Текст книги "Чрезвычайные обстоятельства"

Улочка здесь разделялась на три рукава, если двигаться прямо, то удобных зацепок не было никаких, слева и справа тянулись низкие глиняные заборы-дувалы с редкими перекошенными калитками, если сделать поворот налево, то с одной стороны улицы шла глухая, довольно удобная для «ченча» стена, с другой была натянута полугнилая сеточка, ненадежно перекрывающая помидорные грядки, третья улочка-рукав ничего интересного из себя не представляла.

Все-таки второй рукав, средний, был наиболее удобный, его можно было использовать в случае разных осложнений, это Петраков отметил специально; в конце «перспективного» рукава, на углу, находился «минимаркет» – иначе говоря, обычная лавка, где можно было купить мыло, минеральную воду, десяток куриных яиц и пару банок консервов.

Вход в «минимаркет» украшали несколько рекламных стендов с портретами молодого правителя страны и большими фотографиями мусульманских святынь, до ближайшей из которых было семнадцать километров.

Петраков проехался по улочкам, промерил их, что называется, колесами, затем исследовал еще несколько мест и забраковал их – первый квадрат, с которого начиналось нынешнее исследование, был самым подходящим для того, чтобы сменить «клиентов» на своих людей, на Семеркина и Токарева, «клиентов» же одним броском убрать из квадрата действий, а погоню отправить по ложному следу, за подставными лицами – майором Семеркиным и старшим лейтенантом Токаревым.

По рации Петраков связался с первым секретарем посольства и несколькими фразами, с цифирью и формулами из «высшей математики» которые не сможет понять никто, кроме посвященных лиц, изложил план.

Сидоров отреагировал сухо:

– Мне это знать совсем не обязательно. Это ваши дела, ваша технология… все – ваше.

– Как «клиенты»? – спросил Петраков.

– Выехали.

Теперь оставалось только рассчитать операцию по времени.

– У кота на хвосте, конечно, завязан бантик? – спросил Петраков с невольно родившимся смешком.

– Есть такой.

– Завязан крепко?

– «Комси комса», как говорят французы. Ни то, ни се.

Рации – без опознавательных позывных, настроенные на одну волну, имелись не только у Петракова и первого секретаря посольства, они были у всех – и у «клиентов», и у Семеркина с Токаревым… Засечь рации было трудно – они работали на той волне, что не использовались местными службами, да и аппаратуры такой у здешних тонтон-макутов не было, сеансы работы были краткими, без специальных приборов запеленговать такой разговор, что произошел у Петракова с Сидоровым – все равно, что отыскать иголку в стоге сена. Наткнуться можно только случайно.

А вообще аппаратура связи как таковая достигла ныне уровня фантастики. Крохотные радиостанции, вмещающиеся в кармане, действуют, например, на расстоянии пять тысяч километров, передача текста происходит в одно дыхание, в секунду, в полсекунды, в несколько долей секунды – фьють, и текст ушел куда надо, – в центр, в Москву, к Петровичу, текст этот, заранее заготовленный, выстреливается в эфир одним нажатием кнопки. Но, несмотря на краткость самой передачи, на стремительность мига, радиостанции НАТО передачи все равно пеленгуют. На это нужно всего лишь три секунды.

И тогда начинается игра в «кошки-мышки»: кто кого? Главное – уехать от места выброса передачи как можно дальше.

Впрочем, этого Петраков сейчас совершенно не боялся; страна, в которую они вошли через приотворенное в границе окно, не числилось в списках НАТО. А коротковолновые разговоры его с первым секретарем посольства и группой никто не засечет. Даже лучшие специалисты НАТО. Воздуха в заднице на это не хватит.

Сидоров оказался человеком серьезным – агентура у него была прекрасная, – а может, деньги хорошие были выделены на проведение операции из государственного кармана, – он и информацией нужной снабдил командира спасательной группы, и подстраховку организовал, и две машины в помощь приобрел – помидорная машиненка-грузовичок оказалась как нельзя кстати, ее Петраков включил в операцию, а Мустафа Али достал фальшивые номера и, чтобы машина не засветилась, на всякий случай спилил опознавательную цифирь двигателя и рамы. За руль помидорного авто Петраков решил посадить Проценко, Муса добавил в кузов еще три ящика помидоров – загрузка получилась полная. Если шибануть по помидорам автоматной очередью, всем мало не покажется – страшновато-красной помидорной крови будет пролита целая река.

За рулем второй – прикрывающей машины находился агент из местных – толстяк с видом страдающего от собственного ожирения простачка. Ужасающей раскосостью глаз толстяк мог соперничать только с кривляющимся Проценко. Имя у толстяка было редкое для здешних краев, с грузинским налетом – Реваз.

Вмешиваться в дело Реваз не имел права – разве что только в провальной ситуации, терять такого агента, глубоко внедренного в среду, с собственным делом, приносящим хороший доход, Сидорову было нельзя.

В восемь тридцать утра на рации у Петракова заполыхал резковато-красный огонек. Это означало начало операции и майор тут же подал команду своим:

– Счет пошел!

Время не замедлило скрутиться в тугой жгут.

А счет пошел жесткий. Пока на доли – в десять секунд каждая, – но потом доли эти уменьшатся. Петраков умел контролировать время, считать, будто бухгалтер, каждый миг и каждый чох брать в клещи. Впустую не должен был пропадать ни один вздох.

Проценко уселся за руль помидорной машиненки, кивнул прощально командиру – судьбы их с этого мгновения разделялись, у них вообще были разные судьбы, у офицеров группы Петракова, у каждого своя. Проценко сложил два пальца в колечко – общепринятый знак «о’кей», показывая, что все у него хорошо, Петраков подал ему сигнал: «Начинай движение!»

Проценко несколько раз надавил вхолостую на педаль газа – надо, чтобы двигатель пропукался, выбил из выхлопной трубы пробки, прокалился на холостом ходу, и у Петракова неожиданно остро и слезно сжало сердце. Ему показалось… нет, он почувствовал, что этого шумного добродушного человека он никогда больше не увидит; Петраков неверяще помотал головой. Изменить что-либо, поправить он уже не мог: у «спасательных» операций – свои законы, Петраков помял пальцами горло, грузовичок тряхнул несколько раз задом, будто ишак перед дальней дорогой, помидорные ящики, накрытые сетчатым пологом, сыто громыхнули, и машиненка покинула проулок, в котором они находились.

Майор вздохнул, уселся поудобнее за рулем джипа, поерзал, словно бы примерялся к продавленной кожаной подушке. Семеркин занял место сзади, Токарев спереди и Петраков сам себе скомандовал:

– Поехали!

Вид у Токарева был собранный, будто у солдата перед атакой, брови собрались углом, но Токарев не был бы Токаревым, если бы промолчал.

– Похоже, братва, в жизни нам ничего не светит, кроме отключения электричества.

Петраков покосился на него, но ничего не сказал.

Он лихо обогнул глиняный выступ, вылезший едва ли не на середину улицы, догнал помидорный грузовичок, подождал, когда Проценко свернет влево, положил перед собою на землисто-рыжую, с въевшейся вековой пылью панель рацию, будто пульт управления, похвалил Проценко:

– Молодец! – Запоздало вдогонку перекрестил его: – С Богом!

Хороший шофер – не тот, который может лихо крутить баранку, а тот, что умеет правильно тормозить. Точнее – вообще ездить без тормозов – сбрасывать ход переключением скоростей, гасить обороты колес двигателем. Проценко был хорошим водителем, хотя похвалы на этот счет не принимал.

– Какой я водитель? – говорил он, пожимая плечами, – так, водила.

Проулок, по которому сейчас двигался Петраков, был узким, гулким, с канавами, словно бы тут никогда не ездили автомобили, а ходили только козы, глухим, одна глиняная стена смыкалась с другой и только редкие калитки свидетельствовали о том, что это длинное заграждение – не тюремное.

Глаза автоматически цеплялись за всякую мелочь, появляющуюся в поле зрения – то на секунду прилипали к полусмятой банке из-под «пепси», которая вполне могла оказаться неким опознавательным знаком, то задевали за рогатую ветку, воткнутую в стык двух заборов – ветка тоже вполне могла играть роль опознавательного знака – в духе местных традиций, то Петраков видел прильнувшего к калиточной щели человека – только что засек такого героя, различил даже плоское лицо и перетянутый черной тканью один глаз, то в поле зрения попадала горка небольших деревянных ящиков, в каких тут перевозят клубнику (аккуратно сложены в глухой теснине – одним ударом ноги по этой горке можно запросто перекрыть дорогу автомобилю, гвозди, что непременно вылезут из деревянных планок, легко доделают дело, оставят автомобиль без колес), – все это нужно было засекать, что-то оставлять в памяти, а что-то тут же отбрасывать, безжалостно вырезать из «пленки» – это не понадобится никогда…

В панель, джипа прямо перед глазами, были вмонтированы часы, удобно следить за временем, – а Петракову было важно вести счет и минутам, и секундам, – циферблат был большой, стрелки – крупные, яркие. Петраков невольно поймал себя на мысли, что такие вот попадания в цель, приятные детали производят успокаивающее действие, пропадает неприятная натянутость – она способна превратить душу и все, что находится рядом с ней, в металл, исчезает тяжесть, натекшая в затылок… Петраков невольно поморщился: прочь, прочь, прочь все, что способно усыпить, умиротворить его. Всякое успокоение сейчас губительно.

Он втянул сквозь зубы воздух, выбил его, одним ударом, будто в боксе, покосился на соседа – как там старший лейтенант Токарев?

Старший лейтенант Токарев был спокоен. А уж опытный Семеркин, прошедший не только огни, воды и медные трубы, но и кое-что еще, был тем более спокоен. Петраков перевел взгляд на часы и взялся за рацию. Все шло как надо.

Хотя он понимал, что всякие посторонние мысли во время операции надо гнать из себя, мысль об отце изгнать не смог – наверное, потому, что у отца сегодня была годовщина со дня рождения. Отец неожиданно возник перед ним и растворился в толпе людей, идущих навстречу, Петракову показалось, что он увидел дорогое лицо в толчее, возникшей около маленького базарчика, раскинутого прямо на улице, в неудобном месте…

Мать Петракова перед тем, как родить сына, переболела крупозным воспалением легких, здорово ослабела, поэтому Алексей появился на свет полным заморышем, задыхающимся до сини и когда у него случился приступ, и он начал задыхаться, отец один понял, в чем дело, сунул ему в рот пальцы и раздвинул слабые челюсти как можно шире, дал Лешке дохнуть немного воздуха. Потому Петраков и уцелел.

Когда он был маленьким, то еще раз сильно заболел – у него оказались очень слабые легкие, что было совершенно немудрено, мать, чуть что, также начинала маяться легкими, это у них было наследственное, – и опять отец спас его…

Тоненько пикнула рация, которую Петраков продолжал держать в руке. На маленькой исцарапанной панели рации зажегся рубиновый огонек. Петраков перевел взгляд на часы. Сверчковый писк рации означал, что машина с «клиентами» миновала реперную точку «А». Операция шла нормально.

– Что новенького, шеф? – поинтересовался Токарев.

– Сейчас такой момент… Самая лучшая новость – это отсутствие всяких новостей.

– Правильно. Хорошо, когда нет кровавой отрыжки.

Проскочили еще один маленький базар, возникший на обочине кривой улочки, серпом всадившейся в замусоренную площадь, украшенную памятником местному халифу, люди испуганно прянули от машины в сторону, – стихийные базары эти никто никогда не сумеет обозначить ни на одной карте, это так же невозможно, как превращать проволоку в воду, а из глины выжимать подсолнечное масло, базарчики эти – великая помеха… Хорошо, когда помехи обращаются во благо… А если их нельзя обратить во благо? Что тогда делать?

Петраков вновь скосил глаза на Токарева, похвалил запоздало:

– А костюмчик этот, шпионский, тебе очень даже идет.

Первый секретарь посольства выдал Семеркину с Токаревым такие же костюмы, в которые сейчас были одеты «клиенты», такие же рубашки и примерно такие же галстуки – почти такие же, точных копий найти не удалось.

– По мне лучше бы драная пятнистая куртка, командир, – произнес Токарев твердым, неожиданно напрягшимся голосом, – ничего лучше просторной пятнистой куртки человечество изобрести не смогло.

Он был прав, старший лейтенант Токарев, модные пиджачки с галстуками – чуждая для группы Петракова одежда. Охо-хо, как бы это переодевание не закончилось бедой.

– И тебе, Витя, костюмец идет, – сказал Петраков Семеркину, – сидит, будто влитый.

– Я стараюсь, – сдержанно ответил Семеркин.

Захотелось пить. Петраков облизнул губы. Губы были сухими, заусенчатыми, язык – жестким.

Ближе к центру дома словно бы подросли немного – сделались выше, на зданиях появились балкончики, на манер ласточкиных гнезд прилепленные прямо к стенам и подпертые снизу косыми деревянными опорами. Мечетей стало больше.

Промелькнул еще один базарчик, более оживленный, чем предыдущие, на нем почему-то было много людей, очень похожих на грузин, в широких кепках-аэродромах. Может, из-за того, что аэродромы были объемными, и казалось, что их здесь много?

– Командир, знаешь, почему на Кавказе люди носят большие кепки? – спросил Токарев.

– Знаю. Чтобы на пупок падала тень. Иначе воспалиться может – плохо тогда будет.

– Ответ правильный.

Под колесо джипа прыгнула всклокоченная курица со сбитой набок головой – видать, выскочила из кастрюли с супом. Петраков не успел затормозить, слишком уж внезапным был бросок курицы, сморщился – показалось, что под правой шиной с противным хлюпаньем расползлось что-то мягкое, податливое – каюк курице, и неведомо, какому хозяину за нее платить, – но кривоголовая хохлатка оказалась гораздо сообразительнее, чем полагал Петраков, она вжалась в пыль, в дорогу, сама стала дорогой, пережила несколько страшных мгновений, пока над ней грохотала страшная машина, а на землю сыпались капельки горячего черного масла, и лишь когда снова обозначилось солнце, поднялась, – сделала это с неожиданным достоинством, неспешно, Петраков засек это в зеркале заднего вида, покачал головой удивленно.

– Чумная курица. То ли фазана из себя изображает, то ли цесарку.

Снова глянул на часы. До стыковки оставалось четыре минуты. Стыковки эти рассчитываются с точностью до мгновений, до десятых долей секунды. У настоящих агентов – не у пентюхов типа полоротых «клиентов», а у высоких профессионалов, которые работают в одной из самых тонких силовых структур России, – стыковки вообще проходят под компьютерным контролем.

Пример – стыковка на ходу с местным агентом-внедренцем, которую намечено провести ранним утром в пятидесяти километрах от города на выступе шоссе, с которого, как с некого боевого плацдарма все видно: и то, что творится впереди, и то, что происходит сзади… А позади, в километре от места стыковки в главное шоссе вливается шоссе второстепенное, побочное.

Резидент едет, скажем, по главному шоссе, а внедренец по побочному, отправная точка движения резидента – город, а внедренца – поселок, резидента от места стыковки отделяет пятьдесят километров, а внедренца – тридцать пять и так далее. Все нужно рассчитать так точно, чтобы стыковка, которая должна занять не более пяти секунд, произошла именно на том выступе шоссе, что был намечен.

Внешне все происходит очень просто и незаметно: короткое время машины идут рядом, из одного окна в другое перебрасывается пакет с информацией и на очередной развилке, которая начинается через двести метров, одна машина уходит на одно шоссе, вторая – на другое.

Конечно, Петраков не специалист по подобным стыковкам, но он мастер по другим «прибамбасам» – также умеет делать то, чего не умеют другие.

Вновь пикнула рация, подмигнула предостерегающе ярким красным глазом. Майор глянул на часы – операция проходила четко по расписанию. Автомобиль «клиентов» миновал точку «Б». Петраков тоже миновал точку «Б» – только свою собственную, намеченную на его карте. И Проценко также прошел точку «Б», чтобы в нужную минуту очутиться между машиной «клиентов» и автомобилями преследования, задержать погоню.

До стыковки оставалось совсем немного времени. Теперь под колеса влетела кошка – драная, с клочьями шерсти, на ходу отслаивающимися от тощего тела, с огромными глазами, похожими на два светящихся изумруда, Петраков чертыхнулся – не любил кошек, особенно тех, что в неурочные минуты пытаются пересечь дорогу, кроме неприятностей, от них ничего не жди, – трижды сплюнул через левое плечо: верная гарантия, что беда пройдет мимо. Токарев тоже сплюнул.

Вновь раздалось знакомое пиканье – рация сработала опять. Запоздало полыхнул горячечным красным светом сигнальный огонек, будто зажегся чей-то таинственный зрак – зажегся зрак и потух. «Клиенты» прошли точку «В». Все развивалось по плану. Можно было, конечно, выйти на связь, но Петраков решил этого не делать: при всей «невидимости», незасекаемости рации все может случиться – и на старуху выпадает проруха, и на голову с крыши может свалиться кирпич, – от старухиной прорухи, как от тюрьмы с сумою, зарекаться не следует.

Солнце поднялось уже высоко, оно стремительно, будто по канату, взлетело вверх, тени сделались короткими, совсем короткими, бледными, потом укоротились еще больше, скоро их, похоже, не станет совсем. Петраков вновь глянул на часы – до стыковки оставалось всего ничего…

Воздух словно бы наполнился сталью, сделался упругим, горячим, начал звенеть, будто гудящая струна, во рту стало сухо, горько. Майор на скорости проскочил в узкий проулок, выводящий на соседнюю улицу – этот проход он засек на карте, – и остановился в конце его: тут было самое удобное место для проверки, есть хвост или нет его, если есть, то он обязательно нырнет следом в этот тесный, пахнущий мочой и ослиным пометом проход.

Хвоста не было.

– Ты чего, командир? – запоздало встревожился Токарев.

– Ничего. Готовность – ноль!

– Есть готовность – ноль!

«Готовность – ноль» – это «человек в драке» (есть такое понятие), это высшая степень собранности, когда в человеке напрягается, кажется все до последней жилки, до последней мышцы и волоска, все внутри кипит и все нацелено на одно – на победу. Чтобы все прошло как надо…

«Клиентов» пасли две машины – одна держалась близко, словно бы зубами вцепилась в преследуемый автомобиль, не отставала от зеленого «рено» ни на сантиметр, держала расстояние метров пять, не больше – ровно столько, чтобы не врезаться в зад «клиентам» при торможении, вторая старалась просто не выпускать «рено» из виду – находилась на подхвате.

За рулем сидел Городецкий, однофамилец известного поэта начала двадцатых годов, имевшего отношение то ли к «серебряному веку», то ли к клюевщине. Сам Городецкий этого не знал, одно время он всем сообщал, что поэт – его родной дед, но Сергей Городецкий его дедом не был, да и что, собственно, поэт Городецкий в сравнении с его папой – знаменитостью куда большей, чем строчкогон, живший сто лет назад, и Игорь Городецкий о поэте перестал вспоминать.

Его напарник по фамилии Фалеев обеспокоенно поглядывал назад.

– Ну что, Артур, плотно сидят на хвосте?

– Так плотно, что даже тормозить нельзя – они снесут нам половину автомобиля.

– Козлы! – выругался Городецкий. – Но ничего, пройдет еще немного времени и они мордой вляпаются в крепкий кулак – будут иметь дело с зубастыми парнями.

Фалеев сжал зубы.

Дважды подала голос рация, лежавшая на панели, Городецкий меленько покивал, давая понять, что услышал ее, объехал длинную повозку со снопами гороха, нагруженными так, что снопы неряшливо свешивались с повозки, волоклись по земле, в повозку был впряжен вислогубый, с тяжелой мордой ишак, хозяин ишака – бородатый абрек в длинной рубахе, в каких обычно ходят жители пустынь, вздернул над собою кнут, грозя автомобилю.

– Рацию заберем с собою? – спросил Фалеев.

– Нет. Надо оставить ее людям, которые займут наши места в этой машине.

Завалились они на простом – очень дешево и очень удачно купили человека, который согласился поставлять информацию.

Первая встреча прошла нормально, информацию они получили нужную – о нефтяных интересах нескольких великих держав в этом районе, которые совпадали и с политическими и с военными интересами, информация эта была такой же государственной тайной, как и количество танков в той или иной армии. Вторая передача также прошла удачно, а вот после третьей «клиенты» поняли, что попали под очень плотный колпак: человек тот оказался полковником местной контрразведки.

Городецкий – старший в группе, – засуетился, сообщил о своем печальном открытии в посольство, но что могло сделать посольство? Только посочувствовать ему. Погорельцами занялся Сидоров – первый секретарь, имевший дипломатическую неприкосновенность и паспорт с вожделенной зеленой обложкой – мечту каждого банкира; именно благодаря Сидорову здесь появилась группа спасателей – «зубастых парней», как выразился Городецкий. Городецкий знал, он получил точную информацию от отца, что эти парни могут сделать то, чего не сделают другие. И надеялся на помощь этих людей…

Ну, а бизнес, который он совмещал с добычей разных нужных для демократической родины секретов, придется свернуть. Впрочем, ничего страшного – он теперь такую бизнес-контору откроет в Москве – все ахнут.

– Ну что, Артур, признавайся, есть напряг в жилах и мышцах? – Городецкий ухватил напарника за ухо, тряхнул.

– Есть немного, – не стал скрывать тот.

– Ничего, скоро это пройдет.

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается.

Петраков сработал точно – сделал круг и прибыл к месту стыковки за четыре минуты до появления «клиентов», единственное, что омрачило прибытие – на повороте он чуть не снес слишком далеко вынесенный столик кафе, украшенный глиняным светильником, в котором, несмотря на яркий свет солнца и жару, горела свеча – видать, таков был народный обычай. Петраков левым бортом проехал по стене, но не дал столику закувыркаться. Сделал это изящно – гибкий, прозрачно красный огонек свечи даже не погас.

Повернув, прижал машину к глиняной стене, вздохнул затяжно, словно бы хотел прочистить горло перед прощальной речью, придавил ладонью рот, гася вздох, глянул ободряюще на Токарева, выставил перед собою твердую ладонь, пальцами вверх:

– Ну!

Тот хлопнул своей ладонью по ладони командира, улыбнулся – улыбка не была похожа на обычную токаревскую улыбку, он хотел улыбнуться раскованно, во всю ширь, в тридцать два зуба, а получилось зажато, печально:

– Пионер – всем ребятам пример.

Петраков повернулся в Семеркину:

– Ну!

Тот также хлопнул ладонью по руке командира. Сделал это молча.

– На старт! – скомандовал Петраков.

Семеркин и Токарев готовно приоткрыли двери…

«Клиенты» перед кафе дали немного газа, проворная машина взревела, застреляла двигателем. Городецкий был менее аккуратен, чем Петраков, снес-таки столик, тот кувыркнулся в сторону, глиняный светильник разлетелся на части, из рассыпавшегося нутра выпорхнула горящая свечка, но не погасла, так и застыла на ребре с горящим пламенем.

Из бокового проулка похожего на лаз, узкого, угрюмо-темного, с чиханием и ревом вывалился пикап с открытым кузовом, в котором стояло два десятка ящиков с помидорами. Помятый пикап этот возник так внезапно, что машина преследования не успела даже затормозить, водитель, уходя от столкновения с пикапом, крутанул руль вправо, задел второй столик – тот только ножками взбрыкнул, на землю полетел еще один светильник, водитель резко вывернул руль влево и ткнулся бампером в бампер помидорной машиненки. От удара лопнул край сетки и на дорогу с грохотом, будто это были гранаты, хлопнулась пара ящиков с крупными глянцево-бурыми плодами.

– Куда лезешь, скотина? – проревел водитель машины преследования, заработал рулем, чертыхаясь нещадно и плюясь слюной в окно, попытался обойти помидорный грузовичок, но куда там – водитель пикапа выскочил из кабины, замахал огорченно руками, затем вновь забрался за руль и зачем-то дал задний ход – видать, здорово растерялся дехканин. Водитель машины преследования зарычал еще громче:

– Скотина! Сейчас я пристрелю этого гада!

Его напарник чуть скривил спокойное жесткое лицо:

– Тихо, Мохаммед, не горячись. Достанешь пистолет – и попадешь под перо какого-нибудь жалкого писаки, который постарается тебя размять, как козявку каблуком, а потом – выставить на разборку в парламент.

– Осел рогатый, дерьмо засохшее! – продолжая яриться, водитель машины преследования попробовал обойти помидорный грузовичок справа, сдвинул капотом несколько столов, размял ящик с помидорами – во все стороны потекла бурая, схожая с кровью страшная жижа. Попытка не удалась – машина вновь застряла.

Проценко сработал блестяще – задержал машину преследования на целых четыре минуты, «клиенты» за это время благополучно произвели «ченч» – перепрыгнули в машину майора Петракова, а Токарев с Семеркиным заняли их места в зеленом «рено».

Махнув рукой прощально, Петраков дал газ – взбив колесами столб пыли, резво рванулся вперед, нырнул в боковой проулок, взял его, будто гонщик, на одном «выхлопе» – в броске, с ревом, на бешеной скорости, потом сделал поворот направо, метнулся влево – он в эти напряженные секунды слился с машиной, стал частью ее, этаким одушевленным металлом, для него сейчас все, практически все перестало существовать, даже «клиенты», были только дорога и машина.

Из проулка он свернул направо, в такой же темный и длинный проулок, потом влево, затем снова вправо – шел зигзагами, плутал по-заячьи, запутывал следы.

«Клиенты» напряженно вжали головы в плечи, молча поблескивали глазами, лишь Фалеев после одного из автомобильных бросков майора не выдержал, произнес восхищенно:

– Класс!

Водить так лихо машину Фалеев не умел. Впрочем, ему и не надо было уметь: с раннего детства его возили – то на папиной служебной машине, то на маминой – к мамаше тоже были прикреплены колеса и персональный шофер в режиме полуторасменки, у отца водителей было двое и оба – круглосуточные, на работе Фалеева тоже возили, поэтому за руль он садился от случая к случаю.

Городецкий, тот любил машины, даже более – обожал их, не упускал возможности «порулить», но и у Городецкого не было такого умения, такой хватки, которой обладал Петраков.

А Петраков вел машину почти вслепую, по памяти, по зацепкам, которые прошел, отрабатывая маршрут, он стремился как можно быстрее достичь окраины города, выйти на трассу, которая привела его в эту чужую недоброжелательную столицу, когда Городецкий попробовал подсказать ему, куда лучше свернуть, Петраков протестующе мотнул головой – нарушить хотя бы в мелочах ту схему, которая прочно сидела у него в голове – значило поломать все, поэтому майор к любому отклонению от схемы относился отрицательно. Городецкий подобрал губы и вдавился крестцом в сидение.

– А ведь оторвались, Игорь, – неверяще проговорил Фалеев, – ей Богу, оторвались… Сзади никого нет! – Фалеев не выдержал, хлопнул ладонью о ладонь, потер ими азартно, будто игрок, севший за карточный стол с пятым козырем в кармане. – Ушли!

– Так оно и должно быть, Артур, – баском, из которого еще не истаяло возбуждение, произнес Городецкий, – иначе бы мой отец оторвал командующему пограничными войсками пейсы.

Петраков поморщился: неприятно было слышать такое, дернул уголком рта, гася в себе недоброе чувство – в другом разе и в другом месте он бы просто набил этим двум мудакам морды и отпустил бы красить тротуары красными соплями, а сейчас не мог.

И к заслуженному генералу, командующему пограничными войсками, он относился совсем не так, как эти папины любимцы, герои в среде ресторанных вышибал. Вышибалы у таких ребят служат телохранителями. Вышибают одних и охраняют других.

Майор и сам поглядывал и в боковые зеркала, прикрепленные к джипу и справа и слева, и в широкое панорамное зеркало заднего вида, находящееся прямо над головой, иногда просто оборачивался, словно бы не верил зеркалам, но погоню ни разу не засек. Погоня оторвалась от них. Погоне теперь предстояло общаться с Токаревым и Семеркиным.

Документы у Токарева и Семеркина были подлинные, занесенные во все здешние полицейские компьютеры, с настоящими, не липовыми визами, выданными российским гражданам, торгующим в этой непростой стране лесом и покупающим здесь специи, рыбные приправы в корм животным – для роста и объема, а также золотые восточные кружева, очень ценимые дамами из числа «новых русских», – в общем, по этой части у ребят все было в порядке, все надежно, а уж как будет дальше – зависит от везения.

Каждый раз, когда Петраков разбивал свою группу, у него тревожно начинало ныть сердце: люди, действующие вместе – это одно, порознь – совершенно другое; мозгов иногда не хватит, – и это бывает часто, – чтобы просчитать ту или иную ситуацию. Коллективный мозг – это коллективный мозг. А уж по части совместных действий… Петраков не выдержал, вздохнул.

Городецкий это вздох засек, дружески хлопнул Петракова по плечу:

– Не журись, шефчик! Домой вернемся – премию хорошую получишь. В долларах.

Вона, он уже и шефчиком стал… Петраков не ответил.

– У тебя какое звание? – спросил Городецкий.

Эвон, уже и на «ты», хотя Петраков не мог припомнить, где и когда они с этим господином пили на брудершафт.

– Майор.

– Будешь подполковником. А если ты – человек, верный нынешнему правительству, которое эти ублюдки из КПРФ называют режимом, то и – полковником.

Петраков вновь промолчал.

– Чего молчишь, майор? Или тебе не нравится то, что я говорю?

– Все нравится. Просто я по натуре человек молчаливый.

Городецкий вторично хлопнул его по плечу:

– Молодец, шефчик! Молчаливых людей я люблю, с ними хорошо работать – всегда можно о чем-нибудь договориться.

Петраков на всякий случай еще немного попетлял по улочкам городского предместья, не менее тесного, чем сам город, сделал несколько остановок, проверяя, не догоняет ли его какая-нибудь взмыленная машина – выставлял крючок и дергал его, внимательно наблюдая, не сядет ли кто на острие, и каждый раз крючок возвращался пустым. Петракову сделалось легче, ощущение пустоты, оставшееся после прощания с ребятами, отступило, он сжал рот, пристроился в хвост разрисованному арабской вязью «бредфорду», доверху нагруженному скарбом, подушками, какими-то тряпками – грузовику кочевников, из-под кузова которого торчало сразу три запасных колеса со стертой резиной и двинулся за ним, будто за танком.

«Бредфорд» шел быстро, земля гремела под его колесами, высокие красочно расписанные борта грузовика тяжелыми неторопливыми волнами колыхались из стороны в сторону, скаты оставляли на влажном сером асфальте темный след, который тут же исчезал, словно бы испарялся загадочным образом – без помощи химии, но с вмешательством нечистой силы, – перед «бредфордом» шли еще два грузовика с высокими, ярко раскрашенными бортами, накрытыми просторным брезентовым пологом; в хвосте этой колонны Петраков почувствовал себя спокойно.