Текст книги "Пост № 113"

Ему казалось, что внутри «воздушной колбасы» голодно урчит огромный желудок, способный переварить не только его со старшим лейтенантом, но и весь их воздухоплавательный полк, – всех девчонок вместе с сапогами, валенками, телогрейками и шапками-ушанками.

А лишить аэростат силы, выпустить из него пары, летучий газ водород и что там еще к водороду примешано, надо обязательно. Был бы в кармане у Телятникова хотя бы перочинный нож, тогда можно было бы аккуратно прорезать ткань и выпустить из колбасы газовую начинку, но карман у сержанта был пуст, а раз ножа нет, то и думать об этом нечего…

Надежда остается только на милость ветра, который может стихнуть, да на силы свои, что не дадут замерзнуть или сорваться с аэростата, еще – на собственную бестолковку: вдруг в голову придет что-нибудь дельное?

На всякий случай он закричал вновь, стараясь вложить в крик всю силу, что имелась у него – очень важно было, чтобы старший лейтенант услышал его, но крик до Галямова не дошел, ветер отволок его в другую сторону и забросил на кудрявую поверхность темной зимней тучи, а может, откинул еще дальше.

Под аэростатом, глубоко внизу, медленно проплывали московские дома с заснеженными, похожими одна на другую крышами, пустынные улицы… Телятников хоть и старался не смотреть вниз, а все же смотрел, – засек две зенитные установки, одну на крыше дома, вторую в окопе, специально для нее вырытом.

Длинный тонкий ствол второй установки угрюмо смотрел в небо, целился прямо в аэростат, и Телятников невольно поежился: вдруг сейчас из ствола выхлестнет пламя? У него даже во рту сделалось сухо, а на правом виске судорожно задергалась мелкая жилка.

Но зенитная установка молчала, хотя около нее бегали встревоженные люди, обсуждали что-то, красноречиво тыкали пальцами, открывали рты, но этим делом – тыканьем да распахнутыми ртами – все и закончилось.

Может, лучше было бы, если б кто-нибудь из зенитчиков взялся за винтовку и пустил в оболочку аэростата пулю? Нет, на это никто не осмелился.

– Э-э-э! – прокричал Телятников, надеясь, что крик долетит до земли, его услышат, но нет, ветер забил крик назад в глотку, сержант даже сам ничего не услышал.

Вновь под «колбасой» потянулись унылые заснеженные крыши – одни были засыпаны льдистой белью по самые трубы, другие – заснеженные частично, некоторые вообще голые, крошка не держалась на них совсем.

Сержант вцепился руками в веревку, сделал несколько резких движений, отгоняя от себя холод, позвал Галямова, совсем не надеясь, что тот его услышит:

– Товарищ старший лейтенант!

В ушах у Телятникова взвизгнул ветер, прошуршал чем-то жестяным над головой и стих, в следующий миг сержант услышал далекий стертый голос – Галямов отозвался.

Вот только, что он говорил, понять было невозможно, – как считается в таких случаях, связи со старлеем не было, да и, если уж на то пошло, Телятников соображал в аэростатах больше, чем его командир, поэтому он, несмотря на секущий холод, стискивая зубы и поняв, что из Галямова вряд ли получится помощник, начал прикидывать, как бы добраться до спускового клапана, до вентиля или что там спрятано в косо обрезанном огузке, куце прикрытом тканью.

Руки замерзли так, что Телятников уже не чувствовал пальцев, вместо них едва шевелились какие-то несгибаемые деревяшки, ноги тоже должны были ничего не чувствовать, но ногам было лучше – на них были натянуты плотные, хорошо скатанные на фабрике валенки, – спасибо тем женщинам, что сумели изготовить для бойца такую надежную обувь…

В уголках глаз вспухли горячие капли и тут же примерзли к векам – ветер и мороз мигом превратили слезы в лед.

– Товарищ старший лейтенант! – прокричал Телятников вновь. – Галя-ямов! Как далеко вы находитесь от блока стравливания? Сможете до него добраться?

В ответ прозвучало что-то невнятное, скомканное, сержант не разобрал ответного крика, его сплющил ветер и унес в сторону. Тогда Телятников закричал снова, но и из этой попытки также ничего не получилось.

Зато крик сержанта услышал ветер или тот, кто этим ветром управлял, – разъярился, взвыл, с силой ударил в бок аэростата, затем зашел с другой стороны и снова ударил…

Второй удар был очень сильным, у Телятникова даже зубы лязгнули, а в голове возник железный звон, и сержант чуть не сорвался с аэростата. До крови закусил губы, но удержался.

Вой стих на несколько мгновений и в этот крохотный промежуток времени, в эту страшную тишину Телятников услышал шелестящий, схожий с шепотом, голос старшего лейтенанта:

– Замерза-аю!

– Держитесь, прошу вас, – совсем не по-военному, а как-то по-штатски, по-учительски прокричал Телятников, – очень прошу! Я сейчас чего-нибудь придумаю!

А что он мог придумать, сержант Телятников? Да ничего, собственно. Для того чтобы выпустить из оболочки газ, надо было добраться до механизма стравливания, а это ему не удастся. Проткнуть чем-нибудь острым перкаль? Можно, конечно, только проткнуть нечем – это раз, и два – это опасно: неизвестно, как поведет себя продырявленный аэростат.

Но еще опаснее – улететь куда-нибудь в Тьмутаракань на взбесившейся «колбасе». Или того хуже – сорваться и с воем унестись вниз, к промороженной земле… А в земле, кстати, начали проявляться весенние краски – то вдруг снег посвечивал облегченно, но косой слабенький свет этот невольно попадал в глаза, то неожиданно под самым аэростатом спящее дерево приходило в себя и, несмотря на мороз, встряхивало ветками так, что вся приставшая к сучьям и стволу пороша осыпалась без остатка, то вдруг появлялись яркие синие тени, – ну будто, в солнечную погоду, хотя солнца не было, – жили несколько минут и исчезали.

Это означало одно – скоро придет весна. А с весной тепло, светлое ощущение пробуждения, вызывающее тревожную радость… С фронта обязательно придут добрые вести, с ними и Телятников, и девчата его, обязательно ознакомятся в «Красной звезде», которую в девятый полк доставляли не три экземпляра, как в другие полки, а целых пять, – побитые немцы вскинутся и, проворно подхватив свои сапоги и ранцы, побегут домой… Дай-то бог, чтобы это произошло.

В преддверии весны никак не хотелось умирать.

Савелий получил из дома письмо, накарябанное матерью, в конце письма имелась короткая приписка, всего в несколько строк, начертанная аккуратными округлыми буквами, – это расстаралась соседская девчонка Нюрка, она успешно окончила семилетку и теперь помогала в колхозе, в бригаде, обслуживающей скотный двор.

Хотя, если честно, девчонке надо было бы учиться дальше… Но куда сейчас пойдешь учиться, когда кругом война? Кругом беда, а с нею полно всего сопутствующего – и холода, и голода, и смертей.

Нюрка, желая ободрить Савелия, писала, что «хорошие люди видели Вашего папеньку Тимофея Никитича, который был живой, здоровый и выглядел недурственно». Это была отличная новость, лучшая, пожалуй, из всех, что он получал из родной деревни в последний год.

Конечно, великая новость – то, что фрицев отогнали от Москвы, но эта новость, так сказать, государственного масштаба, а вот насчет папеньки – новость сугубо личная.

Нюрка же – девочка толковая, упрямая, умеющая видеть цель и достигать ее, она выберется из сельской ямы… Кто знает, может быть, журналисткой будет – вон какое складное дополнение она приладила к письму, ну будто золоченым перышком, выдранным из хвоста павлина писала… Хоть и отрекся Савелий официально от отца, а отец – это отец. Он – единственный, родной. Какие бы гадости ни заставляли о нем говорить и какие бы пакости ни велели писать.

При мысли об отце у Савелия всякий раз лицо делалось чужим, каким-то отвердевшим, в груди возникал холод: перед отцом он чувствовал себя не то, чтобы виноватым, нет, – сказать просто «виноватым» – значит, ничего не сказать.

Ему за отречение от отца надо отрубить руки – самые кисти, чтобы чувствовал свою вину до гробовой доски, – чувствовал и маялся.

Но за эту его вину должен ответить другой человек, – вспоминая его, Савелий крепко сжимал челюсти, на щеках вздувались твердые, как камни, желваки. Савелий продолжал готовиться к делу, которое задумал.

На воинской службе своей он вел себя безупречно. – придраться было не к чему, получал только поощрения, в разговорах был ровен и доброжелателен со всеми, кого видел, однажды даже подал бумагу о том, чтобы его отправили на передовую, но оказалось, что такие кадры, как Савелий Агафонов, очень нужны были в Москве, в зенитной части, – и Савелию отказали.

Гранаты, купленные у бывших окруженцев, он спрятал на чердаке небольшого каменного здания, в котором расселили дивизион зенитного полка ПВО.

Время шло. Савелий Агафонов ждал…

Все попытки подобраться к стравливающему механизму ни к чему не привели, Телятников никак не мог дотянуться до него: слишком уж огромен был объем аэростата, оболочка его вмещала не менее ста кубов газа. Это был летающий дом.

Дом продолжал неспешно плыть над землей, иногда прилетал ветер, наносил несколько гулких кулачных ударов аэростату в бок, и «колбаса», плаксиво морщась ушибленными кусками ткани, убыстряла свой ход.

Потом прибегал другой ветер, бил аэростат в округлый нос, где на веревке висел Галямов, делал вдавлину, и старший лейтенант вертелся, будто волчок, кричал что-то невнятно. Крики его становились глуше и глуше – Галямову «колбаса» отвесила испытание по полной программе, он слабел и замерзал одновременно.

Телятников ничем не мог ему помочь.

Стало понятно окончательно, что до стравливающего вентиля он не доберется вообще, единственная продольная веревка, которая была проложена по телу «колбасы», слишком плотно врезалась в длинный покатый бок аэростата, под нее не то чтобы ногу, даже руку, даже пальцы нельзя было просунуть – плоть «колбасы» сделалась стальной.

Оставалось одно, и это было рискованно, – проткнуть ткань аэростата… Вот только чем проткнуть, не валенком же! Ножа нет, какой-нибудь булавки, скрепки, заколки, обрезка проволоки, отвертки, штопора, шила, дверного или гаечного ключа, завалявшегося гвоздя, ручки-самописки с острым пером, положенной всякому тыловому командиру, тоже нет, как нет и иголки, которая вместе с ниткой бывает у всякого солдата заткнута за отворот шапки, – так чем же дырявить ткань?

Тем более, в последнее время с завода стали приходить аэростаты, сшитые из особо прочной ткани, покрытой алюминиевым порошком, – такая ткань не уступает металлу… И чем ее одолеть, если ее, может быть, не берет даже пуля?

Впору было кричать от досады, ветра и мороза, которые скоро склеят рот льдом, от страха – ведь может произойти самое тяжелое и трагическое из того, что есть на свете. В голову пришла сумасшедшая мысль: а если попробовать зубами? Вдруг ткань поддастся? Телятников подтянулся немного, провис веревки намотал на руку, подтянулся еще, потом еще, – буквально из последних сил, и вцепился зубами в металлизированный перкаль.

И смешно это было, и грешно. Иными словами не определить, что сейчас делал сержант Телятников. У самого его возникло впечатление, что он пытается прокусить плотную, отвердевшую на морозе резиновую колоду… Или литой каблук от старого болотного сапога.

Подавится он «воздушной колбасой», как пить дать.

Аэростат продолжало нести на запад, к недобро задымленному горизонту. Уже уползли в оставшееся позади пространство крыши окраинных домов, в которых до войны жили вербованные строители, а также заводские смены, которые привозили из Владимирской, Рязанской, Тульской и Калининской областей.

Так их скоро донесет до Ржева, до Калинина, а дальше… дальше уже будет линия фронта, окопы и минные поля.

Что делать?

– Товарищ старший лейтенант! – прокричал Телятников, прислушался – не отзовется ли? У старшего лейтенанта обязательно ножик должен быть, хотя бы маленький, которым затачивают карандаши.

Нет, не отозвался старлей… А ведь у него еще и пистолет есть, в кобуре болтается. В крайнем случае в коварную колбасу можно всадить пулю.

А вдруг от раскаленной пули взорвется водород? Но может и не взорваться… А вообще-то этого бывший учитель истории не знал, на кратких курсах, которые он окончил несколько месяцев назад, этот вопрос не проходили.

Но штука эта – из разряда тонких капризных наук, тут все нужно знать точно.

– Товарищ Галямов! – вновь выкрикнул он, замер на мгновение, прислушиваясь к пространству, – голос ушел в пустоту, не было ответа Телятникову.

А Галямов держался из последних сил, – он слышал далекий оклик сержанта, но ответить не мог, рот свело от холода, нижняя челюсть приросла к верхней, смерзлась, скулы омертвели, глотка, кажется, по самый верх была наполнена льдом.

На боку у него действительно болталась кобура с пистолетом ТТ, но Галямов сейчас не смог бы ничего с ним сделать, даже расстегнуть кобуру. Пистолет вообще выпал из поля его внимания, старший лейтенант просто-напросто забыл о нем.

Галямову было труднее, чем его напарнику по несчастью, – он висел на передней, носовой веревке, той, за которую аэростат вели, как собачонку, – весь холод, все ветры и морозы, все до единого были его, – в общем, доставалось ему по полной выкладке. Телятникову было проще, от прямого холода, от ветра его прикрывала туша «воздушной колбасы», да и одет он был по-солдатски, а не по-командирски, не так щегольски легко, как Галямов…

Одет он был как всякий боец, которому предстояло действовать на морозе. Одежда эта была продумана и утверждена в высоких штабах.

Ася Трубачева некоторое время бежала за аэростатом, даже пыталась подпрыгивать, чтобы ухватиться за свисающую веревку, но веревка, словно живая змея, обманывала ее, выскальзывала из пальцев, один раз даже обвила кисть руки, но в следующий миг неожиданно резко подпрыгнула… Не удалось Асе задержать «воздушную колбасу».

Выдохшись, захлебнувшись морозным воздухом, – причем хлебнула столько, что Асе показалось: сейчас она закашляется кровью, – Трубачева остановилась и неожиданно рухнула в снег.

Растянулась на нем боком, постанывая от обиды и неверия: ведь за утерю аэростата весь их пост отдадут под трибунал (а это – тринадцать человек, чертова дюжина), подтащила к себе ноги и тихо, обжигаясь слезами, заплакала.

Девушки подбежали к своей командирше, окружили ее, пробовали привести в чувство, трясли за плечи, но Ася не ощущала ничего, хотя хорошо понимала, что находится на краю большой беды.

Наконец Ася поднялась и, пошатываясь немощно, начала отряхиваться, движения были слепыми, неверными, словно бы в ее организме что-то разладилось. Света Агагулина кинулась к ней, попыталась помочь, но Ася отстранила ее и с горестным вздохом, – уже немного пришла в себя и начала ориентироваться в окружающем пространстве, – проговорила:

– Все, девчата, возвращаемся на пост… Надо срочно доложить о происшествии, иначе с нас снимут головы.

– С нас тоже? – испуганно воскликнула Феня Непряхина.

– С вас не знаю, но с меня точно, – угрюмо и жестко произнесла Ася. – Пошли!

Она развернулась резко и, со стеклянным хрустом давя валенками снег, побежала в сторону поста. Аэростатчицы, выстраиваясь цепочкой, след в след, потянулись за ней: Ксения Лазарева, Феня Непряхина, Света Агагулина, Клава Касьянова, – встревоженные, придавленные ситуацией, в которую попали, и оттого сгорбившиеся по-старушечьи, молчаливые, – не знали они, что с ними будет, отдадут их под трибунал за утерю военного имущества или нет, простят или не простят: аэростат – штука дорогая, гораздо дороже жизни человеческой, поэтому может случиться так, что их поставят под стволы винтовок…

Очередной порыв ветра с барабанной дробью прошелся стальными кулаками по выпуклому, отсвечивающему темной алюминиевой окалиной боку «воздушной колбасы», подбросил аэростат на полтора десятка метров вверх. Телятников ухватился за веревку покрепче, – он вообще был готов сам стать веревкой, но только как это сделать? – чего-чего, а этого сержант не знал, – прижался к жесткой промерзлой веревке лицом, ободрал себе щеку и в то же мгновение услышал слабый, раздавленный морозом крик.

Веревка напряглась в его руках, дернулась один раз, другой, словно бы хотела вообще оборвать корни свои, впаянные в тело «колбасы», и вместе с человеком нырнуть вниз, отправиться к земле, но сил у нее не хватило, и она раздраженно обвяла.

Слабый крик, услышанный сержантом, выбил на его теле муравьиную дрожь, сыпь, которая рождала внутри холод, что-то колючее, способное отправить человека на тот свет, он стиснул зубы, сопротивляясь слабости и страху, и одолел себя, отогнал страх в сторону… Надо было держаться, до конца держаться. Хватит того, что он потерял старлея…

Телятников закусил нижнюю губу до крови, из прокуса выползла струйка крови и, приклеившись к коже подбородка, застыла, обратившись в ледяную змейку. С трудом согнувшись, сержант сделал то, что старался не делать – посмотрел вниз, в глубокий провал, в котором, как яйцо в огромном птичьем гнезде, сидела серая, с округлым окоемом, заснеженная земля.

Ему показалось, что далеко внизу он видит маленький крест, впаявшийся в снег, – это был разбившийся человек, но в следующее мгновение крест этот исчез. Телятников покрутил головой, словно бы не хотел верить в то, что он несколько секунд назад засек, и невольно застонал.

«Воздушная колбаса», освободившись от одного всадника, резво двинулась вверх. Сержант застонал вновь. Что из колющихх предметов может быть у него? Самописка с острым стальным пером?

Нет, самопишущей авторучки у него нет. Металлическая расческа с длинной узкой ручкой? Есть у него такая, валяется в землянке в вещевом мешке, носить ее в кармане неудобно… Пилка для ногтей? Таковой у него нет вообще, это дамское баловство, которому не должно быть места среди предметов мужского туалета. Какой-нибудь случайно закатившийся за подкладку телогрейки осколок стекла? Откуда может оказаться в одежде такой осколок? Если только рассыплются часы и с циферблата соскочит стекло?

Стекло от часов… Стекло от часов, разломленное пополам… Огрызком этим, конечно, можно пропилить дырку в оболочке аэростата, только вот чего это будет стоить человеку? Этого Телятников не знал.

В аэростат снова всадился поток ветра, перемешал все, что было внутри «воздушной колбасы», а у нее в потрохах, собственно, ничего и не было, только легкий газ, способный взрываться…

Ищем дальше, дорогой Сергей Петрович, ищем… Не запрятано ли чего под мышками, в кальсонах между ногами, сзади – около поясницы и, может быть, ниже – там очень удобное место для схоронок.

Ветер снова ткнул своими тяжелыми кулачищами в аэростат, сбил с него разыгравшуюся прыть, «колбаса» от возмущения даже прыгнула вниз, ушла метров на пятьдесят, Телятников с тошнотой ощутил, как внутри у него все приподнялось и прижалось к глотке…

Хорошо, что не оборвалось. Сержант, обхватив канат покрепче, подтянул к себе правую, сильно замерзшую руку, – на ней совершенно не ощущались пальцы, – подышал на нее… И только потом, минут через семь, засек, что дышал на пальцы через рукавицу, – двупалую армейскую рукавицу, с руки он ее так и не снял. Похоже, у него начала отмерзать даже голова, не только руки.

Ищи, сержант, ищи… Вспомни какой-нибудь остросюжетный случай из истории государства Российского. Не может быть, чтобы там не было чего-нибудь похожего. Сюжет может подсказать выход… Или не может? Ничего, кроме пустого болезненного звона, не было на этот миг в голове учителя истории.

Аэростат снова пошел вверх, очень скоро взял свое и, выпрямив полет, продолжал упорно волочить свое тело по воздуху на запад, в сторону немцев.

Воздух неожиданно наполнился туманом, сделался мягче, губы и ноздри продолжало обжигать морозом, противный болезненный звон в ушах сделался тише.

Трубачева сообщила по телефону в штаб дивизиона, что произошло, когда говорила об унесенных аэростатом людях, чуть не заплакала; из штаба дивизиона сообщение через несколько минут перекочевало в штаб девятого воздухоплавательного полка и когда «воздушная колбаса» достигла Снегирей – небольшой станции, на которой, как сообщала всезнающая людская молва, находилась одна из дач Сталина, – за «колбасой» уже наблюдали из биноклей.

Больше всего боялся Телятников, что аэростат утащит его к немцам, боялся больше смерти: что угодно, но только не это… Не ведал он, что земля уже все знает и не даст колбасе укатить к врагу: над линией фронта ее обязательно собьют. Вместе с человеком, естественно.

Выхода из положения, в которое он попал, не было: аэростат по собственной воле приземляться не думал, подбивамый ветром, он дергался, скрипел резиново и упрямо тащился на запад, к немцам, а способов посадить его на своей территории пока не было. В конце концов Телятников решил воспользоваться железной звездочкой, прикрепленной к его шапке. Это почти нереально, конечно, даже смешно, хотя замерзающему, теряющему силы Телятникову было не до смеха, но ничего другого, более подходящего, у него не нашлось.

Эта маленькая, отштампованная из железа фитюлька была последней его надеждой, – последней и, наверное, единственной.

Главное было – приспособиться к звездочке, не выронить ее, не упустить, когда она окажется в одеревеневших пальцах. Телятников разлепил смерзшиеся губы, словно хотел сказать что-то самому себе, потряс головой – да ведь он даже выковырнуть звездочку из цигейки не сумеет, для этого надо иметь совсем другие пальцы, гибкие, чувствующие металл…

А, собственно, и не надо выковыривать звездочку из шапки, ее нужно лишь немного отжать, крепящие усики не разгибать, а только немного отогнуть, и инструмент готов… Останется лишь дотянуться шапкой, точнее, меховым козырьком, к которому прикреплена звездочка, до бока «колбасы». Телятников засипел, моля Бога, ангела своего, всех святых помочь, ему показалось, что внутри у него все уже промерзло, насквозь промерзло и никаких звуков, кроме сипения и надрывного хрипа, ни язык его, ни организм уже не смогут издавать… Наверное, так оно и было. Он потянулся шапкой к оболочке колбасы и сделал несколько неуклюжих надрезающих движений, – ну будто действовал ножом.

Минуты через три ему показалось, будто он вновь услышал знакомый удаляющийся крик… Старлей! Это был его крик, стиснутый зубами, лишенный всего живого. Такие звуки могут издавать только старые кости, валяющиеся около собачьей будки. Застывающая боль полоснула Телятникова изнутри, перекрыла дыхание.

Здесь, на высоте, кислорода вообще может не быть – все выедено морозом, выдуто ветром, сожрано серой гибельной высотой. Телятников стиснул зубы и, стараясь не думать ни о чем, кроме одного – как укротить аэростат, продырявить оболочку, сделать в ней отверстие хотя бы очень малое, – принялся концами звездочки пилить ткань. Неужели он не справится с ней, неужели сорвется с веревки и обратится в мерзлую мятую котлету, расплющившуюся о землю?

Он так сильно сжимал зубы, что неожиданно ощутил: во рту к языку прилип острый скол камня. Это был не камень, а обломок зуба, он раздавил челюстями собственный зуб.

Земля следила за аэростатом, передавала его от одной зенитной батареи к другой, в некоторых местах зенитчики теряли «колбасу», и это было понятно: мороз начал прижимать вновь и, как в случаях с оттепелью, звенящий воздух также стал наполняться туманом, густел на глазах, и порою Телятникову казалось, что он не видит даже собственных валенок…

Местами серая вата прореживалась, становились видны ее мерзлые волокна, нити, иногда довольно плотные комки, взболтки, на которые нити наматывались, как на клубки пряжи; проходило немного времени, и мерзлая вата вновь целиком забивала пространство… Телятников продолжал шмурыгать над головой шапкой с прикрепленной к ней звездочкой, уже в одном месте обломленной, по тугому перкалевому телу «колбасы», сипел, отводил глаза от затуманенной глубины, в которую боялся свалиться. Сил, чтобы держаться, у него уже не было совсем, он дошел до уровня Галямова. Еще несколько минут – и он не удержится на веревке и, как и несчастный старлей, сорвется в бездну. Горло ему сжимала судорога: погибать не хотелось.

Сержант протестующе помотал головой и, слыша, как в горле что-то начало сухо, выжаренно скрипеть, запрокинул голову едва ли себе не на лопатки, стал дальше дырявить прочную ткань аэростата.

Она оказалась двойной, что, собственно, для Телятникова не стало неожиданностью, – об устройстве аэростатов и из чего их лепят он хорошо знал по лекциям на курсах воздухоплавания, по долбежке незнакомой науки в казарме, где он занимал одну койку с сержантом Хрипченко (Телятников спал внизу, Хрипченко на втором ярусе, вверху), да и в конспекты свои, лекционные иногда заглядывал (конспекты у него хранились в землянке, в фанерном чемоданишке, засунутом под койку)… Ткань второго слоя оказалась тягучей, но менее плотной, чем верхний перкаль, плюс ко всему – тонкой…

Когда в лицо Телятникову тугой струей ударил вонючий, пахнущий лежалой резиной, чем-то жареным – то ли подгорелой брюквой, то ли свеклой и одновременно прокисшим дегтем воздух (вот странная смесь запахов), сержант ощутил, как из глаз у него выбрызнуло несколько соленых капель.

Капли тут же примерзли к щекам.

Сведения о том, живы Галямов с Телятниковым или нет, долго не приходили на пост, все звонки в штаб дивизиона натыкались на однообразный ответ дежурного:

– Никаких сведений в штабе нет.

В последний раз дежурный не выдержал, разъярился не на шутку и рявкнул голосом полковничьим, хотя ни полковником, ни майором, ни даже старшим лейтенантом не был, – у Аси даже уши заложило от его деревянного командирского тенора:

– Не нервируйте меня! Когда надо будет – сами позвоним!

Ася медленно открутила рукоятку полевого телефонного аппарата в обратную сторону – отбой! Но внутренний озноб, замешанный на страхе и неизвестности, прочно засевший в ней, не проходил. Что с ней будет, что? Пойдет под трибунал? А за какие грешные дела отдавать ее судьям трибунала? За то, что «подопечная» лебедка работает, как часы? Или за то, что старенький, дважды перебранный по винтику движок, состыкованный осью с лебедкой, ни разу не закапризничал, не зачихал туберкулезно, не допустил сбоя – за это?

За это под трибунал обычно не отдают… И все равно Ася Трубачева очень боялась трибунала.

К ней на койку подсела Тоня Репина; как всякая добрая душа, она всегда старалась утешить обиженных людей, переживала за них, пыталась помочь… Но чем поможешь Асе?

– Асенька, все будет тип-топ, ты не расстраивайся, пожалуйста. Вот увидишь, я говорю правду. Запомни, это очень доброе слово – «тип-топ».

– Тонька, Тонька, ты еще маленькая… – Ася кончиками пальцев отерла глаза, улыбнулась через силу. – Ты многого не знаешь.

– Ну да! – недоверчиво вскинула одно плечо Тоня. – У нас в деревне такие страсти-мордасти разыгрывались, каким в городе разыграться просто не дано.

– Спасибо тебе, Тоня! Иди спать.

– Не хочется. – Репиной действительно не хотелось спать, отвыкла во время ночных дежурств на посту около аэростата, а с другой стороны, организм у нее был неизношенный, молодой, и если Тоня приказывала себе: «Спать!», то засыпала очень быстро.

– Иди спать, – повторила Ася, – утро вечера мудренее. Завтра всё будем знать и во всём разберемся. – Ася еще раз отерла пальцами глаза, поправила волосы и едва приметно подтолкнула Репину под лопатки: важно было, чтобы эта деревенская девица не обиделась на нее… Сельский люд умеет обижаться. – Самая пора… Иди!

– Ась, ты только не плачь, мы все с тобой, – ободряюще проговорила Репина.

Ах, Тоня, Тоня, наивная девушка… В своей деревне Таракановке или в Бздюковке, в селе Морковкине, – в общем, там, откуда она ушла в армию, вряд ли люди знают то, что ведомо москвичке Трубачевой… И хорошо, что не знают.

А если говорить об ответственности, то за утерю аэростата притянут всю команду поста, в том числе и Тоню Репину – таковы неписаные правила. Поэтому самое лучшее – забыться до утра.

Телятников держался еле-еле, на последнем дыхании, от слабости у него рябило перед глазами, веревкой он трижды перехлестнул, обмотал правую руку, чтобы удержаться, не оторваться от аэростата, если вдруг потеряет сознание.

Сержант совершил немыслимое, фантастическое, то самое, что могут совершать герои Жюля Верна на страницах нереальных повествований, – аэростат, шипя по-змеиному, урча своей злой утробой, снижался. Снижался неторопливо, по метру, по полтора, тряся всем телом, словно бы отбиваясь от ударов ветра, изгибаясь хищно, – он пробовал даже приподняться в воздухе, но сил для этого у него уже не было, – аэростат шел к земле.

Появилась надежда, совсем уже было исчезнувшая, на жизнь, на спасение, на то, что двумя ногами он все же встанет на твердую землю, хотя, честно говоря, Телятников не понимал, не мог понять, на чем он все-таки держится.

Шапку он снова нахлобучил на голову, сделал это с трудом, поскольку волосы у сержанта покрылись толстым слоем изморози, а чтобы шапка не унеслась вниз, завязки, пришитые к цигейковым ушам, сунул себе в рот и покрепче зажал зубами.

Главное сейчас – не потерять сознание, это сейчас главнее всего остального. Он растроганно и уже почти совсем обессиленно, – похоже, внутри у него что-то сломалось, – покрутил головой, сглотнул ком, возникший в горле, сделал это с трудом, поскольку горло было маленьким, смерзшимся, а ком большой, – глянул вниз…

Ничего он там не увидел. И не потому, что морозный туман клубился под аэростатом, застилая мутью пространство, – холод сдавливал виски и мешал вообще что-либо разглядеть… На глазах вновь вспухли слезы, заслонили все на свете.

Более того – слезы примерзли к ресницам, Телятников попробовал их сдуть – ничего не получилось, а руками он уже боялся пошевелить: ослаб здорово, мог сорваться.

Чем больше снижался аэростат, тем тише делался ветер, над землей он уже не лютовал разбойно, не свистел и не гавкал, как на высоте, это был совсем другой ветер. Покладистый, «воспитанный», понимающий, что к чему и как вести себя с человеком…

Аэростат приземлился на окраине закопченной, разбитой снарядами и бомбами Истры, метрах в пятидесяти от сгоревших домов и сараев.

Земля здесь была перепахана, вывернута вверх изнанкой, с нутром, оказавшимся на поверхности, присыпана снегом, но снег, даже сахарно-белый, сияющий, не мог оставаться первозданным, он быстро чернел… Происходило это на глазах. Изнутри, снизу наверх просачивалась копоть, белизна пропитывалась ею и делалась серой, неприятной, не по-зимнему тусклой.

Аэростат, уже наполовину сдувшийся, по-змеиному шипящий, похожий на древнее чудовище, какие уже давно не живут – все вымерли, – перед землей неожиданно набрал скорость, внутри оболочки что-то засвистело, застонало, словно бы там образовалась еще одна дырка, и через несколько мгновений Телятников, успевший не то чтобы сгруппироваться, как это делают спортсмены, а просто поджать ноги, ткнулся валенками в сугроб и ушел в снег по пояс.