Текст книги "Гильза с личной запиской"

Несколько рейсов Мамкин сделал спокойно – ну будто бы войны не было вовсе, вместо пальбы – тишь, да гладь, в лесах птички поют звонкие песни, они как никто, особенно остро ощущают приближение весны, сырой воздух на глазах расправляется с сугробами, съедает снег, дырявит завалы длинными сусличьими норами, над деревьями висит стойкий запах распускающихся почек. Предчувствие близкой весны рождало в висках тепло – Мамкин любил пору, когда пробуждается природа, зима уползает куда-то на север, в места, где ей удается сохранить свое одеяние, не потечь ручьями, а на смену ей приходит совсем иное время, пахнущее теплом и подснежниками.

Иногда под крыльями кукурузника проскакивали обнажившиеся взгорбки, – весна была совсем близко.

Пара «мессеров», которая упрямо преследовала его в прошлый раз, куда-то подевалась, больше Мамкин ее не видел. Ну а что будет дальше… Об этом Мамкин старался не думать.

Вылеты он делал каждый день. Детей, остававшихся в партизанском отряде, было уже совсем немного.

С дальнего поста, который следил за передвижениями по шляху, пролегавшему сквозь лес, за ближайшими деревнями, за немцами и чащей, на аэродромный пост примчался запаренный лыжник, рукавицей вытер мокрое от пота лицо.

– Немцы идут… Целая колонна, – доложил он Меняйлику.

– Тьфу! – расстроенно произнес тот. – Сегодня последнюю партию ребят отправляем… Не дали, гады, спокойно провести эвакуацию. Та-ак… Ну чего, раз петух закукарекал, будем встречать куриное стадо, – голос его поспокойнел, что делать дальше, Меняйлик знал хорошо.

Вызвал к себе двух Витьков – Вепринцева и своего, партизанского, – Климовича.

– Ребята, становитесь на лыжи и срочно к Сафьянову. Немцы идут.

– Да на лыжах сейчас не пройти – по пуду снега налипнет на каждую лыжину.

– Вот он-то прошел. – Меняйлик показал на связного, от которого, как от прохудившегося паровозного котла, поднималось белесое влажное облако. – И ты пройдешь.

– Я один сбегаю на базу, – неожиданно предложил Вепринцев. Говорил он немного и производил впечатление серьезного паренька, Меняйлик это уже отметил. – Я хорошо бегаю на лыжах.

Меняйлик на мгновение задумался: если детдомовец сумеет добежать до базы один – будет очень хорошо, Климович понадобится здесь, очень даже понадобится: ведь каждая пара рук и каждая пара глаз через полчаса будут весить тут больше, чем золото, поэтому разрешающе махнул рукой:

– Давай! – повернулся к Климовичу, который был доволен тем, что задание отменили, не надо кувыркаться в тяжелом сыром снегу и выплевывать из себя дыхание чуть ли не с кусками легких, стараясь побыстрее добраться до отряда.

Словно бы чувствуя, что немцы вот-вот нагрянут на лесной аэродром, захотят понять, что тут происходит, почему сюда каждый день прилетает самолет, считавшийся у фрицев связным (а вдруг русские готовят какой-нибудь сюрприз, а?), Меняйлик заминировал подходы к лесному аэродрому, хотя мин стояло все-таки мало, а на накатанной, со вспухшим ледяным следом дороге зарыл неразорвавшуюся немецкую бомбу, искусно замаскировал ее.

Это было хорошо, поскольку всякую пушку немцы могли подтащить только по этому, с трудом проложенному среди плотно стоявших деревьев, летом совсем неприметному пути.

Если фрицы пойдут по нему, то Меняйлик подорвет их, – под снегом был проложен провод, который оставалось лишь замкнуть, – маленький шустрый Меняйлик был докой не только по части разведки, но и взрывных работ тоже. Ему до всего было дело.

Вепринцев достал где-то кусок трофейного парафина, – валялся без дела, был взят у немцев из саней, быстрехонько, оглядываясь – вдруг немцы появятся на взлетной полосе? – натер лыжи, их рабочую, скользящую часть, и шустро покатил в сторону партизанской базы. Меняйлик проводил его одобрительным взглядом.

– Вот так, Витек, поступают настоящие пионеры, – сказал он Климовичу.

– Я уже не пионер, а комсомолец, – пробурчал тот в ответ, замечание командира задело его, – недавно приняли.

Где-то вдали, невидимые за деревьями, затрещали сороки. Меняйлик прислушался к их надоедливому треску, проговорил голосом, в который натекли жесткие нотки:

– Немцы скоро будут здесь. По местам!

Витька Вепринцев в родном детдоме дважды становился чемпионом, в разные годы – на дистанции в три километра, и один раз во взрослой пятикилометровой гонке, и случалось, выкладывался на снегу до предела, но никогда он не выкладывался до полного опустошения, основательно, как в этот раз.

Он понимал, что чем раньше доберется до Сафьяныча, тем целее будет аэродромная охрана, ведь неведомо еще, что именно, какое оружие волокут с собою немцы, неизвестно также, сколько их? Ведь они такие умелые и «вумные», что могут накатывать волнами, валами, тактику применяют разную.

Когда до базы оставалось всего-ничего, километра полтора, Витька Вепринцев влетел правой лыжей под изогнувшийся осминожьим щупальцем березовый корень, присыпанный снежной крошкой и оттого совсем незаметный. Заметил Витька щупальце, когда уже носом ткнулся в снег.

Конец лыжи хряпнул мягко, будто гнилой и, закувыркавшись в воздухе пропеллером, отлетел в сторону.

– Тьфу! – отплюнулся Витька снегом. Те лыжи, на которых он гонял в детдоме, были фабричные, наши, сделанные надежно, их можно было даже на самолетные лапы привинчивать, а эти лыжи – трофейные, слишком изящные, для парковых прогулок, – не для леса.

Хорошо, хоть конец отлетел не у крепления, не у ноги, а в начале лыжи, на изгибе.

Надо было двигаться дальше. Скорость будет, конечно, не та, но на снегу лыжи Витьку удержат, и это главное: он не провалится…

Сипя, давясь дыханием, Витька Вепринцев поспешил дальше.

Сорочий грай делался все сильнее и ближе, птицы не отставали от колонны фрицев, провожали ее от одного лесного изгиба до другого, предупреждали все живое – берегись!

Меняйлик сидел около пулемета, прикрученного к тележному колесу, – пулемет мог стрелять не только по воздушным целям, – все зависело от того, как его прикрутить, и Меняйлик знал, как это лучше сделать.

Отогнув рукав, он посмотрел на часы – отечественные, широкие, с аккуратной рисованной маркой ЗИМ, что означало «Завод имени Молотова», – подоспеет подмога или нет? Или бой придется начинать без поддержки? Хватит их ненадолго. Смерти Меняйлик, как и большинство тех, кто воевал в партизанском отряде, не боялся, – просто не думал о ней, – но умирать ему не хотелось.

Он затянулся сырым, наполненным запахом почек и кореньев воздухом, неожиданно проговорил с расслабленной улыбкой:

– Весной пахнет!

А ведь действительно, такой сочный, влажный, наполненный растительными запахами воздух бывает только в апреле, – в начале, в середине… Меняйлик не сдержал улыбки, в висках от того, что на улице весна, даже звон возник, – скоро, совсем скоро от бездонных снегов этих, утопивших лес в своей плоти, и следа не останется, на месте сугробов будут расти фиалки, ландыши, пушистые одуванчики, чья жизнь коротка, как скок воробья, мать-и-мачеха и обязательно – розовый, в легкую фиолетовость кипрей, который будет цвести до самой поздней осени, до первых заморозков.

Скорбный кипрей Меняйлик любил – за способность прикрывать всякие увечья, нанесенные земле, – спаленную черноту, оставшуюся после огня, ямы, выкопанные, чтобы схоронить отбросы бытия, завалы, ломины, буреломы, образованные сбитыми с ног деревьями, оползни, старые волчьи логова… Очень нужный это цветок. Да и лучший партизанский чай, за неимением заварки, получается из сушеного кипрея.

По-прежнему было тихо, если не считать трескотни сорок, похожей на многослойный, какой-то картавый барабанный бой. Чтобы чем-то занять время и снять напряжение, Меняйлик пересчитал коробки с патронами, горкой сложенные у ног.

Укрепление его было сложено из бревен и прикопано землей, в этом, очень приличном капонире, который простая пуля не пробьет, взять можно только свинцом укрупненного калибра, да еще противотанковым снарядом, всадив его в лоб, раньше стояла их танковая пушка, оберегала аэродром, но сейчас пушка понадобилась соседям, проводившим давно задуманную операцию, и Сафьяныч отправил ее вместе с запасом снарядов к ним.

Сорочий стрекот неожиданно смолк, и на противоположной – дальней стороне аэродрома, там, где ни мин не было, ни зарытых трофейных бомб, появилось несколько серых мешковатых фигур. Немцы! Фигуры застыли, перекрыв шеренгой просеку.

Несколько минут немцы осматривались. Их насторожил не столько вид аэродрома, сколько тишина, внезапно наступившая после фанерного сорочьего треска; болтливые птицы, проводив иноземцев на место боя, неожиданно исчезли, словно бы посчитали свою задачу выполненной…

До Меняйлика донесся слабый, съеденный расстоянием окрик-команда офицера, подчиняясь приказу, немцы стали растекаться по пространству, затем неровной шеренгой двинулись вперед, словно бы хотели причесать гребенкой аэродром.

– Ну-ну. – Меняйлик снова поглядел на свой ЗИМ, похожий на блюдце: подмога не подоспела и вряд ли в ближайшие полчаса подоспеет, воевать придется одним. – Ну-ну, – спокойно повторил Меняйлик, поправил грузную патронную коробку, венчавшую пулемет.

Низко над деревьями пролетела быстрая одинокая птица, выкрикнула что-то скрипуче, громко, словно бы обругала пришельцев. Меняйлик проводил ее взглядом, ощутил внутри что-то благодарное: на своей земле партизанам даже птицы будут помогать.

Немцы шли, не пригибаясь, они словно бы не боялись партизан, либо были новичками. А новички, как известно, ничего не боятся, поскольку еще не знают, чего можно и нужно бояться, а чего – нет.

Меняйлик ждал. Он должен был первым открыть стрельбу, его очередь из пулемета станет командой для остальных: важно, чтобы первые выстрелы прозвучали дружно, залпом. Обычно первый вал огня, хотя его все ожидают, и свои и чужие, ловят зубами собственные сердца, замирают, словно в обмороке, – бывает неожиданным и, по мнению командиров, самым результативным, поэтому очень важно, чтобы первые выстрелы слились в один общий залп.

– Ну-ну, – прежним спокойным и, пожалуй, почти равнодушным тоном вновь проговорил Меняйлик, обтер ладонью обветренное лицо, – давайте, судари, давайте… Ближе, ближе…

Редкий человек в ту пору мог назвать фрицев сударями, а Меняйлик назвал.

Перед тем как нажать на гашетку трофейного пулемета, он приподнялся в своем гнезде и выкрикнул громко, – и команду эту услышали не только защитники аэродрома, но и немцы, хотя в сыром тяжелом воздухе глохли все звуки:

– Огонь!

Часть немцев уложили, часть сама залегла в снегу, стараясь поглубже зарыться в него, еще часть, которая шла вторым валом, прикрывая вал первый, шустро развернулась и побежала назад, в лес, под прикрытие деревьев. Меняйлик короткими, в четыре-пять выстрелов очередями прошелся по темным точкам, выпирающим из снега: залегшие фрицы хоть и спрятали свои головы в снег, считая, что так будет безопаснее, но безопаснее так не было, – особенно учитывая, что в руках Меняйлика был большой убойный пулемет.

Над аэродромом разнесся резкий крик подстреленного гитлеровца – пуля попала ему в кормовую часть, развернула ее, как вареный капустный кочан… Поделом – не надо ходить без приглашения в гости, тем более – с такой большой задницей, откормленной на сардельках и пиве, и вообще – лучше сидеть дома и ни в коем разе не пересекать государственную границу СССР… Нечего делать в белорусских лесах – вон отсюда!

В железной патронной коробке что-то звякнуло, и пулемет умолк – Меняйлик расстрелял коробку до конца. Больше такого он не допустит – патроны надо беречь. Слишком дорого они достаются партизанам. Меняйлик отщелкнул коробку, заменил на новую и, удовлетворенно хлопнув ладонью по замку, приподнял голову над бруствером.

И словно бы по команде из-за сырых дырявых сугробов в этот же миг ударили несколько автоматов, ударили прицельно: пулемет доставил им много неприятного, человек пять они точно недосчитаются. Пули протыкали земляной накат, присыпанный сырым снегом и с гулким, каким-то гитарным звуком всаживались в бревна.

Бревна были сухие, прочные, как металл, автоматная пуля пробить их не могла – слаба была, да и винтовочная не осилит – заплатку эту самодельную, партизанскую, мог прошить только снаряд, выпущенный прямой наводкой, это Меняйлик знал, потому и был спокоен.

Собственно, за себя он не боялся, – отвык бояться и если бы ему сказали: «Сегодня ты погибнешь в бою», – он даже не огорчился бы: значит, так и надо, такая карта выпала на его долю, – а вот за людей своих, защищавших самодельный аэродром, боялся.

Напрягшись, он выкрикнул зычно, перекрывая голосом утихающий стрекот немецких автоматов:

– Мужики, все живы? Потери есть?

Напрягся, ловя звенящим ухом ответный крик. И он не замедлил возникнуть в пространстве:

– Потерь пока нет. Живы все!

Хорошее начало. Очень важно, чтобы у хорошего начала было такое же продолжение. Снова высунулся из-за наката, засек несколько шевелящихся серых фигур – немцы готовились снова подниматься в атаку, – небрежно сплюнул через нижнюю губу:

– И кто только вас, уродов таких, производит на свет?

Немецкие автоматы уже почти совсем замолкли, треск их стал совсем редким, стреляли фрицы словно бы только для того, чтобы показать: не ушли, мол, отсюда, а раз не ушли, то значит, чего-то замышляют, либо что-то ждут… Меняйлик это понял, и у него неожиданно тоскливо, очень больно сжалось сердце.

Подтянут сейчас фрицы на санях пару минометов и перещелкают всех, как сусликов, вышедших на косогор погреться.

А аэродром надо было держать. Держать до тех пор, пока из отряда не вывезут последнего детдомовца. Да и осталось-то их всего ничего, по пальцам пересчитать можно.

Неспешный ветерок принес похожую на лай команду, и немцы, зашевелившиеся было в снегу, перестали шевелиться, застыли, будто мертвецы. И автоматы их замолчали. Значит, действительно ждут подкрепления.

И Меняйлик ждет. Каждый ждет свое. Для партизан главное – ни одного немца не выпустить из вида. Конечно, немцы могут сделать попытку и окружить аэродром, но вряд ли они сейчас пройдут по лесу – утонут в снегу, да в мокрети, в ямах уремных… Так что окружить партизан им не дано.

Если только десант попытаются сбросить с неба, – головорезов с гранатами, но и головорезов, какими бы рукастыми и мускулистыми они ни были, ждет та же участь: повиснут в лесу на ветках деревьев, либо с головой уйдут в снег, из которого без посторонней помощи не выбраться, или же вообще в яму нырнут, где воды на целый метр выше макушки.

Десант немцы сбрасывать не будут.

Внутри, под левой рукой, возникла сосущая боль. Меняйлик поморщился: опять сердце начало прихватывать… До войны, когда он работал в лесничестве, лечился чаем собственного изготовления. Для этого в утреннем зоревом лесу собирал земляничные листки, обрезал у них черенки, сами листки скручивал и раскладывал на противне, затем накрывал противень мокрой тряпкой и держал десять часов – ровно десять. Меньше держать нельзя, и больше нельзя – чай может получиться не тот. Потом переносил противень на печь и сушил. Можно было сушить и на солнце.

Солнечный чай тоже получался что надо – вкусный, наваристый, он не только держал сердце в сборе, в порядке, но и изгонял камни из почек, и сосуды укреплял. Вот такой чаек можно было отведать у лесника Меняйлика, лекарственный напиток этот и жить, и сердце в норме сохранять помогал, – в партизанских условиях его не приготовить… Меняйлик запустил руку под телогрейку, помял пальцами левую сторону груди.

Было бы у него побольше патронов, он постарался бы огнем выковырнуть немцев из снега и отогнать их назад, в лес, к тем фрицам, что уже отступили, но патронов было мало, их надо не то, чтобы экономить, а беречь. Каждый патрон взять на учет, не только каждую коробку…

А пулеметная коробка с патронами – это в лесной обстановке целое богатство. Меняйлик снова помял пальцами сердце – ноет что-то уж очень…

Витька Вепринцев дотащился на одной лыже до партизанской базы, взмокший настолько, что от него не только пар валил, но и дым, с волосами, плотно прилипшими ко лбу. На сломанной лыже снега набралось столько, что она походила на новогоднюю бабу, слепленную на деревенской площади, чтобы народ радовался и смеялся.

Странная штука – он обе лыжи намазал немецким парафином, поэтому, казалось бы, все должно быть одинаково, но к целой снег не прилипал вообще, а на сломанную вешался пудами… Почему?

Ввалившись в землянку Сафьяныча, Витька, давясь словами, воздухом, потом крепкого посола, стекавшим ему в рот, еще чем-то, внятно сумел пробормотать только одно слово: «Немцы!» – все остальное было смятым, сбитым в комок, но Сафьянычу хватило этого единственного внятного слова, чтобы поднять отряд по тревоге.

На базе осталась только дежурная группа, остальные на санях, на лыжах, – кто как, кто на чем, рванулись через глухомань к аэродрому.

Ежели они потеряют аэродром, будет очень плохо. И не потому, что Сафьянычу за потерю больно накостыляет партизанское начальство, не потому, что они не смогут отправить за линию фронта последних детдомовцев, – аэродром вообще был единственной возможностью поддерживать связь с Большой землей, точнее, держать мост, перекинутый на нее. И довольствоваться не только звуками радио, услаждающими слух музыкой Чайковского, но и получать помощь вполне материальную.

По мосту «Большая земля – аэродром» можно было получать оружие, патроны с гранатами, медикаменты, продукты, отправлять в госпитали раненых.

На розвальнях, которые шли следом за командирскими санями, тряслась короткоствольная, снятая с какого-то допотопного катера пушчонка, рядом с ней стоял ящик снарядов, – подарок «старших братьев» из партизанского отряда, в котором воевал Герой Советского Союза Петр Машеров, у Сафьяныча имелся и толковый артиллерист (кроме тех двоих, которые отбыли с танковой пушкой к соседям), – однорукий старшина (бывший, к сожалению) Лукьянов, застрявший в сорок первом году в одной из здешних деревень.

Лукьянов научился управлять пушкой одной рукой – и заряжать ее, и наводить на цель, и делать выстрел, и разряжать… Мировой был пушкарь.

Дважды Лукьянов был ранен, его оба раза отправляли на Большую землю в госпиталь, возвращался он подштопанный, веселый, довольный самим собою.

Одной рукой Лукьянов держался за трос, которым пушка была зачалена и притянута к бортам саней, привставал в коробе, заглядывая через плечо возницы в пространство, ощупывал глазами лес – что там впереди, скоро ли появится обледенелый след взлетной полосы?

– Йе-ех-ха! – рявкнул Сафьянов со своих саней, согнал с ближайшей ели мрачного голенастого ворона, вздумавшего вздремнуть, тот возмущенно спрыгнул вниз – подальше от этих нечесаных мужиков – пальнут еще!

Впереди, в глубине леса, громыхнуло что-то дребезжащее, словно бы рассыпался вдребезги огромный лист стекла, следом рассыпался еще один лист, такой же большой и непрочный. Сафьяныч протестующе помотал головой, выругался матом.

– Миномет подтянули… Сумели, суки!

С минометом фрицы могут кому угодно свернуть бестолковки, не только малочисленной аэродромной охране.

– Быстрее, быстрее! – подогнал Сафьянов возницу. – Там ребята погибают под огнем!

Меняйлик раньше других засек сани, которые немцы приволокли на себе. Лошадь у фрицев то ли пала по дороге, то ли ее подстрелили в лесу, прямо в сырых снегах, когда простая белорусская лошаденка эта поняла, что не с теми связалась, и отказалась помогать врагу. Вот и тащили фрицы сани вшестером – заменили собою одну лошадиную силу.

На открытое пространство сани осторожные вояки выволакивать не стали – побоялись; прокричав что-то, они их развернули, и стал виден громоздкий неуклюжий миномет, установленный посередине «транспортного средства». Задранное вверх жерло самоварной трубы чернело зловещим провалом. Сейчас немцы сунут в провал хвостатую дуру, именуемую миной, и дернут за цепочку, либо нажмут на педаль – какой у них там спуск?

Подсунувшись поудобнее под пулемет, Меняйлик потеснее прижался к нему и дал длинную, едва не захлебнувшуюся в собственном грохоте очередь, – ему было хорошо видно, как пули всаживались в снег, взрыхляли мокрые серые фонтаны, трясли землю.

Рассев был широкий – очень уж большое расстояние отделяло Меняйлика от саней, попасть было трудно. Для этого нужно было более точное оружие, которое бьет далеко и без отклонений.

Расстреляв коробку дорогих патронов, Меняйлик в сердцах плюнул за бруствер:

– Тьфу!

Поспешно сбил коробку с тяжелого пулеметного ствола, поставил новую, передернул рычаг взвода, хотел снова надавить на спусковую гашетку, но удержал себя. Эх, жаль, нет у него винтовочки – пусть даже не снайперской, а обычной старой трехлинейки, очень, кстати, убойной…

Увидев, что фрицы, мокнущие в снегу, зашевелились снова, Меняйлик выругался – вот мыши! – и дал очередь по выставленным напоказ задам, обтянутым куцыми шинельками. Шинельки, сопровождая свои движения криками, постарались поглубже вкопаться в снег, чтобы пулеметчик их не видел.

Жаль, пулемет раздолбан вконец, пули рассеивает очень уж широко, если бы можно было стрелять прицельно, Меняйлик нащелкал бы много задниц.

– Тьфу! На старости лет заделался специалистам по задницам, – просипел он простуженно и втянул сквозь зубы в себя собственное дыхание.

Вгляделся в противоположный конец аэродрома: ну что там немцы со своим самоваром? А немцы бегали вокруг саней с минометом очень проворно, на хорошей скорости – стремились поскорее открыть стрельбу; поправили сани, установив их как нужно, трубу миномета тоже развернули как надо – в сторону Меняйлика и его голосистого «музинструмента», который надо было подавить в первую очередь…

Меняйлик стиснул зубы, поиграл желваками. Обернулся, глянул в глубину печальной задымленной просеки, где, по его предположениям, мог появиться Сафьяныч с подмогой, – просека была пуста, угрюма, в сером влажном воздухе что-то шевелилось – то ли дым полз, то ли туман, то ли еще что-то, а может, бес какой-нибудь приволокся из лесной глухомани, будет сейчас лешак измываться над людьми, лапами опечатывать воздух…

Ни с того ни с сего вспомнились весенние партизанские щи, их обычно варили из молодой крапивы или нежной, с бледными продолговатыми листками лебеды, – очень вкусная, живая была та еда… Можно было, конечно, приготовить и из конского щавеля, но он держался недолго, быстро твердел, – прямо на корню, делался деревянным, а дерево не только партизаны, а и самые зубастые лошади не смогут есть. Даже если еду заправить сметаной.

При партизанской голодухе после тяжелой зимы и недоеданий крапивный супчик – самое то, что способно вызвать радостную улыбку даже у самого сурового деда, воюющего в обнимку с древней берданкой времен царя Лексея Тишайшего.

Пройдет месяц, в лесу, в затемненных урманах еще будет лежать снег, а оголенные полянки, до которых достает солнце, очень быстро потекут, обнажатся и мигом сделаются зелеными.

Вот из того, что на них вырастет, народ и будет варить витаминные супы. Меняйлик не сдержался, улыбка поползла по его худому лицу, изменила лик так, что Меняйлик перестал походить на Меняйлика.

И такое случается с людьми.

Немцы, лежавшие в снегу, зашевелились вновь, они ждали команды, – Меняйлик даже знал, какая именно команда последует, но ее не было.

Улыбка сползла с его лица, он вернулся в нынешний мозготной неприятный день, в этот серый тяжелый воздух, пахнущий гнилой травой и осклизлой, отстающей от стволов кожурой, подсунулся поближе к пулемету и с силой надавил пальцами на спуск, словно бы от того, насколько будет сильным нажим, зависела дальность полета пуль.

Очередь всадилась в снег метрах в пятидесяти от саней, на которых гнездился миномет, взбила длинный фонтан льдистого, неожиданно искристо сверкнувшего в сером свете дня снега. Меняйлик закусил крепкими, немного подпорченными табаком зубами нижнюю губу, упрямо подвигал небритой челюстью из стороны в сторону и, немного задрав ствол пулемета, дал еще одну очередь, потом, когда в снегу расцвели букеты автоматных огней, прошелся по ним.

И вновь кого-то зацепил.

В ответ миномет хакнул злобно в своем далеком далеке, задавленном расстоянием, отплюнулся продолговатой грушей, напоминающей веретено, какие деревенские бабы использовали в своих прялках, когда мотали пряжу, мокрый воздух развалился, будто гнилой студень, разделенный пополам невидимым ножом, и высоко над головой Меняйлика угрожающе, очень угрюмо прохрипела мина.

Взорвалась она далеко, метрах в семидесяти от заплотки, в которой сидел Меняйлик, среди деревьев, подсекла тонкую остроконечную ель и та, вздохнув жалобно, приподнялась над верхней кромкой леса, словно бы прощалась с ним и, звучно ломая сучья, опустилась в чащу.

За первой миной понеслась вторая, такая же хрипучая, начиненная бедой, также совершила перелет, уклонилась вправо и взорвалась в ельнике, разметала по пространству, развесила на макушках деревьев оторванные хвойные лапы. Меняйлик стиснул зубы, глянул назад – ну что там? Не видно ли Сафьяныча?

Сафьяныча не было видно – только пустой лес, болезненно подрагивающий в пространстве, да раскисшая, с хорошо просматривающимся, неряшливо разваленным следом просека, по которой плыл сизый вонючий дым, выплюнутый разорвавшейся миной…

Сафьяныч, где ты? Неужели детдомовский парень, ушедший за помощью на базу, так и не доскребся на своих лыжах до командира партизанского отряда? Немудрено – слишком уж тяжелым стал снег…

Сафьянов, темнолицый, похожий на монастырского работника и такой же озабоченный, с запавшими небритыми щеками, нервно подергивал плечами, перед самым выездом на аэродромную полосу приказал остановиться.

– Обходная группа, двенадцать человек – вылазь! – скомандовал он.

Обходная группа была подобрана заранее, задачу свою она знала, как деревенская ворожея знает собственную ладонь. Уже здесь, в партизанском отряде, Сафьянычу попалась на глаза книжка про Котовского. Он с недоверием прочитал имя автора – Шмерлинг. Поморщился, словно бы проглотил что-то кислое.

– Немец, что ли? – снова прочитал фамилию, прочитал имя, пальцами разгладил морщины у рта. – Но имя, имя-то – русское, не немецкое – Владимир. Могут быть у немцев русские имена или нет?

Книжка была русская, напечатана на желтоватой жесткой бумаге, очень непрочной – пересохшая бумага уже начала рассыпаться, и пока она не рассыпалась, Сафьянов решил прочитать ее.

Посмотрел на марку издательства, напечатанную на облохмаченной картонной обложке: «Когиз».

– «Когиз», «Когиз»… – пробормотал он насмешливо. – Киргизское издательство, что ли? Киргизско-орловское? Или какое-нибудь корейское?… Где у нас корейцы живут? На Амуре?

Книга понравилась ему, написана так, что казалось: Шмерлинг этот, похоже, вместе с Котовским находился в боях, дышал ему в затылок и ел яичницу из одной сковородки, подметил некоторые такие вещи, что можно засечь только с близкого расстояния… Это было интересно.

И еще одно почерпнул из книги Сафьянов – очень уж интересно, толково воевал Котовский, его умение обвести врага вокруг пальца и накостылять кулаком вначале по затылку, а потом и по физиономии удивляло и белых, и красных… Это дело надо было хорошенько изучить, а потом и кое-что перенять для себя. И он перенял.

Обычно Котовский, наступая на какое-нибудь село, плотно набитое белыми или петлюровцами, засылал на дальний край атакуемого объекта свою обходную группу.

Группа огибала село стороной, а потом, когда Котовский начинал лобовую атаку, тоже шла в атаку, только со спины. Получалось то, что надо – ни один петлюровец не мог устоять, бежали чубатые вояки так, что простудная жидкость (проще говоря, сопли) мокрым облаком повисала в воздухе.

Хороший приемчик придумал Григорий Иванович Котовский. Сафьянов взял его на вооружение, зарисовал себе в кондуит и уже несколько раз использовал в своих партизанских налетах.

Метод Котовского оправдал себя.

Командиром в обходной группе был интеллигентный человек, агроном со средним образованием Буканов; говорить он старался мало, больше делал. Он, кстати, и в замы к себе определил толкового умельца, способного и ворону ухватить за лапы на лету, и палец приклепать к носу, и у лесного лешего выиграть в карты лапти, и вообще умеющего делать на свете очень многое – отрядного кузнеца Осю Ковальчука.

Обязанности кузнеца Ося исполнял лишь в свободные часы, да когда не намечалось никакой операции, все остальное время исполнял обязанности правой руки Буканова.

И Ковальчук, и Буканов находились сейчас здесь, с Сафьяновым, оба с немецкими автоматами. «Шмайссеры» были легче ППШ, короче, без деревянных прикладов, поэтому обходная группа охотно использовала их в своей работе.

– Вперед! – скомандовал Сафьянов и дополнил команду фразой, которую знал весь отряд: – Только не геройствуйте, поскольку сами понимаете, герой – самая короткая профессия на свете.

Буканов молча наклонил голову, слова он по-прежнему берег, не тратил их, сунул ноги в ременные петли трофейных лыж и ступил в ельник. Через мгновение его не стало – он невидимо и неслышимо растаял в лесу. Будто в кино, которое Сафьянов видел до войны, где человек умел легко возникать из воздуха и также легко, невесомо растворяться в нем.

Партизаны появились на краю аэродрома, за пулеметным укреплением Меняйлика как раз в тот момент, когда миномет, сделав несколько выстрелов, умолк, из мокрого снега поднялись такие же мокрые, продрогшие, очень злые немцы и вновь пошли в атаку.

Две мины разорвались рядом с пулеметным гнездом, оглушили Меняйлика, – из ушей у него потекла кровь, но осколки почти не задели, хотя над головой просвистели густо, один секанул партизана по уху, срезал кончик, сделал это так ловко и по-хирургически тонко, что Меняйлик поначалу даже не почувствовал боли.

Он боролся с другим – с оглушением. Меняйлик теперь не слышал почти ничего, в ушах стоял тяжелый металлический звон, хотя иногда сквозь этот звон пробивался легкий птичий писк, очень странный, совершенно неземной, и он беспокоил Меняйлика больше, чем звон.

Меняйлик сидел в гнезде и раскачивался из стороны в сторону, словно бы хотел выплеснуть из головы мешающий ему дышать и слышать комок, но ничего поделать не мог. Он хлопал себя по ушам руками, морщился удивленно, когда видел на ладонях кровь – ведь вроде бы у него не оттяпало ни ногу, ни руку, и голова вроде бы была на месте, – так откуда же кровь?

Тонкий синичий писк, ввинчивающийся в колокольный гуд, распиравший его голову, еще больше обеспокоил Меняйлика. Он застонал и, кряхтя болезненно, приподнялся в своем гнезде.

Немцы находились уже недалеко. Разбрызгивая ногами мокрый снег и проступающую сквозь него грязь, они бежали к Меняйлику рывками, шарахались из стороны в сторону, двоились, троились – слишком уж много их оказалось на аэродромном поле, и Меняйлик, всосав сквозь зубы воздух в себя, открыл беглую стрельбу по этим трясущимся прыгающим фигуркам.