Текст книги "И мы были… и мы любили…"

И мы были… и мы любили…
Валерий Роньшин

© Валерий Роньшин, 2017

ISBN 978-5-4483-8441-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

По пути в Шамбалу
(пролог)

Петербург – прекрасный город… для прогулок. Но жить здесь нельзя. Здесь можно только умереть. Умирать сюда приезжают со всех концов света.

Но это так, к слову.

Я же приехал в Питер не жить и не умирать. Мне всего лишь хотелось посмотреть на памятник собаке Павлова.

Было лето. Шёл дождь.

Я решил позвонить своей бывшей жене. Теперь она была замужем за питерским миллиардером. Я позвонил.

Ответил миллиардер.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Кати нет, – сказал он.

– Я слушаю, – сказала Катя.

– Поехали автостопом до Шамбалы, – предложил я.

– Записывай, – сказала она. – У моего мужа Гарика куча нефтяных вышек по всей Сибири, а у меня куча ювелирных салонов по всей России. А завтра я улетаю на Каймановы острова. И на фига мне, спрашивается, твой автостоп до Шамбалы?

– Ты обуржуазилась, – сказал я.

– Да, я обуржуазилась, – с удовольствием подтвердила Катя. – А ты не злись. Я ведь, в сущности, тебе ни к чему. Тебе вообще женщина не нужна. Тебе надо существо, похожее на женщину.

– Ладно, девчонки, – снова возник в трубке миллиардер, – хватит трепаться.

Связь оборвалась. Я пошёл искать собаку Павлова.

По дороге я зашёл в кафе. Сел за столик, заказал кофе. Напротив меня сидела маленькая девочка. Она ела мороженое. Вскоре к нам подсел старик. И тоже заказал мороженое.

– Один мой знакомый, – принялся рассказывать старик, – страдал очень редкими заболеваниями. Из-за одной болезни ему нельзя было есть много – умрёшь, а из-за другой – мало, тоже умрёшь. Сейчас он на Смоленском кладбище.

– А у меня была жена, – вспомнил я Катю.

– Тоже на Смоленском? – сочувственно покачал головой старик.

– Пока ещё нет, – сказал я.

Девочка резко взмахнула рукой. Старик от неожиданности вздрогнул.

– Муху поймала! – радостно сообщила она, гордо показав сжатый кулачок.

– А ты её проглоти, – в шутку предложил я. – Куплю тебе ещё мороженого.

Девочка тут же кинула муху в рот и проглотила. Муха, надо полагать, даже ахнуть не успела.

Пришлось заказать девочке мороженое.

– Нет, вы только представьте себе, – с возмущением сказала официантка, принеся мой кофе, – подходит ко мне вчера на Невском какой-то тип и говорит: давай потрахаемся. Я чуть не упала от такого предложения.

– Вы споткнулись? – поинтересовалась девочка.

– Как же после этого жить? – продолжала официантка, обращаясь почему-то исключительно ко мне. – Жить-то как?!

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Я знаю, – сказала девочка. – Живите, как слоны в Индии. Только палкой о рельс ударят, они бросают брёвна и бегут обедать.

– А я во время войны был боевым генералом, – приосанившись, объявил старик.

– Генералом? – повторил я.

– Да! Боевым!

– Всю жизнь мечтал познакомиться с боевым генералом.

– Считайте, что ваша мечта осуществилась.

– Это ж с какого года вы будете? – заинтересовалась официантка, присаживаясь на свободный стул.

– Да я и сам уж не помню. Вроде бы с девятисотого.

– У меня прапрабабушка была с девятисотого, – сказал я.

– Вот ви́дите, – сказал старик, – я мог бы быть вашей прапрабабушкой.

Официантка вновь посмотрела на меня.

– А у вас жена есть? – с обезоруживающей прямотой спросила она.

– Да, есть, – кивнул я.

– Красивая?

– Скорее уродливая, чем красивая.

– А вы её любите?

– Люблю. Правда, как-то раз завтракали – и вдруг такой порыв: ткнуть ей в глаз вилкой. Верите ли, еле себя сдержал.

– Вот что я вам скажу, – по-взрослому серьёзно произнесла девочка. – Не любите вы свою жену тою любовью.

– Какою? – не понял я.

– Ну… тою.

– А где она работает? – продолжала выспрашивать официантка.

– В порту, – ответил я. – Грузчиком.

Официантка засмеялась. У неё громко щёлкнула челюсть.

– Простите, – смутилась она. – Вам, наверное, это противно.

– Что? – спросил я.

Она взъерошила мои волосы.

– И почему мужчины лысеют, – меланхолично вздохнула. – А вот якуты не лысеют. Был у меня приятель якут. На мотоцикле разбился. Насмерть. А недавно перехожу с «Сенной» на «Спасскую» – а он навстречу. Я чуть не рехнулась. А он мимо прошёл, даже не поздоровался.

– И всё-таки, – убеждённо сказал старик, до этого слегка задремавший, – хороших людей на земле больше, чем плохих.

– А у моей мамы глаза разного цвета, – заявила девочка. – Но я её за это не осуждаю. Она же дура.

– Как это? – изумилась официантка.

– Да так. Не знает, что такое: «зимой и летом – одним цветом».

– Я тоже не знаю, – сказал я.

– Значит, и вы дурак, – сделала вывод девочка.

– А ведь вы не женаты, – прищурилась официантка.

– Не женат, – признался я.

– Ну так женитесь на мне. У меня двое прелестных ребятишек.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Зря отказываетесь, – сказала официантка. – Истинный мудрец не брезгует ничем.

Я промолчал.

– Женитесь тогда на моей маме, – сказала девочка. – Конечно, у неё некрасивые ноги, но зато прекрасная душа.

– Мне не нужна женщина, – объяснил я маленькой девочке. – Мне надо существо, похожее на женщину.

– Да уж, – покачал головой старик. – Вот что значит среда создаёт человека.

– А почему не пятница? – спросила девочка и, вытаращив глаза, вдруг выкрикнула: – Тара мана дута!

– Чего-чего? – опешила официантка.

– Фута бута мута! – продолжала выкрикивать девочка.

Старик тяжко вздохнул.

– Старость приходит внезапно, – сказал он. – В один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что ты уже старик.

Девочка, скорчив кислую рожицу, снова принялась за мороженое.

А у меня вдруг возникло ясное ощущение, что всё это уже было: и кафе, и старик-генерал, и маленькая девочка, и официантка. И сейчас официантка спросит: «Чем вы занимаетесь в жизни?» А девочка скажет: «О чём?»

– Чем вы занимаетесь в жизни? – спросила официантка.

– Рассказики пишу, – ответил я.

– Хорошие?

– Разные.

– О чём? (это уже сказала девочка)

– О том, что при всей трагичности жизни каждый наш день – это же праздник.

Старик снова вздохнул. Тяжелее прежнего.

– Знаю, что придётся скоро умирать, – глухо произнёс он. – А умирать не хочется.

– Ой! – всполошилась девочка, выскакивая из-за стола. – Мне пора! Пора! Я уезжаю в Зурбаган!.. Подержи́те медузу, – деловито протянула она мне пустые руки.

Я взял у неё «медузу» и держал, пока девочка одевала курточку. Затем она забрала её обратно.

– Всё! – всплеснула руками. – Медуза улетела. Как птичка.

– Надолго в Зурбаган? – спросил я.

– Ну-у… – прикинула девочка, – по земным меркам нет. Что же касается небесных… В общем, обо мне можете не беспокоиться. – И она пошла к выходу,

– Тара мана дута! – крикнул я ей вслед.

– Фута бута мута! – с восторгом завопила в ответ девочка. И, открыв стеклянную дверь, исчезла. Растворилась под дождем.

А рядом со мной осталась сидеть официантка. Звали её Вероника. Было ей уже тридцать три года. И перед ней стоял стакан, отнюдь не с апельсиновым соком.

– Знаете, – говорила она, – есть такая сказочка. Жила-была противная склизкая зелёная жаба. И вот однажды её спросили: почему ты такая противная, зелёная и склизкая?.. А жаба ответила: это я просто болею; на самом деле я беленькая и пушистенькая… Вот и я, когда тут (она показала на сердце) становится тяжело, смотрюсь в зеркало и говорю себе: на самом деле я беленькая и пушистенькая…

Старик-генерал мирно посапывал, прижав к щеке ладошку, как ребёнок.

Официантка встала и направилась к стойке. Не оборачиваясь, она прищёлкнула пальцами и подпрыгнула.

– Оп-ля!

В этот момент появилась молодая женщина с разноцветными глазами.

– Вы случайно не видели здесь маленькую девочку? – спросила она.

– Маленькая девочка уехала в Зурбаган, – ответил я.

– А вчера она улетала в Мильдендо, – сказала молодая женщина и села на стул, с которого только что встала официантка.

– Вы не подскажете, где находится собака Павлова? – в свою очередь спросил я.

– Знать, близка судьба твоя, – усмехнулась женщина, – ведь собака эта – я… Вернее, – поправилась она, – я была ею в прошлой жизни. И звали меня тогда – Рекс! – Она закурила. – Вы мне, конечно, не верите.

– Да нет, – сказал я. – Верю.

– Что же касается памятника – то вон он, – показала она дымящейся сигаретой в окно.

Я посмотрел. И действительно, на высоком постаменте стоял бронзовый пёс.

Дождь перестал. Мы вышли на улицу. И, задрав головы, смотрели на собаку Павлова. По небу плыли облакá.

– Это души умерших людей, – объяснила мне молодая женщина.

К нам подошла официантка.

– Знаете, почему к вам бабы пристают? – спросила она у меня.

– Нет, – сказал я. – А почему?

– У вас лицо порядочного человека. Вы не обидите. – Официантка помолчала. – В сущности, ведь женщине секс не нужен, женщине нужна любовь.

– Это точно, – кивнула молодая женщина.

К нам вприпрыжку приближалась девочка. Она что есть силы размахивала руками.

– Я птица! – кричала девочка. – Я должна всё время махать крыльями! Иначе я упаду и разобьюсь!

Я взял официантку за руку. Рука была как лёд.

– Какие у вас руки холодные, – сказал я. – Вы на меня не обижайтесь. Ладно?.. Я вам тоже сказку расскажу. Жила-была принцесса. И вот однажды пришёл к ней старичок и попросил яблоко. А принцесса ему вместо яблока дала перец. И старичок сделал так, что чтобы принцесса ни пробовала – ей всё казалось перцем. Вот и я, что ни попробую – всё перец.

Официантка ничего не ответила.

– Пора, пожалуй, и мне лететь, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь.

– И куда? – спросила молодая женщина. – Если не секрет.

– Какой там секрет. В Шамбалу.

– А-а, – наморщила нос девочка. – Была я в этой дыре позапозавчера, ни-чё хорошего… Хотите провожу вас до Пулково, – предложила она. – Уж мне ли не знать, что такое одной-одинёшенькой бродить по аэропорту.

– Не надо, – отказался я. – Пострадать хочется.

– Тогда идите, – сказала девочка. – Идите и ни в коем случае не оборачивайтесь. А то умрёте.

И я пошёл. Не оборачиваясь.

А позади остались три женщины. Мал мала меньше. И ещё собака Павлова. Они молча смотрели мне вслед. Я чувствовал их взгляды. В особенности взгляд собаки Павлова.

Ирочка в поисках Господа Бога

По утрам Ирочке открывалась тайная суть вещей. Стены спальни начинали колыхаться, словно поверхность океана; зеркалá растягивались, как резиновые; а двери становились прозрачными.

Ирочка слюнявила указательный палец и начинала тихонько тереть лицо мужчины, лежащего рядом. Сначала под её пальцем исчезали его глаза, потом рот, брови, ресницы… Затем она брала кисти, краски и снова рисовала лицо воображаемого возлюбленного. Ирочка была художницей.

Когда Ирочка закончила работу, нарисованный возлюбленный сел в бежевый «бьюик» и укатил в офис. А у Ирочки, как всегда по утрам, начала слегка болеть голова (в прошлой жизни Ирочка была белкой, и охотник убил её выстрелом в правый глаз). Она помассировала бровь над правым глазом – самая болевая точка – и решила принять ванну.

После ванны Ирочка отправилась на кухню готовить себе тосты с сыром. По дороге она прослушала сообщение на автоответчике от мужа Валерьяна из Нью-Йорка. Валерьяна она тоже, кстати сказать, нарисовала – года три назад. Но так до сих пор и не стёрла.

Когда Ирочка наливала себе кофе, заиграл мобильник – тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля… Звонила Ирочкина подруга Леночка.

– Ну как твой роман? – привычно интересовалась Леночка.

– Какой роман? – привычно отвечала Ирочка.

– Что, опять нет никакого романа? – разочаровывалась Леночка.

У самой-то Леночки романы бывали чуть ли не каждый месяц. Впрочем, один из её бурных романов закончился-таки пышной свадьбой. Но… Но буквально на следующий день Леночка сообщила Ирочке трагическим голосом:

– Я разлюбила своего мужа. Я больше ничего к нему не чувствую. Я словно «чёрная дыра». Всё куда-то уходит… уходит…

И вот теперь Леночка кричала в трубку счастливым голосом:

– У меня всё прекрасно, прекрасно!

– Ты уже не «чёрная дыра»?

– О нет! Я завела любовника!.. Как он за мной ухаживает, какие дарит цветы, какие говорит слова!..

– А что будет дальше?

– Ой, отстань, – говорила Леночка. – Я не хочу думать о том, что будет дальше. Сейчас-то мне хорошо. Зачем думать о том, что будет после… Вчера я была у него дома и увидела красное платье его жены. Ну, примерила, конечно. И вдруг ощутила, что я – это она. Представляешь?!

Ирочка представляла. Но совсем-совсем другое. Мчащийся поезд. Двухместное купе. Она и Руднев. На сей раз Ирочка не нарисовала возлюбленного, а сделала его из фарфора. Руднев был обыкновенной фарфоровой статуэткой и даже не подозревал об этом.

– О чём вы думаете? – спросила его Ирочка.

– О вас, – ответил Руднев. – Мне вдруг показалось, что мне хочется, чтобы вы умерли. А затем я подумал, просить ли за это прощения? И тут же понял: нет, действительно хочется… Я бы ходил на вашу могилу, и душа бы рвалась, рвалась от полноты жизни; от того, что вас нет и никогда уже не будет…

Руднев продолжал тихонько говорить. Вагон продолжал тихонько покачиваться. Быстро темнело. И время в темноте уже не тянулось сплошной лентой, а было нарезано узенькими полосками. И был мир, где Ирочка спала с нарисованным Валерьяном в Нью-Йорке; и мир, где она ехала в поезде с фарфоровым Рудневым; и мир, где она разговаривала по телефону с Леночкой… и мир, где она пошла направо, и мир, где она пошла налево, и даже мир, где она взмахнула руками и… полетела.

Но Ирочка выбирала мир, в котором у неё была дочка Лизочка. Ирочка в порыве чувств подхватывала Лизочку на руки и крепко прижимала к себе.

– Я тебя люблю, доченька! Лучше тебя нет никого во всём свете!

– Да, – обнимала её и Лизочка. – Только ты, мамочка.

Ирочка плыла по бескрайнему морю, наполненному бескрайним счастьем.

Рядом храпел фарфоровый Руднев.

– Руднев, – раздражалась Ирочка, – вы хоть понимаете, что у вас фарфоровое лицо? Когда-нибудь оно упадёт и разобьётся.

Лицо Руднева тотчас падало и разбивалось.

За окном текла речка. На берегу стояла церквушка. Это был Смоленск, а может, Саратов.

Сыпал редкий снежок.

– Где вы живёте? – спрашивала Ирочка у Руднева.

– В Зурбагане. А вы?

– А я вообще не живу, – говорила Ирочка. – Я утонула в бассейне. Народу было много, но никто не заметил, как я утонула.

Руднев узнал об этом только через год. Ему позвонила Леночка.

– Как?! Как утонула?! – кричал в трубку потрясённый Руднев.

– Подождите, – меланхолично отвечала Леночка. – Я зажгу сигарету. – Она зажигала сигарету и, красиво выпустив струйку дыма, продолжала: – Ещё год назад. В бассейне. Никто и не заметил.

Событие было исключительное, и из Нью-Йорка прилетел нарисованный муж Валерьян. Всю дорогу, пока он летел, Валерьян смотрел на страницу журнала. На странице был нарисован человек в виде надкушенного яблока. «Что же мне делать?» – думал Валерьян.

«А в самом деле, что он будет делать?» – спросила себя Ирочка, сидя на открытой террасе небольшого ресторанчика. День был солнечный. Невдалеке плескалось море. Звучала томная латиноамериканская песенка с несколько длинным названием: «Я разлюблю тебя только тогда, когда остановится моё сердце».

К столику подбежала рыжая такса.

– Ой! – взвизгнула Ирочка. – Она мне ноги облизывает.

– Дина, перестань! – послышался резкий окрик хозяйки. И Ирочке: – Дина у меня лесбияночка.

– Пожалуй, я тоже заведу себе таксу-лесбиянку, – тут же решила Ирочка.

– Хотите, я буду вашей таксой? – предложил Руднев.

Потом они сидели в маленьком кинотеатрике и смотрели фильм про то, как мужчина и женщина сидели в маленьком кинотеатрике и смотрели фильм про то, как мужчина и женщина сидели в маленьком кинотеатрике и… И когда они вышли из маленького кинотеатрика, на небе уже сияли большие звёзды. А горы, окружающие Сочи или Судак, были похожи на спящих чудовищ.

– Почему вы не женитесь? – спрашивала Ирочка.

Руднев загадочно улыбался.

– Женщина для меня – это пропасть, в которую я могу смотреть до бесконечности, но никогда не прыгну… Впрочем, – добавлял он, – я был два раза женат.

– Врёте, – лукаво щурилась Ирочка. – Никогда вы не были женаты.

– Я не вру, – серьёзно отвечал Руднев. – Просто иногда я вспоминаю то, чего не было… К женщинам я отношусь с благоговение, – продолжал он. – Вернее, не к самим женщинам, а к той тайне, которая в них заключена.

– А вам никогда не хотелось стать женщиной? – интересовалась Ирочка.

– А я женщина, – смеялся Руднев. – Меня тестировали, и я оказался стопроцентной женщиной. Хотите, я надену вашу клетчатую юбку?

Теперь смеялась Ирочка.

– Я сразу представила себе такого шотландца с волынкой. – Она поиграла на воображаемой волынке.

Тем временем ночь прошла и наступило утро.

– Как?! – ахнула Ирочка. – Уже утро?!

Руднев, ни слова не говоря, снял с её запястья маленькие часики и перевёл стрелки на несколько часов назад. То же самое он проделал и со своими часами.

– Сейчас снова наступит ночь, – заверил Ирочку Руднев.

И действительно – снова наступила ночь.

Ирочка лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к едва слышным голосам – это всё, что осталось в номере от тех людей, которые когда-то здесь жили. Скоро и их с Рудневым голоса вольются в этот общий хор, думала Ирочка, и будут плавать под потолком, словно сигаретный дым, постепенно тая… тая… тая… Незаметно для себя Ирочка уснула. Ей приснились тишина и одиночество. «Особенно хорошо, – продолжала думать Ирочка уже во сне, – что снятся и тишина, и одиночество. Одновременно». Затем она долго блуждала по запутанному лабиринту своих мыслей, пока наконец не вышла к морю. Оказывается, это был не Судак и не Сочи. Это была Феодосия. Напротив домика-музея Грина располагалась невзрачная забегаловка. И, конечно, называлась «Ассоль».

Ирочкина жизнь стала походить на бесконечный праздник. Но с каждым днём Ирочка чувствовала себя всё более опустошённой. Однажды она попыталась увидеть в зеркале свою душу. У неё ничего не получилось. «Надо уезжать», – подумала Ирочка. Ей стало легко и хорошо от этой мысли. Что-то заканчивалось, и это означало, что что-то начинается.

– Мне стали сниться вещие сны, – доверительно сообщила Ирочка Рудневу. – А после, уже наяву, происходит то, что я видела во сне. Сегодня мне приснилось, что мы с вами расстались. Так что я уезжаю.

– Вы не можете вот так взять и уехать, – нахмурился Руднев.

– Могу, – ответила Ирочка и направилась к выходу.

– И вы уверены, что поступаете правильно? – сказал ей вслед Руднев.

Ирочка не ответила. Она открыла дверь и навсегда исчезла для Руднева в этом огромном мире.

На улице было раннее утро. Светило солнце. Пели птицы. С моря дул тёплый ветерок. Ирочка села в свою вишнёвую машинку и поехала. Ехать было одно удовольствие. Положив в рот шоколадную конфетку, Ирочка включила музыку. «Мир прекрасен, пока ты в нём существуешь», – пела певица.

У церквушки с жёлтыми куполами Ирочка остановилась. Молодой священник приветливо улыбнулся Ирочке.

– Здравствуйте, – сказала ему Ирочка серьёзно. – Я – богоискательница, Бога ищу. Вы случайно не знаете, где его найти?

– Случайно знаю, – ответил священник всё с той же приветливой улыбкой.

– И где же?.. – тоже улыбнулась Ирочка.

– Да вот он, – священник указал на маленькую птичку, сидящую на ветке.

– Ты Бог? – спросила Ирочка у птички.

– Фьюти-фьюти-фью… – ответила ей птичка, вспорхнула и улетела.

Зима будет холодной

Однажды осенним дождливым днём Пищалкин зашёл к одному старику, недавно умершему.

– Холодно на улице? – спросил старик вместо приветствия.

– Да нет, – ответил Пищалкин. – Но этот дурацкий ветер…

Пищалкина всегда раздражал ветер.

Старик рассеянно перебирал снимки, разбросанные по столу. До своего ухода он работал фотографом. Пищалкин тоже взглянул. На одном из снимков – пустынный дворик. На другом – тот же самый дворик, и тоже пустынный.

– Меня интересует пустынность, – сказал старик.

Пищалкин ничего не ответил. Он подумал, что, пожалуй, не стоило сегодня приходить к старику. Именно на минуты этого визита пришёлся упадок духа. Невесть откуда явилась апатия…

Старику, как видно, тоже не хотелось разговаривать. Но о чём-то же надо было говорить, раз уж они сидели друг против друга.

– А вы сегодня ходили… – начал Пищалкин.

– Нет, – тут же ответил старик.

– Я же ещё не сказал – куда.

– Я сегодня никуда не ходил, – ответил старик.

На столе лежал журнал. Пищалкин открыл его, где открылось, и углубился в чтение:

 
                       Как память о прошедшем лете,
                       Труп голой бабы на паркете.
 

В этом коротком стихотворении – читал далее Пищалкин – мы видим потрясающее владение словом. Автор, написавший его, поистине гений. Он не задумываясь – как истинный гений – просто бросил словá. А каков результат!.. Ведь «труп» – то есть «мёртвое тело» – есть понятие, отражающее необратимое состояние. Труп не может снова стать живым. А «голая» – эпитет, выражающий именно состояние обратимое. Голую можно одеть. Далее, труп можно раздеть – он будет голым. Можно голого одеть – он станет одетым. По большому счёту, даже не ясно, стала ли баба трупом голой или же её раздели уже потом. С формальной точки зрения, в паре слов «труп бабы», определяющим является слово «труп». Но если смотреть не формально, а по смысловому контексту, то тут определяющим словом становится «баба». И «труп голой бабы» можно перевести (именно перевести, к примеру, на иностранный язык) как «мёртвая голая баба». Поскольку эпитет «мёртвый» заключает в себе полную необратимость, то он прочно сливается с определяющим словом и составляет с ним как бы единое целое. А все дальнейшие определения – как обратимые эпитеты – как бы должны пристраиваться снаружи. То есть должно быть так: «голая мёртвая баба». Или: «голый женский труп», где опять-таки эпитет «женский» выражает даже не просто необратимое свойство, а – априорный атрибут. Поэтому при использовании оригинального слова «труп» логически должна быть такая последовательность слов: «голый труп бабы». Но в стихотворении автор поменял местами два слова, и эта иррациональность является средством усиления образности раз в сто как минимум.

– Хотите я вас сфотографирую? – неожиданно предложил старик-фотограф.

– Зачем? – спросил Пищалкин, отложив журнал.

– В вашем лице есть что-то неприятное. Меня привлекают такие лица.

– Да, есть, – подтвердил Пищалкин. – Помню, в детстве, один дядечка сказал мне: «Иди, парень, отсюда, мне твоё лицо неприятно».

– А вы что?

– Ничего. Ушёл.

– Дело даже не в том, что вы физически неприятны, – сказал старик. – В вас чувствуется духовная испорченность.

«Это не имеет никакого значения», – хотел было ответить Пищалкин. Но почему-то сказал:

– Это не играет никакой разницы.

Пищалкин снова начал листать журнал. На глаза попалась заметка, в которой говорилось, что Гоголь боялся быть похороненным заживо. Поэтому он пожелал в завещании, чтобы его тело предали земле только тогда, когда появятся явные признаки разложения. Что и было сделано. А в 1931-м году любопытствующие атеисты выкопали гроб Гоголя и вскрыли, чтобы поглядеть, что же осталось от великого русского писателя. А другой русский – советский – писатель Лидин, который присутствовал при этом, маленькими ножницами отрезал от сюртука Гоголя большой кусок. Впоследствии он сделал из этого куска переплёт для своего экземпляра «Мёртвых душ».

– Вы читали такого писателя – Лидина? – спросил Пищалкин, вновь откладывая журнал.

Старик покачал головой.

– Нет, не читал.

– Вас что, книги не интересуют?

– Нет.

– А почему?

– Не знаю, – равнодушно произнёс старик.

Пищалкин обратил внимание, что занавеска на окне задёрнута не до конца. Он подошёл и задёрнул. Его всегда раздражали подобные вещи: незадёрнутые занавески, незакрытые двери, незадвинутые ящики…

– Пойду, пожалуй, – сказал Пищалкин.

И пошёл.

– Рябины в этом году много, – сказал ему вслед старик. – Зима будет холодной.