – поправил его Широков. – Вообще ты смотри, Федор, если мне нельзя с тобой в одном вагоне, я поеду отдельно. Куплю билет и поеду.

– Ты с ума сошел, Олег Алексеевич… Не возникай! А в майорах восстановиться нельзя?

– Звание – не суть важно, а вот восстановиться на службе или найти работу на границе – это важно. – В глазах Широкова мелькнула тень. Тень была горькой. Мелькнула она, изменив взгляд и даже лицо человека, – и исчезла.

Сделалось понятно, что происходит в душе Широкова, и Ронжин посочувствовал ему:

– Пошли Всевышний тебе удачу!

– Молюсь, да только молитвы не всегда доходят, – сказал Широков. – Видать, грехов у меня слишком много.

– Грехи – штука такая… смываются, если человек захочет.

– Очень хочу. – Широков покашлял, потрепал Серого за уши. – Имей в виду, Федор, я с напарником.

– Как зовут напарника?

– Серый.

– Серый, Серый… Очень хорошее имя. Из сказки про Ивана-Царевича.

– Сколько надо заплатить за наш с Серым проезд?

– Нисколько. Я впишу вас вдвоем в путевой лист. А деньги, Олег Алексеевич, береги, они тебе еще понадобятся.

– Понадобятся – не то слово, – неохотно согласился с ним Широков – не любил он такие разговоры, – а с другой стороны, сейчас нет людей, которым не были бы нужны деньги. Даже среди богатых и очень богатых. – Еще как понадобятся… – сказал он.

Отходил хабаровский скорый почти в полночь – до боя курантов оставалось восемнадцать минут. Вагон команде Ронжина выделили старый, скрипучий, с полом, темным от мертво въевшейся угольной пыли, – видать, вагон этот раньше привычно ставили рядом с рестораном, а рестораны в поездах дальнего следования всегда играли важную роль.

Отапливали рестораны, – как, впрочем, и большинство пассажирских вагонов, – каменным углем, еду готовили на обычных плитах, поэтому хабаровские и владивостокские поезда всегда сопровождал вкусный дух украинского борща, свежего разогретого хлеба и домашнего угольного дымка.

Все эти запахи вагон, в который вселили команду Ронжина, сохранил, он вообще до конца жизни своей будет пахнуть железной дорогой и путевыми обедами – слишком аппетитным было всегдашнее соседство.

Впрочем, на этот раз вагон с офицерами, – хотя и запаса, но все равно пассажиры были офицерами, – поставили в хвост поезда, далеко от ресторана.

Ронжину, как командиру, было отведено отдельное купе, с собою он взял Широкова и Серого.

Чемодан с пожитками и сумку Широков забросил на поперечную багажную полку, чашки и судок для Серого задвинул под лавку.

Ронжин высунулся из купе и скомандовал на весь вагон, громко:

– Всем – отбой!

Серый забрался под обеденный столик, который Ронжин накрыл клеенкой, – теперь его место было здесь.

Под размеренный стук колес и заснули. Правда, в узком, покрытом древней, вытертой до корда ковровой дорожкой, коридоре еще некоторое время раздавались шаги, но Ронжина они не беспокоили совершенно.

За окном, растекаясь по пространству, уползала назад много раз измеренная усталыми вагонными колесами темная апрельская ночь.

Пахло не только вкусным ресторанным дымом, но и гарью пространства, запах этот рождал тревожные ощущения, будто где-то совсем рядом проходила линия фронта…

Проснулся Широков оттого, что было светло, даже очень светло, словно бы где-то совсем невысоко висела круглая солнечная коврига, пыталась заглянуть в окна вагонов, посмотреть на людей, но лучи солнечные безнадежно увязали в кудрявых, растекающихся низко над поездом пластах – то ли туман это был, то ли дым – не понять. Если дым, то откуда?

Широков приподнялся, отодвинул в сторону шторку, прикрывавшую окно. Серый, увидев, что хозяин проснулся, заворчал глухо, и Широков, успокаивая его, пробормотал приказным тоном:

– Серый, не дергайся… Чего всполошился? Нам еще ехать да ехать.

Светло было не от солнца, совсем не от него – за окнами вагона полыхал огонь. Самый настоящий огонь, жоркий, голодный, раздуваемый ранним утренним ветерком, из-под пластов пламени выплескивался лохматый сизый дым. Поезд шел сквозь огненный задымленный коридор на малой скорости, машинист подавал частые тревожные гудки, в некоторых местах огонь уже почти подобрался к рельсам, лизал шпалы, путь ему пытались преградить суетливые, похожие на муравьев фигурки, но силы были неравны.

К железной дороге подступали весенние палы – горели разросшиеся кустарники, сухая трава, небольшие трескучие елки, сплошным ковром покрывавшие землю, горели даже жилые строения – мимо прополз брошенный барак с выбитыми окнами, в нем еще три дня назад обитали железнодорожные рабочие, а сейчас их из жилья вытеснил огонь.

Мимо вагона проплыла огромная катушка толстого силового кабеля, – горела и сама катушка, и промасленный, пропитанный масляным составом кабель, проворные хвосты пламени перебегали с места на место, вгрызались в пропитку, в почерневшую обугленную плоть дерева, в битумную оболочку, в оплетку, исчезали, появлялись снова.

– Что случилось? – вскинулся, отрывая голову от подушки, взлохмаченный, с красными от сна глазами Ронжин.

– Да вот… Палы подошли к самым рельсам, кому-то за это надо здорово надрать уши. Видишь, как огонь свирепствует?

Ронжин протер кулаками глаза, притиснулся лицом к стеклу.

– М-да-а, – протянул он удрученно. – Я бы и уши надрал, и задницу, и кое-чего еще, – насчет «кое-чего еще» он не уточнил, чего именно, но добавил довольно зло: – Лопатой обработал бы так, что… Лопаты бы не пожалел, в общем.

– А с другой стороны ничего не обычного тут нет – сельский люд всегда весной выжигал траву на угодьях – сорняки так уничтожали, козявок разных вредных, гусениц, куколок, тлю, короедов, землю очищали…

– Но никогда не сжигали собственные железные дороги.

– Что да, то да.

– Это надо же – спалить катушку дорогущего кабеля… В нищей стране. Тьфу!

– И что самое плохое – никто за это не ответит.

– А чего отвечать? За разграбленные и остановленные, уничтоженные заводы никто не ответил, за украденные миллиарды никто не поставлен к барьеру – даже обычной пощечины за это не дали и вряд ли кто даст, а уж за какую-то жалкую мелочь – катушку кабеля… Да это же тьфу – ничто! Особенно если с позиции всякой революции оценивать потери в мировом масштабе… Куда важнее – целостность карманов разных господ! Фамилии их я не называю.

– Да и не надо. Фамилии их известны без подсказок.

Мимо поезда тем временем медленно проползла горящая деревня, состоявшая из одной длинной улицы. Деревня была брошена, обитали в ней, пожалуй, лишь только бомжи, дома болезненно перекосились, плясали пьяно, крыши у многих строений были проломлены.

Брошенные поселения всегда вызывают горькие ощущения, в горле обязательно возникает твердый комок, сидит там долго и прочно.

Иногда у Широкова возникала мысль: а не наплевать ли на все, не поселиться ли в такой деревне, выбрав дом получше, и не зажить ли в нем жизнью отшельника, заниматься крестьянским трудом и питаться лишь тем, что труд этот пошлет?

И всякий раз, когда в мозгу рождалась такая мысль, Широков не доводил дело до конца, не давал себе окончательного ответа – вопрос повисал…

А Ронжин тем временем ошеломленно качал головой: в Москву он летел рейсом «Трансаэро», а с самолета, как известно, такого не увидишь. В лучшем случае засечешь какое-нибудь облачко и все.

Частые тревожные гудки, которые подавал машинист локомотива, отзывались в душе болью, в затылке что-то звякало беспокойно, словно бы со спины заходил враг и готов был вот-вот напасть. Хотелось обернуться и встретить врага… Но сколько ни оглядывайся – врага все равно не увидишь. Только огонь и дым.

– Не дай бог, где-нибудь прогорят шпалы – тогда все, просядут рельсы, – Ронжин ожесточенно потер кулаками глаза, – катастрофа тогда обеспечена.

– Обеспечена, – досадливым эхом отозвался Широков.

По горящему участку земли поезд двигался долго – не менее полутора часов, – наверное, все расписание на железной дороге пошло коту под хвост, было безнадежно сорвано, – но потом состав потихоньку набрал скорость и через некоторое время пассажиры «сорок третьего веселого» увидели большой город, стоявший на спокойной величественной реке. Это был Ярославль.

Стоянка из-за задержки на горящих путях была сильно сокращена, и очень скоро поезд, нервно постукивая колесами на стыках, двинулся дальше.

Вагон с офицерами запаса еще не успел проснуться, как в купе к нашим героям зашла девочка лет пятнадцати, очень симпатичная, по-взрослому накрашенная, с глазами-вишнями, в руках она держала две банки – одну железную, с сайрой, вторую, стеклянную, – с маринованными огурцами.

– Дяденьки, помогите открыть, – попросила девочка.

– Ты откуда взялась? – удивленно поинтересовался Ронжин.

– Из соседнего вагона.

– У вас там что, мужчин нет?

– Нету. Только одни женщины.

– Ладно, давай твои железки со стекляшками, – Ронжин протянул руку.

Девочка отдала ему банки с жеманным, очень взрослым выражением лица, Широков, увидев это, подумал, что не такая она уж и маленькая.

Ронжин взял со стола выложенный заранее прибор, который все командированные люди прозывают одинаково, с ехидцей «Спутником агитатора», отстегнул кривую, поблескивающую хромированной поверхностью пластинку, коротким ловким движением поддел крышку с огуречной банки, и та, совершив лихой кувырок в воздухе, шлепнулась на пол. Банку сайры Ронжин открыл лезвием ножа, протянул девочке:

– Держи!

Та взяла банку и кокетливо покрутила носком домашнего шлепанца по полу.

– Дяденьки, а хотите, я немного посплю с вами?

Глаза у Ронжина чуть не выкатились из-под бровей и не совершили такой же кувырок, как и крышка, но, несмотря ни на что, подполковник пришел в себя быстрее, чем Широков, и поинтересовался внезапно осипшим голосом:

– А ты из пионерского возраста вышла?

– Вышла.

Подполковник распахнул рот, хлопнул ошалело губами, будто рыба, отравившаяся свежим воздухом, неверяще покрутил головой, но не смог – слова у него прилипли к языку, ни туда ни сюда.

– Ну как, дяденьки, поспать мне с вами или нет?

– Не надо! – рявкнул Ронжин. – Потом ты заявишь, что мы изнасиловали тебя и подашь на нас в суд.

Девочка сожалеюще сморщилась и, сделав негодующее лицо, топнула ногой:

– Дураки вы, дяденьки!

В следующий миг она исчезла, с грохотом задвинув дверь купе.

Широков ошалело покачал головой.

– Ну и ну! Первый раз с таким явлением встречаюсь. – Ронжин издал короткий, какой-то горький смешок.

– Я тоже.

Он, как и Широков, чувствовал себя неловко.

Поезд продолжал идти на восток…

За Уралом вернулись в зиму – хотя на календаре уже было первое мая, расцвет весны, с угрюмых, низко опустившихся облаков посыпал крупный медленный снег. На станциях торговали пивом и мороженым. Мороженое в снег, в минусовую температуру, рождало на коже колючие мурашики – хотелось в тепло.

Цена у пива была разная. В Новосибирске пиво продавали за шестьдесят пять рублей полуторалитровую канистру, в Кирове поллитровая бутылка «Клинского» стоила тридцать пять рублей, в Москве, на вокзале, то же «Клинское» продавали по двадцать рублей. Поллитровка «Жигулевского», – иначе говоря, кружка с шапкой пены, в Москве стоила в два раза дешевле, чем в Тюмени.