Текст книги "Штабная сука"

Что бы ему такого наглого сказать? И вообще, как формулируется вызов?

– У тебя че, чурка, голодняк на масло? – сказал Миша и испугался. Опять придется получать по морде.

– Кель бура! – просто сказал Ходжаев. Он был холоден и немногословен.

Миша подошел. Тотчас же сбоку, со стола, ему в лицо плеснули горячим чаем из кружки, и когда он, инстинктивно прикрываясь, глянул в эту сторону, Ходжаев резко влепил ему в челюсть. Миша поскользнулся на жирном полу и хлопнулся на землю. Из-за стола выскочили еще несколько человек, один из них – кажется, Эргашев – наступил Мише на грудь коленом, чтобы он не мог встать, а остальные принялись месить лежачего ногами.

Главное – не думать. То есть, вообще. Главное – слушаться только инстинктов. Холодно – грейся. Хочется есть

– ешь. Бьют – бей и ты Но не надо думать. Можно ли ударить человека? Какова мера твоей власти над ним? Больно ли ему? Почему он ненавидит тебя? Оставь все это сюсюканье лощеным чмырям на гражданке. Думать не надо. Думающий всегда проигрывает. Ты не должен проигрывать. У тебя нет роскоши думать. Если ты каждый раз будешь пытаться взвешивать на весах разума ненависть и сострадание

– тебе конец. Тогда ты не успеешь ударить, не сможешь ударить сильно и не захочешь ударить больно. Ты должен бить, не думая, автоматически. И как можно более жестоко. Потому что у тебя нет роскоши жалеть. Ты должен выжить. Поэтому не думай, брат! Миша стоял на тумбочке со штык-ножом на ремне и то и дело трогал свежий шов на губе. Ничего, могло быть и хуже. Он не улыбнулся – он уже не умел улыбаться, – но ему было спокойно. Как патрону в обойме…

Сдать больных в госпиталь в Хилке – это было несложно. Миша поспел на четырехчасовую электричку на Читу. Около девяти он. уже должен был быть на читинском вокзале.

Глава 4

Союзы такого рода, как тот, что существовал между Мишей и Светкой, обычно бывают одними из самых прочных и долгих, потому что это союзы по необходимости. Светке было под тридцать, и уж красивой ее назвать никак нельзя было, хотя, впрочем, явно выраженным «крокодилом» она тоже не была. Как всякая обыкновенная кассирша из продмага, Светка была не очень умна, в меру сварлива и достаточно хозяйственна. Она никогда не была замужем, особенного интереса у мужчин не вызывала и потому уже давным-давно поняла, как грустна – до жима в паху – жизнь одинокой женщины. Ей не нужно было многого. Только чтобы мужчина приходил хотя бы раз в неделю, не особо пил, не очень дрался и оставался на ночь. Хотя, в общем-то, она с готовностью согласна была терпеть даже гораздо более долгое его отсутствие, пьянь и мордобой, только бы он приходил. Слишком хорошо знала она состояние, когда хочется лезть на стенку или орать какую-нибудь дрянь Господу Богу. Сколько ей ни хотелось, она так и не смогла забеременеть, так что потеряла уже всякую надежду и теперь редко и равнодушно вспоминала, что с ней творилось когда-то – когда она поняла, что ей не дано стать матерью. Тогда в ней что-то надломилось, и теперь она тупо тасовала толстыми пальцами, привычно бегающими по кнопкам кассы, дни, недели и месяцы, и ей хотелось только одного – чтобы кто-то «он» приходил.

Светка «сняла» Мишу, когда он – битый, запекшийся торчок – только попал в стройбат и стал санинструктором, во второй или третий его визит в город. Он выбивал у нее чек на курево. Слово за слово, несколько тупо-кокетливых недоговоренностей, и на следующий вечер Миша уже остался ночевать в ее однокомнатном убожестве на улице Яблочкова. Мише в его тогдашнем состоянии было все равно, с кем спать, – до армии у него с девочками все ограничивалось поцелуями, красивыми словами и «зажимами» в парадных и на вечеринках: воспитание было такое, – а за восемь месяцев казарм он и от этого отвык, так что внешность «объекта» и все остальные критерии, кроме доступности, не имели для него тогда никакого значения.

Сейчас он не любил вспоминать о том, как вел себя в первые ночи. Светка тоже никогда не вспоминала об этом, и он в глубине души был жутко ей благодарен. Наверное, в жизни каждого мужчины была такая женщина, которая принимала на себя первый удар мальчишеского страха, закомплексованности, глупости и неумения. Все мужчины в глубине души благодарны таким женщинам, но не любят об этом вспоминать и стараются с ними никогда больше не встречаться. Миша испытывал то же самое, но менять заботливую женщину с собственной квартирой на какую-нибудь смазливую капризную стерву с дискотеки ему совершенно не хотелось. Он уже несколько раз пробовал и неизменно возвращался к Светке, которая готова была в лепешку разбиться, чтобы ему было хорошо. Да, теперь он видел, что она вовсе не красива, что у нее толстоваты ноги, жидковата грудь и несколько вислый зад, что у нее нет никакого вкуса и она совсем не умна, что на него она смотрит как на механический удовлетворитель, но ему было плевать на все это, пока он мог чувствовать себя хозяином в ее доме и ее постели и пока он еще служил в армии. (Миша не знал даже, удовлетворяет ли он Светку как мужчина Впрочем это совершенно его не интересовало.) Оба они прекрасно понимали, что как только его дембельнут, она никогда его больше не увидит, но относились к его дембелю как к чему-то, чего нет в природе, и старательно избегали этой темы.

Миша позвонил в дверь, створка приоткрылась, и он вошел. Стараясь не замечать закисших от сна глаз и неприятного запаха изо рта, он чмокнул Светку в измятую подушкой щеку и молча начал снимать шинель.

– Привет, – сказала Светка, щуря&ь спросонья.

– Привет, – настроение по утрам было хуже некуда. Светка потопталась в прихожей и пошла на кухню.

Загудела плита.

– Чаю хочешь?

– Да. И пожрать бы чего. Хлопнула дверка холодильника.

– Картошки разогреть?

– Не надо. Потом, – Миша зевнул. – Кусок хлеба с колбасой… Спать хочу. Не дождусь картошки.

Потом он лениво ел, хмуро поглядывая вокруг сонными щелками глаз, а Светка сидела напротив, зевала и то и дело запахивала на груди видавшую виды ночнушку.

Миша не любил белый хлеб и крепкий чай. Смотреть на Светку не хотелось. Как капли в сыром подвале, стекали по мозгам прозрачные до дегенеративности мысли. Светка что-то сказала, но прислушиваться не хотелось. Трахаться – тоже. Доев бутерброд и допив эту черную мерзость в чашке, он встал и побрел в комнату. Светка опять что-то говорила, и придвигала зачем-то стул, и хваталась за край одеяла. Мише было наплевать. Кажется, он даже не заметил этого. Он просто разделся, почесал живот и сослепу плюхнулся во что-то белое и жутко приятное. Рядом кто-то раздражающе задвигался – кто-то горячий, мясистый и ненужный, но Мише было уже все равно: он спал.

Спал Миша обстоятельно и толково. Ни голых баб с мужскими гостинцами, ни мордобоев и потоков крови – никаких обычных армейских снов. Правда, несколько раз ему снилось, что чьи-то руки гладят его по голове и щекам, но он с негодованием переключался с этих телячьих галлюников на что-то более нейтральное.

Потом он услышал, как хлопнула оконная рама, и увидел мосластого узбека, который сидел в открытом окне, перебросив ногу через подоконник и положив рядом с собой большой топор. Миша дико вскинулся и, утонув локтями в мягкой подушке, поднял голову. Возле окна стояла Светка.

– Ты чего, Миша, а? – испуганно спросила она, глядя в его разлепленные глаза.

– Вот мля… – Миша затряс головой и сел. – Опять какая-то параша приснилась.

Он потянулся к сложенной на стуле парадке, вытащил из кармана сигареты и спички, закурил.

– Пепельницу принеси.

Светка пошла на кухню. Часы на стене показывали полтретьего. Светка принесла пепельницу, включила телевизор и осторожно присела на край дивана. Вообще, она всегда старалась вести себя как можно более скромно и сдержанно, чтобы – не дай Бог! – не вызвать Мишиного недовольства. Миша не был против: так было проще. Па телику показывали фильм, посвященный многотрудной, но полной служения светлым идеалам жизни какой-то райкомовской сволочи. Но переключать было лень, и поэтому Миша докурил сигарету, нерешительно поворочался и воззвал:

– В ванную сходи…

Светка встрепенулась, взглянула на него:

– Ты уже выспался?

– Да, иди.

Когда она легла, преданно глядя на него, Миша распахнул на ней халатик и, стараясь не смотреть туда, «вошел – как он это называл – в пике». Он проделывал все совершенно автоматически, со скучной харей, глядя на экран. Сюжет фильма достиг своей кульминации. Плакатно-правильные рожи сменялись одна за другой, плакатно-правильные слова сыпались градом. Скука была такая, что челюсти закручивало в куриную гузку. Наконец «былс произведено бомбометание», и Миша ляпнулся на простыню. По экрану белыми вшами поползли титры.

– Иди подмойся.

Светка встала и молча отправилась в ванную, Миша – как был, голый – подошел к окну и закурил. Он был не в порядке. Казалось, давно уже следовало привыкнуть ко всему этому армейскому бардаку с матом, тупыми рожами и мордобоем, к вокзальной грязи и бестолковости, к убогому, серому своему сожительству со Светкой. И иногда кажется, что вроде уже привык, вошел в колею и чувствуешь себя куском этого пирога, и не рвешься, не дергаешься, не мудрствуешь лукаво, а иногда как пробьет на тоску, на депрессняк, только стоит подумать, как все это грязно и тупо, и безысходно, и мерзко, – и тогда задремавшая было душонка начинает скакать и вертеться в каком-то безумном фрейлехсе, и тогда хочется сорваться, наговорить гадостей, напиться, подраться или просто опуститься на колени и с мазохистским кайфом биться головой о стену. Боже, ну почему ж таь дико-то на все это смотреть, и сам не понимаешь почему, но кажется, что каждый день тебя окунают мордой в грязь. Хотя, может быть, и понимаешь, но сам себе признаться не хочешь…

– Миша…

Он не услышал.

– Миша! – она стояла, прислонившись к притолоке, и смотрела на него. – Ты сегодня останешься?

«Ну чего тебе надо от меня, коза? Зануда, мля! Уродка! Только о своей… и думаешь! Дура…» Он потянул погасшую сигарету. «Терпишь меня, мерзавца, только чтобы я тебя кое-как, с отвращением, трахнул. Тряпка…» Ему стало стыдно. У, козел, расплевался тут. Обличитель нравственных язв, мля… Если тебе в тягость, то чего ты к ней ходишь? Одолжение делаешь? А может, спермотоксикоз замучил, чмо?..

– Останусь… Если ты не будешь против.

– Ну, пойдем, – она неопределенно мотнула головой.

– Обед на столе.

Елда, подумал Миша о себе. Безмозглая, безвольная ел-да и все тут. Он хотел обозвать себя как-нибудь еще, но уже шел за Светкой на кухню. «А ведь через полгода ей придется нового искать; может ведь, бедолага, и не найти», – неожиданно для самого себя подумал он, садясь за стол. Вечером он еще пару раз «входил в пике», но опять безо всякой охоты. По телику крутили всякую муть. Лишь однажды Миша с интересом взглянул на экран: в программе «Время» камуфляжные иудейские мальчики опять ставили на уши кого-то из арабских соседей. Миша наполовину вылез из-под одеяла и с непонятной болью в груди смотрел на залитые безжалостным солнцем дома и улицы Иерусалима, на мелькнувшую по равнодушному фэйсу экрана Стену Плача, на израильские танки в пустыне Не-гев… Невозможно назвать одним словом те чувства, которые он испытывал. Ощущение какой-то кровной – внеп-ространственной – общности, ностальгию по чему-то, чего никогда в глаза не видел, но странно родному, гордость – необъяснимую – его, необрезанного, не знающего родного языка, не приобщенного к религии, к этому народу, состоящему, в общем-то, из совершенно чуждых ему людей. То же самое он испытывал, когда читал Ветхий Завет или слышал еврейские народные песни. В носу защипало. Миша глотнул ставший поперек горла ком.

– Опять жиды чего-то с арабами не поделили, – вдруг раздалось рядом.

Это был удар ниже пояса. Миша дернулся и скосил глаза. Светка сидела рядом, тупо пялясь на экран. «У, дура!» – подумал Миша с отвращением. Ему окончательно ее расхотелось. Вызывал гадливость даже – в общем-то нормальный – запах ее тела, даже цвет волос, звук дыхания.

– Переключи, – произнес он холодно.

Светка потянулась к телевизору. Миша никогда не говорил ей, что он еврей.

Потом он молча и равнодушно просмотрел очередной телефильм «Следствие ведут знатоки», выкурил последнюю на сегодня сигарету – как назло, попалась самая горькая в пачке – и решил спать. На Светку он бы сейчас не полез даже под расстрелом. Ей он на сон грядущий ляпнул какую-то гадость. Она, кажется, поняла, что сморозила что-то не в тему, и, когда он уже засыпал, ему мерещилось сквозь липкую дрему, что она тихонько скулит в свою подушку. Но Мише было плевать: он уже заснул и снова тащил службу.,.

…Сегодня на утреннем разводе Миша узнал, что вечером ему заступать в наряд по кухне. О, это был страшный для солобонов наряд! Миша слышал о нем еще в карантине и хорошо запомнил выражение лиц зашуганных дивизионных доходяг, которые об этом рассказывали. Миша понял, что сегодня в наряде наверняка что-то случится. Внутри неприятно холодило. Но Миша сказал себе дрожащим внутренним голосом, что это даже очень хорошо, что приближается острый момент: возможно, все сложится так, что наконец-то будут поставлены все точки над «i». Он настраивал себя на драку целый день, уговаривал, что все, мол, будет нормально – ну, в крайнем случае, опять расколотят харю. Он ругал себя последними словами, обзывая чмырем и трусом, потом вспоминал одну за другой физиономии всех этих козлов, которые его доставали, и к вечеру совершенно озверел. Пора было заступать в наряд.

После развода на плацу кухонный наряд вернулся в роту, и солдаты стали переодеваться в грязную, засаленную кухонную «чернуху». Миша тоже переоделся было, но потом обратил внимание,. что ни один из бурых, поставленных в этот наряд, не переодет. Все они остались в своих ушитых, глаженых щегольских формах. «А ведь сопрут форму, пока буду в наряде», – убежденно подумал Миша. И принялся переодеваться обратно. Но его повседневная форма – как и форма любого другого солобона – настолько плохо выглядела, что до построения никто не обратил внимания, что он не в подменке. Старослужащие привычно пинали духов сапогами в лодыжки, духи суетливо строились, один из взводных, назначенный дежурным по столовой, лениво матерился. Мише тоже несколько раз зарядили по ногам, он резко оборачивался, но за отмороженными коричневыми рожами так и не разглядел, кто это сделал.

– Почему не переодет, урод? – прошипел один из сержантов.

Миша молчал. Сержант начал было протискиваться к нему, но тут колонна двинулась с места, и сержант, ма-тернувшись, исчез в своей шеренге.

Наряд сменялся после ужина. Миша с содроганием осмотрел грязные цеха, заваленные парашей столы и горы немытой посуды. Работы здесь было, как ему показалось, по меньшей мере на неделю. Наряд тут же разделился: два десятка мазуты растасовались по залу и цехам, а десяток бурых уселся за столы и вовсю задымил папиросами.

– Че стал?! – рявкнул с другого конца зала старший наряда старшой Джумаев. – Ти по списка в дискотека!

Дискотекой называлась посудомойка. Миша пошел туда и обнаружил там четверых чертей, грязных и мокрых, от которых пахло, как от ассенизаторов. Было страшно жарко. Ручейки грязной воды стекали по стенам и лицам работающих. По сваленным в огромные баки грудам мисок и кружек слонялись жирные непромокаемые тараканы, авиационное прикрытие осуществляли барражирующие над всей этой роскошью водостойкие мухи. Посудомойщики все больше добавляли пару. Помещение медленно заволакивало липким белесым туманом.

– Эй, Коханович! – глухо донеслось из-за одного из баков. Миша с трудом разглядел за клубами пара грязную и потную рожу Портнягина. – Чего не работаешь?

Мише показалось оскорбительным, что какой-то угнетенный чернушник обращается к нему как к равному: он не считал себя ровней им. Как, спрашивал он себя, разве они не замечают, как я дрался против бурых? Разве им не видно, что я не подчинился и готов драться дальше? По-видимому, солобоны не замечали этого. А, впрочем, что они, собственно, могли заметить? Что Миша иногда морозил какую-нибудь глупость и потом с хряском получал по морде?

– Не хочу, – наконец сказал он холодно.

– Как не хочешь? – Портнягин, казалось, был изумлен. – Работы же много, зашьемся!

Миша промолчал.

– Ну, ты чего? – снова крикнул Портнягин. Другие посудомойщики тоже подняли головы от своих баков. – Ты же нас лажаешь! Нам же и твою работу делать придется!

Миша медленно подошел к нему: почему-то не хотелось, чтобы разговор слышали другие.

– А те, кто сидит в зале в нулевой форме? Их норму ты не выполняешь?

Портнягин распрямился, держа в мокрых руках недомытую миску и тряпку.

– Че, крутым дедом заделался, парень? – пренебрежительно спросил он.

Мишу передернуло. Не задумываясь, он зарядил Порт-нягину в челюсть. Тот, выронив миску, въехал в поднимающийся из бака штабель грязной посуды. Миша молниеносно оглянулся. Все, постреляв глазами, опять опустили их в баки и продолжали работать. Портнягин снова выпрямился, но, кажется, настроен был уже более сдержанно.

– Работай себе и поменьше шизди тут, урод, – холодно сказал Миша.

Он гордился собой. Портнягин пробормотал какую-то гадость себе под нос – так вяло и неагрессивно, что Миша даже не повернул головы, – и снова взялся за грязные миски. Миша уселся на край соседнего бака. «Портнягин прав, – думал он, – я просто тупой солобон с очень большими претензиями. Я один из них, – он подумал о мазуте, – и ничем круче их еще не стал». Он даже покачал головой, настолько эта мысль была ему неприятна. «А что, – думал он, – я ведь здесь сижу с таким бурым видом и не выхожу наружу, потому что боюсь, что на меня – на духа, слоняющегося без работы, – кто-то наедет». Добро! Он встал. «Ты, кажется, никого не боишься, дружок? Тогда для начала прогуляйся в варочный цех». Никто не смотрел в его сторону. Миша медленно прошел между баками и вышел из дискотеки. Налево были мясной и рыбный цеха, прямо – овощной, а направо – варочный. Миша медленно зашел туда, сделал два шага и остановился, осклизаясь на грязном, жирном полу. Здесь было еще жарче, но яркий свет заливал помещение и пар не был так заметен. Три огромных цилиндрических котла – с первым, вторым и третьим, таких горячих, что не притронуться, выстроились в ряд под правой стеной. Вокруг них суетились трое в грязной «чернухе». Миша пару минут постоял в варочном, дернулся пойти в зал приема пищи, но не решился и уже поворачивался, чтобы возвратиться в посудомойку, как вдруг из черного проема выхода в зал вынырнул – чистенький, с повязкой старшего наряда на рукаве – старшой Джумаев.

– Чего стоишь? – сразу спросил он у Миши. Миша молча повернулся и хотел слинять в посудомойку, но Джумаев словил его за рукав.

– Почему подменка не одел?

– Не хочу, – насупился Миша.

– Ладно, хочешь пачкать свой хэбэшка – пачкай, – согласился Джумаев. – Почему не работаешь?

– Не хочу, – обреченно повторил Миша.

– Бурий, – заключил Джумаев. – Пойдем в зал. Миша понял, что его сейчас будут бить.

– Не пойду.

– Ладно, – согласился Джумаев, по-прежнему не выходя из себя. – Пойдем в мясной цех. Поговорим. Мах на мах.

Мише стало не по себе. Не оттого, что Джумаев был боксером, не оттого, что он физически был здоровее Миши. А потому что, насколько знал Миша, азиаты никогда не дерутся мах на мах, то есть один на один. Здесь пахло подвохом. Но отступать было некуда, и Миша пошел в мясной цех. В коридорчике перед цехом он обернулся к Джумаеву и тут же получил великолепно поставленный правый прямой в голову. Мишу метнуло к стене. За спиной Джумаева появилось еще несколько злых коричневых морд.

– Что, опять хохольский собак дергается? – донеслось оттуда.

«Хорошее эхо», – подумал Миша. Он увидел свою кровь и совсем ошалел. Его лицо и корпус приняли еще несколько четких – до короткого замыкания – ударов, НО Миша уже не замечал этого. Он, ничего не видя, с дикой силой выбрасывал вперед кулаки, иногда попадая в пустоту. – и тогда рука чуть ли не выскакивала из плечевого сустава, иногда ляпая в мягкое – и тогда что-то темное брызгало в разные стороны. Наконец Джумаев упал на кучу сложенных в углу ящиков. «Здесь очень скользко», – прострелило в мозгу. В следующий момент кто-то из толпы врезал ему между глаз. Брызнули слезы. Мишу «повело». «Нос сломали», – мелькнуло в подсознании. Он еще несколько раз махнул кулаками, но движения его потеряли резкость. Он уже не ориентировался в пространстве – вдруг страшно захотелось лечь спать и ничего не видеть и не слышать. Потом кто-то сзади врубил ему ящиком по башке, и Миша, чертя каблуками полосы по жирному полу, упал на бок.

– …дергаться. Один против все – разве не дурак, а? Вам, белим, потому и плохо, что ви каждый за себя – один бьют, другой мимо пройдет и еще плюнет. Ми – из Средней Азия – все друг за друга как один стоим, нас не переломить. А ти, хохоль, бурий…

Миша открыл глаза. Он лежал там же, где и упал, – на грязном полу возле входа в мясной цех. Коридорчик был пуст – все азиаты ушли. Только рядом сидел на поставленном на попа ящике бурый второго эшелона Алиев и посасывал захватанную папироску. Он говорил совершенно спокойно, даже с какими-то менторскими нотками в голосе, дескать, нашалил, сынок, пошлепали тебя по попке, вот и не делай так больше. Мишу затошнило.

– …никогда не получится стать таким, как ми. Ти – один, ти никому не нужен, ротному от тебя нет никакой толк. Нас много. Ми командуем этот рота, батальон. Рот-ний без нас, как без рук, когда есть ми, он может ничего не делать. Поэтому не бей башка в стена. Не надо. Стена больше твердый. Делай, как все белий, – работай, молчи и терпи. Не то тебе плохо. Пидар будешь, чмо будешь, зарежем даже… Понял, хохоль?

Миша молча встал. Его хэбэшка была в грязи и крови, голова болела, ноги стали как ватные. Хотелось спать.

– Отошел? – Алиев бросил окурок. – Пойдем, я тебя в умывальник отведу. Умоешься. Постираешься.

Он пошел впереди. Миша тупо, безвольно побрел за ним. Пока Миша умывался и смывал кровь и грязь с одежды, он малость отошел. Даже, кажется, обрел способность более или менее трезво воспринимать окружающее. Алиев сидел на подоконнике и курил очередную папиросу. Жутко захотелось взять арматурину и ка-ак навернуть этого козла по хлебалу…

– Короче, Алиев, – Миша кое-как привел себя в порядок. – Иди в столовую.

– А ти? – Алиев, казалось, был удивлен.

– А я пойду погуляю.

– Как «погуляю»? – не понял Алиев. Он встал с подоконника и подошел к Мише. – Куда «погуляю»?

– Не твое дело. К концу наряда приду. Все.

– Мля, – сказал Алиев и тупо посмотрел на Мишу. – Тебе же будет шиздец, хохоль. Ротний задрочит.

– Хрен вам! – Миша заводился. – Вам всем, гады, меня не задрочить! Елду вам всем на воротник!

Алиев по-прежнему не понимал. Он никак не мог въехать, откуда вдруг взялась такая бурость после унижений, покорности и битья. А у Миши началась истерика.

– Ну, че вылупился, урод, сука?! Хрен вы меня задрочите, чурки! На, отхряпай!.. – он сжал кулаки. – Пшел нах отсюда, урод! Понял, да?! Пугаешь меня? Пугаешь?! Грозный?! – Миша вылетел на центр умывалки и завертелся, зыркая по сторонам в поисках чего-нибудь тяжелого.

Алиев не стал ждать.

– Год-е-на-ским… – прошипел он, отходя к двери. – Ти шиздонутый. Ти до дембель не дотянешь…

И ушел.

Миша действительно появился только к концу наряда. Все это время он просидел в кочегарке, где работали двое парнишек одного с ним призыва. Они принесли ему поесть, когда ходили на завтрак и обед в столовую. За это Миша помогал им швырять лопатами уголь в печи. Когда он явился к ужину в столовую, его не тронули, хотя у многих явно чесались кулаки. Его просто взяли и отвели к ротному. Ротный нервничал. Он не любил ЧП: командиру роты, в которой бывают ЧП, никогда не стать начальником штаба батальона. А ротному очень хотелось занять эту должность. Впрочем, у каждого есть свои слабости.

– Ты плохой солдат, – сразу определил ротный. – Мне уже несколько раз докладывали о тебе. Ты не хочешь работать, нарушаешь дисциплину, дерешься. Ты бурый. Странно, что Джумаев или Эргашев, или остальные еще не отрезали тебе яйца. Но я думаю, что у тебя все впереди. Ты ведь пока душара – есть шансы, что еще удастся тебя перевоспитать.

Ротный опустил голову – словно все уже сказал – и углубился в какие-то бумаги. Миша молча стоял перед ним. Так прошло минут пять. Потом ротный снова поднял голову. Брови его поползли вверх, как будто он ожидал увидеть на месте Миши кого-то другого, и он сказал:

– Чего ты тут стоишь, мальчик? Иди, массажируй попку, завтра утром повезу тебя на губу. Суток на пять. Там тебе окончательно выпрямят прямую кишку.

«Каламбур», – подумал Миша, махнул рукой к пилотке, повернулся и вышел. Служба продолжалась.