Текст книги "Охота на убитого соболя"

Лед вокруг судна обрастет мусором, далеко в округе будут скакать, хлопать на ветру рваными краями выброшенные газеты, в снежные проплешины вмерзнут апельсиновые корки, куски хлеба, пустые бутылки из-под минеральной воды и раскуроченные консервные банки. Каждую стоянку можно опознать по таким вот следам.

– Тишь какая, – шепотом проговорил Суханов. Шепотом, а шепот прозвучал, как ему показалось, оглушающе громко. Человек привыкает к состоянию, к атмосфере, в которой он живет: если вокруг него грохот, он привыкает к грохоту, и тишина для него кажется неестественной, если же живет в тиши, то все наоборот – внезапный грохот придавит его, заставит опуститься на четвереньки.

Его должен был услышать помощник-штурман – белесый парень с выгоревшими светлыми бровями, но тот не услышал.

В прозрачной темени рубки могильной фосфорической зеленью светились приборы. Современное судно густо начинено приборами, его может водить даже школьник. Нажал на кнопку – тяжелый громоздкий корабль пошел, нажал на другую – спутниковая система «Магновокс» выдала тебе все данные: и точку, где находится судно, с точностью до пятидесяти метров, и наводку на порт назначения, и курс, проложенный набело, и градус – все это хорошо, здорово, но льды есть льды, человека во льдах ничто и никто не может заменить, никакая самая умная, самая сверхсовременная машина.

– Дыши глубже кислородом Карского моря, – громко сказал Суханов помощнику, но тот и этих слов не услышал – он совсем оглох от тишины. Суханов посмотрел на зеленый мигающий экран часов – время приближалось к нулю, предстояло сдавать вахту.

Вахты на ледоколе четырехчасовые – с нуля до четырех утра, с четырех до восьми, с восьми до двенадцати и так далее – снова до нуля. Когда мерцающие цифры электронного механизма покажут полночь – ноль-ноль часов, ноль-ноль минут, то целую минуту они будут жить в режиме ноля. Пока на экране не вызвездится цифра 1 – ноль-ноль часов, ноль-одна минута. Самое неприятное время для Суханова – эти вот ноли, в них живешь вне всего – такое впечатление, будто ты выпал из седла. Хорошо, когда есть еще секундный счет, третья пара цифр, но на их часах секундный счет почему-то не был.

Хоть и мощна начинка у атомного ледокола, и громоздки машины – семьдесят пять тысяч лошадей, а работается им нелегко. У каждой машины свой винт, весит винт в полном сборе шестьдесят тонн; если он летит во льдах – это беда. Люди на атомоходах тоже такие же, как и на других судах, может быть, только чуть пограмотнее, а в остальном они такие же. Уязвимые. Неверно, что человек на атомоходе должен иметь атомную закваску, сверхтвердую душу, – не-ет, она такая, как и у всех, так же чувствительна к боли и обиде, так же тоскует по берегу и любимой женщине, также ласкова к полярному зверю, знает, как тому нелегко живется в холоде и льдах.

Человек – это человек, где бы он ни жил, где бы ни работал, в библиотеке или на атомоходе, он везде одинаково чувствует боль, как одинаково чувствует и радость.

Ночью выпал снег, мелкий, льдистый, сыпучий, как крупа, забил выбоины во льду, сровнял все кругом. Он был свежее и светлее старого ноздреватого снега, иссосанного солнцем и истоптанного песцами. Свежий снег как бы подсвечивался изнутри чем-то слабым, могильным, далеким, долго на него смотреть было нельзя – слабели глаза, в горле першило, рот делался сухим, будто человек глотнул пыли, люди ходили вялыми, с заторможенными движениями и речью, сонными. Все время хотелось спать, дурман давил на виски, стискивал глотку, требовал: брось, человек, дела, ибо все, кроме сна, – суета сует.

В морозном дымном воздухе было мало кислорода, организм экономил свои силы, требовал, чтобы человек не суетился. Если же человек начинал суетиться, бегать, метаться бестолково, хвататься то за одно, то за другое – слабел на глазах, в ушах у него возникал далекий колокольный гуд, заполошное птичье тиликанье, перед глазами слоился недобрый красный дым, под сердцем что-то мертвело, и человек невольно хватался за грудь.

Все предметы вдруг теряли свою резкость, дрожали, таяли, будто были сотворены из какого-то непрочного, боящегося тепла материала – изображение на картине превращалось в ком перепутанных ниток, абрис иллюминатора троился, будто в корпус был вставлен не один иллюминатор, а целых три, стол и диван вязли в темной мягкой плоти ковра, постеленного на пол.

Картины на атомоходе висят в каждой каюте – очень земные, мягкие, ласкающие глаз пейзажи. В основном пейзажи. Не южные, которые бывают назойливы и слишком приедаются, а неброские, среднерусские – подмосковные, владимирские, горьковские, псковские. В сухановской каюте тоже висел пейзаж. Березы, свесившие свои длинные ветки к темному глазастому омутцу, через воду перекинут хлипкий прямой мосток, противоположный бок омутца курился нежным сиреневым дымом, просачивающимся сквозь неподвижную зелень кустов и деревьев, где-то за пределами картины, за самой рамкой, чувствовалось, что из небесного марева вытаивал кружок солнца.

После обеда Суханов выбрался на верхнюю палубу подышать воздухом. Небо было серым, низким, в частых неряшливых перьях. Облака шли низко, сталкивались друг с другом, спутывались, подгоняемые жгучим северным ветром, уходили в обнимку на юг, там разнимались, менялись друг с дружкой, снова беззвучно неслись дальше.

Атомоход прочно впаялся в лед, только у кормы еще имелась большая черная промоина, дымилась – там был сброс теплой воды, и двадцатишестиградусный мороз не мог одолеть ее, стягивал края промоины прозрачной рисунчатой петлей, в это время выплескивалась очередная порция тепла – и все потуги старого трескотуна сводились на нет.

Взвывал, шумел обиженно ветер, кидал на палубу охапки снега, приклеивал охапки к железу, устраивал ловушки: на обледеневшей охапке можно было поскользнуться и улететь за борт.

Длинный след, оставленный ледоколом, занесло, по краям выросли глыбастые сугробы, схожие с торосами, трещины затянуло, чистый талый заливчик, откуда заходил ледокол, также запечатало.

Неожиданно Суханов увидел белую пружинистую глыбу, ползущую из-за недалекого тороса. Глыба была неуклюжей, лобастой, с черным, помеченным двумя глубокими дульцами носом, маленькими аккуратными ушами и толстыми сильными лапами. Бабье мягкое пузо колыхалось на ходу, подмышки жирно тряслись, будто в них, словно в бурдюк, была налита вода.

Умка, белый медведь. Пришел по ледокольному следу с Новой Земли. Медведи в Арктике вообще любят ходить по ледокольным каналам – ведь что из камбузов им выкидывают объедки, распечатанные консервные банки, огрызки яблок и булок – это лакомо и вкусно, привлекает белых сладкоежек.

Медведь резко свернул вправо – почуял песцовую кладку – песцы все утро бегали вокруг, разрывали «парашу» – быстро образовавшуюся камбузную свалку. Песцы выволакивали из «параши» кости, куски мерзлого мяса, уносили за торосы, зарывали там – делали кладки, схоронки. Медведь разрыл одну схоронку, по-собачьи похряпал костью, съел огрызок мяса, промасленную газету, невесть зачем припрятанную песцом, раздраженно поддел лапой, газетный лист услужливо подхватил ветер и понес по торосам – закувыркалась газета, как живая полярная сова, преследуемая недругом, и вскоре скрылась из глаз.

Разрыв одну песцовую кладку, медведь обнюхал воздух и безошибочно отправился к другой. По дороге остановился, выбрал выбоину поглубже, чтобы снега в ней было с ушами, и со всего маху прыгнул в выбоину, как в бассейн, взбил над собой стеклистое морозное облако, сделал несколько резких движений, словно пловец, устремляющийся к финишу, потом перевернулся на спину, лягнул задними ногами воздух, дернулся, расцарапал передними лапами пространство перед собой, рыкнул задушенно, поднялся, бодро закосолапил к песцовому скрадку.

По весне медведи желтеют, шерсть у них становится прокуренной, грязной, случается, на ходу вываливается клочьями, пятнает дорогу, а этот медведь был чистым, ухоженным.

Приблизившись к схоронке, ахнул лапой по снеговой кудрявистой нахлобучке, накрывавшей богатство, добытое песцом в «параше», сунул в пасть кость, надавил зубами, кость от мороза была как железная, не поддалась, и медведь, раздраженный сопротивлением голяшки, закрутил сердито головой, обдался паром, напрягся, водянистые дамские подмышки задрожали от натуги, но кость медведь все равно не одолел и обиженно ревнул, поглядел недоуменно на ледокол, словно бы спрашивая: «Это что же такое происходит, граждане-товарищи?», выбил из дульцев носа вонь, давившую на него, покосился назад, на далекий, слипшийся с небом горизонт, откуда пришел. Может, он напрасно покинул Новую Землю?

Не-ет, запашистое жесткое мясо тамошних нерп надоело, сладкого хочется, а сладкое есть только у людей. Медведь не понимал, почему же двуногие «венцы природы» не торопятся его угощать? В прошлые разы, когда приплывали подобные грохочущие железяки, его угощали сгущенкой, слипшимися промокшими конфетами, которые он съедал вместе с присохшей оберточной бумагой, а сейчас нет…

Чутье у медведя безошибочное. Сладкое он берет наугад и никогда не ошибается. Бывает, иной расторопный дядя забирается на склад, где горой лежат консервные банки, ничем не отличимые друг от друга, одна похожая на другую, густо смазанные тавотом; лишь по буковкам-маркировкам можно определить, в какой банке говяжья тушенка, в какой каша рисовая с салом, а в какой сгущенное молоко. Человек ошибается, путая одну консервную упаковку с другой, а медведь никогда – выбирает из горы банок только «сладкие», со сгущенкой.

Садится на задницу, вытягивает ноги, берет в передние лапы банку и с силой сдавливает ее. Банка разлезается по оловянной запайке, будто перезрелый гранат с высохшей до стеклянной хрупкости коркой. Сладкая колючая сыпь летит медведю в морду, щиплет глаза, но он не отворачивается в сторону, обрабатывает себя длинным ловким языком, похрюкивает довольно, потом запускает язык в банку. И как он умудряется не оцарапаться, не ободрать себе нёбо, язык, нос – одному Богу известно. Вылизывает все чисто, словно муравьед, отшвыривает банку в сторону, берет другую, примеривается к ней лапами и снова давит.

Раньше медведей в Арктике было раз, два и обчелся – почти всех перестреляли. А сейчас белый медведь взят под охрану, его запретили бить, и едва человек опустил ствол ружья, как медведь снова начал множиться, осмелел, подходит к судам. Бывало ведь как – если года три назад в рейсе увидишь медведя, прячущегося где-нибудь в полумиле от канала за торосами, это, считай, целое событие, о котором сообщают даже по судовой трансляции, а сейчас… В прошлый раз остановились на подходе к Карским воротам, милях в сорока от Новой Земли. Едва остановились, как косолапые не замедлили появиться. Не один, а целых четыре – все крупные, повеселевшие в предчувствии весны, горластые. Выстроились вдоль борта, по-собачьи задрали головы и начали выклянчивать у людей подачку. Ничего не получив, устроили цирк – стали кувыркаться, драться между собой, реветь. Да ладно бы днем, а то продолжили свою цирковую деятельность и ночью, прямо под поварскими каютами. Шумели, рявкали, давали друг другу затрещины и в конце концов надоели усталым работникам корабельного пищеблока. Те пооткручивали закислевшие барашки у иллюминаторов и давай бросать в медведей все, что попадалось под руку; консервные банки, хлеб, фрукты, картошку, кто-то даже ночной горшок впотьмах вышвырнул. Медведи не замедлили воспользоваться ночным, уволокли в торосы, начали тренироваться. Потом кто-то увидел в бинокль, что после третьего захода один огромный белый умник разнес вдребезги несчастную посудину.

И ведь верно: какое железо выдержит такой напор?

Расхулиганились медведи, хоть из карабина в воздух пали, отгоняй – того гляди, ледокол на бок завалят.

Есть тут и моржи северные, они помельче дальневосточных, попроворнее – все-таки здесь условия жизни потяжелее, ловкость нужна, умение вертеться, моржи тоже начали появляться подле людей, хотя раньше, казалось, исчезли напрочь – окрестные льды были пусты и недвижны, как покров иной остывшей планеты. Сейчас же у острова Колгуева, говорят, целое стадо живет. Ревут звери, сайку ловят, на северное сияние с интересом поглядывают, клыки отращивают. Второе стадо у земли Франца-Иосифа жир нагуливает.

Все зависит от человека, он, увы, решает, быть в Арктике живой душе или не быть, и худо, когда попадает в северные края человек недобрый, что все подгребает под себя, нажимает на спусковой крючок ружья по делу и без дела, считает собственную персону пупом земли, богом и чертом в едином лице, – вот тут зверю приходится туго.

В Ленинграде, где живет Леша Медведев – он об этом рассказывал, – раньше как было: если где-нибудь в канале появлялась худая заморенная утчонка, всякий человек – и здоровенный, умудренный опытом мужик, и школяр, ничего еще в жизни, кроме парты и мела не видавший, хватались за булыжники, норовили ту утку прикончить, чтобы не плавала по каналу и не мозолила глаза. А сейчас утки даже зимуют в узких водяных протоках, кормятся тем, что им с берега посылают. Существует даже специальная служба помощи оставшейся на зимовку в городе дичи. Да, все зависит от человека.

Наконец-то совладав с непокорной костью и разрыв вторую песцовую кладку, медведь снова выкупался в свежем снегу, попинал лапами воздух, двинулся дальше – от кладки к кладке, раскурочивал их, выбрасывал то, что не нужно, удивлялся плюшкинской запасливости песцов и съедал то, что можно было съесть.

Почуяв неладное, откуда-то вынырнули хозяева схоронок, остановились в горестном недоумении, белые пушистые физиономии их были заспанны, черные глаза совсем слиплись, хвосты по-собачьи поджаты. Один песец тявкнул жалобно, выбил из себя какой-то задавленный хрип, ему подыграл второй, заскулил тоненько, по-ребячьи: уж лучше бы сами съели все продукты, не прятали, третий песец повел себя иначе, он напружинился, взвился в воздух, понесся к белому грабителю, нырнул ему под лапу, прямо из когтей выхватил кость с примерзшим к ней мясом, которую медведь собрался было обглодать, и понесся скачками прочь. Медведь внимательно поглядел ему вслед, хотел было рявкнуть, всколыхнуть морозный застойный воздух своим голосом, но передумал, махнул лапой – плевать! – оторвал от снега мягкий толстый зад и, вихляясь из стороны в сторону, двинулся к очередной схоронке: есть медведь, в общем-то, уже не хотел, но и правила тоже не нарушал, не позволял себе расслабляться. Если можно было урвать и разгрызть мозговую кость – не отказывался от этого удовольствия.

Минут через двадцать из-за дальних, синеватых, похожих на обломки скал, небрежно брошенных на лед, торосов пришагал еще один медведь – беспокойный, с недобрым черным взором – серьезный дядя, настоящий добытчик, каких Суханов видел немало и всегда удивлялся их умению ловить рыбу или выслеживать нерпу. Нерпа делает во льду пять-шесть отдушин, чтобы выскакивать на воздух, а выскочив, хватить немного жидкого полярного кислорода, поглядеть на небо, зацепиться глазами за одинокую черную звездочку, застывшую в необъятном выцветшем пространстве, и снова нырнуть обратно. Таким добытчикам нерпичья жизнь знакома до мелочей – за долгую свою жизнь иной дядя успел и не то изучить. Добытчик заваливает отдушины ледовыми обломками, накатывает на них снежные валки, оставляет свободной лишь одну прорубку, садится у нее и начинает ждать хозяйку. Умный медведь знает, что на морде у него три приметных сажевых точки – два глаза и нос, и прикрывает эти точки лапой, маскируется, как партизан. В серой мгле, когда все предметы теряют свой рисунок, расплываются, пропадают, медведя только по этим трем точкам и можно определить: если движутся три точки – значит, идет косолапый.

Сколько нерпа ни сидит в морской глуби, а выход ей на свежий воздух все равно нужен. Ткнется в одно отверстие – забито, в другое – тоже забито, а над третьим медведь скрючился, добычу поджидает. Хитрее и умнее белого медведя-умки на Севере нет.

У кормы, где работала теплая водоотливка, парила полынья, свинцово-темная, бездонная. У полыньи столпились люди – все пробовали взять на самодур сайку. Но головастая рыба сайка не шла на крючок. На медведей ловцы сайки не обращали внимания – приелись косолапые. Другое дело сайка.

А головастая рыба сайка все не ловилась и не ловилась – не хотела признавать цветастые заморские крючки, украшенные фазаньими перышками, и затененную, совершенно неотличимую от воды леску – рыба смеялась над ловцами.

Второй медведь, пришедший из-за далеких торосов, сделал круг, беря ледокол в кольцо и внимательно его изучая, – взгляд его был цепким, острым, хмурым, он словно бы уже считал ледокол своей собственностью и теперь прикидывал, что с этой горой железа делать, недовольно покосился на первого медведя, задрал голову вверх, словно бы спрашивал у кого-то: что это за чучело топчется неподалеку? Суханову даже показалось, что этот угрюмый здоровяк отвесит своему сородичу затрещину, но здоровяк сдержался, только рявкнул, выбив из ноздрей клуб пара, и первый медведь шарахнулся от него, затряс сальным мягким задом, отбежал в сторону – понимал, что второй медведь сильнее, драку с ним он проиграет.

Здоровяк опустился на «пятую точку», не боясь примерзнуть ко льду, сложил молитвенно лапы на груди и посмотрел вверх, на палубу, где стояли Суханов и Леша Медведев, также выбравшийся на свежий воздух.

– Попрошайничает. Чего-нибудь сладкого бы ему, – сказал Леша.

– Сладкое еще надо заработать.

Было холодно. Ветер дул с запада, острый, он прошибал чуть ли не до костей. Металл на морозе раскалился, к нему нельзя было прикасаться – пальцы прилипали намертво. Ветер подвывал тоскливо, поднимал ледяное, спекающееся до каменной твердоты крошево, скручивал в хвосты, норовил дотянуться до людей, но не осиливал, размазывал крошево о борт атомохода, сипел и гоготал пьяно, куражливо. От такого концерта тянуло в тепло, в помещение.

– Зарабатывать сладости он не умеет, – Леша часто поморгал глазами, оценивая здоровяка с верхотуры. – Его надо за так угощать.

– За так съесть сладкое и дурак сумеет. Эй, парень! – выкрикнул Суханов, обращаясь к медведю. Медведь втянул голову в туловище, сощурился озадаченно: не понял, к нему обращаются или не к нему. – Хочешь заработать сладкого? – Медведь в ответ поскреб лапой затылок, вытянул по-человечьи ноги. – Вот видишь, Леша, он хочет заработать, только не знает, как, – сказал Суханов. Вспомнил, что в каюте у него находится пластмассовое гимнастическое кольцо, доставшееся в наследство от предшественника. Кольца эти лет пятнадцать назад были в моде, с их помощью девчонки старались сохранить фигуру, развить гибкость, но из моды они вышли довольно быстро, как вообще быстро выходят из моды различные легковесные вещи и увлечения. – Сейчас мы тебе подскажем, как можно заработать сладкое, – сказал Суханов и отправился к себе в каюту.

– Ну что, брат? – спросил Леша у здоровяка.

Тот, будто бы не понял вопроса, прошелся лапами по груди, облизнулся по-собачьи. Леша засмеялся – медведь был необычным.

Здоровяк напружинил полукружья ушей, насторожился.

Интересно, где именно проходит грань, что не позволила медведю подняться до уровня человека, в какой сизой глуби веков она запрятана? До определенной точки все виды на земле развивались одинаково, на равных. А потом один вид отстал, другой вырвался вперед. Где же все-таки находится эта вилка, после которой человек стал человеком?

Вернулся Суханов. Повертел кольцо на руке, выкрикнул:

– Миша, держи! – перекинул через борт.

Кольцо шлепнулось на лед рядом со здоровяком, тот недовольно покосился на обруч, потом недоуменно покосился на людей – не понимал, что от него хотят.

– Давай, давай, крути, не ленись! – Суханов сделал рукой несколько круговых движений. Выдернул из кармана банку сгущенки, показал ее медведю. Здоровяк снова по-собачьи облизнулся, постучал лапами по груди. Нагнувшись, понюхал кольцо, словно хотел уразуметь, из чего оно сделано, – что это такое и с чем его едят, он уже понял, опять посмотрел наверх. – Крути, крути! – засмеялся Суханов, вторично изобразил «мельницу». – Вот так!

Медведь сглотнул что-то твердое, застрявшее в глотке, поморгал обиженно – будто бы боялся, что люди начнут издеваться над ним, потом подцепил кольцо лапой и снова понюхал его. Поморщился – пластмасса есть пластмасса, у химии запах, который радости не доставляет, даже неразборчивый зверь воротит от него морду, – потом нехотя взмахнул обручем и накинул на себя. Суханов похлопал в ладони:

– Молодец! Ву-умный!

Ободренный похвалой, здоровяк крутанул обруч на себе, поддел его лапой, помог бедром и засопел недоуменно, когда кольцо съехало вниз. Поднял его, протащил по телу верх, к шее, снова крутанул. Кто знает, может, это кольцо люди использовали для своих дел не пятнадцать лет назад, а много раньше, в древности, может, длиннохвостые мускулистые ящеры и саблезубые тигры так делали зарядку? Если да, то тогда понятно, откуда у косолапого здоровяка такое умение. А если нет?

– Молодец! – похвалил медведя Суханов. Кинул ему банку сгущенки.

Банка звонко ударилась о лед, откатилась в сторону. Медведь, стремительно сорвавшись с места, прыгнул и по-вратарски точно, будто всю жизнь только этим и занимался, накрыл банку лапами, и подтащил к себе, обнюхал ее, как и обруч, облизнулся и легко раздавил – нажал лапами и банка беззвучно, будто сработанная из прелого никудышного материала, лопнула. Липкое тягучее молоко облепило здоровяку морду, он зажмурился с блаженным видом, облизался. В сгущенке здоровяк знал толк и любил ее.

Потом начал зубасто постукивать, бренчать, обсасывать железную банку, словно вкусную мозговую кость, он даже постанывал, будто ребенок, от удовольствия, и ерзать задом по льду.

– Надо же, ест и не обрезается, – с восхищением проговорил Суханов, – ловкий механизм создала природа. Посмотрел на Лешу Медведева. – Как тебе этот экземлляр? Не приручить ли его? Что молчишь?

– Я никогда не был говоруном, Ксан Ксаныч, – Леша улыбался чему-то своему, далекому, ведомому только ему одному. Наверное, Леша думал сейчас о земле, о надежной крыше над головой, об огне собственного очага и о своих домашних – в каждом человеке, плавающем на севере, в какую-то минуту обязательно возникают сомнения: а правильно ли он поступает, что плавает, живет не по-людски, вдали от дома, сам мается и родных держит в такой маяте? Потом это проходит, обязательно проходит, даже более – человеку делается стыдно за свои сомнения: надо же, какая чушь в голове возникла, ей богу, неловко – он хватается за любое дело и выполняет его с усердием.

Но потом снова наступает момент, и опять моряк возвращается на исходную точку – в голове у него опять возникает недобрый вопрос.

Говорят, у Севера есть особая привада, сродни болезни – человеку Север бывает дороже его самого. Хотя Север и мял его, и морозил, и лишил зубов в тяжелую цинготную зиму, и отвадить пытался, но не отвадил – наоборот, привязал к себе еще крепче. Бывает, устанет человек, изругает сам себя донельзя, бросит все, обрубит концы и укатит куда-нибудь на материк, в теплынь и в яблоневый цвет, а потом, жалкий, усохший, исстрадавшийся, возвращается назад, бьет челом, просит принять на прежнюю работу. У тех, кто плавает на Севере, эта привада бывает вдвое-втрое прочней обычного. Случается, что ночью снятся зеленые мрачные льды, дымящиеся прораны, из которых на поверхность выплескивается тяжелая, металлического цвета вода.

Но льды льдами, а вода водою – больше всего не это блазнится северянину в душные южные ночи, другое – полярное солнце. Солнце бывает особенно дорого, когда показывается в первый раз, высвечивает все надо льдом, красит в слабенький прозрачно-морковный цвет, солнце это немощное, невольно вызывает ощущение оторопи, боязни – а вдруг оно замерзнет на этом лютом холоде, и верно ведь замерзнет, уже застыло светило, окаменело, превратилось в хрупкую янтарную плошку, съежилось и нырнуло вниз, за край земли. Сердце колотится неудержно, громко, кажется – все, конец света наступил, солнце никогда уже больше не появится, оно умерло, и теперь будет властвовать прежняя темень, холодная мгла, ан нет – солнце на следующий день появляется вновь, опять вызывает ощущение нежности и оторопи, боль, печаль и радость одновременно, и вновь, испуганное студью, угрюмостью обледенелого океана, исчезает. Все это будет сниться, бередить, и вот ведь как, не даст покоя человеку. До тех пор не даст, пока человек вновь не вернется на Север.

А в Арктике начинается обратное – снится юг, зеленая земля, розовый цвет яблонь, миндаля, ласковое высокое небо, делается больно и неожиданно обидно: это что же выходит, одни живут в тепле и довольстве на благодатном юге, а другие морозятся, надрывают горб на проклятущем Севере? Одним все, а другим ничего, – так выходит, да? И мореход начинает злиться, доводит себя до неистовства. Что-то непонятное происходит в мире…

Впрочем, ничего непонятного тут нет, виной тому болезнь, шаманская привада.

Здоровяк еще немного побренькал банкой, вылизал ее тщательно и отшвырнул в сторону – банка была обработана дочиста, сгущенкой и сладостью уже не пахла. Выражение морды у медведя было какое-то очень уж человеческое: просяще-досадливое.

– Еще сгущенка есть? – спросил Леша.

– Пусть пару раз хула-хуп покрутит – получит, – Суханов прикрылся от ветра, выругался – в рот попало льдистое крошево. Сплюнул. – Эй!

Медведь поднял голову, заморгал черными кавказскими глазками.

– Все понимает. Ну ровно человек, – восхитился Леша.

– До человека ему еще надо пару миллионов лет прожить, – Суханов снова сплюнул за борт. – Ну-ка, покрути, парень, нам колечко. Давай-давай!

«Парень» понял, что от него требуют, рявкнул униженно, показывая, что не будь эти двуногие защищены высоким железным бортом и окажись на открытом месте, здесь, внизу, на скользком льду, он показал бы им, где раки зимуют, но делать было нечего, медведь ушибленно потер лапой зад, снова моляще посмотрел на людей и потянулся за пластмассовым обручем.

– Молодец, – похвалил его Суханов и отправился в каюту за второй банкой сгущенки.

Когда находишься в море, круг развлечений сужен донельзя, буквально до размеров пятнадцатикопеечной монеты, все дела оказываются переделанными – их вообще тут в несколько десятков раз меньше, чем на земле, и все незначительные, третьестепенные, и когда бывает вообще нечего делать, невольно наваливается глухая холодная тоска, во рту появляется горечь, глаза и виски начинает жечь, в груди, под сердцем, возникает что-то каменное, чужое, и давит этот камень, давит, давит, вздохнуть свободно не дает, человек от такого нажима невольно теряет самого себя, в нем происходят изменения. Одни клетки умирают, откладываются в ткани мертвым грузом, причиняют беспокойство, другие нарождаются, делают человека качественно иным. Хуже после этого он становится или лучше – вопрос второй, но он теряет то, что было, и делается качественно иным. У злого, острого на язык человека пропадает злость, запас остроты истаивает, словно ничего и не было, говорливость тоже пропадает, он превращается в молчуна, добряк, наоборот, ощущает в себе нечто новое, начинает сомневаться в самом себе и своей доброте, становится угрюмым, мякиш превращается в кремень, а каменный несгибаемый упрямец вдруг начинает гнуться телом, крениться всем корпусом к земле, в нем словно бы желание врасти в нее, обратиться в булыжник, в злак, в куст, в корень дерева появляется.

Земля, особенно ее северные точки, заставляют забывать о времени. Жизнь в одиночестве, на каком-нибудь маяке или промысловом зимовье – размеренная, медленная. Спешить некуда. Помогает умение молчать и умение слушать. Но самое главное умение – это умение ждать. Сидит охотник на берегу, укрепив свое ружье на самодельной треноге, ждет, когда из воды появится нерпа. Наконец из воды высовывается круглая лысая голова с любопытными сливовыми глазами и сахарной щеткой усов, оглядывает охотника. Охотник стреляет. Думаете, начинает суетиться, швырять в воду кожаные шары «пых-пых», чтобы зацепить нерпу и вытащить ее на берег?

Нет. Он снова ждет. Проходит два часа, и море само прибивает нерпу к ногам стрелка. И так во всем, не только на охоте.

– Умение добыть себе еду – умение номер один на Севере, – Суханов появился в железном проеме двери с угощением для здоровяка.

– О чем ты? – не понял Медведев.

– О жизни на Севере, – Суханов посмотрел вниз, на медведя, который, забастовав, перестал крутить пластмассовый обруч, морщился, недружелюбно постреливал черными круглыми глазками вверх и имел какой-то птичий, обиженный вид. – «О времени и о себе», как иногда пишут в газетах, – Суханов хмыкнул. – Когда оказываешься один где-нибудь у черта на куличках, через пару дней забываешь о том, что существует ухоженный быт, теплый туалет, телевизор и радио, через три дня поток информации, в котором человек купается, словно в быстрой реке, и непонятно, тонет он или нет, отступает назад, исчезает вдали, а с ним исчезают и все тревоги и заботы. С заботами же, Лешенька, уходит и ощущение большого мира. Вот тогда-то человек по-настоящему остается один. Вот тогда-то для него исчезает время – часы можно выбрасывать, он никуда не спешит, он существует сам по себе, а все остальное, матушка земля с ее атомными грибами – сама по себе. Пожалуй, только тут можно понять, что время имеет цвет. Самый настоящий, Лешенька, цвет. Звучный, чистый. Если зима, этот цвет будет белым. Но это не просто белый цвет снега. Снег – это слишком мало, капелька. Белое все. Абсолютно все. Небо белое. Камни. Облака. Дыхание, выбивающееся из глоток оленей. И вон, – Суханов ткнул рукой вниз, – медведи, видишь? Это цвет времени. Люди, они тоже белые. Ты бы хотел остаться один в тундре? Заняться созерцанием, прослушиванием самого себя, как это делали древние философы, а?

– Нет, – не задумываясь, ответил Леша Медведев. Голос его был твердым. Когда человек говорит таким голосом, с ним не надо спорить. Если будешь спорить – ни за что не переубедишь. Впрочем, Суханов и не собирался спорить.

– И я бы не хотел, – сказал он. – Но в каждом из нас существует притяжение земли. Это сидит вот тут, – Суханов хлопнул себя по груди. – В сердце сидит! В костях сидит, – хлопнул себя по плечу, – в глотке сидит, – потрогал рукою шею, – в мозгу сидит, так прочно сидит, что ничем не выветрить, не выдуть. Никаким ураганом.

Поймал Лешин взгляд. Тот смотрел искоса, недоверчиво. А может, это и не недоверие вовсе было, может, другое, – что-то сложное, смесь печали с нежностью, сомнения с готовностью угодить другу? А ведь он прав, Леша: никакими словами не прикрыть, не замаскировать человеку своей подлинной сути, именно подлинной, а не нарисованной, не придуманной – обязательно что-нибудь выдаст: косой взгляд, дрожь рта, белые пятна на щеках, собранные в щепоть пальцы – в каждом человеке есть второй план, который непременно выдает, сообщает наблюдателю нечто такое, что человек ни в коем разе не хотел бы сообщать сам.