Текст книги "Белая обитель"

– Ну что Вы! Я его понимаю. Он добрый человек, но в жизни ему больше не везет, и, главное, он не смог дать того, чего Вы заслуживаете. Вы ангел, Вы чистая и благородная. Он от этого и мучается, он через это и страдает. Вам непременно надо ехать в Петербург, в свет. Барон говорит, что вы действительно светская женщина, а уж он-то в свете побывал. Да и Вы раздражены, обижены тем, что не ценит Вас общество, не понимает, а с Вашей энергией нельзя не возмущаться несправедливостью. Он несчастен оттого, что Вас лишает счастливой жизни. С Вашим умом, тактом, терпением. Вы любите его беззаветно, как и моя матушка. Мой отец, бывало, мучил ее подозрениями. А как она его любила! Она и подурнела из-за этого быстро. Вы идеал. Но горе и жизнь многое раздразнили в Вас, но все окупится сторицей. Поверьте мне.

Она опустила голову, подошла к окну и посмотрела на дорогу.

Федор Михайлович подошел к иконе, задумался и произнес:

– Все говорят: «Каторга». А что «каторга»? Я там себя понял, русского человека понял, я почувствовал, что я и сам русский, что я один из русского народа. Вот что для меня Сибирь и каторга. Не всю жизнь я буду здесь. Это испытание.

Я пишу о «маленьком» человеке, которых миллионы. В каждом где-то живет душа маленького человека. Я приобрел новые идеи. Я пережил столько, что мне бы только успеть осуществить задуманное. И то, что написано за эти дни – на это Вы меня вдохновляете. Меня спасла каторга. Я шел по ложному пути смутных идей, чужих, появившихся не у нас, и поэтому давших уродливые всходы на нашей почве.

– Идеи?

– Да, они самые. Идеи нового переустройства общества на западный манер. Но о них говорить не будем. Я не столь глубоко знаю законы экономики.

– С Вами невозможно скучать, – произнесла она.

Он заговорил о ее характере, красоте. Он не оскорблял ее чувств, за что она была вдвойне ему благодарна.

При встречах на людях они старались не говорить друг с другом, их лица освещались сдержанными улыбками.

Он принимал ее такой, какая она есть. Для него она была тайна. Она терпеливо ждала поклонения. Он знал, что только глубоко влюбленная женщина любит бесхитростно. А здесь?

Она была для него первой любовью, первым открытием в жизни.

Исаев долго в этот вечер не возвращался. Паша, набегавшись с мальчишками, крепко заснул.

Керосиновая лампада слабо мерцала. Они сидели напротив друг друга. Ее головка склонилась над вышивкой. Складки серого платья делали ее воздушной. В полумраке она казалось сказочной феей.

Федор Михайлович был бледен как никогда. Она почувствовала резкий толчок от его взгляда. Она взглянула на него и опустила глаза. Взгляд Федора Михайловича был полный страсти. Она испугалась этого взгляда.

Он отвел взгляд, опустил голову. Проносились мысли: думает он о ней, а говорит о другом, о ненужном. Но другой голос подсказывал, что он может неверным словом разрушить свое счастье – ее доверие к нему.

Она улыбалась ему, и он вновь почувствовал желание коснуться ее руки, складок одежды. Он боролся со своей неистовой страстью и сумел снова справиться со своими чувствами. Он подумал: «Как я счастлив, что мне дано ее видеть, слышать и мечтать вместе с ней».

Как ни хотелось ему уходить, пришло время расстаться. Он при прощании коснулся губами ее ладоней, она их не убрала, а, как ему показалось, нежно коснулась его лица. Когда Федор Михайлович поднял глаза, то увидел, что глаза Марии Дмитриевны были полны слез. Именно слез!

– Ах, боже, что с Вами? – прошептал он.

Предательские слезы выступили и у него на глазах.

– А что с Вами? – тяжело вздохнув, произнесла она, смахивая со щек непрошеные слезы.

Переживая ощущения счастья, в то же время боясь вслух высказать свои чувства, они молчали.

Федор Михайлович смотрел на нее с лихорадочным взглядом. В голове пронеслись мысли: «В чем мое спасение? Как справиться со своими чувствами, с желанием иметь власть над возлюбленной женщиной? В то же время, значит разделить ее между собой и мужем, между собой и ее семьей. Войти в дом, как вор, воспользоваться гостеприимством и обокрасть, а это низко, грязно, подло». Он мучительно продолжал думать:

«Если я вынес муки каторги, таская кирпичи, меся глину, спал на нарах, был полускотом, получеловеком, неужели я сломился духовно, растерял свои чувства, стал животным?»

Федор Михайлович поднял голову. Через силу улыбнулся. Лунный отсвет скользил по ее лицу, вырисовывая искаженные черты.

Запах степи одурманивал его. Все смешалось, и он почувствовал, что никогда больше не увидит ее такой, никогда она не будет прекрасней, чем сейчас. И никогда в жизни такого не повторится. Можно ли это мгновенье обратить в вечность… Вечность!.. Вечность…

Детский голос позвал Марию Дмитриевну из комнаты, вернув ее в реальный мир. Она прильнула к нему, поцеловала его горячими губами в щеку, легко выскользнув из объятий, исчезла.

Лай собак. Голоса. Скрип колес.

Он постоял. Потом медленно сошел с крыльца и зашагал в степь. Шел он быстро, ускоряя шаг. Потом побежал. Он бежал по полю, которое было наполнено душистыми запахами знойного степного дня. Он упал. Обняв землю, что-то торопливо зашептал. Цветы головками склонились к нему. А он шептал им: «Мария! Ах, ангел, все счастье мое в тебе. За что судьба послала мне тебя? Ад был бы слаще, чем эти муки любви. Безнадежная любовь к женщине, которая не имеет права ответить на мои чувства, которую я не имею права любить, не имею права отвечать на ее чувства. В чем же логика жизни? Ее нет».

В другой вечер.

– У Вас так хорошо, Мария Дмитриевна, так приятно, что мне не хочется покидать Вас.

В этот вечер она была прекрасна. В легком струящемся свете луны и с подсветкой желтого огня лицо ее было бледным, а одежда сливалась с полумраком комнаты.

Федор Михайлович сидел, как прикованный, на стуле, слабым голосом, с трудом, подыскивая слова, он проговорил:

– Я заступаю утром в караул, да и хозяйка ждать будет, она дверь не запирает, меня ждет.

– А если я Вас попрошу побыть со мной. Вы мне откажете, – кокетливо улыбнулась она.

– Вам? Как можно! Да я и сам, честно говоря, не хочу покидать Вас.

– Тогда давайте пить чай.

Федор Михайлович встал, отойдя на шаг к окну, тихим голосом произнес:

– Вы удивительная женщина, сердце у Вас удивительной, младенческой доброты. Вы мне, честно говоря, как родная сестра.

Он повернулся к ней. В глазах сквозь отчаяние просвечивала радость.

– Одно то, что женщина протянула мне руку, уже стало целой эпохой в моей жизни.

Она опустила голову, жестом руки попросила не говорить ей ничего больше, но Федор Михайлович продолжал говорить.

– Я буду это всегда помнить и повторять. Ваше сердце – женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта, о которой мы не имеем понятия и которой, по глупости своей, часто не замечаем. Я все это нашел в Вас, родная сестра не была бы до меня и до моих недостатков добрее и мягче Вас.

Таких слов благодарности ей в жизни еще никто не говорил, скорее, она никогда так глубоко не воспринимала чужих слов.

Так сложилась ее судьба, что ей некогда было задумываться. Беззаботное детство, безмятежная юность, когда ее сознание находилось в плену дедовских французских романов, которые тот вывез из Франции, нашли отклик в юной душе. Потом замужество. Брак поначалу был счастливым, но захолустная жизнь в уездных городишках быстро развеяла романтические порывы, одолев ее в двадцать восемь лет увядшей, чахоточной, раздраженной.

– Милый мой Федор Михайлович, не надо, а то я или расплачусь, или обижусь на Вас, – неожиданно сказала она. В ее пальцах появилась мелкая дрожь, но она быстро сумела с ней справиться.

– Расскажите, Федор Михайлович, а что случилось в дальнейшем с Макаром Девушкиным?

На лице Федора Михайловича выразилось удивление.

– Я на днях прочитала Вашу повесть, «Бедных людей». То, что Вы сейчас произнесли, говорил он. А та, которой он говорил, это я. Извините за сравнение, но я так чувствую. Так что же случилось с ним потом?

– Потом, – задумался Достоевский, – думаю, что спился и умер с горя.

– Это жестоко, – с горечью произнесла она.

– А разве в жизни не так?

– Когда я читала, то почему-то находилась во власти их чувств. Она чем-то похожа на меня, но она жестока по отношению к Макару Девушкину.

– А разве она могла бы связать с ним свою жизнь? И разница в годах.

– Да при чем тут разница, главное какая душа человеческая. Ах, что это я говорю. Я и сама как она. Живу над пропастью. Я не имею никакой будущности, кроме той, которая есть. Я цитирую Варвару Доброселову, а мне кажется, что это мои мысли, мои чувства, будто обо мне написали, о моих переживаниях.

Она смолкла, тихо улыбаясь из полумрака.

– Я хотел бы пережить Вашу жизнь, если только это возможно было, – заметил он, – чтобы чуточку понять Вас. Но вместе они счастья друг другу не составят.

– Но она жестока по отношению к нему: а могла спасти его. От одиночества, от смерти.

Мария Дмитриевна взяла журнал и по памяти прочитала:

– Я чувствую, я знаю, что скоро умру. Кто-то меня похоронит? Кто-то за гробом моим пойдет? Кто-то обо мне пожалеет?.. И вот придется, может быть, умереть в чужом месте, в чужом доме, в чужом углу!.. Боже мой, как грустно жить, Макар Алексеевич!

– Изумительно, браво! – Федор Михайлович взял ее ладони и поцеловал, – Вы прочитали лучше, чем я написал.

– И еще скажу Вам так: «Что и теперь живите только тем, что я живу, моими радостями, моими горестями, моим сердцем». Только так можно понять друг друга.

– Вы лучше любой дамы из Петербургского света. Вы земная, Вас не испортили глупые романы, – восхищенно говорил он. – Я для Вас и ради Вас напишу выразительнее, я вложу всю силу ума, у меня столько сюжетов. А этот сюжет «Бедных людей» мне приснился, а жизнь голодных и нищих чиновников мне была известна.

Я повторяю, что литература – это картина, то есть в некотором роде картина и зеркало: страсти выражение, критика такая тонкая, поучение к назидательности и документ.

– А Вы читали «Двойника»?

– Нет.

– А я его написал сразу после «Бедных людей». О, сколько шуму было, восторгов, толков, а критика моего Голядкина нашла скучным и вялым, но все до одного читали напропалую и перечитывали, – улыбнулся Федор Михайлович мефистофельской улыбкой. – А остальное на досуге.

Он ушел, а она не могла спокойно заснуть. Так и лежала с открытыми глазами. Заметила в окно, что голубеет рассвет. Заиграла труба, потом барабанная дробь, захлопали ставни, замычала корова, напоминая об утренней дойке, запели петухи – город просыпался. Жизнь входила в привычное русло обычного города в обычный день.

Глава II Короткокрылый конек

Двор – колодец. Лестница. Дверь. Звонок. На два коротких звонка дверь приоткрывается, и ослепительный свет проливается из прихожей. Длинный узкий коридор. Вешалка. Анфилада комнат. В дальней комнате слышен женский смех. Тихий приглушенный голос на кухне. Кухня – столовая. Два стола. Большой стол накрыт большой красной скатертью. Свечи. Четыре столовых прибора. Тарелки с красной каемочкой, возле каждой тарелки вилка, нож, кофейная чашка и рюмка для ликера. На маленьком столе находился телефон.

Две женщины. Одна улыбчивая. Другая тревожная. Журналист присаживается к маленькому столу. Тут звонит телефон. Тревожная дама подходит к телефону, берет трубку и говорит только одно слово – “да”.

Через десять минут приходит Режиссер. Его шаги слышны в коридоре. Он раскланивается. Целует дамам ручки, по польскому обычаю. Он коротко знакомится с Журналистом. Женщины в их разговоре связующие звенья. Он приехал из Италии, где был гувернером в семье. На сэкономленные деньги он проучился у маэстро Манегетти. Его южный загар придавал лицу теплый цвет. Рассеянная улыбка. Женщины рядом с ним пребывали в состоянии отдыхающих на море, где освежающий запах моря. Где небо как море, а море как небо. И человек – дельфин.

– Я готовлю спектакль к постановке в театре «Летний сад». Улыбчивая Танцовщица, одетая в черное платье, с восторгом ребенка смотрит на него. На Художнице, на ее худых плечах, надето белое платье.

– Это будет новый спектакль.

Журналист ревниво смотрит на Танцовщицу. Художница нервничает, ее беспокойство выдают ее руки, которыми она поправляет оборки платья.

Они усаживаются за стол.

– Это вкусно, – показывает Лена лепешки.

– Это натурально! – берет ложечку меда Вера.

– Как мило, – произносит Игорь.

– Как я рад, что я снова в России. Как мне надоели спагетти.

– Спагетти – это сытно, – заметил Игорь.

– Ничего не имею против, но это лапша мне снится как кошмар.

– Так чем вы занимались в Италии? – переспросил Игорь.

– Я учился науке как жить.

Все удивленно посмотрели на него.

– Далеко поехали учиться, – произнес вслух Игорь.

– В моем спектакле у героев будет происходить очищение от комплексов. Катарсис в религиозном смысле. Излечение от болезни до полного выздоровления.

– Без клинической смерти, – передернул Журналист.

– Мы все больны.

– Для этого есть клиника, – заметил Игорь.

– Для меня театр – это клиника. Метод нашего лечения нетрадиционен – это театральное действие не в лицах, а в душах.

Языки пламени свеч бросали отсвет на его красивое лицо. В его глазах, как в пропасти на дне, полыхал костер.

У Веры исчезла тревога. Лена разливала в третий раз в маленькие чашечки кофе, из которых короткими глотками отпивал Режиссер и залпом пил Журналист, обжигая губы и язык.

– Так в чем смысл этой умной теории?

– Реализация человеком самого себя в деятельности, в творчестве, даже в сексе.

– Наш книжный рынок завален в настоящее время порнолитературой. Надо правильно поставить вопрос о сущности личности.

– У человека, – не замечая иронии, произнес Режиссер, – есть два основных способа его существования. Первый способ заключается в том, что жизнь проходит в стихии и борьбе.

– Занятно! – потер ладони Журналист.

– Второй способ – это путь построения нравственной жизни человека на новой сознательной основе, но с вопросами: Кто я такой? Как я живу?

– Шекспировские вопросы. Зачем я это делаю? – раздраженно произнес Журналист. – Это известные вопросы. Куда мне двигаться дальше? Что я хочу от жизни и от себя? Этот путь заканчивается средневековым ходом в религию.

– Это лучше, чем разрушения, – заметила Лена.

– Без разрушения нет созидания. А тут смысл в понижении психического уровня. Погасить в человеке все его глубинные тревожные и мучительные вопросы. Употреблять его человеческие эмоции, до уровня коротких желаний. Понудить его в меру знать, в меру чувствовать, в меру желать – этим его удовлетворить и успокоить, – упорствовал Режиссер.

В природе существует из семейства саранчовых особей вид кузнечиковых, которые признанные музыканты в мире насекомых. Известно, что у одного и того же саранчового может быть несколько разных «песен». У короткокрылого конька обыкновенная «песня» состоит из 4-14 одинаковых слогов, разделенных паузами, и звучит примерно так: црэ – црэ – црэ – црэ. Ритм песни может несколько меняться в зависимости от перегрева воздуха: чем выше температура, тем больше частота ритма. Однако, помимо основной песни, у короткокрылого конька имеется три звуковых варианта, отличающихся частотой ритма, количеством и звучанием слогов. Можно различить песню «соперника», «призывную» и «популяционную». Первая из них возникает, когда самец слышит песню другого самца – «соперника», вторая – при встрече с самкой, а третья – при спаривании.

Режиссер поморщился, будто в воздухе повеяло плесенью.

Наступила тягостная пауза.

– Конечно, лучше голову морочить разговорами о тайне и авторитете, – зло и возбужденно проговорил Игорь. – Я вас хочу понять, на какой почве стоите вы. У нас психология народа замешана на русском языке. Этот язык не подчиняется законом синтаксиса. Если вы хотите уничтожить народ – отнимите у них язык, замените на латинский глоссарий. Филологи не находили ничего лучшего, как писать новые правила. Что, в конце концов, привело к тому, что на этом языке люди перестали думать и чувствовать. Засюсюканная литература была подменена на циркуляры словесной халтуры. В самой грамотной стране не родилось ни одного литературного гения. Зачем писать байки, что умом не понять, что аршином не измерить. Это случается, когда никого не хочешь понимать, потому что мы неумытые, мы грязные. Нас не учить надо, а дать волю.

Игорь встал и зашагал по кухне.

– Так вы любите свою родную литературу, а вспомните, кто тут был писателем, пророком из народа. Вам дали законы, дали учителей, а вы вместо благодарности настаиваете, что народ вырастит своих гениев. Пока будете ждать, еще сотня лет пройдет. Учитесь у Запада или Востока. Не пожалеете. Кто вам не давал волю? Кто всходил у вас на Голгофу? Кого вы в вашей литературе считаете из народа пророками, гениями?

– Ваш короткий вопрос требует длинного ответа. Истина одна и дорог к истине много. К ней каждый шел друг за другом: Достоевский, Есенин, Шукшин. У них есть связь временная и пространственная. У Достоевского мать величали Марией. И он был возведен на Семеновский плац для приведения в исполнение смертной казни, которая была заменена каторгой и ссылкой в Сибирь. Там он понял русский народ в мертвом доме. Он стал исповедовать в новых рманах, но критики приняли на свой лад, будто это русское евангелие. Ничего подобного, это новое истинное учение, новое мироосознание. В своем отечестве пророков не признают. У Сергея Есенина до “исповеди” написано 69 стихотворений и после 96. Убит. Распят. Оплакан в тридцать лет.

У Василия Шукшина мать называли Мария. Он исповедовался у купины красной – калины красной. Его жизнь оборвалась на четвертом десятке по пути на Лобное Место. Он хотел показать наш путь.

– Что-то они у вас все плохо кончили, – насмехаясь, произнес Режиссер. – Кто же их убил, как не народ?

Режиссер встал напротив Журналиста.

– Вы и убили, – тихо произнес Игорь. – Вы подсовываете нам порнографические суррогаты.

– Вы не правы, приходите в мой театр и убедитесь, что мы делаем нужное дело для всех, – примирительно сказал Влад.

– Помиритесь, господа, – тихо произнесла Лена.

– Извините, что мы громко разговаривали и шуму столько наделали в вашем доме. Я даже и не помню, как вышел наш спор, – тихим извиняющимся тоном произнес Игорь.

– Погорячились! Это для всех полезно. Я вас приглашаю на все репетиции. У Лены в моем спектакле будет заглавная роль.

Лена озарилась улыбкой.

– Я вас покидаю. Мне было очень приятно познакомиться, – еще суетливее сделался Игорь. Он порывисто распрощался и вышел в коридор. Он одел плащ. В коридор вышла Лена.

– Может, сходим в кафе на часок? Посидим – отдохнем.

– Извини, что я ухожу, но сегодня я должен быть дома.

– В семью, – тихо произнесла она. – Все правильно.

– Не обижайся! В следующий раз обязательно сходим куда-нибудь.

Он чмокнул ее в носик. Она опустила взгляд и улыбнулась.

– Созвонимся! – он распрощался.

Он вышел во двор-колодец. Шел мокрый снег. Он достал из сумки зонт, раскрыл его и водрузил над собой, обходя мерзлые лужи. Был белый вечер и шел серый снег.

«Книга: Узник земли Уц» (продолжение)

Федор Михайлович через день занес обещанную повесть «Двойник».

Мария читала, утомляясь, но в последнюю минуту страницы уводили в неведомый мир человека, имеющего двойную жизнь. Она была вся во власти прочитанного. Она поняла, что она также развивается, живет двойной жизнью, чувствует одно, а делает другое. Невзгоды загоняют человека в темный угол, где он уходит в себя, чтобы найти выход из беспросветной жизни. «Неужто, – думала она, – такой конец судьбы у всех несчастных: тюрьма, сумасшедший дом, пьянство. А я живу и почти не задумываюсь о своей жизни. Когда я читала и перечитывала, то боролась, сопротивлялась, перелистывая страницу за страницей, где-то внутренне сдавалась под натиском аргументов, а в чем-то не уступала доводам Федора Михайловича».

Она иначе смотрела на него. Федор Михайлович был человеком, внешне ничем не примечательным: среднего роста, с сухощавым лицом, с бритыми впалыми щеками. Газа серые, потухшие, угрюмые, а голос был мягкий, тихий.

Она положила перед ним книгу, опустив голову, тихо произнесла:

– Я читала и перечитывала напропалую.

– Ах, мой друг, я не должен был утомлять Вас, я напишу что-нибудь веселенькое. Только бы мне разрешили печататься.

В тот вечер до обидного они проговорили мало. Федору Михайловичу надо было заступать в караул.

Через некоторое время он вновь посетил Исаевых, попили чаю, который она предложила, потом она села за вышивание, а он рядом на стуле.

– Скажите, Федор Михайлович, почему Ваши герои, Макар Девушкин и Мечтатель из «Белых ночей, счастливы в своем несчастье, разлуке. Разве так возможно?

– А как Вы думаете, были бы они счастливы в браке?

– Наверное, нет, – скупо ответила она.

– Вот то-то, в действительности их идеалы разбились бы в пух и прах.

– Но каждый человек живет надеждой, а лишать надежды никто не имеет права. Пусть этот миг был один раз за всю жизнь – и то счастье, – глаза ее заблестели. – …Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно спросить себя: “Неужели могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди”, – прочитала она ему отрывок наизусть из «Белых ночей».

– Как хорошо Вы сказали! – произнес потрясенный Федор Михайлович.

– Вы принесите мне еще что-нибудь почитать. Я с большим удовольствием приму все Ваши мысли.

– Да, непременно, я Вам принесу почитать своего любимого писателя Диккенса.

При расставании у порога он обернулся и тихо произнес:

– Вы помирили меня с собой.

Он ушел, а ее вновь охватило необъяснимое волнение.

Ее комната была уютным гнездышком. Детская, отгороженная занавеской. Стол, а в углу конторка, рядом, на стене, небольшое зеркало, в красном углу – иконка.

Она подошла к конторке, открыла ее, взяла оттуда журнал и стала его перелистывать. Найдя нужную страницу, она прочитала вслух, стоя у зеркала. «Какая сила заставила блистать таким огнем эти грустные, задумчивые глаза? Что вызвало кровь на эти бледные похудевшие щеки? Что облило страстью эти нежные черты лица? Отчего вздымается эта грудь? Что так внезапно вызвало силу, жизнь и красоту на лицо бедной девушки, заставило его заблистать таким сверкающим искрометным смехом?»

Она прижала к груди журнал с повестью «Белые ночи». В голове застучала кровь, она почувствовала легкое головокружение, услышала, будто зазвонили колокола, через минуту все прошло.

«Да это обо мне он написал. Он не знал меня, а уже написал обо мне. Разве кто другой говорил ей когда-нибудь в жизни ее мысли, ее чувства. Нет! А он знал!»

Она подошла к иконе, зашептала молитву, перекрестилась, поцеловала журнал и бережно положила в конторку.

Каждый вечер она ожидала с ним встречи. У них выработался условный язык общения через знакомые литературные образы. Языком литературных героев они могли часами разговаривать между собой.

Так в следующий вечер они говорили словами героев «Неточки Незвановой», вкладывая в них смысл. Это был маленький домашний театр в двух лицах.

– Вот Вы, Мария Дмитриевна, заметили, что сочинитель, как художник, пребывает в бедности. «Но бедность и нищета образуют художника. Они неразлучны с началом.

…Какие лица обступят тебя, когда ты хоть немного достигнешь цели. Они будут ставить ни во что и с презрением смотреть на то, что в тебе выработалось тяжким трудом, лишениями, голодом, бессонными ночами».

– Это жестоко, – тихо произнесла она.

– Это истина. Понимаете? «Он умер, потому что такая смерть его была необходимостью, естественным следствием всей его жизни. Он должен был так умереть, когда все поддерживающее его в жизни разом рухнуло, рассеялось как призрак, как бесплодная, пустая мечта. Он умер, когда исчезла последняя надежда его, когда в одно мгновение разрешилось перед ним самим и вошло в ясное сознание все, чем обманывал он себя и поддерживал всю свою жизнь.

Истина ослепила его своим нестерпимым блеском, и что было ложью, стало ложью и для него самого», – на этом месте Федор Михайлович закончил свой монолог.

Мария Дмитриевна подошла к нему и бледными пальчиками провела по натруженной мускулистой руке Федора Михайловича.

Она любила эти редкие беседы с ним. Потом он познакомил ее со своим другом Александром Егоровичем Врангелем. И ей импонировало им нравиться.

Как ни грустны, ни тяжелы были эти короткие встречи и разлуки, она знала, что ей невозможно ничего изменить. В скором времени дружба с учителем Пашеньки, Федором Михайловичем, сделала ей дурную славу. Ее имя уже не сходило с языка в пересудах завистливых кумушек. Видеть Федора Михайловича стало для нее необходимостью. И вот неожиданно наступила развязка.

Степь. Звездное небо. Жаркий душный день сменился прохладным, освежающим вечером.

От города, обгоняя друг друга, катили две повозки. Разгоряченные кони летели во весь опор, грозя неспокойным седокам быть сброшенными на дорогу.

Вдруг на повороте одну повозку резко развернуло, так что отвалилось колесо. Другая повозка, увлекаемая разгоряченным конем, скрылась в небольшом сосновом бору.

В этой повозке ехал мужчина молодых лет, с бледным лицом, которое хранило плохо скрываемое волнение, рядом, вцепившись в руку мужчины, сидела женщина, глаза и губы которой выказывали нетерпение, другой рукой она придерживала мальчика девяти лет, спавшего крепким сном.

Въехав в сосновый бор, повозка остановилась. А где-то там, в степи, слышались мужские пьяные голоса, смех, потом на минуту все смолкло, над степью зазвенела песня, которая скоро захрипела и зашумела на одной протяжной ноте.

Федор Михайлович резко натянул поводья, конь послушно остановился, Мария Дмитриевна от толчка отклонилась назад, потом вперед, оказалась в его объятиях. Он подхватил ее и опустил на землю.

Они стояли друг против друга, потом их руки скрестились, они услышали биение своих сердец. У Марии Дмитриевны покатились непрошеные, облегчающие сердце слезы, она сделала попытку улыбнуться, но не смогла.

Это было их прощальное свидание. Судьба однажды ее и его случайно соединила и теперь разлучала.

От волнения они молчали. Он старался нежнее прижать ее ручку, но получилось так, что ее пальчики бледнели от пожатия его ладоней.

Два года прошло со дня их знакомства. Но эти два года пролетели как одни день, как одно мгновение.

Федору Михайловичу казалось в эту минуту, что это игра воображения, обман чувств, фантазия воспаленного ума. Ясность сознания возвращалась, когда он подносил ее ручку к своим губам. Впервые за свои тридцать пять лет он переживал подобное чувство, волнение, радость, мучение, не по-книжному, а наяву, и он никак не мог справиться со своим волнением.

Прощание. Разлука с самым дорогим и близким человеком за долгие годы тяжкого обета. За все нечеловеческие страдания судьба подарила, а теперь безжалостно отнимала его единственную женщину-друга.

В Марии Дмитриевне боролись самые противоречивые чувства любви, она не знала, имела ли она, как замужняя женщина, право любить другого мужчину. На этот вопрос она не могла дать ответ даже сейчас, в эту минуту. Только ли сострадание к Федору Михайловичу, смешанное с нежностью и материнской заботой, мучило ее сердце? Ее чувства к Федору Михайловичу не успели окрепнуть, как наступила разлука.

Она, обвив руками шею Федора Михайловича, долго и сильно поцеловала.

– Ведь ты согласна, не противоречишь? – произнес он в сильном волнении. – Почему?

– Не надо, не говори так, – она прикрыла своей холодной ладонью рот Федора Михайловича. – Не мучь меня. Не терзай. Доля наша женская такая. «Вначале сотворил Бог мужа и жену. Да оставит человек отца и мать и да прилепится к мужу».

– Так. Почти так. А я? Такое ощущение, что больше мы не свидимся. Останься. Не уезжай. Умоляю.

– Не надо так, Федор Михайлович. Это просто невозможно.

– Я все буду делать ради тебя, даже невозможное, чтобы только ты была счастлива, чтобы ты никогда ни в чем не нуждалась. Я сам понимаю, что не имею права так говорить, но пойми и меня.

Она нежно его обняла. Он как-то осел, обмяк, только губы шептали.

– Я тебя теряю навсегда. Недолгое мое было счастье. И мне многого-то не надо, только видеть и слышать тебя, и этим бы я был безмерно счастлив.

Вот так. Неисповедимы судьбы человеческие. Что соединило их? Огорчения, муки, несчастье? Радость, любовь, счастье? Что? Неизвестно. Это была их тайна.

– Непременно напишите, Федор Михайлович, – вдруг опомнившись, она перешла на спокойный тон, ее голос, глаза ничего больше не выдавали, не оставив никакого отпечатка прежних чувств на ее лице.

Перед Федором Михайловичем стояла гордая, независимая, чужая женщина, и она заговорила спокойнее и рассудочнее.

– Я Вас никогда не забуду. Я помню все наши встречи. И я счастлива, что судьба нас свела вместе.

– Мария Дмитриевна, милая, как Вы там будете, – в тон ей произнес Федор Михайлович, – среди чужих людей, где этот город Кузнецк, да он ведь ничуть не лучше нашего Семипалатинска, такая же глушь. Вам нужен другой мир, другой свет, с Вашим умом и сердцем Вы имели бы огромный успех где-нибудь в Москве или Петербурге, а там только зачахнете. Вам дан природою талант.

– Мир не без добрых людей, – произнесла она кротко. – Теперь и мне выпало испытание. А может это и к лучшему.

– Что из этого выйдет, одни только мучения, это не Ваш удел нести на себе муки страданий. Где Вас и не оценит никто по-настоящему. Мария Дмитриевна, как мне легко писалось, когда Вы были рядом, а теперь я не смогу связать и двух слов. Мне бы только вдохновение, и я бы работал по шестнадцать часов в сутки.

Он обостренно почувствовал ее легкое поверхностное дыхание, таинственный запах женского тела. Он подхватил ее на руки, посадил на повозку. Встряхнул поводья, конь насторожил уши, готовый стремглав понести по проселочной дороге.

– Бросим все, уедем в степь, от всех. Если я не могу без тебя, так зачем мне нужна такая жизнь, которая хуже каторги, – Мария Дмитриевна испуганно посмотрела на Федора Михайловича. Она порывисто схватила его за руки и посадила рядом с собою. Перед его глазами стали раскачиваться звезды, сосны, земля.

Они услышали приближающуюся подводу, которая настигла у выезда из соснового бора.

– Эй! Эй! Гу! – разносилось громко по бору. Исаев осадил коня, неудачно соскочив, подвернул ногу. Скорчив гримасу боли, подошел к жене.

– А я думал, Машенька, что я тебя потерял. Федор Михайлович, голубчик, а у нас колесо отвалилось, – пьяным голосом произнес он. – Федор Михайлович, дай я тебя поцелую на прощанье. Хороший мой человек. – Он залез на подводу, качнулся и произнес: – Прощайте, господа! Приятный был вечер. – Качнулся еще раз и упал на тюфяк. Оттуда донеслось как эхо: – Не поминайте меня лихом. Может, Исаев и пьяница, но человек, – и крепко заснул.