Текст книги "Накаленный воздух"

– Ну, конечно, зато ваша жизнь полна смыслом, – иронично покривился Пантарчук. – Колесо не изобретаете, проще украсть чужое имя. Один горбатится, а другой на этом деньги делает. Славненько живете. Но со мной этот номер не пройдет. Ни на того напоролись. Я вытряхну вас из вашего презентабельного костюмчика.

– Снова заблуждаетесь, Петр Петрович, – проговорил Прондопул без тени иронии. – И вот так вся человеческая жизнь. А вы говорите, что аномалия – редкость.

Пантарчук насупился, завозился на стуле и удовлетворенно про себя отметил, что стул не издал скрипа. Выдержал его вес.

Константин под взглядом архидема напрягся. Голос Прондопула просвистел, как ветер:

– Вас, Константин Петрович, аномальные явления интересуют в меньшей степени, ведь так? Вас интересую прежде всего я, – проговорил он.

Грушинин не отрицал, хотя уклонился от прямого ответа:

– Все относительно. И все непостоянно.

– И вы тоже заблуждаетесь, – равнодушно сказал Прондопул.

Константин не понял, в чем, собственно, он заблуждался. И архидем пояснил:

– Даже когда ваши мысли бродят по Вселенной, они у вас неизменны.

Чушь и глупость, подумал Грушинин, неизменность мыслей означала бы неизменность мира. А все меняется с такой быстротой, что не успеваешь оглядываться. С утверждением Прондопула согласиться Константин не мог.

– Конечно, можете, – в ответ на его мысли надавил Прондопул, – потому что вам не дано знать всего. Вы повторяете то, что до вас уже тысячу раз проходили другие. Вы повторяете их дела и их мысли. И это потому, что вы не способны выйти за рамки, определенные для вас свыше.

– И тем не менее мир не стоит на месте, стало быть, мысли – тоже, – возразил Грушинин.

– Мир? Что такое мир? – Голос Прондопула поскучнел. – Что вы называете миром? То, что создали вы, или то, куда поместили вас от сотворения? Оглянитесь, разве вам не страшно жить в таком мире?

– Жизнь – это риск, – защищался Грушинин. – Главное уметь преодолевать страх, тогда все можно изменить.

– Можно, – согласился Прондопул, – только вы не способны этого сделать, потому что ваша жизнь предначертана не вами. В этом все неудачи. А теперь пойдемте, я покажу образцы моих исследований. Аномалию вашего жалкого существования, – и он выступил из-за стола.

Другая комната была гораздо больше предыдущей. Без окон. Стены и пол в цветной плитке. Над головой потолочные светильники. Размеры Лаборатории определенно далеко выходили за габариты дома. И это сбивало с толку Константина.

Но Прондопул никак не отреагировал на эти мысли Грушинина. Он двинулся вперед, коротко бросив гостям, что Лаборатория – это человеческий муравейник.

Что означало такое сравнение, Константин не понял.

В комнате на подставках с подсветкой стояло много стеклянных колб разных размеров. В них в жидкости плавали полушария человеческого мозга. «Какая-то кунсткамера мозгов, – взволнованно подумал Грушинин. – Чьи бы это?»

И тут громким всплеском по комнате разнеслась человеческая разноголосица. Грушинин и Пантарчук закрутили головами. Первая мысль была, что звуки записаны и несутся из звуковых колонок. А голоса давили на уши все сильнее и сильнее, уже перепонки едва выдерживали, казалось, еще чуток и они начнут лопаться.

Но Прондопул в этот миг резко махнул рукой:

– Молчать!

И в комнате мгновенно установилась тишь.

Пантарчук вперился в архидема, подозревая того в очередной каверзе, в несомненном подвохе, в явной интриге. Под ложечкой неприятно засосало, потому что разгадки происходящему он не находил.

А Грушинина всколыхнуло состояние тревожного ожидания.

– Они захотели поговорить с вами, – сказал Прондопул, не глядя ни на Петра, ни на Константина.

– Кто? – одним духом выпихнули те в изумлении.

Прондопул показал на стеклянные колбы:

– Они.

– Вы что, держите нас за идиотов?! – басовито жахнул Петр. – Это всего-навсего законсервированные мозги! Не крутите динамо, мы вам не лохи!

– Вы заблуждаетесь, – холодно прервал архидем. – Они живые, они мыслят.

– Не болтайте чепухи! – грубо вырвалось у Пантарчука. – Больной бред! До абсурда договорились! И чего я вас слушаю? Вы же сумасшедший!

Но лучше бы он сдержался, ибо в ту же секунду горло ему чем-то перехлестнуло и Петр не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Широко открывая рот, Пантарчук задыхался, краснел, глаза выпучивались, вылезали из глазниц. Рука судорожно вцепилась в плечо Грушинина. И тут произошел выдох. Петр схватил воздух с хрипом и жадно.

Константин подсознательно понял, что Петр перегнул палку: нельзя приходить со своим уставом в чужой монастырь, да еще оскорблять хозяина. Грушинин заговорил примирительным и лояльным тоном:

– Допустим, хоть это невероятно, что в таком состоянии мозги могут мыслить. Но ведь не издавать звуки и не произносить слова. Языков и голосовых связок у них нет. А мы, между тем, только что ясно слышали голоса и человеческую речь.

– Все правильно, – подтвердил Прондопул.

– Вы хотите сказать, что человеческие мозги способны разговаривать? – недоверчиво вскинул брови Грушинин.

– Мозги способны мыслить, – скучноватым голосом произнес архидем. – Надеюсь, это не подлежит сомнению. Но чтобы вы приняли происходящее как сущее, объясню вашим языком: в моей Лаборатории мысли мозга преобразуются в звуки. Иначе говоря, здесь мозги разговаривают. Так что вы все верно поняли. – Окинул Грушинина расплывчатым взглядом.

– Я ничего не понял, – озадаченно замотал головой Константин. – Все это несовместимо, немыслимо.

– Совместимо и мыслимо! – отсек Прондопул с явным недовольством, что приходится разжевывать очевидное. Напомнил: – Не забывайте, вы в Лаборатории по исследованию аномальных явлений. Здесь ничему удивляться не стоит. – В словах архидема совершенно отсутствовала ирония, тон голоса, бесспорно, отбрасывал всяческие колебания и недомолвки на этот счет. Произносимое им густо и навязчиво застревало в ушах Константина как безусловная истина.

Тем не менее именно это Грушинин упрямо старался не принимать:

– Да, я читал, что мозг после смерти человека живет еще какое-то время. Однако, даже если так, это длится очень короткий период. И легко фиксируется приборами. Ведь сейчас не каменный век. Мозг не может существовать самостоятельно, без человека. Он связан с телом неразрывно. Следовательно, чтобы мозг был живым, он должен быть взят у живого человека. В таком случае что получается? – У Константина запершило в горле, он уставился на архидема.

Тот взглядом прервал речь Грушинина и сухо выговорил:

– Получается то, что есть на самом деле. Мозг может жить самостоятельно, без человека. И поверьте, очень долго. Но я вижу, вы думаете, что я убил всех людей, чьи мозги здесь присутствуют. Следуя вашей логике, я должен был сделать это совсем недавно, у вас на глазах.

Волнение пробежало по телу Грушинина:

– А вы убили их? – выдохнул он и почувствовал, что задал глупый вопрос, хотя хотел бы услышать определенный ответ.

И он услышал его. Но ответ смутил Константина. Прондопул был серьезен и заговорил так, словно произносил неопровержимые истины:

– Веку вас не каменный, вы правы, Константин Петрович, но заблуждаетесь вы так же, как в каменном веке, – сказал архидем. – Что могут сказать ваши приборы о душе человека? О мыслях, какие никогда никуда не исчезают? Ничего. И ровно столько же вам известно о мозге. Не беритесь судить о том, чего не знаете. После похорон человека вы отмечаете три, девять, сорок дней, год. Свяжите эти периоды не только с душой, но и с мозгом. Не сомневайтесь, он живет долго после смерти тела. Но я его жизнь продляю многократно. Мне интересна аномалия человеческой жизни. Живой мозг это информация о некогда живом человеке. Это почти что сам живой человек. Скажу больше, это время, в каком жил этот человек. У меня в Лаборатории собрана квинтэссенция человеческого аномального бытия.

Грушинин слушал и колебался. Казалось, почему не поверить, всякое может быть. Но тут же думал, дураков нет, чтобы поверить на слово. Уж это действительно было бы аномалией.

– Как раз это не есть аномалия, – отверг архидем. – Аномалия в ином. Вот, посмотрите, это мозг убийцы. – Он подошел к одной из колб, пальцем прикоснулся к ней и обратился к мозгу, как к живому человеку – Почему ты убивал?

Мозг качнулся в жидкости и от колбы протрещал звук голоса, застревавший в ушах Грушинина и Пантарчука противным скрипом:

– Это смысл моей жизни.

Пальцы Прондопула погладили колбу:

– Разве смерть имеет смысл?

И новый скрип мужского голоса опять выпрыгнул из колбы:

– Только она способна показать все безумие жизни.

Константин и Петр замерли, ошеломленные. На мгновение каждому из них почудилось, что он свихнулся. И только серьезное лицо архидема убеждало, что все нормально, все происходит в действительности. И ничего неестественного в этом нет. Однако именно это опять приводило их в еще большее замешательство.

Архидем провел ладонью по колбе и направился к следующей. Слегка дотронулся до той:

– Вот это мозг проститутки, – пояснил приятелям. – Послушайте, – и задал вопрос мозгу: – В чем смысл твоей жизни?

– В удовольствии, – раздался в ответ томный женский голос.

Прондопул едва шевельнул пальцами:

– Но ведь это мгновения, а жизнь человеческая длиннее.

Грушинин заметил, как мозг в колбе чуть-чуть приблизился к стеклу, к пальцам архидема.

– Вся жизнь мгновение, – прозвучал бархатный голос. – Только удовольствие имеет смысл. Удовольствие и есть сама жизнь, все остальное – бессмыслица. Хвала Эпикуру, он знал это лучше других.

Прондопул оторвал пальцы от колбы и неторопливо передвинулся к очередному сосуду. Мозг в сосуде активно отреагировал на прикосновение архидема к стеклу, закрутился из стороны в сторону. Архидем слегка постучал подушечками пальцев:

– Ответь мне, что для тебя основа всему?

Певучий сладкий голос замурчал обворожительно, окутывая Грушинина и Пантарчука тонкой музыкой. Невозможно было определить, чей это был голос, мужской или женский, скорее это было нечто среднее:

– Ложь и лесть.

– Но ведь они только призрак. Они не способны показать правду, – сказал Прондопул.

– Они прекрасны, – пропел голос. – Особенно для тех, кто слышит их. Ложь и лесть дают покой и уверенность, они вселяют надежду. А что еще нужно человеку в жизни? Человек не способен жить без этого.

– Но какой прок от этого тебе? – спросил архидем.

– Ложь и лесть – это власть над людскими душами. Ничто иное не заменит ее очарования, – разнеслось сладкоголосое пение. – Власть без этого бессмысленна и недолговечна. Цель оправдывает средства. Никогда и никто не будет способен оспорить Макиавелли!

Лицо Прондопула было без эмоций. Петр с Константином не могли взять в толк, как сам архидем реагировал на такие утверждения. Но им они казались чудовищными.

Прондопул подступил к следующей колбе, его ладонь погладила стекло:

– Что есть прекрасное в твоей жизни?

– Предательство! – гаркнул в ответ голос.

– Почему?

– Только предательство способно продлять жизнь! – опять прокричал голос. – Смерть отступает перед предательством, смерть беспомощна перед ним.

– Разве это может продолжаться долго? – был вопрос Прондопула.

– Это может продолжаться всегда, если овладеешь искусством предавать! – уверенно заявил голос. – Мое тело прослужило мне сто лет. Я убедился в правоте Лукреция. Как сладко наблюдать за бедою, постигшей другого!

Архидем посмотрел на Грушинина. Тот все происходящее воспринимал как кошмар.

Прондопул неслышно переместился к новой колбе. При этом ноги в сине-черной обуви оставались неподвижными. Его просто плавно перенесло по воздуху.

Константин зажмурился и тряхнул головой, пытаясь освободить мозг от этой аномалии.

У Петра поползло по лицу мрачное выражение.

Архидем притронулся рукой к сосуду. В комнате раздался новый обеспокоенный голос:

– Я думал, что вы пропретесь мимо. Вы же знаете, как я страдаю, когда меня обходят стороной! Этого не должно быть. Это наглость. Никто не должен забывать обо мне. Я такого не потерплю. Каждому припомню.

– Что тебе нужно от всех? – Взгляд Прондопула замер на сосуде.

– Взятки! – вмиг выдал неугомонный голос. – Их должны нести все и постоянно. Я болен без них. Я – взяточник.

– А нравится ли это тем, кто дает?

– Они счастливы, потому что я обещаю взамен то, что хотят они.

– А закон? – спросил архидем.

– Закон – это я! – решительно заявил голос. – Я выше закона. Я – традиция. Законы придумывают временщики, а обычаи вечны! Они складываются в поколениях. И сидят в каждом с утробы матери.

Пальцы Прондопула прижались к стеклу, понуждая мозг умолкнуть. Затем архидем переместился дальше.

Грушинин с Пантарчуком переместились вместе с ним, при этом не сделали ни одного телодвижения. Их потрясло это.

В очередном сосуде мозг оживился, жидкость плеснула на стенки. Архидем поднес руку к стеклу:

– Что для тебя в жизни самое ценное?

– Зависть! – воинственно заявил голос.

– Что это за жизнь, когда завидуешь другим жизням?

– Зависть питает энергией. Она ведет на баррикады. Она придает силы и заставляет ломать и крушить! – с удовольствием выговорил голос. – Это так возбуждает, когда ты душишь того, кому завидуешь!

– Чем же ты отличаешься от убийцы? – вопрошал Прондопул.

– Ненавистью! – заявил голос. – Я ненавижу так, как никто не умеет и не может.

Прондопул движением руки приглушил голос и выступил на середину комнаты. Вокруг было множество других сосудов, но хозяин Лаборатории оставил их в покое. Его размытый взгляд стынью пробирал до костей Грушинина и Пантарчука.

Константин услышал слова, обращенные к нему:

– Вы пытаетесь защищать людей от всего этого, но от этого защитить невозможно. Весь человеческий муравейник состоит из таких людей. Вы не способны спасти человека от самого себя. Зачем защищать один порок от другого? Зачем вообще защищаться от пороков? Я могу открыть для вас и другие мозги, чтобы вы еще услышали, чем живет человек. Но что это изменит? – Взгляд архидема проходил сквозь Грушинина. – В каждом мозге присутствует все, что вы сейчас слушали. Человек не способен существовать без пороков. Пороки делают его счастливым.

– К чему вы это? – растерялся Константин.

– Вы называете аномальными явлениями то, чего не можете объяснить в человеке, – продолжал архидем. – Но это заблуждение, потому что аномальное явление – сам человек. Тысячи прежних человеческих цивилизаций на земле были разрушены самим человеком. И вас не минует та же участь. Созданные по образу и подобию, вы исчерпали себя. Вам нужны иные мозги и иные мысли. Не цепляйтесь больше за старое. Не пугайте друг друга пороками и не отказывайтесь от них. Порок не зло, порок – это откровение. Примите его как данность, как следствие аномалии настоящего. Выбор за вами. Скоро его придется сделать. Не ошибитесь.

Грушинин слушал Прондопул а, и в эти секунды ему казалось, что весь мир вокруг и эта Лаборатория были аномальными.

Архидем прочитал мысли Константина, и в глазах у него появилось разочарование:

– Пора увидеть, что ваши усилия приводят вас к обратным результатам. Вы спасали девушку от изнасилования, но она сама требовала насилия. Вы спасали парней от убийц, но они сами хотели убить вас. – Затем Прондопул взглядом повернул к себе лицо Петра. – Где ваши часы и кошелек? Вы много работали, чтобы это иметь, но где все это?

Пантарчук был сумрачен и воспринимал архидема с откровенной неприязнью. Его раздражало все, что он здесь видел, и раздражали слова Прондопула. Петр не любил рассуждать о высоких материях. Он четко знал, что должен каждый день честно и упорно делать свое дело и видеть результаты труда. Безусловно, не все умеют и хотят так жить. Естественно, у всякого человека много недостатков. Но погружать себя в эти изъяны, тем паче в пороки, равноценно для него погружению в хаос. Не все способны заглушить в себе хаос, но это вовсе не значит, что все подвержены ему.

Прондопул продолжал пристально глядеть на Пантарчука, проникая в его мысли и отвечая им:

– Хаос для этого муравейника – высшая форма организации, хаос регулирует все сам.

Петр грузно потоптался на месте:

– Ну уж с таким утверждением, я не соглашусь никогда! Все эти мозги в колбах и ваша болтология – химера! – Он не сдерживал себя и не пытался вуалировать антипатию. – Да, у меня вытащили часы и кошелек. Но стянули двое, а людей на улице было много, они-то не крали. Так что не надо городить огород. Кстати, ни в одном муравейнике никакого хаоса нет. У муравьев как раз полная гармония. Похоже, это у вас мозги поехали. Вы и есть самое настоящее аномальное явление! И чем вы только тут занимаетесь, не могу понять! Ясно одно: вы отменный иллюзионист! Поставили колбы с пустыми мозгами и втираете нам разную чепуховину! Все это примитивная фальсификация!

В ту же секунду жидкость во всех сосудах заколыхалась, мозги закрутились в ней, как в водоворотах. По комнате плеснул возмущенный взрыв голосов. Этот гул ударил по перепонкам безжалостно и яростно, заполнил всю комнату от пола до потолка.

Грушинину стало не по себе, почудилось, что голоса вырывались из всех щелей и подземелий, с того света. Если это была фальсификация, как утверждал Петр, то фальсификация высокого качества. Слова и фразы, рычание и вой, визг и вопль хлестали, как плетьми, рвали на части воздух, вгрызались в мозг, пробирали до дрожи в коленях. Прондопул хранил молчание.

Константин сжимал зубы и терпел.

Пантарчук краснел от натуги, подавляя себя. Между тем исподволь глубоко в душе начинался разброд, закрадывалось ощущение бессмысленности существования.

– Это мы пустые мозги?! Это мы фальсификация?! Это у тебя пустые мозги! Это ты фальсификация! Эмбрион безмозглый!

– Заткнись, обалдуй, а то будет хуже!

– Я убью тебя, я хочу увидеть, как из тебя забьет красным фонтаном твоя теплая кровь! Я убью тебя, и только в смерти ты поймешь все безумие жизни, какой ты жил!

– Я придушу тебя, жирный кусок мяса! Нахапал чужого! Таких, как ты, надо уничтожать в зародыше! Жрешь от пуза и думаешь, я тебе прощу это! Дай мне только добраться до тебя, и от тебя останется мокрое пятно! Я ненавижу тебя! Я так тебя ненавижу!

– Я предам тебя с потрохами и заживу веселой жизнью! Я рядом с тобой, я все знаю про тебя! Хорошо, что ты мне доверяешь! Доверяй и дальше! У меня уже собрана целая папочка на тебя. Я одним махом закопаю тебя без лопаты. А мне это продлит мою бесценную жизнь!

– Я обчищу тебя, как липку! Голым отправлю погулять! От меня не убежишь и не спрячешься. Вор всегда знает, как ему поступить с тобой.

– Где твоя взятка, жмот? Не видать тебе удачи, пока я здесь сижу! Меня не минуешь! Я везде! А где нет меня, там мои собратья, они знают, как тебе дать от ворот поворот! Не нарушай традиций, идиот, без этого обычая нет порядка!

Но другие голоса как будто оглаживали со всех сторон и лили бальзам на душу:

– Ты мог бы управлять государством, я так тебя уважаю. Я беру с тебя пример, я хочу быть похожим на тебя. Я никогда не встречал второго такого бесподобного человека. Ты все правильно делаешь. Мне ничего от тебя не надо. Ты только послушай меня. Я всегда говорю тебе правду. Кроме меня никто тебе ее не скажет. Уважь мою маленькую просьбу. Сделай, как я хочу. И это будет моя маленькая власть над тобой.

– Человек создан только для удовольствий. Я хочу получить их от тебя. Ты настоящий мужчина, поверь, уж я-то понимаю в этом толк. Ничего нет лучше удовольствий, какие я тебе дам. Я хочу тебя. Ты единственный мужчина из всех, кого я хочу.

Голоса кружили, как цыганская ворожба вперемежку с вороньем. Звуки их проходили сквозь Пантарчука и Грушинина, бились о стены и возвращались снова. Сосуды то резко, то плавно раскачивались, и казалось, что еще немного, еще чуточку и они упадут с подставок. Жидкость едва не выплескивалась наружу вместе с мозгами.

Наконец Прондопул поднял руку и его голос решительно прервал это сумасшествие:

– Молчать!

Движение колб прекратилось, жидкость успокоилась, мозги замерли. Установилась тишина.

Грушинин пришел в себя первым, через силу отдышался:

– Что это было? Гипноз? Подобного не должно быть на самом деле. Это какое-то наваждение. Лаборатория абсурда.

В глазах архидема вновь вспыхнуло разочарование:

– Вы верите в существование Бога, не видя Его. Но называете наваждением то, что видите реально. Вы такая же аномалия, как и все окружающие.

Петр вырвал себя из состояния разброда, подался вперед, готовый вступить в перепалку с Прондопулом. Но тот движением руки остановил. Ладонь архидема как будто одновременно уперлась Пантарчуку в грудь и зажала ему рот. Он пытался что-то произнести, но не мог разжать губы. Ноги стали не в состоянии преодолеть препятствие, какое внезапно возникло на пути. А сильное большое тело вдруг превратилось в немощное.

– Вы хотели посмотреть мою Лабораторию, я показал, – спокойно продолжил архидем. – Что еще интересует вас?

Пантарчук замычал, багровея, не в силах выдавить из себя собственный голос и оторвать от пола ноги.

Константин сообразил, что время их пребывания в Лаборатории подошло к концу, поэтому вытащил из памяти свой главный вопрос:

– Почему вы интересовались человеком, работающим у Петра Петровича?

– Меня интересуют все аномальные явления, – ответил Прондопул и глаза неожиданно сверкнули. – Вы с Петром Петровичем в том числе. Разве я не убедил вас, что вы тоже аномальные явления?

Осторожный Грушинин больше не стал пускаться в полемику, хотя по-прежнему очень сильно сомневался в правоте слов архидема:

– Если я правильно понял, вы занимаетесь изучением мозга. Вы уже накопили несколько сотен человеческих мозгов.

– Несколько тысяч, – поправил Прондопул. – Но это капля в море.

– Тут уж как посмотреть на это.

– Ваша профессия берет верх. Вас, конечно, интересует, где люди, коим принадлежали эти мозги?

– Было бы правильнее спросить, где их трупы?

– Не называйте их трупами. Большинство из них живые и здоровые, находятся среди вас, однако есть и давно умершие. Но в этом только их вина.

Грушинину показалось, что Прондопул издевался над ним, когда говорил о живых людях без мозгов. Странное объяснение. И Константин опять выкатил вопрос:

– Кто же умертвил этих людей? Вы? – Мускулы привычно, как при поиске убийцы, налились упругостью, взгляд впился в твердые губы архидема.

– Вы снова заблуждаетесь, – нехотя отозвался тот: его всегда досаждали глупые вопросы. – Проявляете непрофессионализм при ваших способностях. Чтобы говорить об убийстве, надо найти трупы. А кроме того, доказать, что мозги от этих трупов.

Константин понимал, что задал не те вопросы: для опытного сыщика допустил непростительную оплошность. Однако у него будто исчезло чувство реальности, он упрямо, по-бараньи, продолжал мысленно бодаться с архидемом.

Они вернулись в первую комнату. Прондопул подошел к столу. Один из ящиков стола выдвинулся. Из него появилась стопка бумаг и легла в руки Константину. Тот глянул в бумаги, обнаруживая, что уже хорошо знает их содержание. Это были заключения о смерти и согласия родственников на использование мозга в научных целях. В висках Грушинина гулко пульсировала кровь. Он резко бросил бумаги на стол и, не прощаясь, неуклюже направился к выходу.

Пантарчук посмотрел на архидема и не увидел лица. Темное пятно, как темная пропасть.

Оба безмолвно вышли из подъезда и молча прошагали к свету и шуму улицы. Она по-прежнему кишмя кишела людьми.

Подошли к автомобилю. Охранник в салоне тупо пялился на приборную панель, качая головой. А водитель скуксился и методически стучал ладонью по колену. Он встретил Пантарчука виноватым бормотанием:

– Вот, Петр Петрович, полный облом. Колеса стибрили. Только на минуту задремали, а колес как не бывало.

Пантарчук глянул на автомобиль, тот был в полном порядке.

– Сон рассказываешь, что ли? – спросил недовольно. – Хватит Ваньку валять, заводи, поехали!

Водитель уставился на Петра, трудно переваривая его слова, потом вытолкнул себя из салона:

– Да как же так, – выпучил глаза, – а где кирпичи, кирпичи-то где? Я же собственными глазами кирпичи видел. Куда подевались кирпичи? – Заглянул под днище, изумленно проглотил слюну, глушитель тоже был на месте. – Ну, дела!

Охранник следом выскочил наружу и зевал, как рыба, выброшенная на берег. Дальше всю дорогу водитель и охранник находились в трансе, ехали безгласно, не смотрели друг на друга. Делали над собой усилие, чтобы понять, приснилось им все либо было наяву. В сон не верилось, в явь – тоже.