Текст книги "От подъема до отбоя"

4. Святая Мать Противогазная

Два года – это не вся жизнь, но всю жизнь будут вспоминаться эти два года

Сержант! У вас дневальный не стрижен, на ушах висит.

Короткими перебежками от меня и до следующего дуба бегом марш!

Если вам не нравятся эти сборы, мы вам устроим более другие.

Учебная батарея капитана Чекмарева готовилась к караулу. Подшивались, мылись, брились, драили сапоги, чтобы блестели лучше чем у комбата. Кто закончил с одеждой садился читать книги. Естественно, книги не художественные, а уставы, обязанности, инструкции и наставления. Все эти премудрости будут спрашивать на плацу на вечернем разводе караула. И только заступающие на кухню и в столовую спокойно ложились спать. Лишние два-три часа никому не повредят, тем более, что ночной сон обязательно укоротят на эти же два-три часа.

Наш третий взвод маялся без дела. Мы грустили. Все дело в том, что взвод совершенно случайно выиграл соревнование на лучшее подразделение. Тот кто выиграл, освобождался от службы в ближайший караул и шел в кино в офицерский клуб в воскресенье на дневной сеанс. Только были некоторые уточнения. В кино шли, если не было внеплановой работы. А внеплановая работа была всегда. И те, кто не шел в караул выполняли внеплановую. Делали ее, когда шла подготовка к разводу и наряду, работали, когда шел развод, бросались в прорыв на внезапные происки незапланированных работ, когда остальные стояли на постах, ликвидировали аврал, когда вся батарея отдыхала.

Мы были уже не самые распоследние салабоны, а несколько умудрённые солдаты, точнее курсанты, так как полк был учебный. Мы уже благополучно прослужили по два месяца, успели нахватать нарядов вне очереди, провести не одну ночь, отрабатывая их, и отстоять по два-три караула. Поэтому мы знали, что быть впереди, как впрочем и сзади, опасно для службы, для репутации да и для здоровья, пожалуй. Лучше всего золотая середина. Не даром говорят: «Не высовывайся – бит не будешь».

И всегда к подведению недельных итогов взвод старался получить пару небольших «залетов» вроде старого подворотничка у кого-нибудь или нечищеных сапог. Более грубые нарушения карались достаточно жестко, поэтому их старались избегать.

Но капитан Чекмарев, наш комбат – командир батареи, тоже был не лыком шит. Он тянул армейскую лямку уже более десяти лет, не то три, не то пять из них прошли в учебке (учебный полк, в котором готовят военных специалистов, будущих сержантов), где по праву считался одним из лучших командиров, и свое дело знал туго. Итоги недельных соревнований он подводил всегда сам. Как и по каким принципам он определял победителей, это был его личный секрет, в который он никого не посвящал. И каждую неделю в соревновании побеждал взвод на который меньше всего думали. Пытались даже устроить нечто вроде тотализатора, но никто ни разу так и не сумел угадать верно.

Неплановые работы – это вообще было сверхъестественное явление. Кто планировал плановые мероприятия я не знаю. Известно только, что все наиболее важные, наиболее тяжелые и самые срочные работы оказывались незапланированными. А если выпадал сладостный момент, когда все работы и плановые, и неплановые все-таки были выполнены, то происходило какое-нибудь стихийное бедствие в виде урагана, тайфуна, ливня, цунами, землетрясения и прочая, и прочая. Из поколения в поколение передают курсанты предание про то, как свободный от работы взвод, расположившийся благополучно подремать, был срочно поднят на уборку территории от снега, выпавшего в августе месяце. Таким образом даже свободные от работы курсанты были полностью обеспечены этой самой работой.

Итак, мы слонялись без дела или сидели в учебной комнате, пытаясь читать конспекты, а на самом деле ждали, когда же раздастся команда: «Третий взвод, строиться!»

И радостный момент наступил. Ожидание, хуже которого это только догонять, наконец закончилось.

Построение надолго не затянулось. Взвод разбили на две группы. Одну отправили на плац, чтобы срочно подготовить его к вечернему построению на развод, т.е. очистить от снега, который шел, не прекращаясь. Вторая группа выехала на железнодорожную станцию разгружать уголь.

Затем следовало убрать территорию двора, закрепленную за взводом, установить на плацу две большущие палатки (человек на пятнадцать каждая), разместить в них печки-буржуйки и поддерживать в палатках температуру градусов 16. Вся трудность заключалась в том, что плац был заасфальтирован, асфальт портить категорически запрещалось, а алюминиевые колышки, которыми крепились палатки в асфальт ну никак не соглашались залазить.

В конце концов палатки были установлены, печки растоплены. В палатках остались двое дежурных, а мы двинулись в сушилку, чтобы хоть чуть-чуть просушиться. Приехали наши «угольщики», мы отправились на ужин, ожидая, что уж после ужина нам доведется отдохнуть, но не тут то было.

Сразу после ужина из взвода был сформирован летучий отряд помощи наряду по кухне. Почистить картошку на утро, помыть посуду, так как посудомоечная машина вышла из строя, убрать территорию. В общем вскоре после 12 мы освободились и отправились отдыхать.

За ночь нас подняли всего один раз, разгрузить фуры с какими-то грузами и это было везением. Могли поднять раз пять.

Утро начиналось на полчаса раньше с уборки территории. Затем уборка плаца, разгрузка грузов, помощь роте КЭЧ, которая… и прочая, и прочая, и прочая. Работа, работа, работа.

Вечером, когда караул чистил оружие перед сдачей его в оружейную комнату, взвод получил возможность отдохнуть, а точнее помыться и лечь спать. Весь взвод кроме меня. Я был назначен ответственным за выпуск боевого листка. У меня был личный художник. Точно такой же горемыка как я, курсант, прибывший на службу из Риги. Он действительно хорошо рисовал и по части рисунков на него можно было вполне положиться. Но весь материал должен был придумать я сам.

Плечи ныли, спина ныла, руки ныли, делать ничего не хотелось. Хотелось спать.

– Ну, что будем делать, – спросил Эдик, так звали моего художника.

– Комикс рисовать, – неожиданно для самого себя ляпнул я.

– Комикс? Это как? Вернее про что?

– Подожди минут 15, покури. Сейчас скажу

Я быстро набросал планчик сюжетиков, которые собирался отразить в листке. Остальным взводам было гораздо легче. Можно было просто перечислить, что требовалось от курсантов и назвать, кто справился с обязанностями лучше, а кто хуже. А здесь предстояло отображать все. Вся жизнь воинской части проходила при нашем непосредственном участии. А отобразить все, что случилось в полку за сутки на листке бумаги формата А4, было невозможно.

Но выход был найден. Часа через два я написал текст. Это было нечто, которое при большом желании могло бы напомнить стихи Маяковского. Каждому событию, происшедшему с нами соответствовали одна или две строчки. В тексте размещались четыре или пять небольших рисунка. Рисунки были маленькие, но яркие, поэтому издали бросались в глаза. Начинался листок с некоей шуточной молитвы. Нечто в таком духе:

 
Святая Мать Противогазная!
Отец Святой наш АКМ!
Спаси нас от работы разной,
Не посылай ее совсем
 

и дальше перечислялись все невзгоды, которые мы пережили в день наряда. В заключении опять была просьба:

Ну и теперь, когда все уже кончилось

Дай нам, пожалуйста, чуть отдохнуть!

Листок получился ярким, броским, легко читался и хорошо запоминался. Лучше бы всего этого не было совсем!

Готовое детище мы тут же отдали сержанту – командиру отделения. Разбуженный сержант был не очень доволен, но отправился подписывать боевой листок. А дело обстояло так. За полгода или год до наших событий в соседней батарее курсанты выпустили боевой листок. Выпускали его выходцы из солнечной Армении. В соседнем взводе большинство курсантов было не то из Азербайджана, не то из Грузии, и в выпускаемом средстве массовой информации эта национальность изображалась как-то не так как надо. А поскольку солдаты и курсанты живут одной семьей и …, то…

В общем все сделали правильные выводы и впредь все СМИ, как то боевые листки, стенгазеты и другие, должны заверяться у офицера, командира подразделения. Теперь так и делалось. За небольшим исключением: если офицера не было, то его подпись рисовал наиболее способный сержант.

Утром боевые листки украшали казарму, а боевой листок третьего взвода украшал общий вид наглядной агитации. После завтрака курсанты убыли в парк с боевой техникой, а меня командир взвода посадил в Ленинской комнате вместо себя писать расписание занятий на неделю и конспекты этих занятий. Расписание собственно уже было составлено и записано еще лет пять-семь назад в толстой амбарной книге и мне предстояло переписать его оттуда на большой ватман. А конспекты требовалось составить, переписывая вкратце из журнала «Коммунист Вооруженных Сил». Я сидел в ленкомнате и спокойно писал все, что хотел комвзвода, когда послышался голос капитана Чекмарева.

– Так, а где боевые листки?

Капитан смолк, очевидно, знакомясь с содержанием выпущенных листков.

Внезапно раздался вопль, мало похожий на человеческую речь. Перепуганный дневальный у тумбочки рявкнул в ответ:

– Смирно!

Капитан не затихал:

– Что это такое? Я спрашиваю, что это такое?

– Боевой листок, товарищ капитан!

– Кто разрешил? Кто позволил? Что это такое?

Чувствовалось, что ответы он понимал очень плохо. Я всегда был очень сообразительным ребенком и сразу определял, куда дует ветер, поэтому я начал оперативно складывать свои бумаги, разбросанные по столу.

– Что за молитвы в моей батарее? Кто позволил? Кто здесь молится, а командир узнает о нем в последнюю очередь? Почему?

Буйство у капитана было самое натуральное. Будь моя воля, я сразу же вызвал бы машину из психушки.

– Почему солдаты разучивают молитвы, вместо того, чтобы изучать материальную часть?

Атеистические волнения Чекмарева продолжались минут пятнадцать – двадцать. К этому времени все командиры взводов, которые были в батарее, собрались в районе боевых листков. Капитан же тем временем перешел к воспитательно-обучающей методике.

– Кто это протестует здесь против разных работ? Кто против методики, утвержденной в министерстве обороны и штабе округа?

Явных противников не находилось, что только подливало масла в огонь.

– Почему курсанты моей батареи отказываются выполнять разные работы?

– Отвечаю. Потому что командиры пустили воспитательный процесс на самотек и курсанты предоставлены сами себе, а среди них ведется наглая и оголтелая антикоммунистическая пропаганда!

Услышав про министерство и антикоммунизм, я побледнел и снаружи и внутри, догадываясь, что дело мое не просто плохо, а совсем плохо, и с каждой секундой становится самым настоящим делом с номером, печатями, фамилиями и сроком наказания в местах не столь отдаленных.

Капитан, между тем, продолжал перечислять все огрехи и преступные деяния создателей данного образца СМИ. Голос его сел и он все чаще пускал петуха, что выходило достаточно смешно, но никто не смеялся.

Я выбрал самый отдаленный стол, нагруженный печатной продукцией, подшивками газет и журналов и застеленный кумачом. Под этим столом было темно, тепло и уютно. Только я устроился там поудобней, как в ленкомнату влетел комвзвода.

– Курсант, курсант! – от волнения старлей видимо забыл мою фамилию.

Я сидел настолько тихо, что, казалось, сердечный стук выдаст мое местоположение. Взводный ушел. Я вздохнул спокойно.

Капитан же продолжал бушевать:

– Где это видано, чтобы советский курсант мечтал об отдыхе! Что это за курсант, который вообще думает об отдыхе? Как советский курсант может думать об отдыхе?

– Да спокойно и постоянно, – хотелось ответить отцу командиру, но чувство собственной безопасности брало верх.

– Что же делать? Как выпутаться из катавасии? – эти мысли не выходили из головы. Подсказку я получил оттуда, откуда, ну, никак не ждал.

– Кто это написал? – Наконец капитану пришел в голову основной вопрос.

– Где он? Приведите его ко мне!

– Он заболел, товарищ капитан. Сейчас в санчасти. – нашелся мой взводный

Это меня и спасло.

Капитан еще с полчаса повозмущался тем, что его подчиненные могут думать об отдыхе, после чего отбыл к жене вкушать обеденные яства и отдыхать после обеда.

Я не теряя времени, собрал необходимые вещи (мыло, полотенце и еще какую-то мелочь) и отправился в медсанчасть. Медицину я не знал, но по части симптомов некоторых болезней подковался еще на гражданке. Память у меня неплохая. Так что уже к вечеру этого дня я был госпитализирован в дивизионный медпункт в инфекционное отделение с подозрением на дизентерию.

В госпитале меня продержали целых два месяца. За это время история с боевым листком полностью забылась, вытесненная из памяти командиров новыми происшествиями и событиями.

Только иногда ночью даже сейчас, особенно если сильно переутомился накануне, я просыпаюсь от лающего крика комбата:

– Неужели Советский солдат может думать об отдыхе? Советский солдат об отдыхе никогда не думает!

Боевой листок – это не газета какой-нибудь партии, и нечего в нем голых баб рисовать!

Боевой листок должен быть боевым листком, на то он и боевой листок!

5. Многое знание – многое печали

Вы всегда должны помнить: всё, что бы вы ни делали, вы делаете неправильно.

По команде «отбой» наступает темное время суток.

Дозорная машина высылается вперед на расстояние зрительной памяти.

Здесь как на войне – убили командира, взял автомат другого.

Живете как свиньи в берлоге.

Если вы не служили в армии, если вы идете по жизни с белым билетом, он, конечно, красный, но надпись «годен к нестроевой» или «годен к строевой в военное время», сразу же отбеливает все краски на его обложке, вы не жили и вряд ли уже вам приведется жить полноценной жизнью. Как я вас жалею, как хотел бы помочь, но это невозможно, потому, что помочь вам выше человеческих сил!

Почему овощи, взращенные на открытом грунте ценятся дороже парниковых собратьев, хотя порой дети парников выглядят краше и аппетитней? Да, просто потому, что на земле, на открытом грунте вырастают живые огурцы и помидоры, натуральный продукт рожденный матерью-природой, а в парнике копия этого продукта, эрзац, порожденный умом агронома.

Вы, избежавшие армейских будней и скрывшиеся от кросса и строевой подготовки, вы, не знающие ночных подъемов и внеочередных нарядов, не сидевшие на губе и ни разу не ходившие в самоход, что вы можете знать про жизнь? Как вы можете пить водку двадцать третьего февраля под тост «За мужчин!», если вы никогда не были мужчиной?

Пусть же пребывают они в неведении и пусть думают, что сумели обмануть жизнь, хотя на самом деле это жизнь обманула их, сирых и убогих, отдавших бессмертную душу свою за тленный кусок мяса, именуемый телом!

После завтрака минут пятнадцать можно было помечтать о прекрасной жизни за пределами ВЧ, а потом, почти каждый день, строевая подготовка.

Что такое строевая подготовка? О, это еще одна сторона жизни, которую никогда не познает сын домашних продуктов. Строевая – это полтора – два часа перемещений по плацу по строго определенным правилам. Какие тут могут правила при бесцельном хождении по плацу? Ну, во-первых, нога двигается не как сумка в руках первоклассника, возвращающегося домой после получения очередной двойки, а сам солдат двигается не походкой молодого рабочего, получившего первую зарплату и отметившего это событие совместно с бригадой.

Солдат должен быть подтянут, собран, целеустремлен и должен напоминать сжатую стальную пружину, готовую в любой момент распрямиться. Нога его поднимается и опускается с одинаковой скоростью синхронно со всем строем, нога вытянута, как струна, носок не торчит вверх, как кочерга у тети Фроси, а носок оттянут по прямой и поднимается на высоту ровно двадцать сантиметров. Повторяю, носок ноги должен подниматься ровно на двадцать сантиметров одновременно со всем взводом и только тогда рождается двигающийся строй.

Рука не напоминает крылья мельницы, сражающейся с Дон Кихотом. Рука в меру напряжена, сгибаясь в локте, принимает горизонтальное положение, пальцы сжаты в кулак и застывают напротив пряжки ремня. Затем рука опускается вниз до вертикального положения. Все это опять-таки делается одновременно с остальными.

При этом голову держим ровно и прямо, не водим по сторонам подобно локатору, обнаружившему вражеский самолет в облаках над просторами Родины, и громко и четко поем строевую песню.

Чувствуете всю прелесть шагающего взвода, всю красоту солдата, идущего на параде! Вот он ваш защитник, вот, краса и гордость родной страны, вот опора президента!

Конечно, вся эта красота достигается не сразу. Первые недели не получается просто правильно и своевременно построиться. При построении работают необъяснимые законы природы. Я точно знаю, что должен стоять пятым от конца строя, но, как ни странно первые дни я постоянно оказываюсь третьим от начала. Научились кое-как становиться, и вдруг с ужасом узнаем, что мы за это время разучились ходить.

Нога поднимается не на 20, а на любое иное количество сантиметров, миллиметров, а в каких-то критических случаях похоже, что и метров от земли. Причем у всех ноги двигаются по-разному. Когда я поднимаю свою ногу, Гришка, стоящий сзади опускает свою и наоборот, когда я опускаю, он поднимает, причем умудряется со всей дури влупить мне под зад, от чего я подпрыгиваю и получаю тут же наряд на вечер.

Лопал, это фамилия курсанта, стоящего слева от меня, всегда ходил нормально, а мы с ним подружились с первых дней, еще в военкомате, а тут выбрасывает ноги вправо и влево будто бьет пенальти на чемпионате мира по футболу. Кошу взглядом, чтобы опередить его каверзный удар ногой, но не следует забывать про опасность справа. Ильменский справа машет руками, вероятно пытаясь достать меня, если не кулаком или локтем, то хотя бы плечом, на крайний случай.

Я и сам не подарок. Не прилагая никаких усилий, я постоянно наступаю на пятки и каблуки впереди стоящего курсанта Самалюка. Однажды нам с ним повезло. Особо удачным шагом я наступил на его каблук, пригвоздив последний к земле, и каблук на земле так и остался. За это я получил очередной наряд и был отправлен в расположение, не дожидаясь окончания занятий. Самалюк тоже был отправлен в расположение, правда без наряда, но и без каблука. Каблук ему предстояло прилепить к сапогу самостоятельно. Как это делается мы с ним не только не представляли, но и вообще до этого считали, что сапог и каблук это нечто единое целое.

К вечеру нам удалось закрепить каблук на сапоге достаточно устойчиво и он, то есть каблук, не сваливался в течение первого же часа. Через неделю каблук держался по два-три дня, а через три недели каблук крепить стало некуда, так как вся кожа и весь дерматин на пятке изорвались в клочья, и Самалюк получил новые сапоги.

Через два месяца строевой подготовки нам уже самим стало нравиться прохождение строем с песней. И мы гордо били всей подошвой в армейский асфальт под бессмертное и бессменное «Прощание Славянки» Агапкина, переложенное специально для нашей части:

 
«Лица дышат отвагой и бодростью,
Под ногами лежит полигон,
И мы носим с заслуженной гордостью
Славу наших курсантских погон!
 
 
Прощай, любимый край,
Труба зовет в поход,
Смотри не забывай
Наш боевой курсантский взвод!»
 

Ах как мы старательно рявкали, проходя мимо командира полка на строевом смотре! Снег разлетался в стороны, трубы горели на солнце, подошвы, как единый организм клацали по асфальту, а мы продолжали:

 
«Прощай, не горюй,
Напрасно слез не лей!
Лишь крепче поцелуй,
Когда вернемся с лагерей!»
 

И каждый, а я – это совершенно точно, представлял себе свою девушку и ее радостный, не то прощальный, не то встречающий поцелуй, до которого нам было так далеко и который снился по ночам каждому. Мне он снился особенно горячим, поскольку девушки у меня пока еще не было.

Вы, дети городских удобств, не представляющие жизни без благ, дарованных цивилизацией, как рассказать вам про армейскую жизнь, про великие радости и не менее великие потери солдата, про то, что значит спать две-три недели по три часа, работая остальное время, что значит писать конспекты, когда глаза закрываются даже не сами, когда ты садишься, а они закрыты уже, когда ты еще идешь, чтобы сесть. Как рассказать, что такое письмо из дома и письмо от любимой после того, как она написала, «я тебе писать больше не буду». Как вы можете понять счастье, когда в самоходе натыкаешься на патруль, но благополучно уходишь от него!

Два раза в неделю вместо строевой подготовки у нас политическая подготовка. Советский воин обязательно должен быть политически грамотным и подкованным.

Ядром политзанятий было изучение работ классиков марксизма-ленинизма. Поскольку большинство этих работ, ныне, наверное, совсем не нужных в бытовой жизни, нам очень хорошо давали еще в школе, как будто знала наша несравненная классная Ида Григорьевна, сколько раз эти «левизна» и «эмпириокритицизм» пригодятся мне в жизни, (спасибо ей большое!), а потом еще раз давали в институте, то несколько раз оказывалось, что я знаю материал лучше своего преподавателя-офицера. Таким образом от проверки конспектов меня освободили. И без конспектов мне хватало писанины за командиров. Мне приходилось писать планы и конспекты занятий, расписания занятий, планы учебных мероприятий, которые проводились и только должны были проводиться с курсантами.

Еще мы изучали материалы съездов и пленумов ЦК КПСС. Родившиеся после 91 года, вы не знаете, что это такое и дай вам Бог не знать этого впредь. Я всегда говорил и говорю, что, хотя многое знание суть многое печали, но тем не менее лишние знания лишними не бывают. Но это не тот случай.

Последнее, что изучали на политзанятиях и что наши командиры знали лучше всего, и, соответственно, лучше всего закладывали в нас – это данные о вероятном противнике. Учили, на зубок, состав блока НАТО и состав Варшавского блока. Ну-ка, кто сейчас скажет, что такое Варшавский блок?

Что говорил Андрей Антонович Гречко, тогда это был министр обороны, а что говорил Леонид Ильич о Советской Армии. И чтобы не забывали про высказывания Ленина и…

А еще технические данные винтовки М16 и автомата АК47, историю полка и много еще различных знаний…

На зубок помню все четырнадцать стран, входивших в том году в Северо Атлантический альянс, помню, как Франция выходила из альянса.

Зачем мы зубрили это и еще множество ненужных знаний? Впрочем:

Ведь если звезды зажигают, значит – это кому-то нужно?

Политзанятия обычно проводили командир первого взвода или командир второго взвода. Но, освободившись от излишней писанины, которую они переложили на меня, аппетит приходит во время еды, они стали освобождаться от занятий целиком, перекладывая их проведение на младшего сержанта Синькова. Это был самый молодой из всего сержантского состава, поэтому он еще не имел права голоса. Офицеры пользовались его бессловесностью, и он неделями читал лекции по их конспектам, мною переписанным. А курсантам было безразлично кто и что там повествует.

Сержант прочитал в какой-то методичке, что следует активизировать аудиторию, стараться, чтобы курсанты были активны, задавали вопросы, поручать им, то есть нам делать доклады и прочая.

Парень Синьков был неплохой, нарядами не напрягал. Сам деревенский, имел крепкое деревенское образование. Ничего не хочу сказать плохого, и не хочу показать себя эдаким знатоком-энциклопедистом, но знания в своей десятилетке я получил очень хорошие и очень крепкие, даже сейчас на седьмом десятке я свободно напишу формулу синуса двойного угла, пяток формул площади треугольника или формулу Герона. А тогда лет мне было гораздо меньше, а знаний значительно больше, и его знания до моих совсем не дотягивали.

Вначале я начал проявлять активность на занятиях. Несколько раз дополнял его лекции, рассказывал какие-то интересные малоизвестные факты. Но как-то раз рискнул и вылез с провокационным вопросом о национальности Владимира Ильича. С еврейским вопросом в России во все времена было достаточно сложно, а уж в армии конкретных рецептов и объяснений просто не существовало.

Шел разговор о семидневной войне на Ближнем Востоке. И тут я вылез:

– Товарищ сержант, а как мы считаем, кто был по национальности Владимир Ильич Ленин?

Сержант в этом вопросе плывет абсолютно. Ему в школе этого не давали. Тем более он из средней полосы России, а здесь испокон веков национальностью интересовались в последнюю очередь.

– То есть, что за вопрос? Какой такой национальности? Конечно, Ленин был русский человек.

– Как же мы можем считать его русским, если отец у него чуваш, а мать еврейка? – гну я свою линию.

Сержант в тупике. Он абсолютно не знает, что ответить. А я продолжаю его добивать:

– Ведь понимаете, почему возникает такой вопрос. Чуваши, как и русские определяют национальность ребенка по отцу, а вот евреи по матери. Так кто для нас Ленин чуваш или еврей?

Синьков в полном ауте. Ленин чуваш – это что-то анекдотическое, несолидное, но назвать Ленина евреем после того как полчаса назад говорили про их агрессию – это еще более недопустимо.

– Это вопрос сложный, я должен в справочниках посмотреть в библиотеке, а то ты мне здесь наговоришь, а мы тебе поверим.

Короче вопрос так и остался без ответа. Но Синьков с тех пор стал относиться ко мне с опаской.

И не зря. Через несколько занятий подвернулась новая возможность. Опять разбирали положение на Ближнем Востоке и арабо-еврейский конфликт. Я опять возник с вопросом.

– Товарищ сержант, а вот в России перед революцией еврейские погромы были?

– Ну, были, – настороженно говорит товарищ сержант. Ему совсем не хочется опять сесть в лужу.

– Существует версия, причем ее придерживаются серьезные исследователи, что организатором погромов была еврейская организация Бунд. Это правда?

Сержант опять в задумчивости, ни о каком Бунде он сроду не слышал, но сказать это курсантам нельзя ни в коем случае. Он начинает мямлить про провокации, про идеологию и идеологическую борьбу, но его уже никто не слушает.

Для меня это простое озорство. Максимум, что я могу получить – это еще один наряд, а у меня их уже и так несколько десятков. Для сержанта это пусть небольшое, но продвижение по службе, это авторитет, это дальнейшая служба, а значит и дальнейшая жизнь.

Как-то в порыве откровенности он попытался устроить разговор по душам.

– Я не могу тебя понять, – говорит он, – с одной стороны ты чуть ли не отличник, которому чуть-чуть надо помочь, поддержать и ты будешь отличным воином, а с другой – разгильдяй, на котором пробы ставить негде. А таких нужно только гнобить и продыхнуть не давать.

Я предложил офицерам развивать кругозор курсантов, читать им по минут пятнадцать стихи на занятиях. Стихов я знал множество. На крайний случай были две библиотеки в солдатском клубе и в офицерском, где, и в том и в том, меня уже хорошо знали.

Офицеры согласились. Синьков пытался возражать, но ему слова особо не давали и началось.

Первые занятия я читал Сергея Есенина:

«Вы помните, вы все, конечно, помните», «Потому что я с севера что ли», «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен, Сам не знаю откуда взялась эта боль», потом перешел на Евтушенко: «Она была первой, первой, первой кралей в архангельских кабаках»

Когда прозвучала стерва Синьков подпрыгнул, но ничего не сказал. Когда же на следующем занятии прозвучал Вознесенский:

«Аве, Оза. Ночь или жилье, псы ли воют, слизывая слезы, слушаю дыхание Твое. Аве, Оза.» он терпел. Он терпел: «Он бьет ее, с утра напившись, его костыль свистит над пирсом», терпел: «Стареющие женщины учили нас любви, отсюда зависть желчная и пустота в крови». Он вставал, ходил, садился, морщился, короче, всячески показывал свое недовольство.

Но когда прозвучало: «…вспыхнув синими очами, он сказал, А на фига?»

Сержант не выдержал. Он подпрыгнул. Он заговорил, причем вышеназванное «на фига» было самым мягким выражением, он махал руками, он вспомнил всех моих родственников до седьмого колена, он припомнил литературу, историю и обществоведение и, кажется, преподавателей по этим дисциплинам, и только минут через десять он успокоился. Литературные наши чтения были прекращены немедленно, а я доставлен к командиру взвода.

Если бы сержант додумался отправить меня к комбату, да еще напомнить последнему историю про боевой листок и «святую мать противогазную», я не знаю, чем могло все закончиться. Но иметь дело с комбатом было опасно и для самого сержанта. Комбат был человеком непредсказуемым, сержант мог лишиться и лычек и теплого места в учебке, поэтому он и решил ограничиться разборкой у комвзвода.

Взводный – человек неглупый, офицер молодой, но уже с некоторым опытом, прекрасно знал, что везде в жизни выигрывает золотая середина. Поэтому он наши чтения на всякий случай прикрыл, но все остальное – конспекты, планы и прочая оставил без изменений.

Так проходила идеологическая подготовка личного состава, его идеологическая обработка.

Но вот, что хочется отметить. Через два года, когда срок службы у нас закончился, и мы покидали армейские ряды, уезжали по домам, я разговаривал со многими солдатами и сержантами. Говорили на разные темы, но всегда разговор переходил к скорому возвращению домой. И вот очень часто в разговорах касались возможной войны, а служили мы все в непосредственной близости от границы, поэтому напряженность чувствовали своей шкурой. И все в один голос говорили, что, если прямо сейчас объявят, что дембель задерживается, что нужно взять автомат и идти в бой, в бой пойдут все, до последнего свинаря, которые тоже были у нас в армии.

Да, эти последние строки у меня повторяются, и повторяю я их намеренно, специально для тех, кто сидит и улыбается в тишине. Вы смогли обмануть систему. Вы смогли спрятаться, чтобы избежать трудностей. Вы умеете пригнуться так, что вас не увидят из-за чужой спины. Вы сидите и считаете деньги и может быть вы умеете считать эти разноцветные банкноты. Но прошу об одном.

Считайте деньги. Считайте прибыль, считайте доходы.

Но не считайте себя героями! Потому что вы сумели соврать, вы сумели обмануть, сумели спрятаться. Но вы не сумеете встать в полный рост и шагнуть из окопа. Этого вам не дано!