Текст книги "Чрезвычайные обстоятельства"

Какие же это прекрасные минуты! Минуты одиночества, когда ты находишься один на один с огромным городским пространством, с крышами, с гибкими макушками деревьев, в которых затихли печальные сонные птицы… Много воздуха, дышится легко, широко, жена спит и видит свои незлые сны – по натуре она ведь незлой человек… Петраков неожиданно ощутил себя перед нею виноватым – что-то он сделал не то в жизни, что-то сотворил, раз она так резко отдалилась от него… Невольно сжало горло.

Второй человек, о котором Петраков всегда думает в поездках – отец. Отец – это особая статья в жизни Петракова.

Машины тем временем проскочили маленький зеленый городок, самой великой примечательностью которого был памятник какому-то местному вождю, очень похожий на памятник Ленину – с кепочкой в руке, напротив памятника был расположен огромный магазин «Кодак» с желто-красной вывеской и вращающейся коробкой фотопленки трехметровой высоты, также напоминающей памятник; Сидоров свернул на малую дорожку, рассекшую пополам рощицу диких яблонь и въехал в раскрытые ворота.

Это было чье-то поместье, широкое, с большим просторным домом, из которого незамедлительно, едва машина проскочили ворота, показался человек в синей форме. Петраков невольно присвистнул: это был полицейский. Сидоров поспешно открыл дверцу «нисана» приветственно поднял руку, одновременно бросил на Петракова успокаивающий взгляд – этот человек свой, мол.

Петраков наклонил голову – все понятно, менты продаются не только в России, но и здесь, с той лишь разницей, что этот Мухаммед, Сухейль, Шакир, Омар, Маруф или как его там зовут берет деньги, на которые он запросто возводит себе поместье, наши же лейтенант Галкин или капитан Пупкин берут на бутылку виски и попадаются, будто детишки, которых соблазнили сахарным петушком.

Первый секретарь посольства подвел полицейского к джипу. Петраков вышел из машины, ребята остались сидеть внутри, настороженные, готовые каждую секунду действовать.

– Это Мустафа Али, – представил полицейского Сидоров, – русский знает так же хорошо, как и мы с вами. В город пойдет еще одна машина.

Второй машиной оказался японский грузовичок, доверху заставленный ящиками с помидорами – в небольшом железном кузове высилось десятка три этих ящиков, каждый заботливо накрыт зеленой сеткой, чтобы плоды не вываливались при тряске.

– Двое поедут в грузовичке, – повернувшись к джипу, скомандовал Петраков.

То, что возник еще и грузовичок – хорошо, под ящиками с помидорами, да и в самих помидорах, можно спрятать оружие посерьезнее автомата Томпсона, и помидоры, они тоже, пардон, очень кстати – ребята Петракова будут похожи на местных крестьян, собравшихся в город продать свой урожай… Это хорошо. Петраков довольно кивнул.

– В грузовичке поедут трое, – поправил его Сидоров, – вы поедете один. Так было определено, когда разрабатывали операцию.

– Деталей операции я не знаю, – сухо произнес Петраков.

– Я вас с ними познакомлю.

Петраков заглянул в кабину джипа:

– Вольно!

– Пару часов можно вообще отдохнуть, – Сидоров сбросил с себя пиджак, повесил в «ниссане» на спинку сидения, расслабленно помахал руками.

– Ребята, выходи! – скомандовал Петраков группе.

Мустафа Али – высокий, с коричневым, до костей пропеченным лицом, отвел группу в небольшой прохладный домик, сложенный из камня. Токарев не удержался от высказывания:

– Домик для прислуги!

– А мы и есть прислуга, – сказал Петраков, – обслуживаем всяких, – он повертел ладонью, потом выразительно глянул вверх, снова повертел ладонью, – всех и вся, это так называется. У кого-то – депутатский мандат в кармане, кто-то вхож в президентскую преисподнюю, у кого-то – кошелек сшит из крокодиловой кожи…

– Это, командир, по части обслуги, а не прислуги.

– Обслуга хуже прислуги.

Мустафа Али принес чайник со сладким яблочным чаем – традиционным для этих мест, к чаю – тарелку с волокнистыми, крупно нарезанными кусками. Произнес на чистом русском языке:

– Халява!

– Халва, – перевел Петраков.

– Сладкое со сладким – это круто, – проговорил неугомонный Токарев, он никак не мог удержаться от лишних слов, обязательно что-нибудь произносил, по всякому поводу имел свое мнение.

В открытое окно всунулась, подбитая ветерком, ветка акедыни, украшенная оранжевыми аппетитными плодами. Семеркин потянулся, сорвал пару плодов, отер их пальцами.

– Кто разделит со мною? – приподнял мягкие оранжевые грушки.

– Что это? – спросил Проценко.

– Ни в Белоруссии, ни в России таких нет. Растут только в Средней Азии, в Ташкенте. Там называется мушмулой, здесь – акедыня.

Проценко осторожно взял одну грушку, надкусил ее. Похвалил:

– Сладкая.

– Почему-то считается, что Ева соблазнила Адама яблоком… Ничего подобного, она соблазнила Адама мушмулой. Этим вот, – Семеркин покрутил в пальцах тугую одеревеневшую ножку плода, выплюнул на ладонь несколько коричневых, влажно поблескивающих, будто бы лакированных косточек.

Токарев высунул руку в окно, сорвал плод поярче и покрупнее, откусил от него половину.

– Дурак все-таки Адам, не на то соблазнился.

– А на что ему надо было соблазняться?

– На мандат депутата Государственной Думы и счет в «Альфа-банке». Чтобы сумма была с пятью нулями.

– Однако! – сказал Проценко и, покрутив в воздухе пальцами, выглянул в окошко: «ниссан» первого секретаря посольства, лихо развернувшись во дворе, покинул усадьбу.

Через два часа Сидоров вернулся. Машина у него была уже другая, не «ниссан» – «субару» такого же нежного серебристого цвета, первый секретарь посольства опасался хвоста, менял машины, должен был бы сменить и цвет, но обычно выбирают тот, который имеют большинство машин в округе, а большинство здешних машин были серебристыми. Сидоров зашел в домик прислуги, где расположилась группа, поискал глазами Петракова.

– Первая часть операции начнется сегодня вечером, без вас, – сказал он, достал из кармана коробочку с ментоловыми таблетками-ледышками, взял в рот сразу несколько – Петракову показалось, что первый секретарь посольства страдает одышкой, дыхание у него тяжелое, словно после долгого бега, – проведем ее своими силами, ваша часть – завтра.

– Из дома выходить можно? – спросил Текарев.

– Во-первых, у вас есть командир, во-вторых, выходить нежелательно. Опасного ничего нет, но нежелательно… Вдруг – случайная засветка, вдруг еще что-то… Наше дело ведь такое – все может случиться.

Вся группа, все до единого отметили слово «наше».

– Без дела куковать не хочется. Без дела – жарко, – Токарев вытер рукою лоб. – Я потею.

– Поползайте здесь, по поместью, – первый секретарь посольства снова вытащил из коробки несколько прозрачных душистых таблеток, швырнул в рот, кожа на лице у него сделалась серой, в выемках висков замерцала влага, – у Мустафы много клубники, очень сладкой, хотя есть ее здешний народ предпочитает с сахарной пудрой: сладкое со сладким. Акедыня вон – в окно смотрит…

– Уже попробовали.

Сидоров еще некоторое время побыл в домике прислуги, затем довольно холодно кивнул Петракову и исчез.

Петраков не осуждал его – это раньше люди с дипломатическими паспортами стремились уделить внимание каждому, кто приехал из страны, именуемой красиво «Союзом нерушимым республик свободных», а сейчас, когда у дипломатов и деньги не те, и профессия потеряла прежнюю прелесть, посольские работники смотрят на своих соотечественников так, будто те собираются попросить у них взаймы несколько сот долларов, и стараются уходить от общения: не наше это, мол, дело.

Даже в тех случаях, когда люди приходят к ним с бедой и просят их защитить.

В Турцию, например, около тысячи девчонок были вывезены обманом – якобы для работы в варьете, на самом же деле они попали в низкопробные публичные дома. Девчонки, наши девчонки – брянские, тульские, донецкие, красноярские, астраханские – расцарапывали себе лица, чтобы выглядеть понепригляднее, пострашнее, но разве может девятнадцатилетняя девчонка выглядеть некрасиво? Вот и убегали они иногда прямо из постелей, от носатых ненасытных клиентов, оставляли в залог свои паспорта, но все было бесполезно. Как-то несколько девчонок добрались до нашего консульства в одном популярном курортном месте, но сотрудник, встретивший их, отвернул нос в сторону.

– Как попали сюда, так и выбирайтесь, – сказал он.

В конце концов одной из девчонок за неповиновение отрубили руку и она с отрубленной рукой выскочила на дорогу. Ей повезло – по дороге в это время шел автобус с нашими челноками, они и подобрали несчастную…

А дипломаты на это – тьфу! Они к насморку относятся серьезнее, чем к подобной жестокости со стороны граждан сопредельного государства.

Впрочем, дипломат дипломату рознь, дипломаты, как и грибы, бывают разные. И раньше тоже были разные.

– Командир, за чем задержка? – спросил Токарев, показал согнутый палец. – Что, время прогнулось?

– Время для нас у наших господ прогибается со сменой еды в желудке – каждые четыре часа. Выступаем ночью. А пока – акклиматизация. Расслабон продолжается.

Но расслабляться им было нельзя…

Днем в поместье оглушающе громко запели птицы. Было много крохотных, очень голосистых пичуг – казалось бы, откуда у маленького, величиной в половину спичечной коробки создания может быть такой громкий приятный голос, а он был; были и крупные птицы, но голоса у них, – вот ведь как, – были много слабее, чем у пичуг; откуда-то даже прилетел попугай – клювастый, с тугим зобом и немигающими красными глазами, прохрипел что-то невразумительное, злобное и исчез.

В поместье росло много стрельчатых пальм, дающих благословенную тень, солнце жарило так, что кожа могла запросто отслоиться от мышц, а мышцы от костей, – сквозь эти пальмы проходил воздух, но не проходило солнце, рядом росли финиковые пальмы, невысокие, молодые, хотя уже и начавшие давать урожай, но финики еще не поспели…

– Фиников полно и в Москве, – Токарев дал отмашку рукой в сторону пальм, – в любом виде: с косточками, без косточек, в коробках, в полиэтиленовых пакетах, в мешках россыпью – на все вкусы. Тьфу! Видал я эти финики…

Невдалеке виднелись горы – кудрявые, темные, кое-где выжженные случайным огнем. Горы, поросшие лесом, всегда вызывали у Петракова в сердце щемящее чувство, боль – точно такие же горы были недалеко и от местечка Миха Цхакая, где он служил в авиационной части, солнце же там малость послабее, не такое безжалостное, как здесь… Ныне это местечко называется по-другому. Как же оно называется? Из головы вылетело…

Петраков тогда собирался переезжать на новое место службы, заколупался с вещами, с мебелью и прочим скарбом, который оказался очень громоздким, с женою, которую здешний тропический климат, горячая сырость вообще разъели, будто коррозия, она сделалась злой, неуступчивой, да и в полку было полным полно работы, людей не хватало, приходилось все делать за себя и за «того парня», – в общем, на сборы времени никак не хватало и отец приехал к Петракову помочь.

Отец за последнее время совсем сдал, – произошло это очень быстро, – поседел, сгорбился, усох в теле, какая-то болезнь глодала его, но он никогда не говорил о ней, не жаловался; Петраков встретил его на «уазике» в аэропорту, привез домой.

Отцу понравилась квартира сына. Особенно понравилось то, что прямо под окном росли два лимонных дерева, густо обсыпанные яркими желтыми плодами.

– Надо же, и в магазин за лимонами не нужно ходить! – удивленно произнес он.

Отец, мудрый человек, прошедший две войны, а с ними все огни и воды, проживший жизнь, съевший каши столько, сколько не съел добрый десяток других людей, удивлялся очень простым вещам, которым здесь не удивлялись даже новорожденные.

– Это дикие лимоны, очень кислые, – сказал Петраков, – их тут почти не рвут. А мне они нравятся, если в чай кладешь, то сразу чувствуешь – это лимон.

– Такой кислый фрукт?

– Чистая кислота. Неразбавленная стопроцентная кислота. Но дух! Такого духа нет ни у одного культивированного лимона. Так что, батя, пользуйся, пока растут под окном.

Отец из-под руки оглядел горы, потом попросил у сына бинокль, осмотрел темнокудрые макушки и восхищенно поцокал языком:

– Там столько орехов! И все – грецкие?

– Разные попадаются. В том числе и грецкие.

Отец пробыл у Петракова ровно неделю: приехал в четверг, а в следующий четверг позвонил Петракову на объект – Петраков сдавал объекты, – голос у отца был слабый, дрожащий, незнакомый:

– Леша, мне плохо!

От объекта до дома было четыреста метров, Петраков, мастер спорта по легкой атлетике, добежал до квартиры едва ли не за минуту.

Отец с обострившимся лицом, с резко проступившими скулами и вытянутым подбородком лежал в комнате на тахте. Руки скрещены на груди, как у покойника, губы синие.

– Леша, я задыхаюсь, – только и произнес он.

Петраков кинулся к врачу, тот приволок в квартиру Петракова целый чемодан медикаментов, но нужных лекарств среди них не оказалось, да и одними лекарствами было не обойтись. Необходима была специальная аппаратура, чтобы поддержать жизнь в отце. Имелась она только в городе Поти, в тамошней больнице. Доктор помчался в Поти за аппаратурой, Петраков остался с отцом.

Отец улыбался Петракову как-то испуганно, зажато, словно бы прося прощения за то, что причинил такие неудобства, Петраков успокаивающе гладил его по руке, нашептывал что-то, поправлял на голове отца мокрые волосы, вглядывался в дорогое лицо и чувствовал, что пространство перед ним расплывается, лицо отца двоится, троится… Петраков вновь гладил пальцами его руку и нетерпеливо вскидывал голову, глядя на прикрученные к стенке часы: когда же вернется врач и привезет аппаратуру из Поти?

Сорок километров туда – по вполне добротному асфальту, – это полчаса, сорок километров обратно – также полчаса, десять минут на объяснение с тамошними врачами, обмен медицинскими любезностями в виде гарантийных бумаг, как это было всегда – кто же отдаст дорогую аппаратуру под честное слово, для этого обязательно требуется бумажка с подписью и лиловой печатью, – и полковой врач подполковник Сапрыкин будет здесь. Времени на это потребуется один час десять минут… Ну, десять минут можно еще добавить – на разные непредвиденные обстоятельства, – получится час двадцать… Сапрыкин вернулся через два часа тридцать пять минут – усталый, с серым лицом и горькими складками, застывшими у рта:

– Грузины аппаратуру не дали.

Петраков не поверил:

– К-как?

– Наотрез отказались дать.

– Почему?

– Мы – граждане другого государства.

– А… А… – Петраков почувствовал, что в глотке у него вспухло что-то твердое, рождающее боль и тоску одновременно, мышцы сжались – у него словно бы пропала речь: сделалось страшно за отца. – А устроить в больницу в Поти никак нельзя?

– Никак нельзя.

– Почему, товарищ подполковник?

– Все по той же причине – гражданин другого государства.

– Да-а? – тихо, неверяще, каким-то чужим, охрипшим, сплошь в дырках голосом спросил Петраков и в следующий миг удивился примитивности, болезненной глупости этого вопроса.

То, что происходило, не укладывалось в голове: всю жизнь были товарищами, сообща толкали паровоз в светлое будущее, одно бревно носили на коммунистических субботниках, и на тебе – соседи по бревну не хотят помочь умирающему человеку.

– А если заплатить, товарищ подполковник? А? Я все это… – Петраков обвел рукою вещи, находившиеся в квартире, – все это продам и заплачу. А?

В глазах подполковника он неожиданно увидел свинец и пустоту. Сапрыкин отрицательно покачал головой:

– Я им наш «уазик» отдавал – не согласились. Бывшие друзья стали, Петраков, врагами.

– Бывшие друзья стали врагами, – эхом повторил Петраков. – Неужели никакого выхода нет?

– Выход один – уповать на Бога. Вдруг пронесет?

Не пронесло. Отцу делалось все хуже и хуже – его бы на несколько часов, на сутки, на двое суток посадить на подпитывающую аппаратуру и усталый, надсеченный болезнями организм выровнялся бы, но этого не произошло: отец угас, будто свеча, у которой неожиданно начало трепетать и уменьшаться пламя, и умер на руках у Петракова.

В последнюю минуту открыл глаза, скосил взгляд в окно и прошептал едва слышно: «Какие же здесь восхитительные горы!», – потом перевел взгляд на сына, улыбнулся прощально и прошептал что-то еще, но что именно – не разобрать… Через несколько минут его не стало.

Домой Петраков вместо мебели, загруженной в контейнеры, вернулся с «грузом двести» – телом отца.

Вот что напомнили Петракову здешние горы…

Горы обладают способностью менять цвет – то они делаются фиолетовыми, яркими, как чернила, то изнутри начинают светиться желтым, и эта желтизна растекается, цветет диковинными цветками, которых становится все больше и больше, но потом наступает момент насыщения, он бывает коротким, происходит перелом и назойливая шаманья желтизна начинает угасать, через несколько минут горы обретают прежний свой цвет – зеленый, с притемью, горьковатый, рождающий в груди печаль и непонятную горечь. И не распознать, что это – предчувствие беды, усталость, внутренний протест – совершенно механическое сопротивление организма, не желающего акклиматизироваться, или же что-то еще… Кто знает.

В саду было полно и воробьев, но их голоса не были слышны в общем птичьем гаме, да и скромным чириканьем серых птичек может восхититься разве что таракан, не умеющий производить никаких звуков…

Время тянулось медленно. Даже говорливый Токарев, и тот увял, сделался скучным и малоподвижным. Сидеть без дела было противно, но и заняться было нечем.

Проценко отыскал в огромной, похожей на ипподром клумбе желтый, схожий с приплюснутым шариком, расшеперившийся цветок, сорвал его и задумчиво повертел в руках.

– Командир, в здешних краях этот цветок зовется «гуль руси», в переводе «русский цветок»… Не знаешь, почему?

Не только Петраков – этого не знал никто.

– Токарев, хоть бы ты развлек почтенную публику, – попросил Петраков, ему важно было, чтобы люди не закисали, не расслаблялись.

– Не могу. Голова болит.

– А ты через «не могу», а? Как в том анекдоте. К доктору приходит пациент и говорит: «Доктор, у меня то голова болит, то желудок». Доктор взял таблетку, разломил ее пополам и сказал: «Вот эта половинка – от головы, а эта – от желудка. Только смотри, не перепутай!»

– Понял, командир, – обычно язвительный, с подначкой взгляд Токарева сделался незнакомым, печальным. – Вот убьют меня и роль штатного болтуна придется занять кому-нибудь другому…

– Тьфу, тьфу, тьфу! Типун тебе на язык!

Поместье покинули в темный предрассветный час, когда мгла, съевшая все предметы в пространстве, да и само пространство тоже, еще не думала редеть, разжижаться.

До пыльной, вольно растекшейся по земле столицы государства, в котором они находились, было два с лишним часа езды – примерно сто двадцать километров, «клиентов» надлежало взять в столице и оттуда доставить к границе.

Подобрать их незамеченными в небольших городках не получалось, там все было как на ладони, просвечивалось насквозь, любой машине могли легко сесть на хвост. И так и этак пробовали прокручивать вариант маленького городка – дохлый номер, все было прозрачно и невыполнимо, поэтому решили остановиться на столице – расстояние хоть и побольше будет, но зато вероятность провала меньше. Петраков гнал джип по дороге, почти не оглядываясь – за день ничегонеделанья он изучил трассу по карте-укрупненке досконально, знал теперь каждый дорожный знак, каждый поворот, – хотелось ему сейчас одного: чтобы операция побыстрее закончилась и он очутился дома. У себя на кухне с сигаретою в руках, перед окном, из которого видны мокрые московские крыши, в тиши, когда раздается только один звук – скребетанье метлы, которой дворник чистит доверенный ему кусок московского пространства, да еще изредка сонно профырчит мотором ранний автомобиль. Есть что-то в Москве, в городах, расположенных в средней части России, притягательное, дорогое, теплое, рождающее в душе щемление, благодарную тоску, то самое, что потом обязательно снится на чужбине…

Собственно, ребята его также стремятся побыстрее завершить операцию и очутиться дома.

Хотя чего думать о завершении, когда операция еще не началась. Тьфу!

Неожиданно он увидел в тусклом свете фар длинную черную змею, извивающуюся на асфальте. Змея старалась подтянуть к себе хвост, убраться поскорее с этого страшного места, одолеть шоссе, но не могла – ее переехала предыдущая машина, повредила позвоночник.

Змеиный хвост гибким бичом взметнулся в воздух, хлопнулся на асфальт, снова взметнулся и хлопнул, Петракову стало жаль змею – красивая, в свете фар блестит, будто тело её вырезано из дорогого черного камня, – Петраков сделал легкое движение рулем, правая сторона джипа накренилась, колеса врезались в густую придорожную пыль, подняли ее высоким столбом, о боковые стекла громко хлестнуло твердое крошево, машина прошла мимо змеи, не зацепив ее, тяжелым снарядом вывалилась из пыльного охлеста и под колесами вновь гулко застучал асфальт.

– Однако, командир, – одобрительно произнес Токарев.

– Однако, – эхом отозвался Петраков, усмехнулся про себя, с такими мужиками, как Токарев, он сам скоро смехачом станет. – Ну, что, голова перестала болеть?

– Перестала, раз на дело вышли. Командир, загадку на засыпку хочешь? – Токарев откашлялся, выбил из глотки хрип. – О чем думают головы на гербе России?

– Правая, что за нее в Госдуме проголосует левая, а левая, что проголосует правая.

– Правильный ответ, командир, – Токарев похлопал в ладони, даже более правильный, чем я думал.

– А какой ответ был у тебя?

– Почти такой же. Правая голова думает, что за нее думает левая, а левая – что правая. При всем том обе головы довольно активно размышляют, как бы побольше наворовать. Даже лапы, и те шевелятся, когтями щелкают, живут сами по себе, но желание имеют такое же: как бы ухватить кусок пожирнее.

Трасса оказалась, не в пример прошлой ночи, оживленной – на дорогу все время выскакивали разные зверьки, поблескивали глазами, шарахались в сторону, либо устремлялись под колеса машины, из черноты на джип валились крупные, резво дергающие ногами кузнечики, схожие с саранчой, огромные ночные бабочки, вымахивали даже летучие мыши, но, совершив некий кудрявый кульбит – движения по рисунку своему были именно кудрявыми, округлыми, очень ловкими, – вновь исчезали в темноте.

Первый секретарь посольства шел на своей «субару» впереди, шел с хорошей скоростью – не менее ста тридцати километров в час. Петраков не отставал от него, держался, будто привязанный.

Рассвет нынешний, в отличие от вчерашнего дня, не показался Петракову затяжным – если вчера он постепенно набухал, светлел в ночи, будто квашня, в которую не доложили дрожжей – слишком малой оказалась порция для огромной посудины, просачивался, разжижая пространство, по малой толике, то сейчас «пучащего снадобья», как величал дрожжевую закваску Токарев, было в самый раз, – не успели докатить до столицы, как сделалось светло.

Крик птиц, населявших придорожные рощи, был так силен, что проникал даже в кабину грохочущего джипа.

Петраков глянул на свою старенькую, основательно потертую «сейку»: операция должна была начаться через полтора часа.

Именно через полтора часа несостоявшиеся разведчики должны будут покинуть территорию посольства. Пока они сидят там, за высокими стенами, под прикрытием российского флага, их никто не может тронуть – не имеет права даже подлезть под флаг, но как только выберутся – сразу становятся будто голенькие на снегу – со всех сторон видны, всяким ветрам подвластны, уязвимы, как никто. Если местные власти решат взять их у посольских ворот, за порогом, то возьмут, и никто этому не помешает, не способен будет помешать: не станет же посол своим пиджаком прикрывать провалившихся козлов.

Да и не по его ведомству они проходят, а – какой-нибудь частной фирмы, АО с длинным полуазиатским-полуевропейским названием или ИЧП с уставным капиталом, заявленным в тугриках…

Но как бы там ни было, карьера их на этом будет завершена. Засветились они мертво – тут уже ни папа – член ельцинского правительства, ни мама – приятельница госпожи Дьяченко, ни толстый, разлезающийся от банкнот кошелек не помогут, проколовшийся папин любимчик мигом попадает в международный шпионский каталог, а оттуда он уже никогда, ни по какому блату не выкарабкается.

Кем будут работать эти люди дома, в России – неважно, Петракову знать это вообще не хотелось, главное – вытащить их отсюда невредимыми, иначе не видать очередных звездочек на погонах – это в лучшем случае, а в худшем – сдерут те, что есть.

Петраков крутил руль джипа, стараясь идти за Сидоровым след в след и внутренне досадовал на то, что не перевелись еще полоротые сынки, как и не перевелись брыластые папы, готовые посылать на смерть кого угодно, но сами до крика, до беспамятства боящиеся пустоглазой: очень любит этот народ загребать жар чужими руками. Досада всегда рождает холод, и вот холод уже начал тихо растекаться по грудной клетке – он будто бы выполз из некой неосторожно проткнутой резиновой емкости и заставил нехорошо сжаться сердце, родил в голове недобрые мысли – Петраков, беззвучно выругавшись, поспешно изгнал из себя и холод, и странную неуверенность, которая вообще не должна появляться у людей его профессии, как не должны появляться и сомнения.

Желваки у него на щеках подпрыгнули, опустились и замерли – два железных мускулистых комка, туго обтянутых кожей…

Город не производил впечатление столицы – скорее был похож на большую, беспорядочно разбросанную деревню, совершенно не спланированную – ни архитекторы, ни местные власти, которым по долгу службы положено надзирать за всяким строительством, к этому не то чтобы руки, даже ноги не приложили, дома бессистемно расползлись по пространству, какой куда, но местные жители в своих переулках-закоулках разбирались прекрасно, они привыкли к ним. Дома были низкие, выжаренные лютым летним солнцем, – жара здесь летом достигает шестидесяти градусов, – одинакового серо-желткового цвета, словно тухлятина, присыпанная пылью, стены повторяли друг друга, будто их сработали на одном заводе, а вот крыши были разными, с богатым разбросом – черепичные и цинковые, железные, склепанные из раскроенных блестящих банок, в которых перевозят машинное масло и собранные из старых кусков шифера, щели в которых запечатаны глиной, залиты варом, из темных неровных досок и кусков дешевой жести, на поверхности которой, если ее не покрасить, на второй же день начинают проступать пятна разрушительной ржави.

Запутанность улиц могла сбить с толку кого угодно, в том числе Петракова, но она с таким же успехом могла сбить с толку и тех людей, которые будут его преследовать.

Каждый дом имел свой небольшой дворик, в котором и протекала жизнь обитателей, во дворе обязательно стояла газовая печка, в землю – едва ли не на московский манер, – был врыт стол, а вокруг него стояли четыре скамейки, они также были врыты в землю – будто для тесной компании, любящей постучать костяшками домино, еще во дворах зеленели деревья, на улицах же, на обочинах узких глиняных тротуаров, в которые были врезаны водопроводные люки, деревьев почти не было.

Токарев засек это и, не удержавшись, крякнул:

– Однако!

Зато было много красивых мечетей, с высокими стройными минаретами, устремляющимися в небо, – правда, Петракову минареты эти здорово напоминали гигантские противотанковые гранатометы с вставленными в них зарядами, но это ничего не значило, взведенные на пуск гранатометы эти никогда не сработают. На головках минаретов были установлены динамики и оглушали правоверных магнитофонными молитвами, муллы старались перекричать друг друга, иногда это им удавалось, и тогда на улицах вспыхивали конфликты.

Мечети хоть как-то украшали однообразное серо-желтое пространство, возвышались над городом, словно охранные вышки, каждая вышка стерегла свою площадь; были возведены мечети часто, через каждые триста метров в небо вздымался новый минарет, и хотя все они были одинаково стройны, похожих построек не было. Токарев фыркнул:

– Вот правители минаретные! Вместо того, чтобы нашлепать для своих граждан дешевые дома, они понаставили дорогих столбов для громкоговорителей. Будто в Великую Отечественную войну. У нас тогда для радиорупоров специальные столбы врывали в землю.

– Ну, во-первых, не врывали и ничего специально не возводили – обходились тем, что имелось: репродукторы ставили на обычные электрические столбы, а во-вторых, не оскорбляй чужую веру – не называй минареты столбами.

– Прошу прощения, шеф, – Токарев, ерничая, приложил к виску ладонь.

Странными среди глиняных заборов выглядели магазинчики с современными электрическими вывесками, с игрой огней и сверком яркого неона, будто бы огни эти принеслись сюда, в эти пыльные корявые проулки из другого мира и вызывали своей веселой игрой ощущение неверия.

Петраков прикинул: по этим улочкам скорость более шестидесяти километров в час не разовьешь. Иначе выломаешь угол у какого-нибудь дувала, либо того хуже – у жилого помещения. А это, пардон, – штука нежелательная. Дело в таком разе придется иметь не только с властями, а и с мирным населением. Оно же, как известно, – непредсказуемо.

Он медленно проехался по улочкам, где должен был перехватить «клиентов» и уйти с ними к границе, словно бы старался запомнить тут каждую ломину в твердой, как чугун земле, каждую ямку, которая может вырубить шаровую опору и машина останется без колес, сделал для себя несколько отметок – этаких реперных точек; отметил угловой киоск с выставленной под стекло пестрорядью журналов, украшенных портретом местного правителя – молодого, щекастого, очень уверенного в себе господина, прикрывшего взгляд наглых глаз затененными очками, на следующем повороте засек мебельный магазин – это была очень удобная точка для совершения «ченча», хозяин выставил мебель едва ли не на середине улицы, он совершенно не боялся пыли, цепко впивающейся в ткань, под прикрытием этой мебели можно было сделать хороший рывок, кривая узкая улочка дальше расширялась, будто горшок и плавно уходила в сторону; следующий угол облюбовал хозяин кафе с длинным названием, похожим на усложненное китайское, что-то вроде «Белого тигра, выслеживающего в лунном свете встревоженную лань», тут столики были вынесены не только на улицу, также достигая середины ее, столики стояли на противоположной стороне улицы, на тротуаре, на них неряшливыми, грубо растекающимися в разные стороны горками высились пепельницы, слепленные из глины и такие же глиняные бунгало с дымовыми трубами и кривыми прорезями окошек, изнутри, из теснин бунгало проглядывали алюминиевые чашечки плоских свечек.