Текст книги "Гильза с личной запиской"

Стрелял он удачно: сразу завалил трех человек, остальные немного продвинулись вперед – по инерции, – и также попадали в снег.

Расстреляв патронную коробку до конца, Меняйлик понял, что поставить новую он не сумеет, – и руки его не слушаются, и голова почти ничего не соображает, и перед глазами все плывет – не видит он…

Витька Климович понял, что происходит, сорвался с места и, сопровождаемый несколькими очередями из автомата – стрелял немец, своим телом, как мешком, накрывший мелкую воронку, оставленную миной, в воронку фриц не вмещался, – наверное, поэтому и палил без остановки.

Перед самым гнездом, до Меняйлика было уже рукой подать, немец все же зацепил Витьку – пуля проткнула тому телогрейку, всадилась в тело, и Климович закричал. Но на ногах удержался, ходу не сбросил и почти на лету ткнулся грудью в бруствер, поспешно перевалился через него.

Дергающимися, испачканными кровью руками отстегнул пустую коробку, ставшую легкой и звонкой, как обычная консервная банка, выброшенная на дорогу, на ее место пристроил другую.

В этот миг Меняйлик дернулся, надорванно охнул и сник, сложившись смято, будто из него выпустили воздух.

– Дядя Меняйлик! – заорал Витька испуганно, затряс разведчика одной рукой за плечо. Вторая Витькина рука, пробитая в плече пулей, пока не вырубалась, еще действовала.

Разведчик даже не шевельнулся, Витька попробовал приподнять его, но не тут-то было – легкий, почти невесомый Меняйлик оказался тяжелым, неувертливым, и Климович, хоть и мал был годами, но опытен, знал, когда человек делается именно таким – грузным, будто бы отлитым из свинца, неподвижным совершенно, – только когда бывает убит.

– Дядя Меняйлик! – снова закричал Витька, голос его был отчаянным, слезным, просел в несколько мгновений и наполнился испугом. Витька выглянул из-за края гнезда, увидел, что немцы снова начали выгребаться из снежных ям, и выругался по-взрослому, – так ругался командир отряда: – Суки! – что было силы прокричал он. – Су-у-уки!

Ухватил пулемет за рукояти, притиснулся покрепче к нему, чтобы не откинуло отдачей назад, и надавил на гашетку. Пулемет рявкнул ушибленно и тут же умолк. Витька виновато потер отбитое плечо, помотал головой, приходя в себя и снова взялся за обмотанные трофейной изоляционной лентой рукояти.

Теперь болели оба плеча – и отбитое, и то, которое было просечено свинцом.

– Су-уки! – выкрикнул Витька, вместо крика раздалось сдавленное сипение, просунул сквозь скобу гашетки сразу два пальца и надавил на спуск.

На этот раз пулемет оказался податливее, понял, надо полагать, что человеку, даже не совсем взрослому, надо подчиняться.

Витька провел стволом, опасно плюющимся рыжим огнем, по серым фигурам и сумел снова положить фрицев в снег. Хотя ни в кого и не попал. Но немцы на ходу набирались опыта, попадали в апрельскую мокреть, наверное, еще до того, как Витька надавил на гашетку.

Он не заметил точку отсчета, изменившую обстановку – немцы, купавшиеся в снегу, неожиданно зашевелились и бултыхаясь в каше, брызгаясь ошметками, поползли назад, потом остановились и начали раздваиваться, одни метнулись в одну сторону, другие в противоположную, около миномета образовалась свалка, которой не должно было быть, из-за спины вылетели сани с партизанами, и минометчики, спасаясь, рванули в лес.

Но уйти далеко им вряд ли было дано – всех ведь переловят, да и снег в лесу такой, что одолеть его можно только на лыжах, полно мест, где человек скрывается в нем целиком, с головой.

Витька приподнялся в пулеметной схоронке, как тетерев в гнезде, глянул на аэродром, испятнанный темными пятаками земли, вывернутой взрывами, хотел прокричать что-нибудь, но не смог – у него пропал голос, нырнул куда-то в живот, вместо него ничего не было, даже сипения… На Витькиных глазах возникли слезы, раненое плечо не замедлило отозваться на них – стрельнуло глубокой и сильной болью, и перед пареньком все поплыло, воздух сделался розовым, словно бы в нем растворили кровь, он откинулся назад, на пустые патронные коробки и потерял сознание.

Не очнулся даже, когда в гнездо заглянул Сафьяныч, потряс его аккуратно, – Витька не отозвался, и командир партизанского отряда приказал отрывисто:

– В лагерь его! – Помял пальцами горло – возникло там что-то сосущее, мокрое, – и добавил: – Срочно! К лекарю нашему.

Витьку извлекли из гнезда, забрали его автомат – оружие должно находиться вместе с партизаном, таково было здешнее правило, – и уложили в сани…

Детдомовских страдальцев осталось немного – на один рейс, последний, который предстояло совершить летчику Мамкину.

Дыры, оставленные минами на взлетной полосе, заделали быстро – в землю забили десятка три заостренных книзу чурбаков, приволокли с недалекой речки глины – самого лучшего материала для такого ремонта, утрамбовали неровности, и новая полоса получилась лучше прежней.

С очередным рейсом Мамкина улетали десять детей (вместе с Витькой Вепринцевым), воспитательница и двое раненых – Ося Ковальчук, которого серьезно зацепила автоматная очередь, раздробила плечо, и Климович.

Спасенных детдомовцев звали теперь на Большой земле Мамкиными детьми, но летчик стеснялся этих слов.

– Ну какие они Мамкины? – Саша Мамкин невольно чесал себе затылок. – Сто пятьдесят детишек для меня одного, честно говоря, многовато. Не прокормлю.

– Саня, не журись! – хохотали летчики. – Поможем! Каждый принесет по куску хлеба – амбар будет.

– М-да, – хлопал рукой по воздуху Мамкин и улыбался неуверенно, даже робко отчего-то. Вполне возможно, думал, а что на этот счет скажет разлюбезная Елена Сергеевна Воробьева… Вот тебе и «м-да».

А ведь доставит летчик Мамкин на Большую землю последнюю партию детишек, и все – навсегда расстанется с ними. Никогда больше не увидит. Оттого что так оно и будет, делалось печально. А с другой стороны, война может вносить в жизнь всякие поправки, в том числе и кривые. Она вообще большая мастерица по части разных кривулин: хлебом не корми, дай какую-нибудь пакость преподнести людям.

– Саня, ты на партизанскую медаль тянешь, – сказал Мамкину командир эскадрильи Игнатенко.

– Да брось, Ефремыч. – Мамкин отмахнулся от него рукой. – ты же знаешь, я к наградам равнодушен… Не за медаль стараюсь.

– Знаю.

Перед самым вылетом Мамкину сообщили, что на партизанский аэродром было совершено нападение карателей, взлетное поле малость покалечили, но все дыры, да поломки с воронками уже ликвидированы.

– Давай, Санек. – Комэск легонько подтолкнул Мамкина под лопатки. – Имей это в виду и не выпускай из вида. С Богом!

До партизан Мамкин долетел без приключений, – ни одной немецкой машины не встретил, словно бы все немецкие летуны убрались в свой любимый Берлин. Слово «Берлин» Мамкин произносил на свой лад, с ударением на первом слоге, насмешливо… Конечно, в итоге они уберутся в свою гребаную столицу, это произойдет обязательно, только вот когда произойдет это желанное событие, пока никому не ведомо. Даже Верховный главнокомандующий этого не знает. А жаль.

Но… Всему свое время, в общем.

На низкой высоте Мамкин прошел над посадочной полосой партизан, отметил, что ничего здесь не изменилось, никаких тяжких повреждений, даже следов почти никаких нет, только вот народа на аэродроме было больше обычного.

По малой дуге развернувшись, Мамкин сбросил скорость и пошел на посадку.

Снег совсем раскис, полетел в обе стороны серыми мокрыми крыльями. Скользящая пробежка самолета оказалась раза в полтора меньше обычной. Мамкин удрученно покачал головой и, сдернув с руки перчатку, потянулся, высунул ладонь наружу. Ладонь мигом стала мокрой.

Весна. Самая желанная пора у ребятни… Преддверие лета. Мамкин пощупал карман, где в бумажном кульке лежали два пирожка с повидлом, гостинец для ребят, для двух Витьков. «Как они тут, живы?» – мелькнул в голове вопрос, и хотя вопрос должен был быть тревожным, тревоги не было. А раз тревоги не было – значит, все в порядке: чутье у летчика Мамкина было развито хорошо.

Глушить мотор Мамкин не стал – надо быть готовым ко взлету в любую секунду. Следов боя он не увидел и сейчас. Сосны красуются умытые, чистые, макушки причесаны ровненько… Когда природа преображается, то рождает внутри торжественные чувства, даже гимн какой-нибудь от ощущения такой редкостной чистоты запеть охота. Мамкин с трудом выбрался из тесного лукошка кабины, сжимавшего пилота со всех сторон, даже снизу, спрыгнул на землю.

У самолета стоял Сафьянов, стирал с лица холодную влагу и привычно отряхивал ладони.

– Еще денька три-четыре таких, и все, снегу капут, – сообщил он Мамкину озабоченным тоном, – вовремя мы с эвакуацией детдома справились.

– Уложились в срок. – Мамкин согласно качнул головой, на которой красовался старый кожаный шлем, увенчанный большими ветрозащитными очками.

– Как там, в небе? Разбойники не повстречались? Не перекрыли дорогу?

– Пусто сегодня чего-то. – Мамкин усмехнулся невольно, покашлял в кулак. – Даже скучно без них. Начинаем погрузку, Сафьяныч.

– У меня десять ребят, воспитательница и двое раненых…

Мамкин крякнул:

– Многовато, однако.

– Саня, ни ребят, ни воспитательницу, ни раненых оставлять здесь нельзя – сам понимаешь… Особенно раненых – погибнут.

– Ладно, не будем тянуть кота за резинку, – решительно проговорил Мамкин и хлопнул себя по руке, украшенной трофейными часами. – Когда погрузимся, видно будет, сумеем взлететь или нет.

– Тогда, Саня, соображать поздно будет, придется взлетать – никого оставить здесь мы не сможем. Вдруг фрицы сегодня снова придут – кто это знает? А удержать аэродром мы не сумеем, силы у нас не те. Понял, Саня?

– Грузи людей, Сафьяныч, не затягивай.

Первыми на носилках понесли раненых – бледного, с бескровными искусанными губами Ковальчука и… вот кого не ожидал Мамкин увидеть на носилках, так это Витьку Климовича. Навис над ним встревоженно:

– Ты чего, Вить? Как же это так? А?

– Да вот… Не повезло. – Витька попытался улыбнуться. – Считай, ногу подвернул и угодил на пулю.

– Какой там нога? У тебя рука… Это посерьезнее ноги. Незадача-то какая, тьфу!

– Пройдет, – вновь попытался улыбнуться Витька. Не получилось – боль прострелила ему плечо, но Витька нашел в себе силы даже не поморщиться, одолел боль. – Главное – не убит…

– Не убит, – попытался вникнуть в эти простые слова Мамкин, но не сумел: уж кого-кого, а убитых в своей жизни он повидал много, Климович никак не походил на них, и это было хорошо; Мамкин заторопился, заговорил с придыханием, глотая слова, давясь чем-то твердым… Неужели таким твердым может быть воздух? – Ничего, ничего, Витька. Ты в Москву, в госпиталь поедешь, там тебя подлечат, лучше прежнего будешь – там умеют обновлять. Вот попомнишь мои слова…

Вначале в самолет занесли Ковальчука, потом Витьку. Носилки из-под раненых вытащили – они хоть и немного места занимали, но все-таки занимали: в тесном фанерном самолетике каждый сантиметр пространства был дорог.

Последней в У-2 втиснулась воспитательница – сгорбленная женщина с выплаканными, почти бесцветными глазами, – в детдоме у нее находился сын, которого убили немцы, – в теплой лечебной шали, связанной из козьей шерсти, в опорках – другой обуви у нее не было.

– Все! – громко объявил Сафьянов. – От винта!

От винта отходить не надо было, винт крутился, образуя перед носом самолета темный дрожащий круг, мотор работал на малых оборотах, – хоть и несильно он работал, а землю под машиной заметно потряхивало.

– Та-ак, все разместились согласно купленным билетам или не все? – поинтересовался пилот, заглядывая в тесный полумрак фюзеляжа.

– Все, – ответили ему.

Мамкин проверил каждого, кто находился сейчас в самолете, – не покалечатся ли, если придется удирать от немцев, Витьке Климовичу сунул пирожок, второй, поколебавшись, – ведь угощение предназначалось для Витьки Вепринцева, но кроме него здесь были и другие ребята, – отдал воспитательнице:

– Угостите кого сочтете нужным.

Воспитательница бледно, едва приметно улыбнулась, хотела что-то сказать, но не сказала, лишь благодарно качнула головой. Она думала о чем-то своем…

Заводить речь о перегруженности самолета Мамкин не стал – Сафьяныч прав, здесь оставлять нельзя никого, ни одного человека, – и, натянув на руки перчатки, передвинул рукоять газа, добавляя движку обороты.

Фанерная машина задрожала мелко, покорно двинулась вперед и, шлепая лыжами по талым горбушкам снега, неторопливо развернулась. Через несколько секунд пошла на взлет. Эх, скоростенки бы ей сейчас! Ну хотя бы немного прибавить, километров двадцать-тридцать – хотя бы чуть-чуть…

Но что имелось, то и имелось, тем и надо было довольствоваться. Мамкин выжал из машины все, что можно было выжать, скорость набрал максимальную, больше У-2 со своим слабым мотором не мог взять, и плавно потянул штурвал на себя.

Машина, натуженно подрагивая крыльями, оторвалась от поверхности земли, расшвыряла лыжами мокрый снег, пытавшийся ее удержать, и медленно, плюясь сизым выхлопом, поползла вверх.

Перевес самолета ощущался на рукоятях штурвала, они вырывались из пальцев, но Мамкин, сцепив зубы, не выпускал их – не дай бог, вырвутся… Тогда никто в кукурузнике не уцелеет.

За взлетом внизу наблюдали партизаны, они переживали, пожалуй, больше, чем те, кто находился сейчас в самолете, сжимали зубы и немо молились за Сашу Мамкина.

В конце аэродрома росла ель, которой давно надо было бы подпилить макушку, она, как показалось сейчас Мамкину, занимала половину неба и готова была перекрыть взлет. Сейчас он зацепит за ель…

Партизаны, стоявшие на земле, даже закричали – они боялись, что кукурузник все-таки заденет колесами за это темное Берендеево дерево…

Нет, не задел – Мамкин не позволил, хотя сердце у него встревоженно рванулось вверх, закупорило горло, – сделалось трудно дышать, воздух куда-то исчез… Но он сдержался, засипел болезненно и ни на миллиметр не сдвинул на себя штурвал. Если бы сдвинул – машина задрала бы нос вверх и потеряла взлетную скорость. А это еще хуже, чем зацепить колесами за макушку опасной ели.

Макушка, украшенная темными, порыжевшими на концах иголками, – след сильного мороза, нещадно обжигавшего деревья в январе, – проползла так близко, что Мамкину показалось: он может обломить ее рукой.

Он облизнул сухие, имевшие горький вкус губы. Горечь через мгновение пропала, уступила место вкусу соленому… Похоже, он прокусил до крови себе губы…

Прошло еще минуты три, и макушки деревьев, готовые дотянуться до самолета и вцепиться ветками в шасси, отступили, как-то сразу сникли и ушли вниз, в серое, задымленное легким туманом пространство.

Подниматься высоко было нельзя, там Мамкин окажется согласно старой пословице «голеньким, как на ладони», любой «мессер» захочет позабавиться и превратить его в горящую игрушку. При папиросном тумане безопасная высота была в пределах трехсот метров, У-2 набрал ее и пошел к линии фронта.

А линия фронта всегда грозила чем-нибудь неприятным, слишком уж много там было натыкано стволов, и все норовили прошить беззащитный медленный самолет раскаленной свинцовой очередью.

Поэтому Мамкин всегда следил за всеми перестановками, что происходили внизу, за сменой народа в окопах, за проволочными ограждениями, которые немцы устанавливали у себя, чтобы защититься от русских, вознамерившихся наступать, и особо – за пулеметными точками. Пулеметов у фрицев было в два, а то и в три раза больше, чем у наших…

В полете ему показалось, что кто-то из ребят, сидевших в фюзеляже, закричал, Мамкин насторожился, нагнул голову, чтобы понять, чего там происходит, но в полутемном, пахнущем бензином мраке, ничего не засек и успокоенно выпрямился – все вроде бы в порядке.

Серая стесненность пространства давила, вызывала недобрые ощущения – иногда, случалось, так давила на летчика, что хотелось выпрыгнуть из кабины, – нечто подобное возникало и в Мамкине, но он держал себя в руках, точнее, старался держать, и думал о чем-нибудь светлом, что рождало светлые ощущения.

О деревеньке своей, о ребятне, с которой в детстве резался в лапту, мячей резиновых не было, их скатывали из коровьей шерсти, мяли, прессовали, добивались, чтобы они были и твердыми и упругими одновременно, отскакивали от биты, словно их отлили из гуттаперчи, о Лене своей – Елене Сергеевне, воспоминание о которой рождало внутри приятное тепло… О чем еще можно думать, – точнее, о ком? – если он вспомнил Лену Воробьеву…

Мотор работал ровно, пел свою неугомонную песню, ни слева, ни справа никого не было, а это означало – опасности пока нет… Но это – пока. Ушки все равно надо держать на макушке, а взгляд – незамыленным, засекающим всякие мелочи.

В полку прошел слух, что снова придется отправляться на Волгу, на завод за новыми машинами, – в город, где жила Лена. Тут Мамкин не смог справиться ни с улыбкой, ни со счастливым выражением, возникшим на лице, губы у него расползлись невольно, щеки покраснели от смущения… Очень неплохо бы было повидаться с Ленкой.

Ему показалось, что далеко справа в воздухе мелькнул серый расплывчатый предмет, похожий то ли на лопату с обрубленным черенком, то ли на гладильную доску, Мамкин насторожился, вгляделся в пространство, но не увидел ни лопаты, ни доски: серый воздух был чист. Ничего в нем не плавало, ничего и никого.

А что там за спиной, в фюзеляже? Из фюзеляжа не доносилось ни одного звука, словно бы все, кто находился там, умерли. Мамкин посмотрел вниз, пробежался взглядом по деревьям, ничего не засек и сильно, до хруста в спине, согнувшись, снова поглядел назад, в фюзеляж.

Ребята, находившиеся там, замерли. Мамкин представил себе, что они сейчас переживают, какие страсти полыхают у них внутри, как им страшно и, может быть, даже больно.

– Как вы там? Живы? – прокричал Мамкин что было силы, но голоса своего не услышал: кожаный шлем плотно сдавил уши, половину лица стиснули большие целлулоидные очки-консервы, лучше, конечно, были бы очки стеклянные, но стеклянные консервы опасны для глаз. Если что-нибудь взорвется перед лицом, то стекла мгновенно превратятся в осколки и всадятся в глаза. Зрения можно будет лишиться в несколько секунд.

Мамкин увидел в сумраке фюзеляжа чьи-то шевельнувшиеся и тут же замершие ноги и у него отлегло на сердце: жив люд, находившийся у него в самолете, жи-ив!

Рогульки штурвала, прилипшие к ладоням, начало сильно потряхивать – У-2 попал в слой плотного, очень сырого воздуха: ну словно бы всадился в полосу плотного дождя. Мамкин, перегнувшись, глянул за борт – что там, внизу?

Внизу по-прежнему спокойно и удручающе медленно проплывали темные кряжистые деревья, ели с высокими макушками, отдельными группками-колками росли понурые березы. Понурость берез была понятна – они еще не проснулись. Мамкин посмотрел на часы – минут через двадцать, если ничего не случится, он должен будет пересечь линию фронта.

Бортовые часы на кукурузнике не работали, их раскурочила случайная пуля, – Мамкин поставил на их место часы танковые, трофейные, – выменял у ребят из БАО – батальона аэродромного обслуживания на бутылку медицинского спирта.

Спирт Мамкин получил на складе для промывки приборов, – на приборах он, конечно, сэкономил, зато часами перед последним вылетом к партизанам обзавелся. До этого он пользовался собственными часами, наручными.

Он неожиданно посветлел лицом, улыбнулся. Чему-то своему улыбнулся или кому-то – допустим, Лене Воробьевой, – но нет, он вспомнил смешной говор ефрейтора из БАО, седеющего одессита с кудряшками серых волос, свисающих с ушей, будто сухие, свивающиеся в кудель отростки виноградной лозы.

Речь одессита, не выговаривающего половины букв из алфавита, была очень колоритной. Было много запятых – в два раза больше положенного. Их одессит, как ни странно, тоже научился выговаривать. При этом он отчаянно кривлялся, пучил черные маслиновые глаза и угрожающе посверкивал белками.

За танковые часы он потребовал две бутылки спирта, но второй поллитровки у Мамкина не было. И добыть ее он вряд ли бы где смог, – поэтому одесситу пришлось довольствоваться тем, что у летчика было…

– Хорошо, что у меня поллитровка, а не чекушка, – сказал одесситу Мамкин, сунул в руки газетный сверток, в котором находилась замаскированная бутылка. – Если бы была чекушка, то ты и чекушкой бы довольствовался. Держи!

– Йе-ех, объегорил ты меня, товарищ летчик! – с искренним огорчением произнес одессит.

– Объегорил бы, если б у меня оказалась чекушка… А ты получил поллитровку.

– За чекушку я не отдал бы, – сварливо произнес одессит, но по виду его, по тону голоса было понятно, что отдал бы. Да и выхода иного у него не было.

Теперь трофейные танковые часы украшали кабину славного кукурузника.

Трясти У-2 перестало очень скоро – мешок сырости, ползущий по пространству, был всего лишь мешком, хуже было, если б это оказалась фронтальная полоса. Тогда болтанка могла оказаться такая, что зубы бы вылетали, как семечки из сухого подсолнуха – не собрать. Мамкин вздохнул облегченно – хорошо, что потишело в воздухе, ребятам, сидящим в тесном желобе фюзеляжа, будет спокойнее. И ему, пилоту Мамкину, тоже будет спокойнее. Он вновь оглянулся назад, за сиденье – как там народ? Жив?

Народ был жив. Мамкин выпрямился на сиденье и в ту же секунду засек, что на него заходит, издалека готовясь к атаке, «мессер» с диковинно разрисованным телом.

«Он чего, из Африки выскочил, что ли, – такой пятнистый?» – невольно возникла у Мамкина в голове мысль, он отжал штурвал от себя, и кукурузник покорно пошел вниз. Много высоты сбрасывать было нельзя – можно зацепиться за деревья; еще более опасным был маневр для «мессера», много опаснее, чем для У-2, оба летчика – и Мамкин, и пилот «мессера» это хорошо понимали. Немец не стал тянуть время и ударил по Мамкину издали.

Пушистая оранжевая струя прошла выше кукурузника, Мамкин даже не обратил на нее внимания, – только головой, руками своими, лежащими на штурвале, засек, что очередь прошла выше, и все. Этого было достаточно.

«Мессер» проскочил над ним, взревел мотором, Мамкину показалось, что он даже услышал этот чудовищный рев, способный вывернуть наружу барабанные перепонки. И еще одно – краем глаза он все-таки засек немецкую машину.

Непонятно только было, почему фриц один. Если такой биндюжник бродит по небу один, то, значит, второму разбойнику заломили лытки за спину и уложили в укромном месте спать. Спи, дорогой бандюган, любитель вооружиться до зубов и шалея от собственной наглости, ходить на тех, у кого на вооружении находится лишь пукалка, способная стрелять горохом, бобами, да кедровыми орешками, либо на тех, кто вообще не вооружен… Даже этим.

Второй «мессер» все же был, он вскоре объявился – такой же по-папуасски раскрашенный африканец и с таким же оглушающим звуком мотора. Этот фриц был поопытнее первого, знал, что русский тихоход сопротивления оказать не сумеет и решил его съесть с чувством и с толком: зажарить, перекинуть себе на тарелку и, почмокивая от удовольствия, взяться за вилку и нож.

Мерзкие все-таки люди управляют немецкими истребителями, нет на них управы. Теперь они будут добывать «руссише фанер» вдвоем.

– Вот вам! – сунул Мамкин в пространство фигу, сложенную из двух, обтянутых перчаткой пальцев.

Немцы, зайдя на Мамкина по очереди, вначале один, потом другой, выпустили по кукурузнику длинные оранжевые струи… Мимо! Мамкин, настороженно кусавший губы, растянул рот в невольной улыбке. Развесил бы он этих пилотов, как обмоченные штаны на веревке – пусть просохнут. А эти ребята способны, надо полагать, не только обмочиться, но и обкакаться.

Впереди на земле что-то полыхнуло, словно бы взорвался снаряд, – скорее всего, так оно и есть, – а может, и не снаряд это был, а противотанковая мина, всплеск пламени был сильным, простая граната такого не оставляет, – Мамкин насторожился: а вдруг это зенитная батарея?

Самолетную фанеру лишь одна очередь способна превратить в горелые опилки, но фанера – это ладно, дело десятое, на которое можно и не обращать внимания, а вот люди, находящиеся в фюзеляже… Мамкин поморщился, будто от пулевого ожога, пробившего его тело, приподнявшись, глянул назад – где там «мессеры»?

Один из «мессеров» заходил к нему в хвост – пятнистый, сплошь из диковинных цветов, рассыпанных по его поджарому телу, видно было и плоское, выбеленное расстоянием лицо фрица, сидящего за штурвалом… Немец был полон решимости сбить «руссише фанер» и, лопаясь от гордости, которой он наполнен по самые уши, сделать в журнале полетов соответственную запись.

Мамкин втянул сквозь зубы воздух, снизился немного, эта высота была опасной для кукурузника, но другого пути для него не существовало, только этот.

Чем ниже он будет идти, тем меньше вероятность, что «мессер» попадет в него – это раз, было и два: любая зенитка рассчитана на стрельбу по цели, идущей высоко, где-нибудь за облаками, по низким целям бьют не все зенитные установки, – и это тоже вселяло надежду.

С другой стороны, фриц, заходящий ему в спину, вряд ли пустит сверху очередь, отвернет влево или вправо, понимая, что дымная оранжевая струя может поразить и зенитчиков, находящихся на земле, а зенитчики побоятся случайно попасть в свои самолеты, – в таком разе им военно-полевого суда не избежать.

И все равно Мамкин чувствовал себя находящимся между молотом и наковальней.

Через полминуты кукурузник оказался над обширной, обложенной тугими мешками поляной, на которой действительно стояла немецкая зенитка, сердце у Мамкина нырнуло куда-то вниз, в холод, он подумал, что оно наткнется на какие-нибудь гвозди и навсегда останется там, но нет, сердце на гвозди не наткнулось, а замерло на несколько мгновений и вновь поднялось наверх.

Отлично просчитал ситуацию Мамкин, сделал это на пять, – нет, на пять с половиной или даже на шесть: ни фриц, целивший ему в спину, не стрелял, ни зенитчики – тоже не посмели пальнуть из своей грозной установки.

«Мессер» устремился вверх, проскочил над Мамкиным совсем рядом – кулаком можно было ткнуть в желтое, поблескивающее маслом пузо, на котором был нарисован длинный глазастый крокодил, и отвалил в сторону.

А зенитчики остались стоять у своего орудия с открытыми ртами…

Но расслабляться было нельзя: у отвернувшего в сторону «мессера» имелся опасный напарник – ведомый. Через несколько секунд он возникнет на месте ведущего, Мамкин уже чувствовал это, у него на лопатках, на гребнях их, под одеждой, даже возникли болевые точки, начали саднить, и боль эта была сродни боли раны.

Линия фронта становилась все ближе, но все равно очень уж медленно она подтягивалась к одинокому, нетвердо висящему в пространстве безоружному самолету.

Жаль, Мамкин не мог подогнать свой кукурузник каким-нибудь кнутом, палкой, плетью, энергией собственного сердца, наконец, – любая попытка ничего не могла дать старому, с усталым хрипом мотору, что бы там летчик ни предпринимал.

У Мамкина на земле был хороший напарник – механик, который следил за кукурузником, латал пробоины, избавлял двигатель от простудных хрипов, лечил, исправлял увечья, однажды заменил даже колесо, с которого осколок сорвал резиновый обод, вытащил из спинки пилотского сиденья пять пуль, прилетевших снизу, из фашистского окопа и угодивших в кабину пилота, чинил системы проводов – электрических, бензиновых, масляных, – напарник Мамкина был волшебником, умел делать то, чего не умел никто, но и он не мог усовершенствовать движок У-2, подвернуть чего-нибудь, прокрутить дырку или навесить второй пропеллер, чтобы тихоход двигался быстрее…

Механик дядя Яша Симкин был тут бессилен.

Впереди снова что-то полыхнуло, Мамкин понял – пройденное повторяется, там хлопает слезящимися на ветру глазами второй зенитный расчет.

Кого-то ждут фрицы на этом участке, как минимум – полк бомбардировщиков, идущий на бомбежку Минска. Значит, добыли какие-нибудь наши карты, документы, полетные листы с проложенным маршрутом, иначе бы они вряд ли бы выставили две мощные зенитные точки.

«Надо будет сообщить своим, – мелькнуло в голове у Мамкина, – хотя позиции у этих стрелков временные, сегодня они здесь, завтра отпрыгнут на тридцать километров отсюда, но сообщить все-таки надо», – он глянул вправо, глянул влево в поисках «мессеров», не нашел, посмотрел назад… Пусто. Куда же они провалились?

«Мессеров» не было – то ли вверх, в облака нырнули, то ли вообще ушли в сторону, – непонятно… Но, если бы они ушли, Мамкин это обязательно почувствовал, у него легче бы на душе сделалось, но легче на душе у Мамкина не становилось. Значит, эти небесные крокодилы находятся где-то рядом. Замаскировались только… «Сидят в кустах, ждут», – возникло у Мамкина в голове тревожное. Возникло и тут же пропало.

Раз пропало – значит, уже хорошо.

В следующую минуту он словно бы заскользил с горки вниз, прошел совсем недалеко от зенитчиков, малость в стороне, – фрицы от изумления тоже рты пораспахивали. Могли бы «руссише фанер» ухватить руками за концы крыльев, но не ухватили… Не догадались, что это можно сделать. Мамкин чуть приподнял кукурузник, высунулся, что называется, из леса, из-под его прикрытия, чтобы оглядеться, но сделать это не успел, – из мокрого мрака пространства пришла пулеметная очередь, всадилась в самолет.

Кукурузник, будто живой, охнул от боли, повысил голос, отплюнулся горьким черным дымом и, захлебываясь, клюнул носом, устремляясь вниз, но тут же выпрямился. Очередь попала в мотор. Хуже не придумаешь – даже самое малое движение воздуха, плюгавенький ветерок могут раскочегарить пламя так, что оно в несколько секунд накроет самолет не только с кабиной, но и с хвостом.

У Мамкина имелся парашют, он на нем сидел, но в голове даже мысль не возникала о парашюте, о том, чтобы воспользоваться им, даже речи быть не могло, – у него же полный самолет людей… Несмотря на прямое попадание, мотор хоть и кашлял и дымил подбито, хрипел, но продолжал работать.

Хвосты пламени быстро перекинулись с двигателя на крылья, мигом сожрали проолифенный, а потом еще и пропитанный краской перкаль, а вот в фанере увязли. Плотную прессованную фанеру – главный материал, из которого сотворен кукурузник, огонь будет глодать долго, на фанеру и была вся надежда…

В кабине, в самом низу, под ногами, полыхнуло слабенькое пламя, Мамкин прижал его унтом, и яркие колючие язычки испуганно нырнули за обшивку самолетного дна, залопотали там что-то на своем чертенячьем языке.

Если бы у У-2 была скорость, как у истребителя, под пятьсот километров в час, Мамкин легко бы сбил огонь, все эти трескучие косынки, хвосты, пряди, простыни, лохмы оторвались бы от кукурузника, как пушинки, и растворились бы в пространстве, но на скорости в четыре раза меньшей этого никогда не удастся сделать. Увы.