Текст книги "Чрезвычайные обстоятельства"

– Это примерно то же, что я сказал.

Сугробов тем временем выстрелил еще несколько раз. Только одно попадание у него было в десятку.

– Неверную поправку на ветер дает, – не удержался от замечания Петрович.

Сугробова сменил следующий стрелок – плечистый парень с золотистым пушком в подскульях – похоже, школьник из солдат срочной службы. «Срочник» стрелял более уверенно.

– Девятка… восьмерка… девятка, – неспешно считал попадания Токарев.

– Вот ему и надо быть майором, – хмыкнул Проценко.

– Не согласен, – возразил Семеркин, – по результатам он даже на сержанта не тянет.

– Девятка… десятка… восьмерка, – закончил тем временем счет «срочника» Токарев и вновь подкрутил колесики бинокля.

Петраков завалился на заднее сидение «икаруса», закинул руки за голову.

Временами на него накатывало ощущение безысходности, чего-то тяжелого, тоскливого, камнем придавливающего душу, и он не понимал, не мог понять, откуда все это идет, из каких нетей? Он пытался совладать с собою, заставить сердце работать нормально, изгнать из него тоску, освободиться от глухой тяжести, ни с того, ни с сего заползшей ему в душу, но куда там – победы его были короткими: он мог освободиться от тоски на несколько минут, и не больше, потом эта отрава вновь наваливалась на него.

У него возникало чувство, будто он прошел мимо чего-то очень важного, мимо человека, призванного сыграть поворотную роль в его жизни, мимо некого шаманского камня, который надо было поднять и положить в карман, а он пнул в него ботинком и, даже не оглянувшись, проследовал дальше. А теперь вот расплачивается…

С другой стороны, понятно, в чем его промахи, за что он расплачивается. Ошибка его жизни – Ирина. Сколько было красивых девушек – не сосчитать, выбрать можно было любую, и тогда бы у него была верная царевна Несмеяна, а выбрал он Ирину. Впрочем, тогда, в далекой молодости, она была совсем иной – загадочной, романтичной, будто гимназистка, с серыми серьезными глазами и трогательными ямочками, обязательно возникающими на щеках, как только она начинала улыбаться. От той, далекой Ирки Мурашевой не осталось ничего, Ирина Петракова совершенно не похожа на Ирину Мурашеву, это – разные люди.

И откуда только у нежного создания берется расчетливая мужская жестокость, в голосе вместо серебристых колокольчиков звенит танковое железо, в глазах вместо доброжелательности появляется беспощадность? Петраков, размышляя об этом, всякий раз приходил к выводу, что свобода, данная женщине, на пользу обществу не пошла – общество от этого сделалось лишь хлипким и каким-то бесполым. Все растеклось, стало размытым, каркас, на который была натянута шкура, повело в разные стороны, дерево пошло трещинами – женщины, потянув на себя одеяло, не смогли справиться ни с землей, ни с хозяйством, ни со временем, ни с обществом, ни со страной – все у них поплыло… Общество, где заправляют женщины, обречено на гибель.

Так уже было. Был матриархат, только вот ничего путного из этого не получилось, от матриархата остались грустные воспоминания, да пыль веков.

Будущее имеют только те государства, где четко соблюдена «семейная» структура: женщине – женское, мужчине – мужское. Когда же женщина – удав, а мужчина – лягушка, ничего хорошего не жди. Если это происходит в семье – семья разваливается, если происходит в государстве – разваливается государство.

Вот тебе и демократия. Вообще-то, демократия – это порожденье адово, а не Божье.

Но причем тут Ирина? Петраков закрыл глаза – об Ирине думать не хотелось.

На огневой рубеж вышел плотный низкорослый капитан с орлиным носом, настолько заросший волосами, что у него брови сомкнулись с прической. Волосатый стрелял хорошо.

– Девятка, – равнодушным тоном незаинтересованного спортивного комментатора сообщил Токарев, – десятка… Снова девятка…

Петрович оказался прав – спортсменам скоро надоела вялая стрельба и результаты, которые могут обрадовать только косоглазого человека и Сугробов объявил «перекур с дремотой» – шумной компанией стрелки уселись под недалеким деревом. Петрович подошел к начальнику стрельбища.

– Мишени свободны, товарищ подполковник, позвольте теперь нам пострелять, – излишне вежливо попросил он.

Подполковник поморщился, словно в рот ему попало что-то горькое, смерил Петровича с головы до ног.

– Во вы у меня уже где сидите! – подполковник попилил себя ладонью по шее.

Петрович на это не сказал ни слова, он был хорошим режиссером, о том, что за группа находится с ним, он не имел права говорить, спектакль же, который собирался сейчас поставить, был заранее обречен на успех.

Подполковник вновь поморщился, потом, поняв, что от Петровича не отделаться, махнул рукой:

– Ладно, вылезайте со своими поварешками на огневой рубеж. Только, едва спортсмены поднимутся, – подполковник с уважением посмотрел на дерево, под которым расположилась громкоголосая компания майора Сугробова, – чтобы и духа вашего не было. Договорились?

– Договорились.

– Мишени я вам менять не буду, все равно не попадете.

– Мы по этим мишеням стрелять не будем, товарищ подполковник.

В глазах начальника стрельбища возникло удивленное выражение. Впрочем, оно тут же исчезло.

– Ваша воля, – сказал он. – Я вам могу даже бомбардировщик из ангара выкатить – очень удобно из мелкашки бить. Не промахнетесь. Можно и в стрельбе камнями потренироваться, – тон подполковника сделался издевательским.

– Спасибо, бомбардировщик пока не надо, – Петрович вежливо, будто великосветский кавалер, ценитель этикета, поклонился и, развернувшись в сторону автобуса, призывно махнул рукой. Группа Петракова выстроилась около «икаруса».

– Ну что, покажем гражданам, как мы умеем орудовать поварешками? – Петрович усмехнулся. – Стрелять будем по двое, поскольку подпол выделил нам лишь «закусочное» время, – подполковника Петрович специально назвал подполом.

– Нам и его хватит, – веселым тоном проговорил Проценко, подцепил ногтем уголок зуба, лихо цыкнул. Ни дать, ни взять – уркаган из старого фильма «Путевка в жизнь».

В группе Петракова Проценко больше всех имел боевых орденов.

– Первый зачет – стрельба из карабина, – объявил Петрович. – Петраков и Проценко – на рубеж!

Офицеры проворно выдернули из «икаруса» карабины, в следующую секунду находились уже около бетонных выступов, врытых в рыжую липкую глину. Петрович кивнул подполковнику, с насмешливым видом наблюдавшему за ними.

– Включите подвижные мишени, товарищ подполковник, – попросил его Петрович, – пусть начинают движение.

Подполковник нажал на кнопку пульта врытого в землю.

– Убыстрите движение, – попросил Петрович.

На лице подполковника вновь возникло удивление, на этот раз оно задержалось подольше, подполковник, поводив пальцем в воздухе, словно бы ища пульт, нажал на вторую кнопку.

– Еще быстрее!

Подполковник нажал на третью кнопку.

– Спасибо, – поблагодарил Петрович, развернулся резко, по-спортивному. – Петраков – первая мишень, бить в низ правого уха, Проценко – вторая мишень, точка поражения – правый глаз.

Подполковник от услышанного даже перекосился в плечах – опытный человек, он знал, что такое задание можно давать только стрелкам высшего разряда.

Мишень возникла из-под земли стремительно – взметнулась, будто выпущенная пращой, плоская, заваленная назад, выпрямилась и тут же вновь начала быстро заваливаться, уходя в подземные нети, в свое постоянное жилище.

Проценко выстрелил первым, следом за ним, почти в унисон – Петраков. Два хлопка, слитые в один, родили долгий, какой-то объемный звук. Пуля Петракова выколотила в мишени низ уха, только щепки полетели в разные стороны и мишень мигом сделалась полуухой, пуля Проценко превратила правый глаз мишени в дырку.

– Вновь стреляете по одной мишени, – неторопливо подал команду Петрович. – Петраков – в голову, отступя пятнадцать сантиметров от верха мишени, Проценко – в подбородок.

И та и другая цели на мишени не были обозначены, их надо было еще увидеть.

Мишень вновь стремительно, прыжком, похожим на звериный, вымахнула из-под земли, чуть развернулась, становясь «во фрунт» и тут же пошла назад, под землю. Два выстрела вновь слились в один. Петрович, наблюдавший за мишенью в бинокль, одобрительно цокнул языком – оба стрелка попали в цель. В следующее мгновение мишень завалилась назад и нырнула в преисподнюю.

Петракова словно бы что-то толкнуло в спину, он оглянулся. Подполковник стоял растерянный – такой стрельбы он, похоже, еще не видел, у него даже отвисла потяжелевшая нижняя челюсть, стал виден младенчески розовый язык.

– Сейчас можно стрельнуть по цифровой мишени, – вновь подал команду Петрович, не отрывая глаз от бинокля, – оба бейте в одну мишень.

Цифровое задание – легкое, в два раза легче, чем стрельба в левую мочку уха или в центр правого глаза.

Цифровая мишень поднялась в стороне от «линии поражения», поднялась внезапно, будто призрак, пугающе легкая, почти неприметная. Петраков и Проценко мигом сдвинули стволы в сторону мишени и одновременно нажали на спусковые крючки карабинов.

– Петраков – десятка, Проценко – десятка, – негромко объявил Петрович. Покашлял в кулак. – Зачет принят. – Кашель у Петровича не проходил, он несколько раз пытался выбить его из груди – бесполезно, и Петрович поспешно сунул в рот крепкую дешевую сигарету. Лучшего лекарства от кашля, чем «Прима», он считал, не было. Прикурил и скомандовал: – Смена составов!

На огневой рубеж встали Семеркин и Токарев.

Начальник стрельбища не выдержал, замахал руками, подзывая к себе спортсменов, отдыхающих под деревом. Те и сами поняли, что происходит нечто необычное, сидели, вытянув по-гусиному шеи.

– Идите сюда! – не выдержав, завопил подполковник в голос. А Петрович тем временем ставил новое задание.

– Начинайте с цифровушки. По одному выстрелу.

Первым выстрелил Токарев, он всегда в такие минуты становился собранным, жестким, все засекал, действовал стремительно, ошибок не допускал… Пуля пробила мишень точно в центре.

– Десятка, – вслух отметил Петрович.

Почти в унисон с Токаревым выстрелил Семеркин. Он многое умел делать изящно, – и делал, – даже стрелял изящно, мягкий вдумчивый человек Витя Семеркин.

– Десятка, – также вслух отметил Петрович. – Следующее задание… Стреляем по силуэту. Ты, Токарев, бьешь в сердце – двадцать сантиметров ниже плеча в правой половине мишени, Семеркин – в пряжку.

– Не надо в пряжку, не надо в пряжку! – неожиданно закричал начальник стрельбища, замахал руками возбужденно, – он уже понял, с какими «поварами» имеет дело. И как только их не раскусили эти дураки-спортсмены!

Петрович оторвался от бинокля, вопросительно приподнял одну бровь.

– У меня там электрические узлы запрятаны, как раз под пряжкой. Не надо стрелять в пряжку!

Уж коли Петрович подал команду, то и отменить ее мог только он. Никто, кроме него, не может отменить, даже министр обороны России. Тем более, он – из другого ведомства. Семеркин ждал. Бровь на лице Петровича опустилась, он вновь прильнул к биноклю: в конце концов подполковника надо было наказать.

Мишень стремительно выметнулась из-под земли.

– Не надо в пряжку, товарищи! – закричал подполковник. – Прошу вас!

Раздались два выстрела, вначале один, потом, почти спаренно, второй. От мишени во все стороны полетели брызги. Начальник стрельбища схватился руками за голову.

– Да меня же главный энергетик сожрет вместе с погонами!

– Не сожрет, – неожиданно жестко проговорил в ответ Петрович. Команду он не отменил специально: пусть подполковнику будет наука.

Следующим было упражнение из любимого Петраковым оружия – из «кольта» сорок пятого калибра.

Почти каждый раз группа, уходя на задание «за заслонку, по ту сторону печи», брала с собою «кольты» – тяжелые, убойные, в руке сидят влито, приятно держать, «кольты» били не хуже карабинов – и дальность приличная, и точность неплохая, а главное, к «кольту» подходят патроны от английского автомата «томпсон». Автоматы «томпсон», которые Петрович иногда выдавал уходящим на задание спецназовцам, были выпущены давно, имели маркировку 1928 года, но старыми их назвать было нельзя, Петрович выдавал их в смазке, они еще ни разу не побывали в деле.

Петраков вообще подозревал, что автоматы эти были произведены не за кордоном, а у нас, по спецзаказу, где-нибудь в Ижевске или в Туле, на знаменитых оружейных заводах – сделали там партию в пару тысяч стволов и заморозили заказ, поэтому и маркировка на них стоит одинаковая, и год выпуска выбит на металле один и тот же.

Стреляют «томпсоны» не хуже автомата Калашникова – точно, убойно, с малым разбросом, а главное, когда в магазине остается три-четыре патрона, стрелять уже нечем, эти патроны можно выколупнуть из автоматного рожка и загнать в магазин «кольта», а сам автомат выбросить – лишняя тяжесть, железка, ставшая ненужной.

Сколько таких автоматов осталось валяться на боевых тропах, по которым ходил Петраков – не сосчитать.

Петрович решил принять зачет по «кольту» на цифровых мишенях. Группа стреляла любо-дорого, никто ниже девятки не опустился.

Стрелки из сборной Московского округа стояли сзади притихшие. Было слышно, как на недалеких деревьях всполошенно кричали вороны – что-то не поделили, да где-то совсем недалеко, скрытые глиняными взгорбками, гудели танковые моторы – от гуда этого мощного подрагивала не только земля под ногами – дрожал, струился неровно, перемещаясь с места на место воздух.

Блеклое крохотное солнце, будто бы затянутое мутной полиэтиленовой пленкой, выглядывало иногда в межоблачные прорехи и тогда на земле на несколько мгновений делалось светлее, но очередная прореха быстро затягивалась и вновь устанавливался белесый дневной сумрак.

Стрелять было тяжело.

Вслед за «кольтом», – уже традиционно, так было всегда, – шел автомат «томпсон».

Стреляли одиночными.

И бравый подполковник – начальник стрельбища, и стрелки майора Сугробова, надо отдать им должное, не напоминали, что надо освободить место на линии огня, Петрович же, в свою очередь, тоже не задирался, не качал права, он словно бы забыл об этих людях, не обращал на них внимания.

Спецназовцы, для которых люди Сугробова просто перестали существовать, – работали четко, слаженно, красиво. Это были профессионалы, а когда работают профессионалы – видно невооруженным глазом.

Начальник стрельбища, переборов себя, подошел к Петровичу, сказал, тщательно подбирая слова:

– Что же вы не сказали, кто вы такие? Я бы вам все организовал по высшему разряду.

Петрович холодно глянул на него.

– Я к вам подходил, товарищ подполковник, просил уделить внимание… Не получилось. Жаль, что вы этого не помните.

Лицо у начальника стрельбища сделалось виноватым. Раз подполковник испытывает чувство вины – значит, не такой уж он и плохой человек.

Телефонов в сенежских номерах не было, только два автомата внизу, в подъезде, под козырьком.

Вечер выдался черный, промозглый, с глухим ветром и шлепающимися на землю тяжелыми ветками деревьев. Ничего радостного в этой картине, только внутренний неуют, звон в ушах, словно бы от перенапряжения болит голова, да странное тупое онемение в руках, в самих пальцах.

Ветер иногда погромыхивал чем-то в воздухе и тогда казалось, что по крыше дома кто-то ходит. Присутствие неизвестного человека в выгодной точке, откуда хорошо вести обстрел, рождало в душе беспокойство. Когда ветер стихал, неуклюжий злодей, топтавшийся на крыше, замирал, становился слышен шорох капель, срывающихся с деревьев, под этот мирный звук проходило и беспокойство.

– Неуютная у нас все-таки земля, неухоженная, таинственная, – сказал Петраков Семеркину – тот сидел в номере и решал «химические» задачи – продолжал заочные занятия в Менделеевском институте – кусок хлеба, когда Семеркин отпрыгается, отбегается, отстреляется, у него будет… На старости лет, имея на руках диплом инженера-химика, Семеркин будет где-нибудь в лаборатории перебирать пробирки и получать от этого удовольствие.

Озадаченно глянув на командира, Семеркин отложил в сторону тетрадь. Одна бровь у него косо шевельнулась и в насмешливом движении приподнялась, придав лицу Семеркина адское выражение.

– С чего ты взял, что земля у нас неуютная? – спросил он. – Что гложет душу командира?

– Трудно становится жить в России. Иногда в душе возникает невольная досада: и угораздило же здесь родиться! Ну почему мы не родились в Италии или, скажем, в благословенном теплом Марокко? Там никаких проблем с жизнью нет. Соорудил себе набедренную повязку из бананового листа, сел под кокосовую пальму – и жди с преспокойной душой, когда сверху упадёт орех. Никаких забот больше нет, только эта. Если хочешь, чтобы орех сорвался с ветки побыстрее – тряхни пальму. Кр-расота! А что у нас? Ублюдочные митинги, ублюдочное начальство, три десятка воров, беззастенчиво грабящих страну, старухи, выжившие в жестокую войну, восстановившие страну, все вынесшие на себе, и – совершенно нищие ныне, их не в чем даже хоронить. В могилу кладут в полиэтиленовых пакетах… Потомок писателя, у которого в «Правде» в подчинении было всего два человека и то он не всегда с ними справлялся, – взялся рулить экономикой огромной страны и ободрал всех, как липку, зато у самого физиономия уже не вмещается в экран телевизора – уши вылезают наружу из коробки – тьфу!

– Я года три назад в семейный дом отдыха попал, так наблюдал там любопытную картинку. Телевизоров в номерах там не было – стоял только один большой старый ящик в холле. Женщины любили выходить в холл после обеда, чтобы пообщаться друг с другом, на экран поглядеть. А глядеть-то, оказывается, не на что, какую кнопку ни нажмешь – обязательно увидишь Гайдара. Всюду был Гайдар, сладко чмокал на всех программах сразу. Нажимаешь на одну кнопку – там идет передача «Как варить огурцы». Выступает, естественно, Гайдар. На другом канале – «Как красть коней» – снова сладко чмокает Гайдар… Недаром его прозвали «сладко чмокающим». На третьей программе – «Как рыбьей костью пришить пуговицу к рубашке» – и тут выступает Гайдар. На четвертом канале, на пятом, седьмом, девятом – Гайдар, Гайдар, Гайдар, Гайдар. Всюду Гайдар. Бабы ругаются, а ничего поделать не могут: телевизор сильнее их. И главное – Гайдар все время чмокает, будто рыбьей костью пуговицы к рубашке пришивает.

Петраков не выдержал, рассмеялся – Семеркин рассказывал забавно, он умел не только серединки из старых горбачевских сторублевок выковыривать – умел по-актерски вкусно рассказывать.

– А потом женщины сориентировались, нашли способ веселиться. Выходят в холл, рассаживаются, включают телевизор… Там, естественно, уже сидит Гайдар. Рассказывает, как молотком чинить будильники. Вдруг одна из них – чмок губами, – Семеркин очень звучно, совершенно по-гайдаровски чмокнул воздух, – Гайдар в ответ с экрана – чмок! Через минуту вторая – чмок губами! Гайдар в ответ с экрана снова чмок! Хохот стоит такой, что в окнах из рам вылетают стекла. Иногда даже сами рамы выворачивает.

– М-да, Егор Тимурович был большим мастером по части посмешить народ. Он вообще так кое-кого насмешил, что у этих людей слезы на лицах десятилетиями просыхать не будут.

– Таких людей, командир, к сожалению, много, – разом погрустнев и потеряв веселую лихость, проговорил Семеркин.

Петраков отвернул рукав куртки, посмотрел на часы.

– Чего, командир, ждешь кого-нибудь?

– Жду.

– Кого?

– Узнаешь.

Через две минуты открылась дверь семеркинского номера, на пороге появился Петрович, молча подмигнул Семеркину и вытащил из-за спины бутылку шампанского. Произнес коротко:

– Только что из морозилки.

С бутылки густыми искрящимися лохмами свисала снежная махра.

– Ба-ба-ба! – не замедлил вскричать Семеркин. – Это что же такое делается в бывшей Советской Армии! Пьянка на сборах! Да за это же генералы лишались лаковых сапог!

– Это еще не все, – объявил Петрович.

Снова открылась дверь. На пороге номера стояли Проценко и Токарев. Оба с подносами. На одном подносе была нарезана по-мужски крупными кусками, «неэкономно», колбаса нескольких сортов, на тарелке лежала рыба – лосось, вытащенный из жесткой прозрачной упаковки, с вдавленными следами от твердой оболочки и прозрачная синеватая осетрина, эту рыбу купили в коммерческом киоске, потому она и выглядела так неаппетитно, тут же горкой был навален хлеб, на втором подносе грудились овощи. Много овощей: помидоры, огурцы, свежая, явно реквизированная на чужом огороде редиска, нежная, маленькая, с аппетитными капельками воды, застывшими на яркой малиновой кожице, сладкий болгарский перец – желтые, светящиеся, будто внутрь каждого плода было вставлено по электрической лампочке. У Проценко была еще одна бутылка шампанского.

– Ба-ба-ба! – вновь воскликнул Семеркин.

– Не бабакай, не то дырки в карманах образуются, – сказал ему Петрович. – Пообедаем у тебя в номере.

– С чего такая честь?

– Сейчас узнаешь, – Петрович обвел рукою комнату, призывая своих подопечных сесть. – Хоть и не мой это номер, но не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, – сказал он.

– Располагайтесь, располагайтесь, – запоздало пригласил Семеркин, – не в столовую же пришли!

– Петраков, распечатывай шампанское! – приказал Петрович.

– Есть!

Шампанское было хорошим, едва Петраков выдернул пробку – настоящую, «пробковую», а не отлитую из белой пластмассы, – как в комнате запахло югом, виноградом, солнцем, еще чем-то вкусным, оставшимся ныне в прошлом.

– Разливай! – скомандовал Петрович. – Покопавшись в кармане куртки, он достал новенькие майорские погоны – два просвета, одна звездочка, – поплевал на них и приложил один погон к одному плечу Семеркина, второй – к другому. Протянул руку: – Поздравляю тебя, Витя, с досрочным присвоением звания майора.

Проценко и Токарев напряглись – на щеках даже красные пятна выступили, – и дружно гаркнули:

– Ура! Ура! Ура-а-а!

Это была приятная новость – Виктор Семеркин давно уже созрел для звездочек старшего офицера и, хотя звание майора ему должны были присвоить лишь в будущем году, начальство, что называется, заметило его. Надо полагать, не без «участия» Петровича.

– А Петровичу – гип-гип ура! – сказал Петраков.

– Я-то тут при чем?

– Началнык! – на среднеазиатский лад проговорил Петраков. – А началнык, он за все на свете отвечает.

– Командир, наливаем по второй, – предложил Токарев, – приказывай! Будем пить за господина полковника.

– За товарища полковника, – поправил Семеркин, – в армии товарищей никто не отменял.

– Мы не армия, мы – пограничники.

– Все равно. Погоны носим? Носим. Значит, армия.

Петрович не удержался, потряс головой, потом сгибом указательного пальца стер небольшие слезки, выступившие в уголках глаз.

– За меня, так за меня, – сказал он. – Я не против. А потом, чем тебе, Токарев, не нравится слово «товарищ»? Очень хорошее, очень душевное, теплое, емкое слово. Надежное. От него на душе светлее делается. И очень сытое, холодное слово – «господин». Немытой морковкой пахнет от этого словца. И куском сала с плохо опаленной щетиной. Я пью за слово «товарищ».

– Нельзя, товарищ полковник, – возразил Петраков, – вы не имеете права слова – за вас тостуют… Когда выпьем, тогда и слово получите.

– Во дисциплинка! – Петрович вновь покрутил головой. – Как в царское время, до реформ Александра Второго. Палочная!

За черным окном взвыл ветер, по стеклу с грохотом прошлась струя холодных брызг, сорвавшихся с дерева, потом стебанула гибкая, как плеть ветка и сделалось тихо.

– Милиционер родился, – усмехнулся Петрович.

– Милиционер умер, – возразил майор Семеркин, добавил, подумав о чем-то своем: – Осень. – По лицу его проскользила нервная тень, глаза посветлели, сделались чужими, незнакомыми, он осушил стакан с шампанским, хотел было хлестануть его об пол, но Петрович остановил его:

– Не надо. Иначе панове спортсмены нарисуют на нас телегу.

– Верно. Телега нам не нужна.

– Есть старая примета: если вдруг все разом замолкает – значит, ангел пролетел. А раз пролетел ангел – значит, милиционер родился.

– В Липецкой области считают – не милиционер, а налоговый инспектор, а в Белоруссии – торговый работник.

– Что в лоб, что по лбу, – Петрович махнул рукой, – все приварок в наших вымирающих государствах…

Через двадцать минут Петраков спустился вниз, к телефону-автомату. Дежурный – капитан в пятнистой форме, в круглых «дореволюционных» очках дремал за школьным облупленным столом, испятнанным чернилами, сплошь в порезах и рисунках. Услышав шаги, он открыл глаза, проводил Петракова невидящим взглядом и снова закрыл глаза.

Петраков набрал номер своего домашнего телефона. Ирина была дома, произнесла приветливо «Алло», но едва услышала голос мужа, как в тоне у нее появились холодные, совсем чужие нотки, некая сварливая трескучесть, у Петракова от этой трескучести невольно сдавило скулы, он втянул в себя воздух, словно бы хотел что-то остудить внутри и проговорил спокойно:

– Звоню без всяких дел…

– Я чувствую, – раздраженно перебила его жена, в голосе ее что-то напряглось.

– Просто хочу узнать, как там ты, как Наташа?

– Нормально.

Хорошо, очень хорошо бывает человеку – мужику, солдату, забубенной голове, не жалеющей себя, когда прикрыт тыл, но бывает ему совсем плохо, если в тылу раздается такой вот раздраженный сварливый голос, тогда кругом – оборона, кругом фронт и человек ощущает себя обычной былкой, сопротивляющейся железному ветру.

Плохо такому человеку. Плохо, неуютно сделалось и Петракову, но он вида не подал, голос его как был заботливым, так заботливым и остался.

– Продукты, деньги есть?

– Есть. Ты же оставил. А раз оставил, то чего спрашиваешь?

«Ну хотя бы спасибо сказала, хотя бы одно-два живых словечка произнесла – нет, вместо живых слов звучит что-то деревянное, негнущееся, лишенное тепла…» Петракову сделалось обидно.

– Наташа уже спит?

– Спит.

Разговора не получилось.

Утром, после пробежки по засыпанным палой листвой аллеям Сенежского городка Токарев попросился у Петровича в Москву. Петрович задумчиво поскрёб пальцами щеку:

– А чего так приспичило?

– Дак, – Токарев споткнулся на полуслове, щеки его ярко полыхнули, он отвел взгляд в сторону.

Петрович все понял, кашлянул.

– Ты же знаешь, этого делать нельзя. Ты же – в группе. В группе! – Петрович поднял указательный палец, рыжевато-коричневый от курева, никотин впитался в кожу мертво, это несмываемо, с этой рыжиной Петрович уже уйдет в могилу. Досадливо покрякав в кулак, Петрович вновь повторил: – В группе! – По характеру он был такой, что боялся обидеть человека. Не хотелось ему сейчас обижать и Токарева, но ничего поделать Петрович не мог, служба была превыше всего. – Поэтому, – Петрович красноречиво развел руки в стороны. – Извини!

Токарев вздохнул:

– Жалко!

– Вот если бы у тебя была тревожная телеграмма, заболел кто-то, не приведи Господь, – тогда бы я тебе отказать не смог…

– Да у меня нечто подобное…

– Что именно?

– Заявление в загс надо подать, женюсь.

– М-да, это почище еврейского погрома в городе Одессе в девятьсот четвертом году, – Петрович крякнул. – Все хорошенько взвесил, Токарев?

– Да вроде бы все.

– Вроде бы или хорошенько?

– Все хорошенько, в этом плане все тип-топ!

– И кто счастливая избранница?

– Хорошая девушка. В банке работает.

– Высоко берешь, – Петрович огорченно мотнул седой головой. – Все равно не могу отпустить тебя, не имею права. – Вздохнул, сделал это точно так же, как Токарев несколько минут назад, – не имею права. Прошу в автобус, – произнес он поскучневшим тоном.

На этот раз выступали на полигоне для гранатометания. Встретил автобус плотный низкорослый подполковник в сапогах, собранных в гармошку – они никак не налезали у него на толстые мясистые икры, для этого в задний шов надо было вставить кожаный клин, но если в шов вставить клин, то вся красота сапог будет безнадежно испорчена. Поэтому подполковник и собирал сапоги в гармошку. Окинув спецназовцев хмурым взглядом, он приказал построиться.

Группа построилась. Петрович из «икаруса» не вышел, остался в автобусе – вольно расположился на сидении и поглядывал теперь хитро из окна, попыхивал скулодерной сигареткой, ожидая, что будет делать подполковник. А подполковник неспешно прошелся вдоль строя, похрюкал в кулак, прочищая себе горло, и произнес будничным тоном:

– Сегодня я познакомлю вас с принципами действия наступательной гранаты РГД. Гранаты Ф-1 и Ф-2 – оборонительные, у них большой рассев осколков, при взрыве могут поразить наступающего бойца, а РГД – граната наступательная…

«Господи, и этот туда же, – спокойно, ничуть не раздражаясь на подполковника, подумал Петраков, – ну хотя бы кто-нибудь намекнул этому дураку, что мы это уже проходили. Про-хо-ди-ли». Он оглянулся на автобус, на Петровича. Петрович продолжал с невозмутимым видом попыхивать в автобусе сигаретой.

А подполковник пошире развернул грудь, чтобы была видна орденская планка, украшающая его полевую тужурку. Первой в планке стояла голубая, с белыми прожилками колодочка ордена «За заслуги в Вооруженных Силах» третьей степени. Заслуженный был человек этот подполковник.

Минут тридцать он сотрясал воздух, мусолил тему, рассказывая, что такое граната РГД, не подозревая, что каждый из стоявших перед ним людей перешвырял уже столько гранат в своей жизни, сколько их вообще находится на складах курсов «Выстрел».

Наконец подполковник объявил нудным голосом:

– А сейчас приступаем к практическому выполнению задания, к бросанию гранаты РГД.

Он так и сказал: «К бросанию гранаты РГД». Ну просто Владимир Даль, автор словаря русского языка, а не армейский подполковник. Петраков вновь оглянулся на автобус: хотя бы Петрович выручил. Петрович, прикончив несколько сигарет подряд и заглушив жажду, достал свежий номер газеты «Красная Звезда», углубился в него.

Подполковник подвел четверку спецназовцев к высокому, по пояс, барьеру, похлопал по серой выщербленной ребровине барьера ладонью, произнес внушительно:

– Барьер создан для того, чтобы осколки не поразили вас, когда будете метать гранату.

Лицо подполковника, розовое, плотное, хорошо выскобленное, излучало умиротворение, спокойствие и некую благостность, присущую «новым русским» – ну будто бы он приобрел в магазине недорогую прочную булавку, которой можно застегивать карман, туго набитый деньгами – «зеленью», популярной американской валютой, напрочь вытеснившей из России родимые «деревянные».

– Бросать гранату будете в яму, – подполковник потыкал рукою в пространство. – Вон туда… Видите яму?

Метрах в двадцати от бетонного барьера в земле была вырыта широкая яма. Промахнуться, не попасть в нее было невозможно. Хотя народ бывал у подполковника всякий – земля вокруг ямы была рябой от мелких воронок.

Спецназовцы молчали.