Текст книги "Охота на убитого соболя"

– Сейчас, Ксан Ксаныч, – засуетился Леша Медведев, неожиданно проворно выхватил из тумбочки высокий блестящий кофейник, отлитый из нержавейки, – не пройдет и года… – Розетки на ледоколе отличаются от бытовых, бытовые – двухрожковые, а эти – трех, все приборы, которые включают в корабельную сеть, имеют реле: как только нагреются, тут же самостоятельно вырубаются – мера, чтобы пожаров не было.

На Медведева приятно смотреть, когда он работает. Суханов скрестил руки на животе, хмыкнул: у Тургенева, в старой книге, с ятями и ижицами, он как-то вычитал, что человек скрестил руки на желудке. Как можно скрестить руки на животе – это понятно, но вот на желудке?

– А как насчет ведьмедя, Леша? Есть планы?

– Неплохо бы масёныша отыскать. От матери отбившегося, либо брошенку. Живо б из него матроса сделал.

– А штурмана?

– Штурмана нет, ноги у медведя для этого коротковаты, а матроса в самый раз. Штурвал вертеть. – Угрюмое Лешино лицо засветилось, глаза сделались яркими, он заморгал часто, пытаясь на лету поймать солнечный луч, пробивший стекло иллюминатора, поймал, отпустил, послушал самого себя: чем же он наполнен? Леша Медведев был наполнен внутренним беспокойным гудом, жаждой жизни, угрюмой силой и нежностью ко всему живому, что населяет эту белую ледовую несметь: к моржам, к тюленям, к новорожденным белькам, к медведям и песцам, к рыбе сайке, к разной живности, даже чертячей нечисти, умудряющейся обитать в черной холодной воде. До Диксона зверь будет часто встречаться, а дальше нет – много мертвых мест.

Больше всего на севере медведей. Бывает, бежит медведь перед ледоколом, словно заяц, трясет задом, слюну на ходу роняет, пыхтит, рождая клубы пара, словно паровоз, а свернуть не догадывается. А возможно, боится. Ну действительно ровно заяц, угодивший в световую дорожку машины – пока не выдохнется окончательно, не рухнет, даже не попытается выскочить из луча. Приходится ледоколу сбавлять ход, тормозить весь караван и давать возможность медведю оторваться, спрятаться где-нибудь в торосах, отдышаться, с недоуменным видом хапая себя лапой за черный нос, соображая: что же это такое с ним происходило?

А что означает тормознуть караван? Суханову не хотелось бы в такой момент находиться на мостике. Корабль – не «жигули», где надавил на педаль, машина заскрипела, зафыркала и остановилась, и вода – не земля, нужны сложнейшие манипуляции, иначе одно судно слипнется с другим, словно клейкие конфеты-подушечки, и тогда пароходы надо будет разрезать автогеном. Капитаны ругаются так, что вся Арктика затыкает уши, лед проседает, сайка, неосторожно оказавшаяся на поверхности, сама выбрасывается из промоин и дохнет.

Однажды Леша подобрал двух маленьких, бумажно-белых, игрушечных, будто сработанных из нежного плюша медвежат. Оба были смышленые и доверчивые. Видать, мать их погибла либо потеряла, и настолько безнадежно потеряла, что медвежата оказались брошенками. От одних людей медвежата шарахались, на других посматривали настороженно, поуркивали, по-собачьи оскаливая мелкие острые зубы, к третьим относились дружелюбно, а к Леше они просто тянулись, словно бы родственную душу почувствовали, и слушались его, будто привязавшиеся щенки.

Концерты такие устраивали, что вся команда собиралась посмотреть на них – надо же, что плюшевые вытворяют! Леша соорудил для медвежат куб – попросил сварщика, тот спаял несколько листов, получилась вполне приличная емкость, говоря языком снабженцев и бухгалтеров, Леша набирал в куб из-за борта воды и приводил медвежат. Глаза у тех от радости из угольных превращались в желтые, светились, будто костерные угольки, медвежата начинали топотать, приплясывать возле бассейна, подпрыгивать, погуркивать как-то странно, по-голубиному, потом боком, боком, словно крабы, исполняя свой, только им ведомый ритуальный танец, приближались к кубу и, будто бы подброшенные пружиной, с визгом взвивались вверх, перепрыгивали через борт куба. Взбивая тучу брызг, опускались в воду.

Побарахтавшись немного, оба вымахивали наружу, отряхивались, снова карабкались на борт куба. Там вставали по стойке «смирно» – пятки вместе, носки врозь, как солдаты на часах, – с незаинтересованно-задумчивым видом вытягивали головы и оба, разом – ну чем не актеры, действительно, настоящие актеры – начинали шумно сопеть, стараясь побольше захватить влажного воздуха, покачивались на ступнях, кренясь вперед, а потом, заваливаясь назад, совершали ловкий дружный кувырок, тут же выносились обратно, вопили обиженно: куб-то – не морская бездонь, оба они до дна достали. Рев был жалобным, со слезой – ну ровно бы малые ребятишки плакали.

Леша успокаивал их, гладил головы.

– Ну что же вы, ребята, – бормотал он, жалостливо морщась, покашливал, обтирал медвежат ладонью, и те подсовывались под ладонь, шмыгали носами.

Медвежата были понятливыми учениками – больше не совершали резких прыжков, хотя потом не раз сосредоточенно прощупывали лапами дно – не понимали, кто же их так здорово огрел. Так того, кто огрел, и не нашли.

Один из медвежат-циркачей по кличке Яшка вскоре погиб. Никто не видел, как это произошло. Видать, он выбрался из вертолетного ангара, где дремал на брезенте, и, оказавшись у борта, был толчком сбит вниз. Когда обнаружили, что Яшки нет, подняли вертолет, обшарили льды, но вернулись ни с чем. Наверное, Яшка угодил под винты.

Леша посерел тогда, перестал разговаривать, хотя работа у него была «говорливая», никто, даже сам капитан Донцов, не знал, как он выходит в эфир, передает и принимает радиограммы, щеки втянулись под скулы – натура у Леши была такая, что он сам предпочел бы оказаться под винтом, но лишь бы не медвежонок. Яшка погиб, а вот второй медведь по имени Тимофей остался, вырос и ни на шаг не отходил от Леши.

У него была странная особенность, впрочем, эта особенность, возможно, вообще присуща медведям: он панически боялся потерять своего хозяина – Тимофею надо было постоянно ощущать своей шерстью лешину ногу, он так и ходил, словно собака, у ноги, впритык, терся шкурой о штаны, и если терял, то делался беспомощным, начинал суетиться, реветь, звать Лешу. Успокаивался только тогда, когда находил его.

У Леши и фамилия-то, словно бы из чеховского рассказа, – Антон Павлович любил давать своим героям фамилии, которые бы точно определяли суть и характер героя, – Медведев.

– Тебе бы в зоопарке работать, а не радио в Арктике заведовать, – посмеивался Суханов, Медведев ничего ему не отвечал, отмалчивался, лицо его делалось далеким, но недовольства не выражало – он и в зоопарке готов был служить. – Пошел бы в зоопарк работать? – спрашивал его Суханов, а Леша на вопрос ноль внимания: он умел, когда это было необходимо, отключаться, вырубать себя из окружения и существовать отдельно. Изредка только лицо его трогала далекая слабая улыбка – это значило, что Леша всплывал на поверхность – и тут же уходил, будто смытый водой, – Леша снова погружался в самого себя. – Нет, не пошел бы, – отвечал себе Суханов грустным голосом, прислушался к дрожанию машин в железной глуби судна, – все медведи севера подали бы коллективную петицию, потребовали, чтобы тебя вернули назад. Как здоровье Тимофея?

Леша Медведев молча приподнял плечи: не знал, как здоровье Тимофея, лицо его поугрюмело, стало жестким, каким-то чужим – ведь не только зверь привязывается к человеку, а и человек к зверю, все у него внутри сжимается, обращается в печеный гриб, орошается горькой слезой, когда исчезает подопечный зверь, – в жизни, в тёке дней образовывается пустота, которую нечем бывает заполнить, боль в этой пустоте ощущается сильнее обычного, малое серое пятнецо, случайно очутившееся на горизонте, превращается во вселенскую хмурь, висит, выгнув грузное пузо, над головой, давит, рядовой порез делается самой настоящей раной, из которой не переставая сочится кровь.

– Ясно, – качал головой Суханов. – Слушай, давай заведем собачонку, а? Одну на двоих. Будем выводить ее на палубу, прогуливать. Желательно, чтоб это был кобелек. Сошьем для него парадный пиджачок с жилетом, купим золотую цепочку на пузо, часы карманные, а? – Суханов вопросительно смотрел на Медведева, тот опять никак не отзывался на вопрос, угрюмо молчал. – Рубашку нейлоновую, белоснежную купим, с твердыми накрахмаленными манжетами, в прорези манжет, чтобы держались, запонки вставим. Я свои лучшие запонки с настоящим розовым жемчугом подарю кобельку, а? На Ямайке запонки покупал. Костюм у кабысдоха будет черным, а жилет малиновым, клетчатым, с искоркой. И галстук с искоркой.

– Кабысдоху тельняшку надо, – наконец прорвало Медведева, – чтоб матросом был.

– И тельняшка будет. И спасательный круг, персональный, по объему талии. А? По праздникам собачка костюм станет носить, а по будням – тельняшку. И капитанскую тужурку с золотыми шевронами. А?

– Донцову это не понравится, – произнес Леша угрюмо, – два капитана на одном судне – это много.

– Мы не четыре шеврона нашему славному кабысдоху приделаем, а три, как у меня, – сказал Суханов, – будет любимый пес не капитаном, а старшим помощником. И еще… Поскольку на Севере часто летят зубы, то мы вставим нашему любимому псу зубы металлические. Из червонного золота.

– Фарфоровые, – Леша Медведев поугрюмел еще больше, – из кузнецовского фарфора.

– Ох, Леша, Леша, – Суханов укоризненно качнул головою, – нельзя допустить, чтобы дедушка отечественного фарфора господин Кузнецов перевернулся в гробу от такого кощунства. Негоже оскорблять память господина Кузнецова. Итак, вернемся к нашему кабысдоху.

– Он мерзнуть будет, – сказал Леша.

– А зимняя одежда на что? Бушлат соорудим, ватные штаны. А потом, у него шерсть богатая, лохмы во все стороны. Носки себе из лишней шерсти свяжем. А, Леша?

– Ноги у него все равно отмерзать будут. У всех собак на кораблях отмерзают ноги. Потом у них от этого ревматизм развивается. А ревматизм – это все, финита! Собака сдыхает.

– Наша не сдохнет. Мы ей, кроме носков, башмаки стачаем. Впрочем, нет, не башмаки! – Суханов приставил палец ко лбу. – Лапы у пса ведь длинные, мягкие, как уши, и мы к подушечкам приклепаем перчаточные кнопки. По три штуки на каждую лапу. Они будут как подковы у лошади. А к боку приладим пупырышки, на которые кнопки застегиваются. Точно, – Суханов весело потер руки. – Тогда собаку будет легко транспортировать. Пристегнул лапы к боку, чтобы не мешали, сунул кабысдоха в баул и поехал куда надо. В отпуск, на юг.

– Собаку необязательно носить, собака сама может бегать, – прежним угрюмым тоном проговорил Леша Медведев.

– Она и будет бегать. Цокать кнопками по железной палубе атомохода, как лошадь копытами. И от холода защита – не будет голыми лапами по железу… И удобство, – Суханов говорил, речь его была вроде бы веселой, и тон веселый, а вот глаза выдавали – раньше не были такими; глаза, загнанные внутрь, смотрящие в себя, посветлевшие от внутреннего напряжения и некоей оторопи.

Что-то с Сухановым происходило, маялся он, а в чем крылась причина этой маяты – Суханов не говорил. Медведев пытался понять – не получалось. Да и не маг он, не колдун, чтобы распознавать чужие мысли. Для этого надо хотя бы начальные курсы ведьмаков или шаманов окончить, но какой из Леши шаман? Из него колдун, как из английской королевы капитан атомохода.

И вообще не надо стараться быть проницательным либо нарочито непроницательным – это все от лукавого, надо быть самим собой. Быть самим собой – самое естественное состояние. И все равно, если человеку плохо, то его боль, его озноб передаются, будто ток по проводу. Сереет, делается хмурым дневной свет, белые льды становятся темными, вода в промоинах начинает недобро куриться. Правильно сказал один писатель – чужой боли не бывает. И если у человека существует чужая боль, то на такого человека уже нельзя надеяться – подведет.

– Обо что высокая дума, Алексей Николаич? – поинтересовался Суханов.

– О наших и ваших.

– Это, значит, о технарях и летунах. Об атомщиках и судоводителях.

Суханов часто задумывался над тем, почему у судоводителей не всегда ладятся отношения с физиками.

Атомщики – голубые «технари», инженерия высокого полета, для них главное – это ядерная реакция, расщепление частиц, создание энергии, способной управлять миром, а разное там бултыханье в соленых лужах, долбежка льда и проводка караванов – дело десятое, пристяжное. Тем более здесь, на атомоходе. Тут они главные, атомщики – они, а не судоводители. Отсюда и высокомерие, и отсутствие единства – даже в баню и на обеды в кают-компанию атомщики и судоводители ходят порознь. Никакие приказы капитана, никакие увещевания Мироныча не действуют.

– На флоте есть плавсостав и есть моряки. Есть еще сезонники, – сказал Медведев. – Плавсостав – те, кто плавает, моряки – те, кого возят на судах, катают, а сезонники – это атомщики. Мы, грешные, – он скосил грустные глаза в сторону, – радисты, которым больше темень ведома, чем свет, мы тоже сезонники.

– Вы-то почему?

– По кочану да по кочерыжке, – дал детский ответ Медведев.

Потому эта вилка получается, что атомщики, заканчивая тот же физтех или какой-нибудь другой мудреный факультет, считают, что после защиты диплома им прямой путь в академики, каждый второй обязательно Иоффе либо Ландау станет, а то и Эйнштейном, а их вместо этого – в гремящую железную банку, где ни света, ни воли земной, ни воздуха, ни твердой почвы под ногами, сплошные морские неудобства. Поначалу это было интересно – работать на атомоходе, море за бортом, нарядная командирская форма хорошо сидит на фигуре, а потом сделалось невмоготу. И атомщики откололись, попытались вознестись над судоводителями, но потолки тут невысокие, железные, твердые, шишка на темени вскакивает быстро – приземлили атомщиков. Приземлить-то приземлили, а вот перегородка осталась. Случается, атомщики прикладывают судоводителей, те в долгу не остаются, парируют какой-нибудь мудреной фразой: «Конфигурально выражаясь, я придерживаюсь диаметрально противоположного мнения по поводу транспортировки жидкого соединения водорода с кислородом в пористо-сообщающихся сосудах», и иной атомщик, размышляя над фразой, начинает недоуменно хлопать глазами. А это обычная народная поговорка «Не носи воду в решете», перевернутая с ног на голову.

Конфликты между моряками и атомщиками – глухие, неясные, закупоренные в яйцо. Мореходы, перед тем как явиться на судно, пять лет вместе варятся в одном котле, в училище плотно притираются друг к другу, обитают в одной комнате в общежитии, задыхаются, рвут жилы, когда проходят практику на парусниках, учатся, если хотите, чувству локтя, а на физтехе такого предмета, как «чувство локтя», нет.

«В случае ядерной войны только атомщики, наверное, и останутся в живых… Будут сидеть там, глубоко внизу, в бункерах, лапу сосать, это их и спасет», – подумал Суханов и посмотрел себе под ноги.

– Если хочешь победить противника – обними его, – сказал он.

Медведев в знак согласия молча кивнул.

– В войне не бывает победителей и побежденных, в войне все бывают побежденными.

С этим Медведев тоже был согласен.

– В этом походе мы тебе обязательно подходящего косолапого найдем. С льдины сымем, – Суханов втянул в ноздри воздух: запахло знаменитым лешиным чаем. – Будет образцово-показательный воспитанник.

Леша Медведев сиротливо стрельнул глазами вбок: Тимофей был лучшим его воспитанником, покорным, умным, добрым, до сих пор, когда Леша вспоминает о нем, внутри что-то начинает трепыхаться и он давит сам себя, душит внутреннее беспокойство. Ощущает себя в эту минуту человеком очень уставшим, изношенным, одолевшим длинную каменистую дорогу, трудную, бесконечную. Даже не верится, что он может одолеть ее, но он одолел и теперь вот, распластанный, мятый, недвижно лежит на земле и не знает, что делать дальше. Даже более – ему кажется, что он не знает, жить ему или же умирать.

Тимофея – огромного, доброго, с пушистой кошачьей шерстью, – подарили президенту одной из северных стран. Тот принял подарок. Хотя и осторожно – все-таки вон какая гора, этот медведь, подомнет, и вскрикнуть не успеешь, но подарок принял. Передал поводок молчаливому светлоглазому человеку, одетому в безукоризненный серый костюм. Когда гостей обносили шампанским, то Тимофей, сохраняя достоинство и некую чиновничью важность – бедняга не догадывался, что у него уже новый хозяин, – тоже взял с подноса бокал. Двумя лапами сжал его, но не раздавил, поднес к носу и, по-детски недовольно сморщившись, чихнул.

Окружающие сдержанно улыбнулись. Тимофея эти сдержанные улыбки ободрили. Он аккуратно вылакал шампанское из бокала.

Вскоре Леша Медведев узнал, что его воспитанника поместили в знаменитый зоопарк. Однажды, не выдержав, он пришел к капитану Селенкову, подменявшему Донцова, – вещь на атомоходе обычная, тут капитаны имеют дублеров – и, глядя куда-то вбок, в темный угол, где высился неуклюжий железный сейф, заявил, что хочет списаться с атомохода.

– К-как так? – удивился Селенков. Обычно все на атомоход просятся, а не списываются. – А в чем, собственно, дело?

– Хочу налево, в загранку сходить, – чистосердечно признался Леша Медведев.

Селенков покрякал в кулак недовольно, оглядел недоверчиво Лешу Медведева – тот вроде бы не походил на человека, который способен променять мужественную жизнь в Арктике на паршивую загранку. Неужто начальник рации купился цветастым красивым тряпьем, которое торговые моряки привозят буквально из каждого рейса.

– Это ты серьезно?

– Серьезно, – отозвался Леша.

– Твердо решил? – Селенков отказывался верить тому, что слышал.

– Твердо.

Но ничего твердого у Леши не было, через минуту Селенков расколол его. Леше Медведеву просто надо было повидать своего подопечного. Но как повидать Тимофея? Не сядешь же в поезд, а если и сядешь, то он не довезет… Надо было сплавать «налево». Селенков позвонил кадровикам, и через месяц Медведев уже находился на сухогрузе, плывущем по угрюмому морю в ту светлую северную страну, всматривался в настороженную муть пространства, выискивал там что-то важное, нужное, единственное, что было ему крайне необходимо, не находил и морщился, словно его ударили в поддых ребром ладони.

Прибыв в столицу светлой северной страны, Леша Медведев первым делом отправился в зоопарк, вольно расположившийся в вековом сосновом лесу. Наверное, не всем птицам и зверям нравилась сосна, но воздух в зоопарке был чистым, в нем отсутствовала та самая спертость, затхлость, нездоровая тяжесть, что бывает почти в каждом зоопарке, как ни чистят его, ни «продувают» – воздух все равно смердит, а здесь вони не было, над загонами, благодаря сосне, стоял чистый здоровый дух.

У каменистой кручи, нависшей над бассейном, где темнела вода, стоял Тимофей, огромный, подросший, равнодушный ко всему – ему надоела толкотня, сосны, приторные улыбки людей, предлагающих мороженое, сосиски со сладкой горчицей, румяные горячие булочки, размером с его лапу, которые продавали неподалеку от медвежьих угодий, и конфеты в жестких прозрачных обертках, он скучал, по ночам ему снились льды, черное зимнее небо, дымные прораны среди застругов, заиненный атомоход, на котором он плавал, и угрюмое тяжелое лицо человека, так неожиданно бросившего его. Умей Тимофей плакать – обязательно заплакал бы. Он горько морщил нос, стискивал глаза в щелочки и втягивал дульцами ноздрей горький смолистый дух, прополаскивал им нутро, словно настоем, и, будто невкусный кусок, выплевывал обратно.

Медведев стоял, не двигаясь, у изгороди, смотрел на Тимофея, что-то смаргивал часто ресницами, подносил руку к лицу и тут же опускал ее: он узнавал и не узнавал Тимофея. Тот вдруг насторожился, по-тюленьи вытянул голову, попробовал ноздрями воздух, засуетился, перемахнул через скользкий мокрый камень, способный потеть – есть такая порода камней, в самое жаркое сухотье они бывают мокрыми и теплыми, – и понесся к загородке. Медведев тоже не выдержал, перепрыгнул через железный штакетник, с разбегу одолел водяной ров, который он поначалу не заметил, и под горестное протяжное «А-ах!» собравшихся – всем показалось, что этот человек решил покончить с собою, избрав для смерти странный и страшный способ, – кинулся к Тимофею.

Тимофей рявкнул сипло, неверяще, в следующий миг рявканье превратилось в обычный щенячий скулеж – Тимофей вначале почувствовал запах своего бывшего хозяина, потом увидел его, и сердце громоздкого сердитого медведя шлепнулось куда-то под ноги, он опустился на четвереньки, трясясь, подполз к Леше, обхватил лапами его ноги и, по-бабьи горестно тряся головой, завыл. Медведя в этот миг страшно потянуло назад, на север, на железную палубу атомохода, в морозный треск и дым, к людям, которых он знал и любил, – год прошел, а они еще не выветрились из его не такой уж и крепкой памяти. Тимофей устал от жизни в тепличных зоосадовских условиях. Леша тоже был готов завыть – поведение медведя для него было все равно, что удар кулаком в поддых, ему стало жаль и Тимофея, и себя самого, и людей, что присутствовали при этой встрече.

Лучше бы он не ездил в ту северную столицу, лучше бы… Но всегда мы бываем крепки задним умом, вначале совершим поступок, а потом оглядываемся, проверяем самих себя: верно ли все было сделано? А надо поступать наоборот: вначале оглядываться, прикидывать глазом, что к чему, и уж потом совершать поступок. Сделал Селенков добро для Леши Медведева, дав ему возможность сходить «налево», а оказалось совсем наоборот, не добро, а худо сделал капитан – Леша Медведев, который хотел успокоиться, лишь еще больше разворошил боль, жившую в нем.

– Чай готов, Ксан Ксаныч, – объявил Леша.

– Благодарствую, – манерно наклонил голову Суханов, Леша хмыкнул: что-то ведет себя Суханов, как актер на сцене. Суханов и Леша Медведев хорошо знали друг друга, и это знание давало им обоим дополнительную информацию, позволяло ставить точные акценты в общении, поддерживать под локоть, если кто-то из них оступался, очерчивать посадочную площадку огнями, чтобы было ее видно в темноте. Продолжая игру, Суханов произнес дурашливо: – Вкус чая становится хуже, если в него не положить сахару, – фраза эта, произнесенная шиворот-навыворот, нравилась ему, Суханов улыбнулся грустно.

Леша Медведев ответил ему такой же грустной улыбкой.

– Вкус чая становится еще хуже, если в него совсем не положить чая, – произнес он.

Суханов расхохотался. Хохотал он долго, концами пальцев снимал с ресниц невидимые слезы, Леша Медведев недовольно косился на Суханова; этот хохот не от хорошего. И вообще не хохот это, а нечто обратное, реакция на боль, на внутренний ожог.

Боль. Что такое боль? Имеет она какую-нибудь материальную основу и чем конкретно измеряется? Чем можно определить внутреннее напряжение, в котором держит себя человек, когда пытается совладать с болью, а?

Но одно дело – боль своя, другое дело – чужая, она бывает хуже, изнурительнее, чем своя. Если уж в борьбе с собственной болью, как правило, теплится надежда, видны просветы, то в борьбе с чужой болью просветов не бывает. А те мелкие рецепты, что имеются, неточны и приносят мало пользы. Да и даны они лишь потому, что рецепты вообще легко давать. Занятие, которое ни к чему не обязывает.

Боль корежит человека, меняет его внешность, характер, меняет линию судьбы. Жизнь человека, допекаемого болью, начинает течь совершенно по другому руслу – река делает поворот.

Ох, как это важно, чтобы не было чужой боли! Но существует ли какая-нибудь профилактика, как в милицейском деле, например, предварительная работа, чтобы эта боль не возникала? А если существует профилактика, то какая именно?

Чай у Леши Медведева был особенным. Ни в одной каюте не варили такого. Леша смешивал несколько сортов чая – индийский, цейлонский, грузинский; если же удавалось добыть редкого краснодарского чая, то добавлял и краснодарского, высыпал смесь в большой фаянсовый чайник с грудастым огненным петухом на боку, затем из холстяного мешка доставал щепоть пахучих черносмородиновых листьев, разминал их пальцами, сбрасывал невесомое воздушное крошево в чайник.

Чайник накрывал подушкой – заварка должна быть настоенной. К чаю Леша обязательно предлагал халву. Где он только брал свежую халву – никто не знал. Иногда ее, правда, завозили в судовую лавку, но там она долго не залеживалась – не давали, два дня – и от халвы оставался один дух. Ни у кого на атомоходе не было халвы, а у Леши была, всегда мягкая, будто только что из кондитерского цеха.

Леша выставлял несколько сортов халвы, на всякий вкус: ореховую, подсолнечную, еще какую-то, чуть ли не домашнего изготовления. Умел Леша жить обстоятельно, с оглядкой и раздумьями насчет продолжения жизни на бренной земле.

– Слушай, может, ты влюбился в кого-нибудь? – спросил Леша, доставая из холодильника кульки с халвой.

– Нет, не влюбился, – отрицательно качнул головой Суханов, про себя подумал, что Леша недалек от истины. Видать, все, что с ним происходит, записано на некую невидимую пластинку, пластинка крутится, распространяет волны, звуки, которые все, увы, слышат.

– Может, тебе помощь нужна? – спросил Леша.

– Нет, не нужна.

Приподняв широкие плечи, Леша втянул в них голову и сыро, как-то обиженно вздохнул. Пробормотал под нос:

– Ну-ну!

– Если б мы с тобою, Леша, находились сейчас на земле, то сходили бы в зоопарк. Купили б по бутылке пива, по булочке с сосиской и двинулись в гости к пингвинам. Люблю дразнить пингвинов. Ты знаешь, когда, в каких случаях пингвины обижаются?

– Не знаю.

– Когда их обзывают разными съедобными словами.

– Почему?

– Видят в этом намек, – Суханов хлопнул рукою по столу. – Особенно не любят, когда их называют булочками. А мы придем к ним с пивом и булочками. Как в таком разе поступят пингвины?

– Не знаю.

– Характер человека – это судьба. А характер пингвина?

– Не знаю.

– И я не знаю, – Суханов сгорбился над чашкой чая, которую поставил перед ним Леша. Из него словно бы пар выпустили, будто и не Суханов это был вовсе.

– О чем все-таки ты думаешь? – спросил его Леша.

– О земле, о чем еще может думать человек, находящийся в море. – Суханов раздвинул губы в печальной улыбке: он думал сейчас не о земле, а об Ольге. Ему хотелось застонать, уткнуться лицом в ладони, заплакать, а выплакавшись, попросить у Леши «шила» – чистого девяностошестиградусного спирта – и выпить, но он не стонал и не плакал, он сидел с неподвижным, внезапно одеревеневшим лицом, щурился подслеповато, словно плохо видел, мял пальцами горячий бок чашки, в которую был налит чай.

Человек, оторванный от земли, страдает, крепится, сжимая зубы, переносит штормы, травит за борт, стонет, хватается рукой за горло и сердце, молится морскому богу, чтобы его не покинули силы, и обязательно думает о земле – ведь ради нее и ради того, что на ней стоит, кто на ней живет, он и старается выстоять; если земля сгинет, пропадет, то и держаться за непрочную нитку, за соломинку, брошенную утопающему, не будет смысла. Земля, она и только она – наша обитель. В случае чего она и приберет, и все следы наши скроет.

Он втянул в себя воздух, выдохнул – показалось, что слышит в коридоре звонкий острый цокот тонких каблучков – будто бы Ольга идет. Но все это – одурь, нездоровое виденье, заставляющее ускоренно колотиться сердце, – никакой Ольги тут быть не может. Есть, конечно, на судне женщины, живут они в «деревне» – шумном носовом отсеке, но Ольги среди них нет. Да и не ходят женщины по судну в обуви на высоком каблуке, остерегаются споткнуться на крутой ступеньке, надевают обувь мягкую, удобную, с микропористой гибкой подошвой.

– Что-то у тебя, Ксан Ксаныч, не в порядке, – снова подал голос молчаливый Медведев, – что-то разладилось в твоей налаженной жизни.

– Все в порядке! – махнул рукой Суханов, – Не вбивай себе в голову.

Почему-то женщины, которые отказывают нам, делаются для нас вдвойне дороже, вдвойне желаннее, мы теряем голову при их виде, и ценность их резко падает, когда оказывается, что на завоевание не нужно тратить никаких душевных сил. Хотя часто оказывается, что вторые бывают лучше первых. Качественно лучше.

Ольгу надо вырубить из памяти, из души, из жизни. Из своей жизни. В другой жизни она пусть живет, пусть танцует, веселится, в его жизни ее не должно быть. Суханов, почувствовав, что у него затряслись, губы поспешно прикрыл рот ладонью.

– Нет, с тобой все-таки что-то происходит, – убежденно проговорил Леша Медведев.

– Уверяю тебя, ничего особенного, – Суханов поднялся.

– А чай? Чай кто будет за тебя допивать?

– Потом приду, допью.

Ночью миновали Карские ворота – пересекли невидимую, никакими створками, никакими поплавками не обозначенную линию, размяли большое ледовое поле, рыхлое, иссосанное солнцем, но еще тяжелое и грозное. Поле шевелилось, скрипело, горбилось, уходило своими толстыми прочными краями в вязкую темноту, исчезало там.

Вскоре остановились. Предстояло малость отдышаться, переждать – в этом месте кончалась воздушная «дырка», отсюда можно уже было связаться по радио и с Диксоном, и с Мурманском, и со станциями, врезанными в окоем берега по кромке Карского моря.

– Все, начинаем охорашиваться. Приводи в порядок оперенье! – скомандовал Суханов своей вахте, вырубил прожектор, упершийся плоским лучом в край ледового поля.

Замолкли двигатели. Сделалось тихо.

Только что все дрожало, бесновалось, кряхтели переборки, трясся пол, трясся потолок, девчонки, живущие в «деревне», вылетали от тряски из коек, молча забирались назад, засыпали без всякой ругани, понимая, что удел ледокола – всю жизнь трястись, давить крепкую железную кольчугу океана, досматривали свои розовые девчоночьи сны, мечтали о принцах и снова вылетали из постели, когда под днище судна попадала грузная голубая скала, крутили головами, соображая, что же это такое происходит, сон это или явь, вновь забирались назад… И вдруг все стихло.

Через несколько минут полой звонкой тишины проступили бытовые звуки, щемяще-близкие. Они вытаяли, словно льдинки, из общего грохота. Было слышно, как где-то капала, не перекрытая краном вода, голодно урчал, едва справляясь с самим собою, холодильник, потрескивал невыключенный приемник. В гальюне оглушающе громко прогрохотал смыв воды.

К утру широкая черная дорога, на тридцать метров врубившаяся в нетронутое поле, замерзнет, лед сделается таким же темным и недобрым, как вода, гладким, без единой застружины, на главную палубу наметет снег, – там уже повизгивал, курился, крутил белесое крошево ветер, поднимал столбами, уносил вверх, в небо, к солнцу. А солнце, сонное, тусклое, замутненное папиросной дымкой, оно едва будет светить, недоброе и далекое, – не верится даже, что это и есть солнце. Может, что-то другое, из еды, например, выброшенное с камбуза – окостеневший блин или старый засохший кусок сыра. Во время стоянки ледокола к судну приходят медведи, клянчат объедки, – надоедает им нерпа, вонючее, пахнущее рыбой мясо надо обязательно разнообразить, вот они и прикрепляются к камбузу.