Текст книги "Песни Первой мировой и Гражданской войны. Военная история России в песнях"

С пленными, вливающимися в красные войска, проникло и белогвардейское понимание «хазар». Прославленный впоследствии советский командарм П. А. Белов служил при царе гусаром Черниговского полка, в 1917 году закончил школу прапорщиков. А командовать ему довелось уже советскими кавалеристами. Он вспоминал – среди его подчиненных было много казаков, успевших послужить у белых, песня «Вещий Олег» была у них любимой, но слова о хазарах они пели со вполне определенной направленностью, со скрытым вызовом, выразительно поглядывая на некоторых комиссаров [156]. Белов из-за этого организовал с кавалеристами специальные занятия, принялся изучать с ними Пушкина, силился растолковать, что произведение великого русского поэта не имеет никакого отношения к евреям.

Но и среди большевистского начальства имелись образованные люди. Они знали о хазарах гораздо больше, чем рядовые. В 1920 – 1930-х годах даже возник и полным ходом осуществлялся проект переселения евреев в Крым и создания там новой «Хазарии». От ЦК партии эту акцию курировал видный большевик и друг Ленина Ларин-Лурье, в реализации проекта участвовала международная сионистская организация «Джойнт», финансирование осуществляли Варбурги и еще ряд крупных американских банкиров (послесловие и комментарии М. Назарова к работе Э. Саттона «Уолл-стрит и большевистская революция», М., 1998) [133, 161]. Высокопоставленные лица в партийном руководстве сочли, что песня об «отмщении хазарам» чересчур двусмысленная, лучше обойтись без нее. Постепенно «Вещего Олега» прижали, и из советского обихода он исчез.

Его продолжали петь только в белой эмиграции. После поражений и потери Отечества многие беженцы с запозданием задумывались, где и в чем они ошибались. Задним числом переоценивали, сопоставляя погибшую Российскую империю и возникшие на ее месте образования: сперва демократические и националистические суррогаты, потом красную империю СССР. Ностальгические воспоминания о прошлом были очень весомым аргументом, и многие эмигранты после идейных блужданий приходили к запоздалому, но логичному выводу: лучшая форма правления для России – все-таки монархия. Как же хорошо жилось под скипетром государя императора! А «Песнь о Вещем Олеге» приобрела особую ценность как раз из-за старого, дореволюционного припева:

 
Играй же, музыка, играй победу,
Мы одолели, и враг сражен. Раз! Два!
Так за царя, за Русь, за нашу веру
Мы грянем дружное «Ура, ура, ура!».
 

Но на фронтах Гражданской войны зазвучал и «Варяг». Главная база Балтийского флота Российской империи располагалась в Финляндии, в Гельсингфорсе (Хельсинки), а тыловая база – в Кронштадте, рядом с революционным Питером. Финляндия в составе Российской империи обладала значительной автономией, там действовала своя Конституция, дарованная еще Александром I, свои власти и полиция. Немецкая агентура развернулась в этой стране чрезвычайно вольготно. Шпионы и большевистские агитаторы подвергли Балтфлот самой что ни на есть интенсивной обработке.

Отнюдь не случайно он стал одним из главных эпицентров революционного взрыва [12]. В Февральскую революцию в Кронштадте и на других базах прокатились погромы с истреблением офицеров. В июльском мятеже 1917 года и в Октябрьском перевороте матросы сыграли основную роль, Троцкий называл их «красой и гордостью революции» [39].

Черноморский флот в данном отношении значительно «отставал». Он принял Февральскую революцию дисциплинированно, спокойно. И даже советскую власть признал мирно, без эксцессов. Но организаторам смуты это не понравилось. В Севастополь покатили одна за другой делегации с Балтики, а уже после Октябрьского переворота Свердлов направил сюда особую группу уполномоченных во главе с комиссаршей Соловьевой, поставив задачу: «Севастополь должен стать Кронштадтом юга». Они выполнили поручение, подготовили и спровоцировали вакханалию офицерских убийств [168].

Большевистские вожди знали что делали: вовлекая матросов в «классовую борьбу» и повязывая кровью, их превращали в надежную опору новой власти. В Гражданскую войну они крайне пригодились. Правда, хватало и «фейковых» матросиков. В красивую флотскую форму любили наряжаться уголовники. Из-за этого «братишки» в революционных пьесах и кинофильмах частенько разговаривают откровенно блатным жаргоном. Но уголовники, косящие под матросов, старались держаться подальше от боевых действий. Они пристраивались в тылу, в ЧК, в продотрядах. А матросские полки были в Красной армии одними из лучших, воевали крепко, жестоко, убежденно.

И они-то, красные матросы, хорошо помнили «Варяга». Песня была морской, грозной, лихой. Чего-либо контреволюционного в ней не видели. Наоборот, в Мировую войну она оказалась как бы под запретом, «пострадала». А теперь, выходит, «освободилась». Да и кто посмел бы указывать большевистской гвардии, «красе и гордости революции»? Пели то, что им нравилось. «Варяг» помогал преодолевать марши, подбадривал в отчаянной атаке.

Позже часть матросов одумалась. Осматривалась и осознавала – натворили явно не то. За что воевали? Неужели за продразверстку, засилье партийных бонз, кровавый разгул чекистов, рабство в «трудовых армиях»? В Кронштадте поднялось мощное восстание. Но нужда в лихости и отваге моряков уже отпала, их подавили, расстреливали, раскидали по тюрьмам и лагерям.

Завершилась война, опустевший Кронштадт заполнился новыми моряками – переведенными из других мест, молодыми призывниками. А «Варяг» на флоте так и остался. «Официального» признания он не удостоился еще долго. Ведущие советские коллективы его в репертуар не включали, на правительственных концертах его не исполняли. Но он звучал в матросских кубриках, корабельные оркестры наигрывали его под маршировку. Песня стала «народной»:

 
Лишь волны морские прославят в веках
Геройскую гибель «Варяга»…
 

А настоящий крейсер «Варяг» погиб вовсе не в Корее и не в бою. В феврале 1917 года его поставили в Англии на ремонт, там его и застигла революция. Платить за ремонт советское правительство отказалось, и для англичан это стало отличным основанием для того, чтобы наложить лапу на корабль. Но он уже устарел, для британского флота оказался без надобности. Стоял и ржавел на приколе. В конце концов англичане продали его немцам на металлолом. Однако Господь избавил легендарный крейсер от унизительной разделки чужеземными руками. В 1925 году, когда «Варяга» буксировали в Германию, он попал в бурю в Ирландском море и затонул вблизи шотландского города Лендалфут.

* * *

Всеволод Федорович Руднев (1855–1913) – герой русско-японской войны, контр-адмирал (1905) Российского Императорского Флота, командир крейсера «Варяг», под его командованием принявшего бой у Чемульпо в 1904 году. В 1907 году Руднев был награждён японским орденом Восходящего солнца – в знак признания героизма русских моряков, став одним из первых русских (и вообще европейцев)[2], получившим этот орден.

Бронепалубный крейсер 1-го ранга 1-й Тихоокеанской эскадры ВМФ Российской империи «Варяг». Участник боя у Чемульпо (1904). Своё название новый корабль получил от корвета «Варяг», входившего в состав Атлантической эскадры контр-адмирала С. С. Лесовского, посетившей США в сентябре 1863 года.

Члены экипажа крейсера «Варяг» с подарками на Знаменской площади после торжественного приема у императора Николая II. Санкт-Петербург. Апрель 1904 года

Владимир Владимирович Трубецкой (1868–1931) – русский морской офицер, участник русско-японской и Первой мировой войн, князь, контр-адмирал российского императорского флота. Начальник Черноморской минной бригады.

Капитан 2 ранга Г. А. Быков

Флагманский миноносец «Лейтенант Пущин»

Минный заградитель Российского Императорского флота «Прут», бывший почтово-пассажирский пароход Добровольного флота и учебное судно.

Глава 5. По украинской степи за рекой Ляохэ

В старинные времена народные песни были не только художественными произведениями. Они играли еще и роль «устной летописи». Например, в XIX веке на Русском Севере были записаны циклы песен о Смутном времени. В них переданы истории самозванцев, рассказывается о победах и гибели прославленного воеводы Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, о царствовании и низложении Василия Шуйского, об осаде поляками Смоленска, об ополчениях Ляпунова и Пожарского, избрании первого Царя из династии Романовых, Михаила Федоровича [169]. Все события, исторические фигуры и обстановка отражены в этих песнях четко и верно, память о делах XVII века передавалась устно из поколения в поколение больше двух столетий!

Эта традиция сохранилась у казаков. Воинское искусство и творчество у них были связаны неразрывно. Казак был героем в боях, а на привале, в походе, на отдыхе в родной станице, раздавались звучные и проникновенные казачьи песни [62, 66]. Нет, их не «пели». У казаков принято говорить иначе – играть песни. И что ни заиграют – шедевр… Впрочем, ничего удивительного в этом нет. Песни рождались во множестве и проходили «естественный отбор». Неудачное само собой угасало, а лучшее подхватывали станичники, запоминали дети, внуки.

Пласт казачьей культуры формировался веками, и в нем отразились все важнейшие вехи в жизни России. До нас дошла былинная «Повесть об Азовском сидении» есаула Федора Порошина, дошли напевы о грозном Батюшке-Царе Иване Васильевиче, о морских походах на басурман, о битвах с ляхами, о славных походах 1812 года, о Крымской, турецких, кавказских, туркестанских войнах. Столь бережное отношение к прошлому было отнюдь не случайным. История не являлась для казаков абстрактной школьной наукой. Они сами ощущали себя частью живой истории. Они знали о своих предках – прадед воевал там-то, совершил то-то. Дед проявил себя в других войнах, отец в третьих. Сын и внук станут следующими звеньями единой неразрывной цепочки. Дополнят ее собственными делами – и песнями. По песням их и будут вспоминать, как они сражались, страдали. Не «официально» вспомнят и не формально, а живо, душевно.

Русско-японская война не стала исключением. Как уже рассказывалось, японцы строили расчеты на том, чтобы разгромить нашу армию, пока они располагают численным превосходством. Ведь сами они имели возможность подвозить подкрепления по морю, быстро и без помех. Однако русский главнокомандующий Алексей Николаевич Куропаткин старался выиграть время. Измотать врага в оборонительных боях, продержаться до тех пор, пока из Европейской России, через всю Сибирь, перебрасываются на восток свежие дивизии [61]. Но в декабре 1904 года обстановка резко осложнилась. После многомесячной героической обороны пал Порт-Артур.

До сих пор неприятелю приходилось разделять силы на два фронта, теперь остался один, в Маньчжурии, где войска Куропаткина сдерживали в позиционной обороне соединения маршала Оямы. 3-я японская армия генерала Ноги, осаждавшая Порт-Артур, высвободилась, и было очевидно, что ее тоже перебросят на маньчжурское направление. Противник обеспечит себе значительный перевес и не преминет тут же нанести общий удар. Русское командование приняло решение – попытаться порушить японские коммуникации и сорвать воинские перевозки. Помнили опыт 1812 года, помнили удачные казачьи набеги в русско-турецких войнах и задумали аналогичную операцию, глубокий рейд по тылам неприятеля.

Для этого был сформирован сводный отряд генерал-адъютанта Павла Ивановича Мищенко. В него включили части Уральско-Забайкальской казачьей дивизии, Кавказской казачьей бригады, 4-й Донской казачьей дивизии, подразделения драгун, пограничников, саперов. В целом отряд насчитывал около 7 тысяч человек при 22 орудиях и 4 пулеметах. Перед ними ставились задачи: разрушить железную дорогу и железнодорожные мосты на участке Ляоян – Ташичао – Дальний, тем самым затруднить и сорвать движение японских эшелонов, направляющихся из-под Порт-Артура. Второй целью рейда был город-порт Инкоу в устье реки Ляохэ, где разгружались неприятельские суда, располагались фронтовые склады.

26 декабря отряд Мищенко переправился через реку Ляохэ, сбил японское охранение и двинулся по территории противника. Громил и уничтожал по пути мелкие отряды японцев, рушил линии телефонной и телеграфной связи, захватывал обозы. Портил железнодорожные пути, взрывал рельсы и стрелки, пустил под откос два эшелона.

К Инкоу русские вышли 30 декабря. Часть кавалерийских полков была выделена для ночного штурма в пешем строю. Артиллерия открыла огонь, подожгла японские склады. Занялись они очень жарко, полыхали потом несколько дней. Но организаторы операции не учли новые особенности и возможности техники, проявившиеся в этой войне. Современные средства связи позволили японскому командованию быстро отреагировать на глубокий прорыв русских, оповестить свои части. В Инкоу успели стянуть дополнительные войска. Противник ожидал нападения, хорошо укрепился, опоясал город окопами и заграждениями. Мало того, в штабе маршала Оямы наметили окружить и уничтожить отряд Мищенко.

Пожары складов ярко осветили окрестности. Атакующих встретил шквальный орудийный, пулеметный, ружейный огонь. Штурм захлебнулся. Мищенко намеревался повторить его, бросить на вражеские позиции всю свою конницу, но узнал, что против него выдвигаются крупные силы, и приказал отступать. Уходили с боями. У деревни Синюпученза японцам все же удалось отсечь и окружить часть отряда. Но донские 24-й и 26-й полки неудержимой конной атакой отбросили и отогнали врага. Отряд возвратился в расположение русских войск. Задачу он выполнил лишь частично – за восемь дней преодолел 270 километров, уничтожил около 600 японских солдат, ненадолго парализовал железную дорогу. Но и свои потери были значительные. В бою за Инкоу пало 4 офицера и 57 нижних чинов, 191 человек получили ранения, 26 казаков пропали без вести, а всего за время рейда в отряде насчитали 408 убитых и раненых [105, 158].

У донских казаков впечатления об этом рейде вылились в песне:

 
За рекой Ляохэ загорались огни,
Грозно пушки в ночи грохотали,
Сотни храбрых орлов
Из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали.
Пробиралися там день и ночь казаки,
Одолели и горы, и степи.
Вдруг вдали, у реки
Засверкали штыки,
Это были японские цепи.
И без страха отряд поскакал на врага,
На кровавую страшную битву,
И урядник из рук
Пику выронил вдруг —
Удалецкое сердце пробито.
Он упал под копыта в атаке лихой,
Кровью снег заливая горячей,
– Ты, конек вороной,
Передай, дорогой,
Пусть не ждет понапрасну казачка.
За рекой Ляохэ угасали огни.
Там Инкоу в ночи догорало,
Из набега назад
Возвратился отряд,
Только в нем казаков было мало…
 

Кто написал слова? Это остается неизвестным. Может быть, и не один человек. Один начал, другой дополнил. А когда стали петь, добавлялись новые строки. Музыку подобрали, какая на душу легла. Существует несколько версий. Одна из них – что за основу была взята старинная каторжная песня «Лишь только в Сибири займется заря». Вторая – был использован цыганский романс «Андалузянка» на стихотворение Всеволода Крестовского, написанное им в 1862 году. В «Андалузянке» имеется и близкий оборот в тексте:

 
Расскажу я ему, как была эта ночь
Горяча, как луна загоралась…
 

Донцы украсили напев по-своему, по-казачьи, и возникла новая песня. Она была посвящена конкретной войне и конкретному событию, но это вовсе не означало, что она быстро забудется. Выше отмечалось, что казачий фольклор как раз и складывался из песен разных эпох и войн. Например, донская песня «Скакал казак через долину, через Маньчжурские края» родилась там же, в Маньчжурии, и вошла в прочный обиход. Следующие казачьи поколения послушают и узнают, как их предки воевали далеко на востоке, как ходили за реку Ляохэ на Инкоу. Песня разливалась в станицах, на привалах Мировой и Гражданской войн.

Однако казачью традицию решили оборвать. Вместе с казачеством. Для проектов строительства «светлого будущего» оно показалось неудобным и неподходящим материалом. Неудобным именно из-за того, что строго и бережно хранило традиции прошлого. Считало своим долгом защищать Отечество, осознавало себя «воинами Христовыми». Даже те казаки, кто принял сторону красных, изобретали для себя особый «казачий большевизм», надеялись сберечь привычный уклад жизни, разве что землю переделить. Они и от веры не отрекались. В общем, не вписывались в модели «царства свободы» [23, 166].

Подходящие условия для массированного удара по казачеству сложились к концу 1918 года. Начались революции в Германии, Венгрии, Болгарии – казалось, что не за горами вожделенный взрыв «мировой революции». Стал рушиться Восточный фронт белогвардейцев. Ушел с позиций Чехословацкий корпус – чехи заявили, что Мировая война кончилась, следовательно, и они уже отвоевали свое. Башкирский корпус сепаратиста Ахмет-Заки Валидова переметнулся на сторону красных. Советские войска, вливаясь в возникшие дыры, вступили на Урал.

А на юге донским казакам, уставшим и изнемогавшим от войны, большевистские агитаторы внушали: хватит драться! Разъясняли, что казаки такие же труженики, как рабочие и крестьяне, поэтому проливать кровь абсолютно не за что, надо устанавливать общую «народную» власть. Казаки бросили фронт, сами пустили красных на Дон [82].

Обстановка складывалась таким образом, что Гражданская война фактически завершалась. Но заправилы, определявшие политику советского руководства, расценили успехи по-своему: теперь можно не стесняться и отбросить какие бы то ни было ограничения. Делать что вздумается. В деревне грянула «коммунизация». Крестьян объединяли в коммуны, «обобществляли» и скот, и птицу, и все имущество, вплоть до изб. Люди должны были жить в общих казармах, получать пищу в общих столовых, коллективно воспитывать детей. Кое-где взялись обобществлять даже женщин [161].

Ну а казаков наметили уничтожить вообще. К этому заранее подготовились. Троцкий сформировал новые карательные органы, Реввоентрибуналы – отлично вооруженные отряды из «интернационалистов», подчинявшиеся лично ему. 24 января 1919 года Свердлов подписал и разослал на места циркулярную директиву Оргбюро ЦК, давшую старт кампании «расказачивания». Или, в современной терминологии, геноцида. «…Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти…» [100, 154].

Ужас и смерть расплескались по всем казачьим областям, оказавшимся к этому времени под властью большевиков – по Дону, Тереку, Астрахани, по станицам Уральского и Оренбургского войск. Повсюду развернулись массовые расстрелы.

Главнокомандующий вооруженными силами Республики Иоаким Иоакимович Вацетис в полном единодушии со своим прямым начальником, наркомом по военным и морским делам Троцким писал о казаках: «Это своего рода зоологическая среда, и не более того. Стомиллионный русский пролетариат даже с точки зрения нравственности не имеет здесь права на какое-то великодушие. Очистительное пламя должно пройти по всему Дону, и на всех них навести страх и почти религиозный ужас. Старое казачество должно быть сожжено в пламени социальной революции… Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море…».

А один из теоретиков «расказачивания», член Донревкома И. Рейнгольд, докладывал Ленину: «Мы бросили вызов казакам, начав массовое их физическое истребление. Это называлось расказачиванием; этим мы надеялись оздоровить Дон, сделать его если не советским, то покорным и послушным советской власти… Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически…».

Запрещалось само слово «казак», ношение традиционной одежды, лампасов. За нарушение полагался расстрел. Станицы переименовывались в волости, хутора – в села (Цимлянская была переименована в Свердловск, Константиновская – в «город Розы Люксембург»). Во главе станиц ставили комиссаров из немцев, евреев, латышей. Казаков облагали денежной контрибуцией. За неуплату – тоже расстрел. Рыскали карательные отряды, отбирая подчистую продовольствие и скот, обрекая людей на голодную смерть. Отбирали и земли, на них намечалось переселять крестьян, а казаков выгоняли на погибель в зимнюю степь.

Но казаки отказались идти на бойню покорными баранами. Разоружить их позаботились в первую очередь, но они укрыли и сохранили фамильную гордость – шашки, кинжалы. Поднимались на палачей с одним лишь холодным оружием, в боях обзаводились винтовками. Вешенское восстание на Дону ярко и правдиво описал Михаил Александрович Шолохов в романе «Тихий Дон». Большевики уже имели опыт подавления крестьянских бунтов, бросали карателей и действовали со зверской жестокостью, но казаки были прирожденными воинами и умели организовываться.

Политика геноцида затронула не только Дон, но и реакцию это вызвало не только на Дону – везде одинаковую. Забурлил Терек. Суровые бои заполыхали на Урале. Среди уральских и оренбургских казаков было много старообрядцев, они оказались самыми стойкими. Революцию и террор восприняли однозначно, как приход антихриста. Никакая агитация на них не действовала, бились до последнего. О том, как их подавляли, оставил свидетельство Дмитрий Фурманов в романе «Чапаев»: «Казацкие войска не гнать надо, не ждать надо, когда произойдет у них разложение, не станицы у них отымать одну за другою, – это дело очень важное и нужное, но не главное. А главное дело – сокрушить надо живую силу, уничтожить казацкие полки. Если из пленных колчаковцев было можно восполнять поредевшие ряды своих полков, то из пленных казаков этого набора делать невозможно: тут – что казак, то и враг непримиримый… Уничтожение живой неприятельской силы – вот задача, которую поставил Чапаев перед собою»[159].

Тем не менее, сломить повстанцев не удавалось. Они дрались насмерть, крепко и умело, вдребезги громили карательные части. А в результате затрещали и рухнули красные фронты, и на востоке, и на юге. Большевистское правительство осознало, что перегибать палку получается слишком накладно. Оно постаралось притушить возмущение. Повальные расправы были свернуты, вину за случившееся свалили на «перегибы» второстепенных функционеров. Казакам сделали некоторые уступки в бытовых мелочах – например, в праве носить лампасы.

Со временем Красная армия добилась и перелома в ходе боевых действий, снова вступила в казачьи области. Но политику на этот раз подкорректировали. От идеи «расказачивания» коммунистическое руководство отнюдь не отказалось, но открыто ее больше не декларировало. Массовых устрашающих акций не устраивали, истребляли выборочно: войсковую и станичную верхушку или тех, кого персонально сочли опасными. Но при этом ликвидировалось самоуправление казаков, их земли включали в гражданские административные структуры. Исподтишка на них натравливали горцев, казахов и прочих соседних инородцев. А основную массу казаков низводили до положения людей третьего сорта. Фактически лишали гражданских прав, не выдвигали на руководящие должности, не принимали в учебные заведения. Вынуждали забыть, что они казаки, раствориться в «советском народе».

Относительное смягчение «расказачивания» оказалось куда более выгодным, чем геноцид. Казаков вливали в красную кавалерию, посылали рубать обнаглевших поляков. Сталкивали с собратьями, оставшимися в рядах белых армий, направляли гоняться за махновцами. Использовали и богатые экономические ресурсы казачьих хуторов и станиц: их облагали повышенными сельхозналогами, в Москву и Питер потянулись эшелоны с хлебом, салом, вином, шерстью. Казаки сдавали государству коров, овец, лучших коней. Но ценность представляли не только боевые и хозяйственные навыки станичников. Пригодилось и их творческое наследие.

В Курске служил молодой эстонец Николай Мартынович Кооль. Его отец был мелким арендатором в Новгородской губернии. В годы Гражданской войны Николай мальчишкой сбежал из дома – как он позже признавался, спасался от голода. Но чтобы показать себя истинным революционером, он объявил отца «кулаком» и отрекся от него. Пристроился при ЧК, потом на комсомольской работе, исполнял обязанности заведующего политпросветом в райкоме комсомола.

Он считал себя высоко культурным человеком, тянулся к литературе. Публиковал в «Курской правде» рассказики и поэтические опусы под псевдонимом «Колька Пекарь», написал сценарий богоборческой и кощунственной «Комсомольской пасхи» с призывом: «Долой монахов, раввинов, попов! На небо мы залезем – разгоним всех богов!».

В 1924 году Кооль услышал от кого-то песню о рейде за Ляохэ. Может быть, ее запел казак, служивший у красных. А может, затянули арестованные в тюрьме. Песня была редкая, любитель поэзии заинтересовался. Списал слова, немножко потрудился, перепудрив их на красный манер, и в 1924 году в «Курской правде» появилось его творение «Смерть комсомольца»:

 
Там вдали за рекой зажигались огни,
В небе ярком заря догорала,
Сотня юных бойцов
Из буденновских войск
На разведку в поля поскакала.
Они ехали долго в ночной тишине
По широкой украинской степи.
Вдруг вдали у реки
Засверкали штыки —
Это белогвардейские цепи.
И без страха отряд поскакал на врага,
Завязалась кровавая битва.
И боец молодой
Вдруг поник головой —
Комсомольское сердце пробито…
 

Впоследствии Кооль уклончиво ссылался, будто он, сочиняя стихотворение, «отчего-то» припоминал старинную каторжную песню «Лишь только в Сибири займется заря», которая и дала ему некий «ритмический рисунок». Но тут он явно лукавил. Ритм каторжного «образца» значительно отличается:

 
Лишь только в Сибири займется заря,
По деревням народ пробуждается.
На этапном дворе слышен звон кандалов —
Это партия в путь собирается.
 

О казачьем первоисточнике Кооль, естественно, не упоминал. Хотя «Смерть комсомольца» была не просто стихотворением, она практически сразу же стала песней. Первыми ее имели возможность оценить (или уже попеть) товарищи автора, курские чекисты и комсомольцы. Сам он никогда в разведке не был, и его друзья, судя по всему, пороха не нюхали. Иначе подсказали бы явные нестыковки: что в буденновских войсках были не сотни, а эскадроны. В разведку посылают не юных бойцов, а самых опытных. Разведчикам никак не стоило бы кидаться в атаку на чьи-то цепи, у них совершенно иные задачи. Да и термин «битва» абсолютно не соответствует столкновению сотни кавалеристов с подразделением пехоты.

Но очень скоро Коолю представилась возможность разобраться в тонкостях военного ремесла. В апреле того же 1924 года в СССР впервые по окончании Гражданской войны объявили призыв мирного времени в регулярную армию. Под него попал и 22-летний курский поэт. Очевидно, знакомства сыграли свою роль, его направили не в захудалый окраинный гарнизон, а в Москву.

На новом месте требовалось зарекомендовать себя, определиться на службу покультурнее и поперспективнее, не за обозными лошадьми ходить или отхожие места чистить, а где-нибудь при политотделе, по партийно-комсомольской линии. Разумеется, Кооль не забыл взять с собой газетку со стихотворением, показал начальству. Опытные военные не могли не заметить недочеты, но они оправдывались поэтической вольностью, и автор был «свой» – полковой талант! Пригодится в политработе.

А песни были очень нужны, да еще и свежие, революционные. «Смерть комсомольца» дали разучить запевалам, темп ускорили, и красноармейцы грянули ее, маршируя на Ходынском поле. У нее нашлись и другие ценные качества. В варианте Кооля в произведении не стало никакой конкретики. Абстрактный бой, случившийся не пойми где. Произвольная жертва – «боец молодой». Такую песню мог подхватить любой. И сама она была проникновенной, жалостливой. Трогала душевные струны, словно пальцы гитару.

«Смерть комсомольца» нравилась слышавшим ее комиссарам и командирам, ее просили списать для своих частей. Нравилась бойцам, ее пели на концертах самодеятельности, в казармах. Она стала разлетаться по всей стране. Казачий напев на исправленные слова услышал руководитель ансамбля песни и пляски Красной армии Александр Васильевич Александров, а уж он-то знал толк в творчестве, умел отличать шедевры от дешевки – раньше он был профессором Московской консерватории и регентом в храме Христа Спасителя. Александров профессионально доработал песню и сразу включил в репертуар ансамбля как «народную». Вот так маньчжурская степь за рекой Ляохэ превратилась в украинскую, казаки в комсомольцев, японцы в белогвардейцев, и родилась одна из лучших песен о Гражданской войне.

Для Кооля «Смерть комсомольца» принесла желаемые плоды. Его «заметили», и служба в армии стала для него ступенькой к дальнейшему продвижению. От командования он имел самые лучшие рекомендации, поступил в ОГПУ, заочно учился в МГУ, Институте красной профессуры, МГПИ им. Ленина. Но способности, видимо, оказались не слишком блестящими или идеологически «отклонился» не туда куда нужно. Невзирая на солидные и многообразные образования, он не достиг значительных успехов в карьере. С 1948 года застрял на скромной должности преподавателя во Всесоюзном заочном финансово-кредитном техникуме.

Между тем, Сталин высоко ценил талантливых творческих работников, им хорошо платили, предоставляли все возможные жизненные удобства. Их имена были на слуху, их щедро одаривали премиями, наградами. А Кооля по-прежнему тянуло на литературную стезю. В годы Великой Отечественной, будучи политработником в Эстонском стрелковом корпусе, он взялся переводить эстонский эпос «Калевипоэг». Потом решил разыграть и старую карту, в 1950 году заявил о своем авторстве уже популярной песни. Пожелтевший номер «Курской правды» со стихотворением он разыскал и сумел доказать, что произведение принадлежит ему. Пожал лавры, заслужил известность в качестве признанного советского поэта. Но больше ничего достойного Кооль почему-то не создал. «Смертью комсомольца» его известность началась и ею же ограничилась.

Надо отметить, что «За рекой Ляохэ» стала далеко не единственной песней русско-японской войны, попавшей в советскую переработку. Эта война, тяжелая и неудачная для империи, вообще оставила богатый след в отечественной культуре. Еще гремели кровопролитные бои, а военный капельмейстер 214-го резервного Мокшанского пехотного полка Илья Алексеевич Шатров написал на стихи Степана Гавриловича Петрова (Скитальца) великолепный вальс «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии», посвященный погибшим однополчанам.